Текст книги "Литература русского зарубежья (1920-1990): учебное пособие"

Автор книги: Альфия Смирнова

Современники восприняли книгу как «едва ли не лучшее из того, что нам до сих пор дала эта талантливая и умная писательница» (И. Голенищев-Кутузов), как «эпилог прошлой и невозвратной жизни» (М. Цетлин). В эмиграции жизнь Тэффи складывалась довольно успешно, но чувство бездомности не покидало ее, до последних она дней «так и жила с душой, «обращенной на восток»²⁰.

Пророческими кажутся слова Г. Иванова о литературной судьбе писательницы: «Тэффи-юмористка – культурный, умный, хороший писатель. Серьезная Тэффи – неповторимое явление русской литературы, которому через сто лет будут удивляться»²¹.

___________________________________________________________________________

¹ По одной из версий, псевдоним взят из сказок Р. Киплинга «Как было написано первое письмо», «Как был изобретен алфавит». «Taffy» – имя дочери первобытного человека, которое полностью звучит как «Девочка-ко-торую-нужно-хорошенько-отшлепать-за-то-что-она-такая-шалунья». По другой – источником стали звучащие почти как «taffy» имена из сказок англичанки Эдит Несбит, творчество которой было знакомо Н.А. Лохвицкой. Еще одну предлагает сама писательница в автобиографическом рассказе «Псевдоним» (1931). Мечтая об успехе одной из первых своих пьес, она решила воспользоваться именем знакомого дурака Степана, или по-домашнему Стеффи, потому что, как известно, дуракам всегда везет, и из деликатности отбросила первую букву. В этом же рассказе она указывает на слова из песенки «Трильби» Киплинга: «Taffy was a Walesman / Taffy was a thief» («Тэффи был уэльсцем, Тэффи был вором»). Подробнее см.: Николаев Д.Д. К вопросу о происхождении псевдонима Тэффи // Творчество Н.А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины ХХ века. М.: Наследие, 1999. С. 252–259.

² Спиридонова Л.А. Противление злу смехом // Творчество Н.А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины ХХ века. М.: Наследие, 1999. С. 19.

³ Николаев Д.Д. Концепция «книги» в творчестве Н.А. Тэффи // Творчество Н.А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины ХХ века. М.: Наследие, 1999. С. 20–40.

⁴ Николаев Д.Д. Рысь // Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918–1940). М.: ИНИОН РАН, 2000. Т. 3. Книги. Часть 3. С. 130/

⁵ Тэффи Н.А. Собр. соч. М.: Лаком, 1998. Т. 3: «Городок». С. 22.

⁶ Николаев Д.Д. Концепция «книги» в творчестве Н.А. Тэффи… С. 32.

⁷ Тэффи Н.А. «Passiflora» // Современные записки. Кн. 17. 1923. С. 486.

⁸ Спиридонова Л.А. Бессмертие смеха. Комическое в литературе русского зарубежья. М.: Наследие, 1999. С. 147.

⁹ Фетисенко О.Л. «Авантюрный роман» Тэффи как роман-миф // Творчество Н.А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины ХХ века. С. 69–83.

¹⁰ Там же. С. 73.

¹¹ Здесь и далее текст романа цит. по: Тэффи Н.А. Все о любви: Рассказы. Повесть. Роман. М.: Политиздат, 1990. В круглых скобках указываются страницы.

¹² Подробнее см.: Фетисенко О.Л. «Авантюрный роман» Тэффи как роман-миф.

¹³ Там же. С. 74.

¹⁴ Трубилова Е.М. Сны в произведениях Н.А. Тэффи // Творчество Н.А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины ХХ века. С. 44.

¹⁵ Страдания ради обретения счастья святы (перевод автора).

¹⁶ Тэффи. Собр. соч.: В 3 т. СПб.: РХГИ, 1999. Том первый: Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. С. 350.

¹⁷ Подробнее о жанровых формах автобиографии см.: Николина Н.А. Поэтика русской автобиографической прозы. М.: Флинта: Наука, 2002. С. 12.

