Текст книги "История жирондистов Том I"

Автор книги: Альфонс де Ламартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

XXIII

Собрание и народ – Совет Коммуны, зародыш Конвента – Приостановка королевской власти – Декрет о созыве Конвента – Министр юстиции Дантон – Король и королевская семья в здании фельянов

Но возвратимся в Собрание. Не сумев принять ни сторону революции, ни сторону конституции, оно безмолвно прислушивалось ко всем отголоскам совершавшихся за его стенами событий. Положение подневольное и унизительное: достойное наказание для державного сословия, которое боялось республики, но не смело ей противиться, которое желало ее, но не смело ей служить! Народ, понимавший слабость своих представителей, один создавал республику, но, как происходит всегда, когда народ лишен правительства, дело совершается посредством беспорядка, пламени и крови. Почести, какие он старался выказывать представительству, были лишь почтительными приказаниями. Истинная власть находилась уже в ратуше, среди представителей Коммуны. Народ это понял.

Представители Коммуны являли собой нечто большее, чем просто народных избранников: они сами были парижским народом. Лишь только провозгласили победу, все благоразумные люди поспешили в ратушу – резиденцию истинных властителей положения.

Робеспьер, который все время берёг если не жизнь свою, то карьеру, скрываясь и от друзей и от врагов в продолжение заговора и битвы, еще днем появился на совете Коммуны и был там принят как государственный человек и организатор победы.

Дантон, успокоив жену и обняв детей, явился к кордельерам, чтобы насладиться одобрением шарантонских заговорщиков.

Сам Марат вышел из подземелья, в котором сидел запершись в течение нескольких дней. Заслышав победные крики, он устремился на улицу во главе группы своих сторонников и колонны брестских федератов. Он прогуливался по Парижу с обнаженной саблей в руке и с лавровым венком на голове. Потом, с теми же приверженцами, он отправился в королевскую типографию и завладел печатными станками.

Все вожди якобинцев и кордельеров, все агитаторы, все эти многочисленные выразители воли народа бросились в Коммуну и приступили к образованию из муниципального совета временного правительства. Этот совет стал зародышем Конвента. Он ни от кого не принимал своего назначения, а сам взял его себе; он действовал как диктатор.

Десятого августа в Собрании не насчитывалось и трехсот членов. Представители правой стороны и конституционной партии отсутствовали. Там были одни жирондисты и якобинцы. Пустые ряды заполняли иностранцы, члены клубов, рабочие, которые, сидя вперемежку с депутатами, разговаривали, жестикулировали, совещались.

Как только народ сделался властелином дворца, Собрание всею массой поднялось с мест и приняло участие в народном торжестве, чтобы присягой поддержать равенство и свободу. При рукоплесканиях трибун входили в залу люди из народа с окровавленными руками, с почерневшими от пороха лицами. Одни рассказывали об изменнических кознях двора, который завлекал граждан под огонь швейцарцев обманчивыми обещаниями перемирия. Другие, указывая наложу стенографа, предлагали себя для истребления тирана. «Все тот же предательский двор, – воскликнул один из таких ораторов, раскрывая свою грудь, пораженную пулей, – пролил эту кровь. Мы проникли во дворец по трупам наших братьев! Мы захватили несколько человек из числа наемников. Но обвиняем мы только самого короля. Эти люди стали лишь орудием его измены; с той минуты, как они сложили оружие, мы хотим видеть в них братьев!»

Великодушие этого гражданина сообщается Собранию и трибунам. К народу посылают депутацию, чтобы остановить резню. Во двор фельянов вводят швейцарцев, которые все еще оставались на террасе, подверженные ярости народа. Эти солдаты разряжают свои ружья в знак доверия. Сражающиеся приносят и складывают на стол президента серебряную посуду, мешки с золотом, дорогие предметы, даже портфели и письма, найденные в покоях королевской семьи. Рукоплескания приветствуют такое проявление честности. Король и королева из глубины своей ложи наблюдают за описью добычи, найденной в их секретных комнатах.

