Текст книги "История жирондистов Том II"

Автор книги: Альфонс де Ламартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

«Несомненно, – писал Марат в „Друге Народа“ 23 февраля, – что капиталисты, перекупщики, торговцы предметами роскоши, бывшие приказные, бывшие дворяне не сожалеют о злоупотреблениях, которыми они пользовались, чтобы жиреть на народные крохи. Вследствие невозможности изменить их сердца и видя тщетность всех средств, употребленных до сих пор с целью заставить их исполнять свои обязанности, – я вижу, что только окончательное истребление проклятого племени может вернуть спокойствие государству. Разграбление магазинов, на дверях которых повесили бы некоторых перекупщиков, быстро положило бы конец этим притеснениям, приводящим в отчаяние пять миллионов человек. Неужели представители народа всегда будут уметь только разглагольствовать о его бедствиях и никогда не придумают средств помочь ему? Долой законы: они, очевидно, никогда не имели силы! Такое положение вещей не может продолжаться дальше; народ скоро наконец поймет великую истину, что он должен спасать себя сам. Злодеи, которые хотят снова заключить его в оковы и наказать за то, что он избавился от горсти изменников 2, 3 и 4 сентября, – пусть трепещут! Подлые лицемеры, силившиеся погубить отечество под предлогом возвышения закона, взойдите на трибуну! Осмельтесь обвинить меня! С этим листком в руке я готов вас уничтожить!»

Невозможно было проповедовать грабеж и убийства в более ясных выражениях. На другое же утро народ повиновался призыву своего апостола: голодные толпы вышли из предместий, из мастерских и притонов и наводнили собою богатые кварталы Парижа; выламывали двери булочных, врывались в бакалейные лавки.

Через несколько дней после этих беспорядков узнали о бунтах в Лионе и о поголовном восстании Вандеи – первых признаках гражданской войны. Это случилось в тот момент, когда внимание Конвента было всецело устремлено на границы.

Там одно несчастье следовало за другим. Пришло известие сначала об отступлении Кюстина в Германии, затем о поражении Северной армии и о заговоре Дюмурье. Испания начала военные действия. Конвент ответил объявлением войны мадридскому двору. Девяносто три комиссара немедленно объявили в разных частях Парижа о поражении французских войск. Коммуна подняла, в знак траура и смерти, черное знамя на верхушках соборных башен. Театры закрылись. Били сбор войскам, подобно набату, в течение двадцати часов кряду, во всех кварталах Парижа. На площадях читали прокламацию Совета, заимствовавшую свои возбуждавшие энтузиазм выражения из гимна марсельцев: «К оружию, граждане! К оружию! Если вы помедлите, все погибнет!» Секции города, обратившиеся в деятельные муниципалитеты, потребовали запрещения продажи драгоценных металлов под страхом смертной казни, налога на богатых, отрешения от должности военного министра, обвинения Дюмурье и его сообщников, наконец, учреждения революционного трибунала, чтобы судить Бриссо, Петиона, Ролана, Бюзо, Гюаде, Верны) и всех жирондистов, умеренность которых погубила отечество под предлогом спасения законности.

Шестого марта ночью Комитет восстания – нелегальное общество, стоявшее за движением секций, – собрался более таинственно, чем обыкновенно. Приглашение получили только члены, известные свое решимостью. Им наскучило слушать имена убийц, которые Верньо и его друзья бросали им с трибуны. Они надеялись, что Дантон, бывший их сообщник, которого жирондисты осыпали оскорблениями, присоединится к ним, чтобы уничтожить их общих врагов. Они готовы были назначить его диктатором, чтобы он отстаивал патриотизм. Они с часу на час ожидали его возвращения из армии, куда он поехал в третий раз, чтобы поддержать дух в ослабевшем войске.

Дантон, письмом извещенный о болезни своей жены, поспешил уехать из Конде. Но смерть опередила его. Когда он выходил из кареты у дверей своего дома, ему доложили, что жена его только что скончалась. Его хотели удалить от этого печального зрелища; но Дантон, питавший, несмотря на развратный образ жизни, нежность и уважение к матери двух своих детей, отстранил друзей, вне себя от волнения вошел в комнату, бросился к постели, приподнял саван и, покрывая поцелуями еще теплое тело жены, провел всю ночь в рыданиях и стонах.