¹⁸ Ср. с иронической оценкой эмигрантской мемуарной литературы из рассказа «Городок (Хроника)»: «Кроме мужчин и женщин, население городишки состояло из министров и генералов. Из них только малая часть занималась извозом – большая преимущественно долгами и мемуарами. Мемуары писались для возвеличения собственного имени и для посрамления сподвижников. Разница между мемуарами заключалась в том, что одни писались от руки, другие на пишущей машинке» (146–147). Здесь и далее текст «Воспоминаний» цит. по: Тэффи Н.А. Житье-бытье. М.: Политиздат, 1991. В круглых скобках указываются страницы.

¹⁹ Спиридонова Л.А. Бессмертие смеха. Комическое в литературе русского зарубежья… С. 149.

²⁰ Там же. С. 122.

²¹ Спиридонова Л.А. Противление злу смехом // Творчество Н.А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины ХХ века. С. 12.

Выпустив в 1911 г. две книги сатирических стихотворений, сделавших его знаменитым на всю Россию, Саша Чёрный (Александр Михайлович Гликберг, 1880–1932) словно взял паузу в своей литературной карьере. Продолжая публиковаться в периодике, писатель покинул популярный журнал «Сатирикон», тем самым, во-первых, обозначив свой отказ от традиции политического зубоскальства, а во-вторых, как бы желая закрепить те классические творческие принципы, которые он заново сформулировал для себя в книге «Сатиры и лирика». Именно здесь Саша Чёрный обретает понимание того, что журналистика и «злоба дня», актуальная «труха», как сказано в стихотворении «Читатель», душат его незаурядный талант. «Литературному канкану» уже тогда он предпочел свое истинное призвание:

 
Безглазые глаза надменных дураков,
Куриный кодекс модных предрассудков,
Рычание озлобленных ублюдков
И наглый лязг очередных оков…
А рядом, словно окна в синий мир,
Сверкают факелы безумного искусства:
Сияет правда, пламенеет чувство,
И мысль справляет утонченный пир¹.
 

В 1914 г. Саша Чёрный призван из запаса в связи с началом войны. Он служит в 13-м полевом госпитале, после переворота на какое-то время избирается в Пскове заместителем народного комиссара Совета солдатских депутатов. С конца 1918 г. писатель живет в Литве, а окончательный отъезд за рубеж состоялся в 1920 г.: поначалу местом жительства была избрана Германия, затем он оказался в Италии, еще позже – во Франции, Париже и Провансе.

Двенадцать лет заграничной жизни стали для поэта, как это ни парадоксально звучит, временем творческого подъема. Он активно участвует в литературных начинаниях эмигрантов, переводит, редактирует, помогает молодым писателям (с благодарностью вспоминал о его содействии, к примеру, В.В. Набоков)². Собственное его творчество также выходит на новый уровень. В Берлине переиздаются (с изменениями) первые поэтические книги «Сатиры», «Сатиры и лирика» (1922), выходят «Детский остров» (1920–1921) и третий стихотворный том «Жажда» (1923). Позднее опубликованы книги «Дневник фокса Микки»

(1927), «Кошачья санатория» и «Несерьезные рассказы» (Париж, 1928), «Серебряная ёлка» и «Чудесное лето» (1929), «Румяная книжка» (Белград, 1930). В 1933 г., уже после смерти автора, были изданы «Белка-мореплавательница» и, пожалуй, самая значительная из всех книга Саши Чёрного – «Солдатские сказки». Кроме того, остались за пределами сборников многочисленные стихи, статьи, рассказы и «сатиры в прозе», публиковавшиеся в периодике, своеобразные поэмы «Дом над Великой (Картины из русской жизни)» (1924–1928) и «Кому в эмиграции жить хорошо» (1931–1932). Ряд замыслов остался неосуществленным: таковы «Библейские сказки» и книга стихов «Под небом Франции», о подготовке которой писатель сообщал в анкете 1931 г.³