Президент передает все эти вещи под ответственность Гюгенена, комиссара новой коммуны. Петиционеры громкими воплями требуют низложения короля: «Вы иначе не остановите мщение народа, как продемонстрировав ему правосудие. Представители, будьте же тверды! Вы обязаны нас спасти!»

Жирондисты, до тех пор колебавшиеся между унижением трона и его низвержением, поняли, что нужно или самим его низвергнуть, или оказаться увлеченными вместе с ним. Верньо передал президентство Гюаде, чтобы Собрание на время отсутствия его самого находилось под руководством человека из его партии. Чрезвычайная комиссия, в которой жирондисты имели перевес по численности, влиянию и таланту, собралась безотлагательно. Вместо комиссии рассуждали пушки. Народ ждал. Верньо взял перо и быстро составил акт о временном прекращении королевской власти. Затем вышел в зал и прочел его среди глубокого молчания, в четырех шагах от монарха.

Декрет приняли без прений. Король выслушал его без удивления. В самую минуту голосования он обратился к депутату Кутару, который сидел над ложей стенографа и с которым король дружески беседовал во время заседания. «Нельзя сказать, чтобы то, что вы там затеваете, было очень в конституционном духе», – сказал король ироничным тоном, составлявшим резкий контраст с торжественностью обстановки. «Это правда, государь, – отвечал Кутар, – но это единственное средство спасти вашу жизнь».

Собрание приступило к назначению министров. Смещенные Ролан, Клавьер и Серван были восстановлены в своем звании без подачи голосов, по предложению Бриссо. Назначение этих министров стало местью за смещение их королем. Дантона назначили министром юстиции, Монжа – морским министром, Лебрена – министром иностранных дел, писателя Грувелля – секретарем совета министров.

Небо было ясно; вечерняя прохлада и лихорадочное возбуждение вследствие событий истекшего дня заставляли жителей выходить из домов, чтобы подышать воздухом летней ночи. Длинные вереницы мирно прогуливающихся парижан тянулись по аллеям Тюильри, возвращенного народу. Пламя и дым от мебели, пожираемой пожаром, подымались над его крышей и освещали оба берега Сены. Телеги, в сопровождении посланных Коммуной агентов, собрали на Елисейских полях, на площади Людовика XV, в саду и во дворах 4000 трупов швейцарцев, марсельцев и федератов. Женщины, разряженные как на праздник, не боялись приближаться к этим телегам и рассматривать останки утренней резни.

Агенты Парижской коммуны послали на площадь Карусель отряды рабочих, чтобы очистить поле битвы. Около полуночи там воздвигли огромные костры, в которые были брошены сотни трупов. Пепел смели в Сену. Ночь, вода, огонь поглотили все. Город вступил в свою обычную жизнь, не замечая других следов поразившей монархию катастрофы, кроме опустелого дворца, дверей его, лишенных стражи, разбитых окон и отверстий, проделанных картечью в древних стенах.

Собрание прервало свое заседание в час ночи. Только Богу известно, какими бесконечными показались четырнадцать часов этого заседания королю, королеве, их детям и принцессе Елизавете. Падение было долгим, глубоким, ужасным – падение с трона на эшафот. Нигде его не прочувствовали более, чем здесь. Ломает человека первый удар, остальные только добивают.