Никто не осмелился прервать его скорбь, чтобы увлечь в мятеж. Проект заговора отложили за отсутствием начальника. Между тем Дюбюиссон обратился к Комитету с речью, в которой указал на крайнюю необходимость предупредить жирондистов, каждый день требовавших отмщения за сентябрьские убийства. «Смерть этим лицемерам патриотизма и добродетели!» – провозгласил он, заканчивая речь.

Поднятые руки стали молчаливым одобрением этого призыва. Имена двадцати жирондистских депутатов предложили на голосование и головы их были обречены на смерть. Это число приговоренных соответствовало числу двадцати двух якобинцев, которых Дюмурье, по слухам, обещал предать мести своей армии и ярости иностранцев. Одни предлагали повесить Верньо, Бриссо, Гюаде, Петиона, Барбару и их друзей на ветвях деревьев в Тюильри; другие – отвести их в Аббатство и там повторить над ними подвиги «сентябрьского правосудия». Марат, имя которого не могло пострадать от одного лишнего злодейства, рассеял эти недоумения. «Нас зовут кровопийцами, – сказал он, – так оправдаем же это звание, упившись кровью наших врагов! Смерть тиранов – последний довод рабов. Цезарь был убит при полном собрании сената; поступим таким же образом с изменниками отечества и умертвим их на арене их преступлений». Мамен, несший некогда на острие своей пики голову принцессы де Ламбаль, вызвался с несколькими из своих головорезов убить жирондистов в их собственных домах. Эбер поддержал это предложение. «Смерть без шума, застигшая в потемках, столь же хорошо отомстит изменникам за отечество и покажет всем, что рука народа всегда готова покарать заговорщиков». В итоге приняли именно этот план, хотя идея Марата все еще не была устранена, на тот случай, если бы представилась необходимость совершить убийство при более торжественной обстановке, посреди беспорядков, когда народ будет брать приступом Конвент. Все секции поделили между агитаторами для поднятия бунта, ночь с 9 на 10 марта назначили для совершения казни.

В то время как заговорщики Комитета восстания собирали свои силы, нечаянный случай открыл жирондистам заговор, направленный против их жизней. Парикмахер Сире, со свойственной его профессии нескромностью, рассказал председателю секции Сен-Луи Може, что на следующий день в полдень жирондисты будут убиты. Може, один из самых смелых членов партии Ролана, отправился, когда настала ночь, к жирондисту Кервелегану и умолял, во имя его личной безопасности, не ходить на следующий день на заседание Конвента и не ночевать дома в ночь с 9-го на 10-е. Кервелеган, ожидавший в тот же вечер главных начальников Жиронды к ужину, передал им совет Може и послал предупредить всех депутатов своей партии, чтобы они не отправлялись в Конвент и не ходили к себе домой в последующие день и ночь. Сам же поспешил к Гамону, одному из инспекторов зала заседаний, чтобы принять меры для безопасности Конвента. Затем он отправился в казармы, разбудил начальника союзного батальона Финистерского департамента и заставил вооружиться. Несколько взводов выступили немедленно.

Луве, мужественный обвинитель Робеспьера, жил в то время на улице Сент-Оноре, недалеко от клуба якобинцев. Он уже заранее вел жизнь осужденного, выходил только в Конвент, и то всегда вооруженный, искал ночлега в разных домах и лишь украдкой посещал свое жилище, чтобы повидаться с любимой женщиной, красоту, мужество и любовь которой обессмертил в своем романе. Эта женщина, остававшаяся все время настороже, услыхала ночью крики толпы, собравшейся перед клубом якобинцев. Она проникла в зал заседаний, никем не узнанная, укрылась на одной из верхних трибун, куда допускались и женщины, и выслушала все мрачные приготовления к ночным покушениям. Она услышала, куда должны направиться убийцы, какой пароль должны произнести, услышала все клятвы; затем увидела, как потушили факелы и обнажили сабли. Смешавшись с толпой, она немедленно побежала предупредить своего возлюбленного. Луве, выйдя из своего убежища, тотчас отправился к Петиону, где собрались некоторые из его друзей спокойно обсудить проекты декретов. Луве с трудом убедил их не ходить на ночное заседание в Конвент. Верньо не хотел верить в возможность такого преступления. Петион, равнодушный к готовившейся ему участи, предпочитал ожидать ее дома, а не спасаться бегством. Остальные пошли искать безопасного убежища.