Все исследователи творчества писателя отмечают кардинальные перемены в его мировоззрении после революции. «Вообще поразительна эта метаморфоза – превращение желчного и ядовитого сатирика в художника иного склада – “самого грустного из тех, кто шутит по профессии, самого незлобного из тех, кто бичует”… – писал А.С. Иванов. – По-видимому, не только жизнь пообтесала ершистого поэта – само вынужденное и бессрочное плаванье в эмигрантском ковчеге заставляло поумерить сатирический пыл, ограничить смех целым рядом табу…»⁴. Разумеется, Саша Чёрный многое переосмыслил и переоценил, однако решающая роль в этом преображении принадлежит, вероятнее всего, не революции, как считал, например, Р. Гуль⁵, а Первой мировой войне. Именно на фронте писатель увидел бывших персонажей своих сатир в ином свете, сумел заново взвесить негатив и позитив старой русской действительности. Оказалось, что обывательская короста в экстремальной ситуации опадает, что те самые вульгарные качества, которые так раздражали в мирное время, могут быть понятны и даже простительны в иной обстановке. Чрезвычайно показательна в этом плане последняя из опубликованных поэтических книг Саши Чёрного «Жажда» (1923).

По мере формирования замысла книга, судя по всему, освобождалась от чужеродных элементов (см. т. II, 446) и в своем окончательном виде являет образец выверенной архитектуры. На первый взгляд перед нами просто «поэтический отчет» за почти десятилетие жизни, наполненное скитаниями и раздумьями. Однако многозначительный заголовок книги заставляет поставить вопрос о ее общем смысле, том итоге, к которому должен прийти читатель в финале. На один из возможных смыслов указал сам автор в шуточном фрагменте из письма к А.И. Куприну: «Типографию уже окупил, бумагу тоже выволакиваю. Вот до чего доводит жажда нерукотворных памятников»⁶. Желание славы, конечно же, здесь уступает жажде быть понятым, объясниться, может, даже покаяться. В то же время в книге чувствуется неясное томление, порыв к «чему-то» прекрасному и светлому, доступному человеку с воображением даже в тягостные и страшные времена. Искусство, детство, прошлое, природа – вот ориентиры лирического героя «Жажды».

Каждый из четырех разделов, составляющих книгу, представляет собой целостный лирический цикл со своим «камертоном», кульминацией и заключительным аккордом. Общая биографическая канва предполагает (и это совпало с замыслом автора) начать с впечатлений военных лет. Многие стихотворения первого раздела («Война») написаны задолго до революции и эмиграции, так сказать, по свежим следам событий. «Песня войны», открывающая книгу, сочинена еще до начала Первой мировой и содержит предощущение грядущих бедствий. С нее «все началось», здесь корень зла. Последнее слово стихотворения («Вперед!») погружает в атмосферу тоски и скорби, а начинается война для героя «Жажды», как и для автора, со «Сборного пункта». Саша Чёрный старается соблюсти равновесие, избегая патриотического либо обличительного пафоса, но его пацифистская позиция просматривается в большинстве текстов книги. На сборном пункте поэт отмечает горе одних и равнодушие других, по дороге на фронт он покоряется неизбежному и обретает присутствие духа при взгляде вверх:

 
Небо кротко и ясно, как мать.
Стыдно бледные губы кусать!
Надо выковать новое крепкое сердце из стали… (II, 28).
 

Нелепые старания интеллигента на учениях («Репетиция»), мрачное, подобное коровьему молчание солдат перед дорогой («На этапе»), походный обед («Привал») – все это эпизоды, воссоздающие общую масштабную картину. Первое же описание боевых действий абсурдно и, конечно же, нетипично («Атака»). Две волны противоборствующих армий останавливаются «в пяти шагах» (II, 30) и расходятся, тем самым показывая, как подразумевает поэт, пример всем остальным. В стихотворении «Один из них» впервые появляется определенная личность – не просто «солдат», «унтер» или «фельдфебель», а бывший рязанский наборщик, попавший в окопы из-за несчастной любви. О себе он, в частности, сообщает, что отдал весь табак пленным немцам. Говорит персонаж правду или просто желает, чтобы его пожалели, не столь важно.

