Текст книги "Литература русского зарубежья (1920-1990): учебное пособие"

Автор книги: Альфия Смирнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Писатели-«сатириконцы»

Аркадий Аверченко

Аркадий Тимофеевич Аверченко (1881–1925) не нуждался в представлении своим современникам, как, впрочем, и потомкам. И не только потому, что с 1908 по 1918 г. он был бессменным руководителем известнейшего юмористического еженедельника «Сатирикон» (с 1913 г. – «Новый Сатирикон»), выходившего в Петербурге. Не только потому, что современники называли его «королем смеха» и самым веселым человеком в России. Думается, залогом успеха и широчайшей популярности Аверченко был его бесспорный талант писателя-юмориста, умеющего не только смешить читателя, но и обобщать, типизировать явления действительности, заставляя тем самым не только улыбаться, но и размышлять.

Будущий «король смеха» родился в Севастополе, и многое о его биографии мы узнаем из его же собственных сочинений: от рождения («Автобиография», «Отец», «Молодняк») и юности («Пароходные гудки», «Молния») до эмигрантской зрелости («Записки Простодушного», «Моя старая шкатулка») и даже смерти («Смерть Аркадия Аверченко»). Но, конечно же, все эти произведения писались вовсе не для того, чтобы сообщить достоверные сведения о жизни их автора. Например, «Автобиография» откровенно стилизована под «американский юмор» М. Твена и О. Генри: «Когда акушерка преподнесла меня отцу, он с видом знатока осмотрел то, что я из себя представлял, и воскликнул:

– Держу пари на золотой, что это мальчишка!

«Старая лисица! – подумал я, внутренне усмехнувшись, – ты играешь наверняка» (I, 17)[6]6
  Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 196.
  ² Там же. С. 196–197.
  ³ Там же. С. 197.
  ⁴ Там же.
  ⁵ Там же.
  ⁶ Адамович Г.В. Собр. соч. Стихи, проза, переводы. СПб., 1999. С. 136. Далее стихотворения поэта цитируются по этому изданию с указанием в скобках страницы.
  ⁷ Ходасевич В.Ф. О новых стихах // Ходасевич В.Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 1: Стихотворения. Литературная критика 1906–1922. С. 458.
  ⁸ Цит. по: Коростелев О. «Без красок и почти без слов…» (поэзия Георгия Адамовича) // Г.В. Адамович. Указ. соч. С. 6.
  ⁹ Цит. по: Коростелев О. Указ. соч. С. 25.
  ¹⁰ Адамович Г.В. Собр. соч. // Комментарии. СПб., 2000. С. 265. Далее «Комментарии» цитируются по этому изданию с указанием в скобках страницы.


[Закрыть]. Но, даже несмотря на эту игру, Аверченко, как справедливо указывает Л. Спиридонова, многое рассказывает о своей жизни: «Детство в Севастополе, служба в транспортной конторе, непробудное пьянство и дикие драки на каменноугольном руднике, описание “константинопольского зверинца” – все это лишь канва, на которой он вышивает свои произведения, сплетая воедино выдумку и быль, и делая самого себя объектом веселого остроумного смеха»². Начало литературной и журналистской работы Аверченко относится к «харьковскому» периоду его жизни: в 1903 г. он публикует свой первый рассказ в газете «Южный край», в 1906 г. редактирует журнал «Штык», а с 1907 г. его продолжение – журнал «Меч».

В конце 1907 г. он переезжает в Петербург, где начинает сотрудничать в юмористическом журнале М.Г. Корнфельда «Стрекоза». Но вскоре было решено превратить это не слишком прибыльное издание в более современное и отвечающее вкусам публики. Так появился журнал «Сатирикон» (первый номер вышел 1 апреля 1908 г.), который быстро обрел популярность во многом благодаря таланту и энергии редактора – Аверченко. В 1913 г. Аркадий Аверченко вместе с двумя постоянными членами редакции журнала – А.А. Радаковым и Н.В. Ремизовым – из-за конфликта с издателем покинули «Сатирикон» и основали свое юмористическое издание «Новый Сатирикон», который фактически стал продолжением старого журнала. «Новый Сатирикон» очень быстро завоевал признание публики, получил много подписчиков, что обеспечило хороший и стабильный тираж.