Пока жирондистские депутаты спасались от врагов, шайки кордельеров достигли типографии Горса, редактора «Парижских хроник», выбили двери, сломали печатные станки и рассыпали шрифты. Горза, вооруженный пистолетом, прошел, никем не узнанный, среди убийц, требовавших его головы. Когда он подошел к воротам, то увидел, что их охраняют вооруженные люди; тогда он перелез через стену и нашел убежище в полицейском участке.

Другой отряд, числом около тысячи, направился к Конвенту и вошел в зал с криками: «Жить свободными или умереть!» Пустые скамьи жирондистов расстроили их планы.

Жирондисты, презирая угрозы толпы, на другой же день отправились в Конвент, чтобы занять свои места. Толпа около пяти тысяч человек из предместий запрудила улицу Сент-Оноре, двор Манежа, Террасу фельянов. Сабли, пистолеты, пики поднимались над головами депутатов под крики «Смерть Бриссо и Петиону!». Фурнье-американец, Шампион и другие известные крикуны требовали голов трехсот умеренных депутатов; они отправились в совет Коммуны с требованием закрыть парижские заставы. Совет не согласился на эти требования.

Конвент шумел так же, как и народ. Бросали друг другу оскорбления и вызовы. Барер, колебавшийся между жирондистами и монтаньярами и принимаемый за это обеими партиями, укротил на минуту общую ярость, начав говорить о патриотизме вообще и протестуя тут же против аристократизма жирондистов, анархии монтаньяров и городского мятежа в Париже. «Говорили, – заявил он, – о планах снести депутатам головы сегодня ночью. Граждане! Головы депутатов в полной безопасности; головы депутатов охраняются всеми департаментами республики. Кто посмеет коснуться их? В тот день, когда совершится такое невозможное преступление, республика погибнет!» Голос Барера встретили единодушными рукоплесканиями. Робеспьер предложил сосредоточить исполнительную власть в комитетах. Он хотел этим дать почувствовать, что Комитет общественного спасения претендует на диктаторскую власть.

«Общие соображения, которые вам представляют, правильны, – сказал Дантон, – но когда здание пылает, не обращают внимания на воришек, крадущих мебель, а тушат сначала пожар. Хотим ли мы быть свободными? Если мы этого не хотим, то мы погибнем. Отправьте же ваших комиссаров, пусть они сегодня вечером, даже сегодня ночью скажут богатому классу общества: „Аристократия Европы должна пасть под нашим натиском, заплатить нам свой долг или вы заплатите его. У народа нет ничего, кроме его крови, и он проливает ее. Вперед, несчастные! Расточайте свое богатство!“» (Рукоплескания на Горе и в трибунах.) «Слушайте, граждане, – продолжает Дантон, – слушайте, какая прекрасная участь ожидает вас; вся нация служит вам рычагом, право – точкой опоры, а вы еще не перевернули мир? На вас, утомляющих меня личными спорами, – продолжал он, смотря поочередно на Марата, Робеспьера и жирондистов, – я смотрю как на изменников и ставлю всех вас на одну доску. Э! Какое мне дело до моей репутации?! Лишь бы была свободна Франция, а имя мое пусть будет опозорено!»

Камбасерес поддержал просьбу, поданную Коммуной, об учреждении Революционного трибунала. А Бюзо воскликнул, что Францию хотят привести к более мрачному деспотизму, чем даже деспотизм анархии. Он протестовал против сосредоточения власти в одних руках. «Он не протестовал, однако, – заметил Марат, – когда власть была всецело в руках Ролана».

Робер Ленде прочел проект об учреждении Революционного трибунала. «Он будет состоять из девяти судей, – заявил Ленде, – и не будет подчинен никаким формальностям. Законом ему станет служить совесть, способом доказательства – свидетели. В его зале всегда будет присутствовать один из членов, обязанности которого будут состоять в рассмотрении доносов. Суд этот будет судить всех тех, кого пришлет к нему Конвент». Гора рукоплещет этому плану. Верньо встает в негодовании: «Ведь это инквизиция, которая в тысячу раз страшнее венецианской; мы объявляем, что скорее умрем, чем согласимся на это!»

Конвент постановил, что присяжные Трибунала будут назначаться им самим и избираться из всех департаментов. Эта поправка, ограничивающая власть суда над жизнью и смертью граждан, истощила терпение Дантона: уже собирались закрыть заседание, как вдруг он вскочил со скамьи и бросился на трибуну; повинуясь его жесту, вставшие было уже со скамей депутаты сели снова.