Саша Чёрный сознательно выстраивает ряд положительных армейских типов, среди которых и «ротный шут, ефрейтор Яша» («Привал»), и хорунжий Львов («Письмо от сына»), и сотрудники госпиталя. Почти лубочные образы встречаем в стихотворении «Пленные»: «наши михрютки», сующие врагам продукты, с одной стороны, и «люди с Марса», злые и надменные, подобные волкам (II, 32). В «Письме от сына» говорится о примитивном рисунке шестилетнего мальчика, присланном отцу на фронт.

Символическая граница между войной и миром слишком зыбка, очерчена пунктиром, и потому взгляд поэта переходит, первый и единственный раз, к «ужасам войны», в «красный ад» («В операционной»). Сталь, кости и мясо резко контрастируют с видом из окна на безмятежную даль, а тема человеческого безумия получает развитие в «Легенде». Именно такие логически воспринимаемые переходы от стихотворения к стихотворению и позволяют говорить о внутренней структурированности поэтической книги. История о неузнанном Христе, проходившем по линии огня и обстрелянном с обеих сторон, должна показать, что в этой войне нет правых, а виноваты все. Поэтому место, где планируются боевые операции, прямо названо «домом сумасшедших» («В штабе ночью» – II, 35).

В таких обстоятельствах герой радуется всему, что напоминает о прежних временах. Покинутое гнездо, сохранившее домашний уют, сад и звезды особенно дороги сердцу («Чужая квартира»). И здесь же штабс-капитан находит книгу Чехова, автора, которому Саша Чёрный придавал исключительное значение в современной литературе и чье имя появится на последней странице «Жажды». Война научила героя ценить мещанский быт: в стихотворении «Под лазаретом» содержится умиротворенное описание госпиталя, расположившегося в здании университета, а в следующем («Будни») – сырость и грязь, сопутствующие солдатским работам. Осознание тяжелой утраты прошлого свойственно многим героям книги. У раненых «в глазах горит: “Когда?”», беженцы из «Отступления», вероятно, о том же хотят задать свой «торопливо-пытливый вопрос» (II, 37, 38).

В конце первого раздела Саша Чёрный помещает произведения о людях, отдавших все силы для победы над злом: таковы «Ревизия», «Ода на оставление доктором Држевецким 18-го полевого госпиталя», «Памяти генерала К.П. Губера» и «Сестра». До этого хорунжий Львов, поручик Жмых, как и чины безымянные, были эпизодическими персонажами. Здесь же даны портреты «в полный рост», и если ода Држевецкому написана с беззлобным юмором, то о генерале и о медицинской сестре повествуется с предельной серьезностью. Боевые заслуги поэта не интересуют, а подвиг К.П. Губера состоит в том, что он трудился во благо людей, спас множество жизней на фронте. Предвосхищая дальнейшие события, Саша Чёрный упоминает о своевременности смерти заслуженного генерал-лейтенанта (1916), который не успел увидеть самого худшего. А вот простой «сероглазой женщине» из Пскова, уже видевшей «реку человеческой крови» («Сестра», II, 43), предстоит еще множество испытаний. В заключающем раздел стихотворении «На поправке» обманчивое спокойствие прерывается фразой: «Эх, земля моя Россия, / Да хранит тебя Христос!».

Внутренний цикл «На Литве» начинается тремя большими произведениями: «Докторша», «Оазис» и «Американец». Автор, по сути, игнорирует революцию и Гражданскую войну – упоминаний о «Русской Печали», «русском бушующем аде» (II, 46, 49) в книге «Жажда» немало, но это уже прошлое, которое необходимо преодолеть. То, что считалось центральным событием эпохи, демонстративно переносится в область воспоминаний, и здесь применяется та самая «наука презрения», о которой Набоков писал в статье 1927 г. «Юбилей»: «Легкое дрожание ноздрей, на мгновение прищурившиеся глаза – и молчание»⁷.