Около шести часов бывшие министры, вызванные декретом, печально простились с королем и удалились, чтобы сдать полномочия и отправиться на следующий день в Орлеан, в Верховный суд. Спустя некоторое время Мальярдо, командир швейцарских войск, призванный комиссарами коммуны, был увлечен куда-то. Д’Обиньи, бродивший среди народа, который ниспровергал статуи королей на площади Людовика XV, и позволивший себе мимолетное выражение негодования на лице, был умерщвлен на том самом памятнике, осквернение которого оплакивал. Шуазель два раза рисковал жизнью, выходя, чтобы попытаться объединить швейцарцев, и заходя обратно, чтобы прикрыть короля своей шпагой. Вскоре в дверях ложи послышался сильный шум: король повернул голову и с беспокойством спросил о причине этого смятения. Начальник парижских жандармов Карл устремился на шум и тоже не возвратился. Король, обернувшийся, чтобы выслушать его ответ, с ужасом узнал о его смерти. Каждое из приказаний пленников приносило несчастье их друзьям. Вокруг короля и его семьи становилось все пустыннее, смерть разила все ближе к ним самим.

Сколько сердец, которые бились за них еще утром, к вечеру похолодели! Темнота в стенах Собрания, зарево пожара, волнения продолжительного заседания, ночь, всегда более невыносимая, чем день, – все это погружало пленников в самые мрачные мысли. Могильное молчание уже несколько часов господствовало в ложе. Слышен был только шум проворных перьев, бегавших по бумаге в руках стенографов. Тусклый свет свечей, освещавших их столы, позволял рассмотреть маленького дофина, который заснул на коленях королевы, под звуки оглашения декретов, отнимавших у него и власть и жизнь.

В час пополуночи пришли смотрители зала, чтобы проводить короля с семейством в помещение, которое было им наскоро приготовлено после обнародования декрета о низложении. Конвоировали пленников комиссары Собрания и отряд национальной гвардии, который с утра охранял их безопасность. Офицер королевской свиты взял дофина из рук королевы и понес дремлющего ребенка позади нее.

Это помещение находилось в верхнем этаже старого монастыря фельянов, над бюро и комитетами Собрания. Четыре комнаты, необитаемые со времени уничтожения монашеских орденов, оказались голы и пусты, каким вообще бывает жилье, хозяева которого давно разъехались. Архитектор Собрания, по приказанию смотрителей, велел наскоро внести туда мебель, какая нашлась в его собственной квартире: стол для обедов, несколько стульев, четыре деревянные кровати для короля, королевы, дофина и его сестры; матрацы, разостланные прямо на кирпичных полах, служили ложем для принцессы Елизаветы и гувернантки детей. Комнату, которая служила передней, занимали де Бриге, д’Обье, Гогела, принц де Пуа и герцог Шуазель.

Король спал полуодетый во второй комнате. Королева с детьми заняла третью комнату. Принцесса Елизавета, госпожа Турзель и принцесса Ламбаль, присоединившаяся вечером к королевскому семейству, собрались в комнате за спальней королевы и всю ночь бодрствовали, плача и молясь у ее дверей.

Людовик XVI, его семейство и свита не прикоснулись в этот вечер к ужину, который им был приготовлен. После тихого разговора без свидетелей король, королева и принцесса Елизавета легли, чтобы заснуть хоть на несколько минут: тридцатишестичасовое бодрствование изнурило души и тела пленников. Но сон их был короток, а пробуждение ужасно.

В десять часов утра королевская семья пришла на заседание Собрания и оставалась там до ночи. Вчерашние события сделали народ требовательнее, а предложения – более кровожадными. Петиционеры осаждали решетку монастыря фельянов, громко требуя крови швейцарцев из королевского конвоя, скрывшихся здесь. Собрание старалось отстоять эти двести жертв. «Великий Боже! Что за каннибалы!» – воскликнул Верньо.

Наступила минута, когда Собранием овладел ужас: проломили внешнюю стену. Верньо, храбрец в отношении самого себя, боялся за жизнь короля. Смотрители зала увели королевскую семью в коридор, чтобы народ, в случае проникновения в здание с оружием, не нашел там своих жертв. Король, думая, что для него и его семейства наступила последняя минута, заботился лишь о спасении жизни своих слуг. Он заклинал их подумать о своей собственной безопасности. Но ни один из них не пожертвовал спасению жизни своим долгом.