Этот период деятельности Аверченко был, пожалуй, одним из самых плодовитых и успешных: по подсчетам крупнейшего исследователя жизни и творчества писателя Д. Левицкого, в обоих журналах им в общей сложности было напечатано более 650 рассказов, фельетонов и юморесок. Лучшие из них вошли в сборники, принесшие писателю всероссийскую известность: «Веселые устрицы», «Юмористические рассказы», «Зайчики на стене» (1910); «Круги по воде», «Рассказы для выздоравливающих» (1912); «Сорные травы» (1914); «Чудеса в решете», «Шалуны и ротозеи» (1915); «О маленьких – для больших», «Позолоченные пилюли» (1916); «Синее с золотом» (1917) и др.

Авторская позиция в лучших произведениях Аверченко всегда подчеркивается не только чисто художественными средствами, но и целой системой псевдонимов, широко применяемой писателем в журналах: «Как правило, за каждым из них скрывается четко индивидуализированная личность. Медуза Горгона – политический сатирик, автор едких злободневных фельетонов, Фальстаф – беззлобный юморист, который сочиняет бытовые рассказы и салонные безделушки, Ave – театральный критик и репортер, остроумно отвечающий на письма читателей в знаменитом “Почтовом ящике". У дубоватого сатирика Фомы Опискина, по словам Аверченко, “чуткая душа, нежное сердце, болезненная застенчивость и неукротимая ненависть к октябризму". <… > Лицо самого писателя в этом случае едва проглядывает через многоэтажную конструкцию психологической сатиры»³.

Аверченко никогда не ощущал себя (в своем дореволюционном творчестве) «пламенным сатириком», изобличающим всех и вся. Его главной целью был «смех ради смеха», обращение к ценностям среднего, «обычного человека», беззлобное подшучивание над стереотипными бытовыми ситуациями. И такая позиция не могла не находить понимания, особенно в нелегкое для России время волнений 1905–1907 гг. и войны. Впоследствии критик Петр Пильский, хорошо знавший Аверченко и ценивший его талант, объяснял это так: «В час душевной боли, в минуту усталости русский читатель обращался к Аверченко, и я хорошо помню, как во время войны в госпиталях на всех столах я видел его книги и книжечки, изданные “Новым Сатириконом”. Русская критика иногда упрекала Аверченко в бесцельности и бессодержательности его смеха. И он сам никогда не хотел слыть политическим сатириком. Но Аверченко имел мужество прославлять этот смех, поставить его целью, а не средством, открыто служить его свободной и независимой стихии»⁴.

В то же время в творческой позиции Аверченко происходит эволюция: все чаще он надевает в своих книгах маску «стороннего наблюдателя», смотрящего на пошлую и бессмысленную жизненную суету россиян, все больше у него горечи и даже нетерпимости к мещанству и глупости окружающих, что позволило Корнею Чуковскому воскликнуть: «Быть может, это только пишется “Аркадий Аверченко”, а читать надо “Фридрих Ницше”? В самом деле, вы только подумайте, какая гордая ненависть к среднему, стертому, серому человеку, к толпе, к обывателю»⁵. Говорить о ненависти Аверченко было бы, конечно, преувеличением. Скорее надо говорить о грусти писателя, размышляющего над характерами людей, что сближает позицию Аверченко с позицией многих русских классиков, например Гоголя и Чехова. Но, несмотря на нелегкий жизненный опыт, у писателя присутствует по-прежнему мягкий, беззлобный, ностальгический юмор. «Громкая реклама выполняет у Аверченко роль того самого пароходного гудка, под рев которого хоть на пять минут можно было стать самим собой»⁶.