В «Докторше» речь идет о тяжелой участи вдовы, ее повседневных заботах и печалях. «Нищие духом» уже не столь ненавистны писателю, а ведь героиня поэмы, проводящая «все дни в грызне», в доме которой нет «ни книг, ни нот», относится к тем самым мещанам из его сатирического прошлого. Перемещаясь вслед за автором в Литву, герой «Жажды» получает кратковременный отдых и попадает, как гласит эпиграф из Корана, в «сады эдемские» («Оазис»). Первая строфа стихотворения объясняет его шуточный характер: искусство и «смех, волшебный алкоголь» могут отвлечь от мрачных раздумий. Комическая история об отощавших горожанах, припавших к «сосцам земли» (II, 51) на тетушкином хуторе, имеет довольно серьезный подтекст. Присмотревшись, мы обнаружим здесь притчу о вечно недовольной русской интеллигенции. Деревенские пиры настраивают героев на благодушный лад, но нет и не будет для них покоя в этом мире, где водятся «мильоны блох». Да, это уже не сатира, разговор выходит на новый уровень, что и подтверждает необычная поэма «Американец». В центре этой поэмы – еще один «человек дела», выполняющий свой долг вопреки обстоятельствам. Совершенно чужой в голодной и грязной стране, «марсианин» и колонизатор, американский посланник благотворительной организации оценивает происходящее со стороны и задает вопросы, которые мы пытаемся решить из века в век:

 
Передобеденный свершая моцион,
Он шел вдоль стен и думал в сотый раз:
Вокруг леса и тучная земля,
И нет чумы, и солнце мягко светит, —
Откуда эта злая нищета,
Берлоги, грязь, приниженность и стоны?
За ряд веков не научились жить?
Медведь в бору живет сытей и чище…
А здесь – война, разгромы, темный бред,
Пещерный век под знаком пулемета… (II, 55, 56)
 

Благополучный человек в безумном мире не может не вызывать зависти, а его поступок (сопротивление грабителям) становится предметом демагогических рассуждений адвоката и агронома. Как всегда, интеллигент находит тут «три правды», и только русская девушка, пославшая подарок мужественному американцу, знает истину. В большинстве остальных стихотворений раздела поэт воспевает банальные радости мирной жизни («Яблоки», «Утром», «Подарок», «Аисты», «Табак»). Однако это счастье – с привкусом горечи, поскольку Литва только похожа на старую Россию. «На миг забыть – и вновь ты дома…», – так начинается одно из стихотворений, но в его конце звучит печальная нота («Очнись. Нет дома – ты один…» – II, 63). Окончательное прощание с родиной знаменует стихотворение «Могила в саду», символический смысл которого в том, что герой книги хоронит прошлое, подводит итог военной теме и скорбит над могилой бывшего врага, немецкого лейтенанта, погибшего на чужбине. Ему предстоит нанести ответный визит, и об этом идет речь в разделе «Чужое солнце».

Цикл «С приятелем» открывает эту часть книги. Прогулки под ласковым небом, среди непривычно доброжелательных граждан все-таки не помогают до конца заглушить ту боль, которую эмигранты увезли с собой. Тут и там прорываются отзвуки еще такого близкого ужаса:

 
Мы в лесу напишем нынче сказку, —
Там, где пахнет сыростью груздей, —
Про людей, любивших смех и пляску,
Никого не мучивших людей… (II, 70).
 

Человеческая память неумолима, и потому душа сопротивляется, она не может преобразиться мгновенно – лишь подрастающее поколение способно начать жизнь заново. Стихотворение Саши Черного «Солнце» заставляет провести аналогию с «Европейской ночью» В.Ф. Ходасевича, а точнее, со стихотворением «Слепой». Первое из них опубликовано 1 апреля 1923 г., написание же второго обозначается автором двумя датами: 8 октября 1922 – 10 апреля 1923. Кому бы ни принадлежало первенство, показательно, что два очень разных когда-то поэта, оказавшись в схожих обстоятельствах, практически одновременно обращаются к одному, пусть и чрезвычайно эффектному образу⁸. Возможно, Ходасевич вернулся к работе над текстом под впечатлением от стихов автора «Жажды», чем и объясняются значительные расхождения в трактовке темы.