Часовые заставили народ отступить, и тут появился Дантон, который немедленно произвел впечатление на толпу самим авторитетом своего имени и неистовством речи. Он требовал от убийц не великодушия, а только терпения.

«Законодатели, – сказал затем Дантон, войдя в Собрание, – французская нация, утомленная деспотизмом, устроила революцию. По избытку великодушия она вступала в переговоры с тиранами, – прибавил он, бросая угрожающий взгляд на место, где сидел король. – Но опыт научил ее, что нельзя надеяться ни на какие перемены в давнишних притеснителях народа. Нация неизбежно вступит в свои права. Но там, где начинается правосудие, народная месть должна остановиться. Я принимаю перед Национальным собранием обязательство покровительствовать людям, которые находятся в его стенах. Я отвечаю за них!»

Произнеся последние слова, Дантон бросил беглый, горделивый взор на королеву, как бы показывая, что под грубостью речи скрывается тайное понимание или высокомерная жалость. Депутаты и трибуны встретили слова Дантона рукоплесканиями, а на улице народ громогласно одобрил обещание своего любимца, и швейцарцы были спасены до 2 сентября.

Дантона сменил Петион. Выйдя из-под своего притворного ареста, он явился, чтобы опять взять власть в свои руки. Но когда работа кончена, инструмент откладывают в сторону; коль скоро король исчез, в Петионе больше не было надобности. Напрасно пытался он умерить требования комиссаров Коммуны и возвратить власть ее законному центру, то есть Собранию. Всевластная Коммуна посылала Законодательному собранию, под видом просьб, приказания. Жирондисты, подобные Петиону, стали не более чем почетными вождями революции, которая их опередила.

Накануне постановили, что Людовик XVI на время отрешения будет помешен в Люксембургском дворце. Но этот дворец слишком напоминал верховную власть, образ которой Коммуна хотела стереть из памяти народа, и Законодательному собранию доложили, что невозможно отвечать за короля в таком обширном жилище. Собрание, чтобы спасти хоть тень независимости своих решений, передало специальной комиссии полномочия предписать королю место жительства. Эта комиссия постановила, что плененная семья займет особняк министра юстиции на Вандомской площади. Но и этот особняк, находясь в центре Парижа, мог наводить умы на мысль о могуществе, которое опасно стало показывать солдатам и народу. Коммуна отказалась исполнить и этот декрет. Манюэль потребовал, чтобы жилищем короля-заложника назначили Тампль, удаленный от всяких ненужных воспоминаний и городских волнений. Собрание уступило. Выбор Тампля ясно показывал, какое толкование дала Коммуна вчерашним событиям: вместо жилья королю предназначали тюрьму.

Жирондисты приостановили королевскую власть, Коммуна ее низвергла. Ролан и его друзья хотели подготовить себе опору против всемогущества ратуши учреждением совета департамента, к которому и должны были перейти влияние и надзор. Это предложение жирондисты поручили внести одному из самых безвестных своих приверженцев, чтобы скрыть руку, которая наносила удар. Но Коммуна поняла, в чем дело, и предупредила этот шаг. Три раза в течение дня муниципальный совет посылал просить – сначала смиренно, потом с твердостью, наконец, нагло – отмены декрета, посягавшего на его всемогущество. Муниципальному совету повиновались.

Потом от Коммуны явились другие депутации с требованием учреждения военного суда, чтобы отомстить за кровь народа. Видя, что Собрание уклоняется от прямого ответа, оратор Коммуны холодно прибавил: «Если этот декрет не внесут, мы обязаны подождать его!» Робеспьер тоже появился у решетки: «Народ, – сказал он, – когда тирания повержена, берегись давать ей время подняться. Мы видели падение статуи деспота; нашей первой мыслью было воздвигнуть на ее месте монумент в честь свободы. Граждане, которые умирают, защищая отечество от внешних врагов, должны стоять во втором ряду; в первом остаются те, кто умирает за освобождение его изнутри».