Особенно это ощущается тогда, когда писатель обращается к миру детей, добрых и забавных проказников, искренняя любовь к которым не покидала Аверченко никогда: «Я очень люблю детишек и без ложной скромности могу сказать, что и они любят меня. Найти настоящий путь к детскому сердцу – очень затруднительно. Для этого нужно обладать недюжинным чутьем, тактом и многим другим, чего не понимают легионы разных бонн, гувернанток и нянек» (I, 259). Без преувеличения можно сказать, что страницы, посвященные детям (сборники «Шалуны и ротозеи» (1915), «О маленьких – для больших» (1916), «Дети» (1922)), относятся не только к лучшим у самого Аверченко, но и в детской литературе в целом.

Популярность Аверченко выходила далеко за пределы его социального окружения. Известно, что Николай II очень любил читать его рассказы и даже читал их членам своей семьи. Есть свидетельства и о том, что император приглашал Аверченко к себе читать его рассказы, но писатель после некоторых колебаний отказался, желая сохранить свою независимость от власти⁷. Политика всерьез и надолго входит в творчество Аверченко с началом Первой мировой войны, когда «Новый Сатирикон» занимает достаточно твердую патриотическую позицию. Но цензурные ограничения не обошли стороной и этот журнал, поэтому Аверченко приветствует Февральскую революцию и отречение русского царя, которого высмеивал в рассказе «Новый Нестор-летописец» и фельетоне «Корова дома Романовых». Однако радость Аверченко, как и многих других «жаждущих свободы» россиян, была недолгой. Надо сказать, что Аверченко довольно быстро понял, что на «солнце свободы все больше пятен», а политика Временного правительства ведет к развалу страны. Особенно в «Новом Сатириконе» доставалось «спасителю отечества»

А.Ф. Керенскому, которого Аверченко именовал «самым замечательным дураком современности» и «Сашкой-канашкой». Впоследствии он писал, что именно Керенский подготовил почву для захвата власти Троцким и Лениным, именно он «тщательно, заботливо и аккуратно погубил одну шестую часть земной суши, сгноил с голоду полтораста миллионов хорошего народа, того самого, который в марте 1917 года выдал ему авансом огромные, прекрасные векселя»⁸.

Д.Д. Николаев указывает, что «новый Аверченко» (осознавший гибель всего самого дорогого) начинается с фельетона «За гробом матери» («Новый Сатирикон», 1917, № 43). Именно с этого времени замолкает добрый смех писателя и начинается его упорная и непримиримая борьба с большевиками: борьба Словом за Россию. В.И. Ленин говорил, что яркими рассказы Аверченко делает ненависть, но, как справедливо пишет исследователь, не это определило общую тональность произведений «нового Аверченко»: «ненависть сама по себе вряд ли способна создать значительные художественные произведения; яркими рассказы Аверченко делает любовь – любовь к России, любовь к жизни, любовь к искренности, чистоте, справедливости, уму и глубоким чувствам, любовь к настоящим людям – любовь, породившая ненависть к силе, утверждающей грязь, обман, бесправие и безверие, вознесшей звериные инстинкты выше искры Божьей. Аверченко уже не снимет траурной повязки, не смолкнут проклятия, не затянется рана в сердце, не высохнут слезы, и надолго исчезнет прежний веселый, беззаботный, радостный, вдохновенный смех. Читая книги Аверченко, мы будем чувствовать грань, рубеж, разлом – 1917 год: “Плачьте, русские!”»⁹.

Октябрьский переворот Аверченко, разумеется, категорически не принял, сравнивая происходящее в стране с «дьявольской интернациональной кухней, чадящей на весь мир». «Писатель воспринимал большевистский переворот как неведомо откуда налетевший ураган, до основания разрушивший привычную размеренную жизнь. Все окружающее – голод, разруха, отсутствие света и тепла – кажется ему сплошным хаосом, историческим парадоксом, отбросившим Россию к первобытному строю, к темноте и бескультурью. Пытаясь оглядеться, он замечает лишь осколки разбитого вдребезги. Разбиты и поруганы все святыни, все государственные устои. <…> Видя Россию униженной и поруганной, Аверченко громко взывает к здравому смыслу, к милосердию и гуманности. Последние номера “Нового Сатирикона" – “кровавый" и “купальный" – связаны общей темой: Россия, залитая кровью, тонет, идет ко дну, она уже пускает пузыри»¹⁰.