В «Солнце» сделан акцент на целительной роли светила для всего сущего, а трагедия одного человека выглядит исключением из правил. Не то у Ходасевича: в его сжатом произведении слепец занимает первый план, это фигура символическая и типичная. Саша Чёрный стремится подчеркнуть контраст между относительным внешним благополучием, которое обрели эмигранты в Европе, и их неизбывной внутренней «тьмой», непроницаемой для внешних воздействий. Эта подспудная тревога получила отражение в стихотворениях «На берлинском балконе…», «Весна в Шарлоттенбурге», «В Гарце», «Когда, как бес…», прямое же высказывание на данную тему обнаруживается в стихотворении «В старом Ганновере» при упоминании о «сумасшедшей, горестной Москве» (II, 79). И уж совсем как заклинание звучат строки, помещенные чуть дальше («Над всем»):

 
Если тихо смотреть из травы, – ничего не случилось,
Ничего не случилось в далекой, несчастной земле…
Отчего же высокое солнце туманом затмилось,
И холодные пальцы дрожат на поникшем челе?.. (II, 88).
 

Искренняя симпатия к местным жителям, восхищение их аккуратностью и деловитостью породили такие стихотворения, как «Поденщица», где ладная работа Эльзы Шмидт радует своей непринужденностью, или «Корчевка», в котором прославлен созидательный труд. Разнообразные впечатления героя «Жажды» должны заслонить то, что его по-настоящему тревожит, и потому немецкие зарисовки сменяются то невнятным обращением к Богу («Глушь»), то намерением освободиться от груза минувшего, вынести его «за скобки» («У Эльбы»). Но прошлое не собирается уходить: «…Скорбь на облаке далеком / Смотрит вдаль бессонным оком…» (II, 81).

В стихотворении «Мираж» совершается воображаемое путешествие на песочном корабле в Петроград, однако причалить к берегу и ощутить все прелести новой действительности герой не решается. Между тем и здесь, в Германии, тоже не все столь уж благополучно. Саша Чёрный напоминает о своем сатирическом таланте, рассказывая о поездке из столицы на природу («В саксонской Швейцарии») или о пляжных нравах («Курортное»). Обыватель никуда не исчез, просто он перестал удивлять, к нему привыкли, и лишь особые причины могут заставить обратить на него взор. Например, море, навевающее мысли о вечном, никак не сочетается с «нашей гнусной эпохой»:

 
Четвертуем, лжем и воем,
Кровь, и грязь, и смрадный грех…
Ах, Господь ошибся с Ноем, —
Утопить бы к черту всех… (II, 85)
 

Картины современности в «Курортном» неприглядны и даже жестоки – «дикари» и «бегемоты», балыки вместо лиц, самцы и боровы, грех и блуд… Но море и дарит надежду на лучшее. В концовке герой твердо решает оставить пляжи и отправиться в плавание с рыбаками, а в стихотворениях, завершающих «Чужое солнце», обозначены пути выхода из тупика. Перелом в настроении автора зафиксирован последним четверостишием стихотворения «Грубый грохот северного моря…»:

 
Но сквозь муть маяк вдруг брызнул светом,
Словно глаз из-под свинцовых век:
Над отчаяньем, над бездной в мире этом
Бодрствует бессонный человек (II, 88).
 

Одно из средств спасения – труд («Лесов тенистые покровы…»). Работа на земле, вдалеке от «безумных городов» и лжи, где «люди чисты – словно дети» (II, 89). Второе, особенно действенное средство, – это искусство. Библейская история об изгнании из рая на «злую землю» ассоциируется с российской трагедией («соблазнение Эдемом»), но люди имеют возможность приобщиться к иному, светлому миру. Духовное путешествие, аналогом которого станет последний раздел «Жажды», является компенсацией за все перенесенные человечеством страдания («Искусство»). Озорное приветствие Музе писатель сопровождает словами: «Грохот дьявола над бездной / Надоел до тошноты…» (II, 90), а закономерность перехода к следующей части книги автор подчеркивает в стихотворении «Мандола», где звучание итальянского инструмента спасает от эмигрантской тоски и напоминает о родине. Промежуточный финал венчается собирательным портретом русских изгнанников («Тех, кто страдает гордо и угрюмо…»). Сдержанность и чувство собственного достоинства – вот те качества, которыми должен обладать посланник великой страны, противопоставленный здесь всяческой «плесени» из многочисленных политических группировок. Затаенные «боль и стыд» эмигранта не выставляются напоказ, и уж конечно, своей печалью не следует торговать: «Их мало? Что ж… Но только ими рдеют / Последние огни родной мечты» (II, 92).