«Я требую, – повелительным голосом начал Дантон, – чтобы все добрые граждане не покидали своего поста! Вы собираетесь уходить, не приняв решительных мер, которых требует спасение республики! Я чувствую, насколько важно прибегнуть к судебным мерам для того, чтобы покарать контрреволюционеров, потому что только для них и необходим этот суд. В настоящее время общественная безопасность требует крайних мер и страшных средств: я не вижу середины между обыкновенными формами суда и революционным трибуналом. Будем неумолимы, чтобы народ не оказался жесток. Время настало – не станем щадить ни людей, ни денег. Берегитесь, граждане! Вы отвечаете перед нацией за его войска, за его кровь и его ассигнации. Итак, я требую, чтобы суд учредили немедленно! Сегодня вечером учреждается Революционный трибунал, учреждается исполнительная власть; завтра начнутся военные действия. Пусть завтра же начнут заседать ваши комиссары, пусть вся Франция восстанет, возьмется за оружие и пойдет на врага. Пусть овладеют Голландией и освободят Бельгию! Пусть английская торговля потерпит ущерб! Пусть друзья свободы восторжествуют в этой стране! Пусть наше оружие, повсюду победоносное, несет народам свободу и счастье и да будет отомщен мир!»

В груди Дантона, казалось, билось сердце всего французского народа. С трибуны он попал прямо в объятия своих товарищей. В этот же вечер Трибунал утвердили окончательно. Он должен был состоять из пяти судей, избираемых Конвентом, и обвинителя, назначаемого также Конвентом; имущество осужденных планировали конфисковать в пользу республики. Таков был этот государственный суд – единственное учреждение, способное, как думали, защитить в такую минуту республику от анархии, контрреволюции и Европы. Жирондисты не посмели отказаться от этой меры в виду раздражения народа. По странной насмешке судьбы, Барер, противившийся введению этого суда, станет самым кровожадным его судьей, а Дантон, настаивавший на его учреждении, сложит по его приговору свою голову. Жертва ковала меч, а палач отказывался принять его.

Гордость жирондистов страдала от того влияния, которое получил Дантон, они презрением отвечали на его попытки к сближению; Робеспьера же они преследовали даже тогда, когда он сторонился всех. Они почти извиняли Марата, чтобы свалить все неистовства анархии на Робеспьера и Дантона. «Марат, – говорил Инар с трибуны, – не голова, которая замышляет, а только рука, которая исполняет приказание; он – орудие людей вероломных, которые растравляют его природную склонность видеть все в мрачном свете, убеждают его, в чем хотят, и заставляют поступать так, как нравится им».

Члены этой партии, собравшись у Ролана, решили воспользоваться негодованием, которое народный мятеж возбудил против Конвента среди граждан Парижа, чтобы вновь приобрести то влияние, которое ускользало от них. Верньо, давно уже молчавший, приготовил речь, в которой требовал отмщения Марату. Напомнив о покушениях, совершенных в феврале и марте, он заявил:

«Таким образом, идя от преступлений к помилованию и от помилования к преступлениям, большая часть граждан дошла до того, что спутала понятия: нарушение общественного порядка и восстание за свободу. Мы видели, как развивалась та странная система, при которой вам говорят: „Вы свободны, но думайте, как мы, иначе мы донесем на вас и отдадим вас народной мести; вы свободны, но должны склонить голову перед идолом, которому мы курим фимиам, иначе мы донесем на вас и отдадим вас народной мести; вы свободны, но присоединитесь к нам, чтобы сообща преследовать людей, которых мы боимся, потому что они честны и просвещенны, – иначе мы заклеймим вас страшным именем, донесем на вас и отдадим вас народной мести!“