В августе 1918 г. новые власти закрывают журнал Аверченко, что, по словам Д. Левицкого, стало «последним ударом по тем революционным иллюзиям, которые у него, может быть, еще оставались к этому времени. Закрытие журнала побудило Аверченко совсем по-иному взглянуть на те “цепи" предреволюционных цензурных ограничений, падение которых полтора года назад вызвало его бурное ликование»¹¹. В том же году писатель покидает столицу, едет в Москву, а потом вместе с Н.А. Тэффи и группой актеров отправляется в Киев. Оттуда он едет в Харьков, затем в Ростов, заезжает в Екатеринодар и Новороссийск, а в начале 1919 г. оседает в Севастополе. Здесь Аверченко принимает активное участие в театральной жизни города (театр-кабаре «Дом Артиста» и «Гнездо перелетных птиц»), атмосфера которой была близка духу сатириконцев. Здесь были написаны и поставлены пьесы Аверченко, в которых писатель выступал даже в качестве актера. Устраиваются многочисленные творческие вечера, где писатель читает свои произведения.

В этот период Аверченко активно сотрудничает с газетами «Юг», «Юг России», «Приазовский край», «Русское дело». Больше всего произведений было напечатано в газете «Юг» (впоследствии «Юг России»), в которой писатель даже вел рубрику «Маленький фельетон». Тексты Аверченко той поры отличает особый черный юмор. Так, в жанре «черной пародии» на страницах «Юга» помещаются его «Объявления. 1920 г.»: «Сытно и дешево жилось раньше»; «Плачу больше других горькими слезами благодаря большевикам»; «Усыновлю малолетнего петуха или фунта три баранины»; «Сдаю города по первому требованию»¹². В театре «Гнездо перелетных птиц» в мае 1920 г. Аверченко прочел лекцию о юморе, назвав его «одним из самых положительных, одним из самых благородных свойств человека» и вспомнив о «смеховых» традициях русской классической литературы (Гоголь, Чехов). По мнению Л. Спиридоновой, «живя на белом юге, Аверченко вновь попытался заняться смехотерапией. Видя в Смехе единственную надежду и утешение, он прятал за ним и свою боль, и отчаяние, и любовь к России. Он уверял читателей и зрителей, что “после смерти наступит воскресенье, а всякое воскресенье – это радость, это праздник, улыбка и смех". Поэтому в творчестве писателя преобладают две доминанты: мотив смерти и воскресения. Они объединяют воедино и мысли о судьбах России, и размышления о качественном изменении смеха, и раздумья о собственной судьбе, прочно связанной с белым движением»¹³.

Положение русских беженцев очень хорошо определено Аверченко в рассказе «Улитки», в котором писатель делит русских на две категории, а саму страну представляет в виде пустынного пространства: «Голое, неприветливое, холодное поле… И по нему расползлись во все стороны сотни тысяч, миллионы улиток. Ползет этакая маленькая беззащитная штучка, таща на своей спине хрупкий, прихотливо завивающийся спиралью домик, вдруг услышала шум, втянула внутрь свои рожки, втянулась вся – и нет как будто ее. А по полю шагают, тяжело ступая, чьи-то огромные ноги в корявых, подбитых железом и медью сапожищах. Ступил сапог раз – сотни улиток нет, ступил сапог другой раз – двух сотен нет… Вместо прехорошенького домика, вместо хрупкого клейкого тельца, – бесформенная слизь, перемешанная с мелкими осколками. Вся наша Россия распалась на два лагеря: на лагерь улиток, ползущих куда-то в неведомую даль с крохотным домиком на спине… И на лагерь огромного, корявого, подбитого железом и медью сапога, шагающего по улиткам, стремящегося тоже черт его знает куда, черт его знает зачем» (VI, 13–14).