Заключительный раздел «Русская Помпея» открывается стихотворением, в котором слышатся покаяние и желание исправить ошибки прошлого. Саша Чёрный хорошо понимал, что его дореволюционные стихи внесли немалый вклад в дело разрушения государства:

 
Прокуроров было слишком много!
Кто грехов Твоих не осуждал?..
А теперь, когда темна дорога,
И гудит-ревет девятый вал,
О Тебе, волнуясь, вспоминаем, —
Это все, что здесь мы сберегли…
И встает былое светлым раем,
Словно детство в солнечной пыли… (II, 93)
 

Каков же этот «светлый рай», уничтоженный вулканом? Красочная поэма «Игрушки» начинается с описания волшебного зимнего вечера в Петербурге и «сказочной, пестрой страны», с любовью сооружаемой художником. Однако вторая главка произведения неожиданно приобретает символическое звучание. Пьяный хоровод вокруг праздничной елки под патриотическую песню Н. Языкова оборачивается варварской расправой с тем, что созидалось мастером с таким усердием:

 
А потом, схватив конька в объятья,
Взлез хозяин, сняв пиджак, на печь,
И сказал, что так как люди братья,
То игрушки нечего беречь! (II, 95)
 

Таким образом, мы сами виноваты в том, что произошло, и герой произведения, оказавшийся в Берлине, с горечью наблюдает парад «чужих сокровищ» на резной этажерке. Два перекликающихся фрагмента с описаниями европейских и русских игрушек акцентируют внимание именно на этом аспекте проблемы, ибо утрачена, по мнению поэта, самая основа национального бытия, определяющая сознание и поведение народа. Свистулька, унесенная с того зловещего пира, остается для эмигранта единственным предметным напоминанием о прежней России, а сам он осуществляет воображаемый вояж в свое украинское детство.

Любопытна география последней части «Жажды»: читатель перемещается, если вспомнить биографию автора, наперекор временному потоку, все далее и далее в прошлое по маршруту Петербург – Псков – Украина (Одесса, Полтава, Житомир), а затем вновь возвращается в Прибалтику. Известно, что общий замысел цикла «Русская Помпея» относится к 1917 г., т. е. к тому времени, когда еще далеко не всем были ясны последствия смуты. Саша Чёрный сразу почувствовал, чем обернется развеселый банкет, и потому, с жадностью фиксируя последние впечатления, получил впоследствии возможность органично встроить в книгу «Жажда» значительное количество текстов, написанных до эмиграции. У его России почти нет истории и религии – это прошлое, так сказать, одного момента, культурно-нравственный срез определенной эпохи. Вот перед нами благостная картина весенней прогулки («Невский»), вот лодочное путешествие по реке («Весна на Крестовском»), с пасторальными видами, окрашенное всепрощением: ни слова осуждения, ни малейшего раздражения не вызывают пошлые песни чиновников и брань на барках.

 
О родине каждый из нас вспоминая,
В тоскующем сердце унес
Кто Волгу, кто мирные склоны Валдая,
Кто заросли ялтинских роз…
Под пеплом печали храню я ревниво
Последний счастливый мой день:
Крестовку, широкое лоно разлива
И Стрелки зеленую сень (II, 98).
 

Масленичные гуляния, санки, неизбежный чай с бубликом («На “Островах”»), провинциальная идиллия («Псков», «С моста над Псковой») – все эти картины выдержаны в единой тональности, причем благодатные для дореволюционного сатирика темы обозначены, но будто нарочно не удостоены развития: «три чинуши», любовь портнихи и писаря (как вариант – семинариста, лавочника и т. п.) когда-то, но не сейчас, казались предельно смешными. Мирно и отрадно в купеческих рядах, а оппозиция «слепая старуха – дородные торговцы», содержащая большой потенциал для социальных разглагольствований, тоже не становится отправной точкой для обличений («Гостиный двор»).