После такого второго дня королевскую семью опять отвели в здание фельянов. Проявления сострадания и привязанности к пленникам, выражаемые людьми из их конвоя, встревожили коммунаров и якобинцев. Сантерр сменил этих караульных и избрал для охраны короля людей, недоступных снисходительности. Жирондист Гранжнев, член наблюдательного комитета, филиал которого находился в том же монастыре, встревожился при виде почтительности и умиления немногочисленных друзей, окружавших королевскую семью. Он решил, что замышляется побег, и сообщил об этом своим товарищам. Комитет приказал удалить всех лиц, не принадлежавших к числу непосредственной прислуги пленников. Тогда король призвал к себе смотрителей зала. «Итак, я пленник, господа! – сказал он им с горечью. – Карл I оказался счастливее меня: ему оставили друзей до самого эшафота». Смотрители молча потупились.

Пришли просить короля пройти в залу, где был приготовлен ужин. Друзьям пленников позволили последовать туда же. Этот день стал последним, когда королю и королеве прислуживали за столом, с соблюдением придворного этикета, пять дворян: этикет выглядел трогательным потому, что сделался добровольным, почтительность с несчастьем удваивалась.

Немая печаль омрачала этот последний обед. Как господа, так и добровольные слуги знали, что расстаются навсегда. Король ничего не ел. Он умышленно замедлял время окончания ужина – чтобы продлить минуты, когда ему еще позволялось видеть дружественные лица. Такое долгое прощание утомило терпеливых офицеров стражи. Надо было пресечь этот бесконечный разговор. Король знал, что все пять дворян подвергаются опасности быть арестованными внизу лестницы, и тревога за их участь усиливала ужас его собственного положения. Наконец, залившись слезами, смотря на своих друзей, король попытался говорить, но волнение сделало его немым. «Расстанемся, – сказала им королева, – только с этой минуты мы начинаем чувствовать всю горечь своего положения. До сих пор вы услаждали нашу участь своей заботой. Путь Бог вам заплатит за…» Тут рыдания прервали ее. Королева велела своим детям обнять последних друзей своей семьи, и дворяне спустились по потайной лестнице. Они вышли на улицу по одному, в чужих костюмах, чтобы затеряться незамеченными в толпе.

В понедельник, в три часа пополудни, Петион и Манюэль явились в двух экипажах, чтобы отвезти пленников в Тампль. Коммуна могла перевезти их ночью, но хотела, чтобы этот переезд совершился средь бела дня, медленным шагом, по самым многолюдным кварталам, чтобы унижение королевского сана получило вид и значение позорной прогулки осужденных перед казнью. Петион и Манюэль находились в королевском экипаже. Презрительные взгляды, обидные возгласы, язвительный смех, самые низкие из оскорблений не прерывались в течение всего проезда. Петион провел короля сквозь всю полноту его унижения. При проезде через Вандомскую площадь Петион обратил внимание короля на низвергнутую статую Людовика XIV. Эмблемы королевской власти повсюду были уничтожены или обезображены. Рука народа таким образом заранее ниспровергала учреждение, относительно которого Собрание еще не высказалось.

Возврат из тюрьмы к трону стал невозможен. Людовик XVI это понял и, когда после двухчасовой езды экипажи покатились под сводами Тампля, мысленно приготовился к эшафоту.

XXIV

Жирондисты вынуждены отказаться от власти – Бегство Лафайета – Дюмурье присягает нации – Парижская коммуна присваивает себе исполнительную власть – Учреждение Трибунала – Марат поддерживает идею об истреблении врагов народа

Пока королевская семья собиралась с духом за стенами Тампля, Собрание обнародовало правила, по которым предстояло созывать Конвент и провозглашать власть народа. Согласно этим правилам, все французы свободных занятий, достигшие 21 года, должны были 26 августа передать своим представителям верховные полномочия, независимые от предыдущей конституции. Конвент предполагалось собрать 20 сентября.