Лучшие рассказы, опубликованные в газетах «Юг» и «Юг России», Аверченко собрал в два сборника, показательных для его творчества в целом – «Нечистая сила» (1920) и «Дюжина ножей в спину революции» (1921). Здесь автор выступает жестким сатириком и политическим памфлетистом. В первом сборнике он рисует картины жизни «новой России», захваченной нечистой силой – советской властью. «Все, происходящее после октября 1917 года, кажется ему кошмарным сном. Большинство рассказов сборника построено на антитезе: противопоставлении России царской и советской, старого и нового. При этом сравнение постоянно оказывается не в пользу новой власти. Нагляднее всего Аверченко показывает это на примерах из каждодневной жизни: цены на рынке в 1916 и в 1919 годах, малиновое варенье и кислое повидло с тараканами. Бытовые детали играют роль сатирического сравнения»¹⁴.

Дореволюционный быт и жизненный уклад (который раньше Аверченко не раз высмеивал) кажется писателю идеалом, достичь которого почти невозможно. Старая жизнь – это почти миф, добрая сказка, которая когда-то была реальностью. Например, в рассказе «Моя старая шкатулка» автор перебирает забытые им когда-то записки старых друзей и знакомых, которые напоминают ему о былых светлых и сытых днях. Но последняя записка говорит о начале конца так неценимого в свое время счастья: «Какая милая записочка, жизнерадостная: “Петроград, 1 марта.

Итак, друг Аркадий, – свершилось! Россия свободна!! Пал мрачный гнет, и новая заря свободы и светозарного счастья для всех грядет уже! Боже, какая прекрасная жизнь впереди. Задыхаюсь от счастья!! Вот теперь мы покажем, кто мы такие. Твой Володя”. Да… показали. Опускаю усталую голову на еще неразобранную груду, и – нет слез, нет мыслей, нет желаний – все осталось позади и тысячью насмешливых глаз глядит на нас, бедных» (V, 340).

С наибольшей отчетливостью произошедшие в стране катастрофические изменения, по Аверченко, отразились на детях, внутренний мир которых писатель так хорошо знал и чувствовал. «Дети страшных лет России» лишены счастья, уюта, добра и красоты – всего того, что составляет суть детства. Бывший счастливый мир России для них лишь далекая и непонятная, навсегда ушедшая в глубину веков «древняя цивилизация». Так, в рассказе «Античные раскопки» шестилетний Котя не понимает, что такое металлические деньги и как можно было на два рубля купить на базаре «мясо, картошку, капусту, яблоки… разные там яйца…» (V, 368). А в рассказе «Трава, примятая сапогом» из следующего сборника Аверченко восьмилетняя девочка с «морщиной озабоченности» на «чистом лбу» прекрасно разбирается в характерных звуках, издаваемых пулеметом и «комичным» бризантным снарядом. А на удивленный вопрос автора она отвечает: «Поживи с мое – не то еще узнаешь». Этих лишенных детства детей автор сравнивает с травой, которую топчет грубый сапог «грядущего хама»: «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее. Прошли – полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном» (V, 386).

В рассказе «Миша Троцкий» сожаление Аверченко о «недетском детстве» маленьких «советских граждан» дается в форме бытовой зарисовки с элементами политического памфлета. Автор пытается представить себе жизнь маленького сына Троцкого и приходит к выводу, что бедный мальчик лишен всего того, на чем держится детство, – семейного уюта, традиций, интересных книг, друзей. И виноваты в этом новые хозяева России: «На совести Мишиного папы тысячи пудов преступлений. Но это его преступление – гибель Мишиной души – неуследимое, неуловимое, как пушинка, и, однако, оно в моих глазах столь же подлое, отвратительное, как и прочие его убийства» (V, 359).