Немного утрируя, можно определить одну из главных тем данного раздела так: «Над чем смеялись?..». Допустим, над телеграфисткой Глашей, непосредственным (ранее считалось – глупым) созданием, над купчихами, незабвенной фисгармонией («Псковитянка»)… А как славно было на малой родине, в многоязычной толпе забавных греков, голландцев и турок, как хороши были казачьи песни («В Одессе»)! Там, в утраченном Эдеме, мелодичным и блаженным представлялось даже хрюканье кабана, как сказано в стихотворении «Полтавский рай», напечатанном еще в 1914 г. Похожие образы находим в стихотворениях «Затон», «На току», «Пруд», «В пышной вишне дрожь и шорох…», «Шалашик», «Нянька» (с характерным подзаголовком «Лубок»), «Зима».

С мягким юмором автор изображает и «Бал в женской гимназии». Интересно, что галерея персонажей этой поэмы включает и поручика по фамилии Жмых, веселящегося перед отправкой на фронт (см. «Чужая квартира» из цикла «Война»). Офицеры, губернатор, директор, учителя и их воспитанники, ревнивый гимназист и его ветреная возлюбленная – все они вызывают улыбку, и рассказанная таким образом история, несмотря на нешуточный драматизм конфликта, просто обречена на счастливую развязку. Столь же симпатичные, узнаваемые герои показаны и далее: Пахом («Пожарный»), Таня Львова, долговязый студент («Репетитор»). В разудалых, стилизованных для «детского чтения» стихотворениях «О чем поет самовар» и «Змей» говорится о характерных приметах прошлой жизни, а финальные аккорды четвертой части и книги в целом посвящены дорогим образам Пушкина, Л. Андреева и Чехова.

 
Над столом в цветной, парчовой раме
Старший брат мой, ясный и большой,
Пушкин со скрещенными руками —
Светлый щит над темною душой… (II, 119)
 

Саша Чёрный указывает на самое ценное из того, что осталось от «русской Помпеи» – на духовные ориентиры, которые помогут сохранить национальные корни. Пушкинский портрет для героя – «бальзам от русского бича», но здесь же упоминаются те, кто по-прежнему очень далек от великого наследия: «рязанский беженец» Федот, знающий в лицо не поэта, а турецкого генерала, Демьян Бедный, В. Брюсов, первоначально в этом списке значился и Блок (в публикации 1920 г.). Если Пушкина многие забыли, то Л. Андреева просто не смогли услышать, а его пророчества канули в пустоту. Между тем, на радость «русскому Лиху», сбылись самые мрачные его предсказания, и утолить жажду истины в нынешних условиях призван Чехов. В противовес праздному любопытству к личности знаменитого писателя (строфы 1–2) герой Саши Чёрного предпочитает оставить свои восторги прямо-таки в «чеховском подтексте»:

 
А когда б он тихими шагами
Подошел случайно вдруг ко мне, —
Я б, склонясь, закрыл лицо руками
И исчез в вечерней тишине (II, 122).
 

Смерть застала поэта в период, когда он был близок к обретению душевного покоя. Ему удалось приобрести участок земли и жилище у моря, где можно было плодотворно работать и приблизиться к тому идеалу согласия с природой, о котором он столь часто писал. Судьба Саши Чёрного – непридуманный пример «мучительных исканий», стремления к правде, сложного пути к равновесию, и далеко не случайно в книге стихов «Жажда» он пытался гармонично сочетать «темные» и «светлые» грани бытия, доказывая самой структурой произведения непреложные принципы мироздания. Негатив уравновешивается позитивом, тьма отступает перед светом, война заканчивается в тихой Литве, а изгнанническая тоска отступает перед способностью к творческому воссозданию родины.

Может быть, Набоков несколько преувеличивал, называя Сашу Чёрного «первоклассным поэтом»⁹, но он относится к тем немногим писателям редкого обаяния, которых почему-то не хочется критиковать. В его стихах зачастую бросаются в глаза то прозаизм, то неловкий оборот, то первая попавшаяся рифма, но все это сглаживается в потоке талантливой и раскованной речи, мастерски интонированной, организованной по законам высокого искусства.