Таким образом, торжество жирондистов привело к их отречению. Собрание, в котором они господствовали, предоставило управление жребию и бросило Францию на произвол судьбы. Не сохранившее верность конституции, отказывающее в поддержке королевскому сану, страшащееся республики, Собрание не имело ни плана действий, ни политики, ни смелости; оно не низвергло и не основало ничего; оно лишь потворствовало падению всего. Учредительное собрание являлось представителем мыслящей Франции, Конвент стал представителем страстной преданности масс отечеству. А Законодательное собрание представляло только интересы и тщеславие промежуточных классов. Собрание умело говорить, но не умело действовать. У него были ораторы, но не было государственных людей. Мирабо в Учредительном собрании стал ярчайшим выражением аристократии, которая, проникнувшись высоким светом своей эпохи, видит свое предназначение в распространении этого света и делается революционной из величия духа. Дантон и Робеспьер были ужасающим выражением страстей народа, который не остановится перед выгодой из-за идеи, перед жизнью из-за принципа. Бриссо, Жансонне, Гюаде оказались не более чем болтунами. Нация потеряла терпение от их нерешительности; нация сама проложила себе дорогу – и они исчезли.

Слезы, кровь, преступления 10 августа падают не столько на народ, сколько на Собрание, которое сделало этот день неизбежным. Оно обладало талантом, знаниями, патриотизмом, даже добродетелями, необходимыми для основателей свободы; оно не имело только характера. Характер служит душой действия, его движущей силой. Эти же люди обладали только гением слова и гением смерти. Достойно говорить и достойно умереть – такова была их судьба.

Отголосок 10 августа почувствовали во всей Европе. Франция бросила вызов всем монархам: следовало или его принять, или объявить европейские троны бессильными держаться против духа мятежа и восстания, который мог сделаться победителем везде, если уже сделался победителем в Париже. Даже Англия начинала смотреть с неприязнью на это движение умов, которое в свое время опередило пределы и форму ее собственной конституции.

Франция, бросившись в неизвестность, отчуждала от себя все надежды, какие до тех пор ее сопровождали. Призывный набат гудел в Париже. Коалиция и эмигранты отвечали на него, приближаясь к границам. Герцог Брауншвейгский исполнился уверенностью, сосредоточил все свои силы и начал движение.

Внутри страны события 10 августа получили всеобщее одобрение на севере, востоке и юге. Только селения Вандеи привычно взволновались. В других же местах роялисты и конституционисты скрывали свои предчувствия и свою горечь. Жирондисты и якобинцы объединились с целью способствовать выбору в Конвент людей решительных, крайних взглядов, ярых противников королевской власти.

Армия, управляемая конституционными генералами и офицерами, еще преданными королю, оцепенев, приняла известие о свержении конституции и торжестве якобинцев. Случилось несколько минут колебания, которыми искусный и популярный предводитель мог бы воспользоваться, чтобы увлечь армию против Парижа; но победа не давала еще ни одному генералу права не повиноваться народному движению. Главнокомандующий, старый Люкнер, на вопрос муниципалитета и клуба в Меце о том, к какой партии он поведет армию, пробормотал несколько слов одобрения парижскому перевороту и замолчал. На следующий день, получив от Лафайета противоположное мнение, он переменил свое и держал речь к войскам с целью предостеречь их против нарушителей порядка, какие прибудут из Парижа. Старый служака, не способный понимать новые веяния в политике, Люкнер, как дитя, лепетал то, что ему внушали. Прибытие комиссаров Собрания, посланных к армиям, чтобы объединить их между собой, заставило Люкнера в третий раз переменить образ мыслей.