Позволительно в такое время бояться, что революция, как Сатурн, поглотит всех своих детей. Одна часть членов Конвента считала, что революция закончилась, когда во Франции объявили республику: полагали, что следовало вернуть спокойствие народу и скорее издавать необходимые законы, чтобы это спокойствие сделалось продолжительным. Другие члены, напротив, встревожились опасностью, которой Франции угрожала коалиция монархий, и думали, что важно продлить возбуждение. Одни видели в воззвании к народу или в простом аресте виновного средство избежать войны, в которой были бы пролиты потоки крови, и торжественное признание воли народа как законной власти. Другие видели в этой же мере зародыш междоусобных войн и поблажку тирану; они назвали первых роялистами, а те, в свою очередь, обвинили вторых в том, что они страстно желают, чтобы голова Людовика упала только для того, чтобы надеть корону на голову нового тирана. С этого времени пламя страстей неистово разгорелось среди Собрания, и аристократы, не желая более класть пределов своим надеждам, возымели адское намерение заставить Конвент погубить самого себя. Граждане, вот какую глубокую пропасть вырыли под вашими ногами! Спала ли наконец повязка с ваших глаз? Научились ли вы наконец отличать настоящих друзей народа от присваивающих себе это имя?

А ты, несчастный народ! Сколько еще тебя будут обманывать лицемеры, которые охотнее внимают рукоплесканиям, нежели стараются заслужить их? В древности у одного тирана была железная кровать, на которую он приказывал класть свои жертвы: он обрубал ноги тем, у кого они не помещались в кровати, и вытягивал, причиняя мучения, тем, у кого они были короче. Этот тиран любил равенство: вот именно такое понятие о равенстве имеют и те злодеи, которые терзают тебя своей яростью, народ! Равенство для человека, живущего в обществе, может быть только перед законом; оно не может быть имущественным, так же как нет равенства в росте, силе, уме, искусстве и труде; под видом свободы вам преподносят распущенность. Пусть постигнет этих жестоких жрецов судьба их предшественников и пусть позор навсегда заклеймит бесславный камень, который скроет их останки!

А для вас, друзья, минута настала: пора наконец сделать выбор между силой, которая должна спасти нас, и слабостью, которая губит все правительства! Граждане, воспользуемся уроками, которые нам дает опыт: мы можем опрокинуть троны нашими победами, но только лицезрением нашего счастья мы можем вызвать желание революции у других народов. Так докажем же, что умеем быть счастливыми в республике. Когда люди в первый раз пали ниц перед солнцем, назвав его отцом природы, неужели вы думаете, что оно было в то время закрыто облаками, несущими бури? Конечно, нет: сияя славой, оно двигалось по беспредельному пространству и изливало на мир изобилие и свет.

Итак, рассеем своей твердостью тучи, которые заволокли наш политический горизонт, разгромим анархию, положим основание свободе на законах мудрой конституции; и вскоре вы увидите, как падут троны, будут изломаны скипетры, и народы, открывая нам свои объятия, объявят при радостных криках всемирное братство!»

Марат занял место оратора жирондистов. Его циничная манера держать себя на трибуне ясно говорила, что он презирает подобное красноречие. «Я хочу поделиться с вами, – сказал он, – несколькими светлыми мыслями, которые должны показать несостоятельность того пустого фиглярства, которое вы только что слышали. Никто не огорчается больше моего, видя здесь две партии, из которых одна не желает спасти революцию, а другая не умеет спасти ее. – Марат, указав рукой на скамью, где сидели Верньо и его друзья, продолжал: – Здесь сидят государственные мужи; я не ставлю всем им в преступление их заблуждения, я обвиняю только их вожаков; доказано, однако, что люди, обратившиеся с воззванием к народу, хотели междоусобной войны, а подавшие голос за тирана хотели сохранения тирании. К тому же не я преследую их, а негодование народа. Я против опубликования речи, которая разнесет по всем департаментам картину наших раздоров и бедствий».

Собрание, разделившееся на две равные части, проголосовало вопрос об опубликовании речей Верньо и Марата. Это предложение показалось Верньо до такой степени оскорбительным, что он заявил, что уже забыл свою импровизацию.

Как раз в это время по предложению Инара был учрежден первый Комитет общественного спасения. Выбор членов был беспристрастен. Силы партий тут уравновешивались. Удвоенная энергия характеризует действия правительства и Коммуны в этот короткий период примирения. Опасность для отечества заставляла всех думать о необходимости войны. В Париже звонили в набат, все секции вооружались. Сантерр стал во главе двух тысяч вооруженных граждан. Конвент издавал приказы. Комитет общественного спасения управлял. Коммуна производила обыски и аресты. Революционный трибунал начал заседания и объявил свои первые решения. На площади Республики было воздвигнуто орудие казни – как учреждение, венчающее республику. Жирондисты же обратили меч на головы эмигрантов и не решались поразить своих настоящих врагов.