В Валансьене генерал Диллон провозгласил в специальном приказе, что над конституцией совершено насилие и клятвопреступники подлежат наказанию. Несколько дней спустя Диллон отрекся от этого мнения в письме к Собранию. Монтескье, в Южной армии, мягко высказался за сохранение конституции. В Страсбурге мэр Дитрих, генералы Виктор де Брольи и Каффарелли дю Фальга пришли в негодование от покушения на неприкосновенность короля. Генерал Бирон, друг герцога Орлеанского, поддерживаемый страсбургскими якобинцами, подавил восстание в зародыше и отдал свою армию стороне-победительнице. Один Лафайет принял определенное решение и занял четкое политическое положение.

Военная квартира Лафайета находилась в Седане, главном городе Арденн. Он узнал о событиях 10 августа через офицера своей армии, который, находясь в это время в Париже, успел выбраться и поспешил уведомить своего генерала о резне и декретах этого дня. Лафайет счел себя достаточно сильным, чтобы задушить его посредством объединения армии и департаментов. За неимением центральной власти, которой он мог бы законно повиноваться, генерал требовал распоряжений у руководства местного департамента. Проект Лафайета состоял в образовании некоего конгресса объединенных департаментов Арденн, Эны и Мааса. Он мало верил в успех дела, но видел в нем свой долг как гражданина, а не как военачальника.

Но вместо того, чтобы увлечь свои войска стремительным движением, он оставил их размышлять без движения, и энтузиазм армии заглох из-за этих колебаний. Отвергнутый собранием 19 августа, Лафайет решил, что счастье его оставило, а популярность угасла. Он предпочел оставить отечество и сам себя осудил на изгнание. Александр Ламет, оба брата Латур-Мобур, Бюро де Пюзи, его адъютанты и несколько офицеров сопровождали Лафайета. Он предполагал пробраться в Голландию, а оттуда плыть в Америку, но после ночного перехода попал в объятия неприятельского отряда. Узнанный, он был отведен в Намюр. Глава восстания, защитник Людовика XVI, народный генерал Парижа составлял добычу слишком неожиданную и слишком блестящую, чтобы вражеские военачальники могли великодушно позволить ему удалиться. Лафайет, разлученный со своими товарищами, перетаскиваемый из крепости в крепость, пока не добрался до каземата в Ольмюце, перенес долгую, ненавистную неволю с терпением, достойным его убеждений. Он сделался мучеником свободы, будучи сначала ее героем; с этого времени публичная жизнь Лафайета прерывается на целых тридцать лет.

Бегство Лафайета и подчинение его корпуса новой власти позволило Собранию не тревожиться относительно настроения войск, но теперь приходилось опасаться за положение на границах. Жирондисты, предвидя близкую борьбу с якобинцами, понимали важность наличия в армии такого вождя, который гарантировал бы им и победу над внешним врагом, и опору против врагов внутренних. У старых товарищей Дюмурье ненависть к нему отступила перед высоким мнением о его талантах и чести. Со своей стороны Дюмурье с присущей ему проницательностью наблюдал события 10 августа и составил о них свое собственное мнение. Генерал искренне оплакивал несчастье короля; но, какой бы ни была форма правления, отечество все-таки остается отечеством! Спасти отечество – вот единственная политика, какая в подобную минуту пригодна для солдата.

Немедленно завязалась тайная переписка между генералом и его старыми товарищами Серваном, Роланом и Клавьером. Жирондисты поздравляли себя с приобретением такой головы и такой руки. С другой стороны, якобинцы также завязали с Дюмурье сношения, которые рождены были случаем и из которых ловкий генерал извлек выгоду для своей карьеры.

Молодой Кутон, друг Робеспьера и депутат от Оверни в Законодательном собрании, находился в это время на водах в Сент-Амане, по соседству с лагерем Дюмурье. Генерал и депутат встречались и часто разговаривали. Чем прекраснее мечты человека, тем больше его раздражает все то, что им противоречит. Кутон был романтиком и философом. Черты лица его отличалось тонкостью, взор был ясен, разговоры носили печать серьезности и меланхолии: полная обездвиженность стала тому виной. Причина этой болезни привлекала к несчастью Кутона всеобщий интерес: он лишился ног из-за любви. Проезжая в темную зимнюю ночь по болотистой долине Оверни, чтобы тайком встретиться с молодой девушкой, которую любил, Кутон в темноте сбился с дороги. Просидев до утра в ледяной грязи, он спасся от окончательного погружения в трясину только уже оцепеневший и разбитый параличом. Тогда еще не подозревали о будущей роли Кутона, в его мечтах тогда еще не текли реки крови.

Три депутата, прибывших 14 августа в Валансьен, имели на руках приказ сместить Диллона и Лану: эти два генерала медлили с признанием событий 10 августа, а теперь умоляли комиссаров о прощении. Те уже собирались уступить их мольбам, когда Кутон поспешил из Сент-Амана в Валансьен, расхвалил таланты и энергию Дюмурье и добился того, что Собрание вверило ему командование армиями Лану и Лафайета. Вестерман, друг Дантона и его орудие в событиях 10 августа, а теперь – еще и агент в армиях, после посещения седанского лагеря также поспешил в Валансьен. Он яркими красками описал Дюмурье разлад в армии Лафайета, дезертирство офицеров, недовольство солдат, дурное настроение жителей Арденн и уязвимость территории, если неприятель, уже завладевший Лонгви, пойдет на Шампань. Таким образом Вестерман увлек Дюмурье за собой.

В ночь с 25 на 26 августа Дюмурье отдал распоряжения по поводу бельгийской кампании, от которой все еще не желал отказываться. Он вызвал из Лилля генерала ла Бурдоне, который командовал этой крепостью, и поручил ему в свое отсутствие управление Валансьенской армией. Прибыв 28 августа в лагерь Лафайета, Дюмурье обнаружил там холодный прием, армию, которая не желала знать нового вождя и жалела о том, которого лишилась. Но Дюмурье не встревожился. Он сел на лошадь Лафайета, сделал смотр войскам и произнес перед ними речь. Пехота казалась угрюмой, кавалерия почти явно бунтовала. Проезжая перед рядами, Дюмурье услыхал оскорбительные для себя слова: «Это человек, который объявил войну и был причиной пролития крови наших братьев в Лонгви!» Генерал остановил лошадь и, гордо смотря на эскадроны, сказал: «Неужели между солдатами найдется тот, кто стал бы печалиться из-за войны? Не думаете ли вы приобрести свободу без битвы?» Эти слова возвратили солдатам если не совершенное доверие к Дюмурье, то, по крайней мере, уважение к нему.

Когда на столе военного совета развернули карты, Дюмурье потребовал мнений. Диллон заговорил первым. Он указал на карте Шалон как позицию, которую нужно захватить раньше неприятеля, чтобы отрезать дорогу к Парижу. С циркулем в руке он измерил расстояние от талона до Вердена и от Шалона до Седана; показал, что неприятель, находившийся под стенами Вердена, будет ближе к Шалону, чем оборонительная армия, что сохранение столицы значит для нации больше, чем сохранение Арденн, и заключил доводом о необходимости идти на Шалон в ту же ночь. Все присоединились к этому мнению. Дюмурье сделал вид, что также одобряет его, и приказал Диллону принять начальство над авангардом и переправиться на левый берег Марны. Но когда военные разошлись, Дюмурье оставил при себе генерала Тувено, задумчивый взгляд которого во время речи Диллона был подмечен главнокомандующим. «Отступление к Шалону, – сказал он, – мысль умная. Но в минуту великих опасностей истинной мудростью бывает смелость. Удалиться за Марну значило бы подать Франции сигнал к слабости и упадку духа, значило бы начать войну движением назад, всегда подобным поражению, наконец, значило бы открыть коалиции дорогу к Парижу, на которой неприятелю, после Марны, не будет помехи».