В этом сборнике появляются карикатурные портреты Ленина, Троцкого, Луначарского, Петерса, но под «нечистой силой» он подразумевает не только конкретные фигуры, но все то ложное, жестокое, варварское и страшное, в плену у которого оказалась Россия. «Сатира в политических памфлетах Аверченко неразрывно связана с фантастикой, условность становится принципом художественного изображения, средством разоблачения определенного комплекса идей. Все герои рассказов нарочито обезличены: ведь “нечистая сила", захватившая власть в России и собирающаяся передать ее своим детям, не имеет человеческого облика. Для Аверченко они – просто нечисть, неведомо откуда налетевшая в храм и пугающая добрых людей»¹⁵. Как и многие тысячи русских людей, Аверченко надеялся на скорое «выздоровление» России, избавление ее от «нечистой силы». В предисловии к сборнику он пишет: «И кажется путнику, что уж нельзя больше выносить этого ужаса, что еще минутка, еще секундочка одна – и разорвется сердце от бешеных толчков, от спазма леденящего страха… Но чу! Что это? В самый последний, в предсмертный момент вдруг раздался крик петуха – предвестника зари, света, солнца и радости. Слабый это крик, еле слышимый – и куда что девалось: заметалась, зашелестела вся нечисть, вся нежить, запищала последним писком и скрылась – кто куда» (V, 315–316).

Сборник «Дюжина ножей в спину революции» состоит из двенадцати рассказов, каждый из которых по своей сатирической остроте действительно напоминает нож, предназначенный для столь ненавистной Аверченко русской революции. В программном для сборника политическом фельетоне «Чертово колесо» Аверченко сравнивает все происходящее в стране с «аттракционом для дураков», на котором – на потеху иностранцам – разрушается Россия: «Горяч русский дурак – ох как горяч… Что толку с того, что потом, когда очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и над мертвой уже наукой, зато теперь все смотрят на дурака! Зато теперь он – центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто» (V, 388).

Фигура дурака (излюбленный персонаж Аверченко, всегда стоявшего на позиции здравого смысла) является центральной и в рассказе «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина». Избавившийся от «гнусного хозяина-кровопийцы» Пантелей стал вместо ветчины с пивом и водкой питаться полубелым хлебом с ситро¹⁶ и продолжал жаловаться на несправедливость судьбы: «Эх, Пантелей, Пантелей… Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!..» (V, 391). «Однако если Пантелей прежде всего страдает сам, то Керенский, Милюков, Гучков, Скобелев, Церетели, Чхеидзе, “Гоцлибердан", Троцкий, Ленин, Нахамкис, Луначарский в “дурацком" азарте увлекают за собой на “чертово колесо" всю Россию. За несколько месяцев воинствующие дураки “до основания" разрушили все, что создавалось многими поколениями, – правосудие и науку, армию и финансы, церковь, искусство, торговлю, народное просвещение; развалили Империю, заменили вековые нравственные устои всеобщей безнравственностью…»¹⁷.

В результате действия «дураков» Россия превратилась в убогую отсталую страну, аллегорический образ которой Аверченко рисует в фельетоне «Хлебушко»: несчастная нищенка, которая с «вековечным выражением тоски и терпеливого ожидания» на лице рассматривает важных «господ во фраках и шитых золотом мундирах», прибывающих на «междусоюзную конференцию дружественных держав по вопросам мировой политики». В одном из господ она узнает румына: «Помню, было время, когда у меня под окошком на скрипочке пиликал, а теперь – ишь ты! И где это он так в орденах вывалялся?..» (V, 401). В конце рассказа английский дипломат отнял у благодарно крестившейся за обещанную помощь «бабы» хлеб, а она «побрела восвояси, сгорбившись и тяжко ступая усталыми ногами в стоптанных лапотках» (V, 402).

Излюбленный писателем прием контраста очень эффективно используется и в рассказе «Усадьба и городская квартира», где Аверченко сравнивает прошлую Россию с красивой, светлой, уютной, хлебосольной помещичьей усадьбой: «Все стояло на своем месте, и во всем был так необходимый простому русскому сердцу уют» (V, 399). «Совдепию» же изображает в виде брошенной хозяевами городской квартиры, занятой «новой русской властью». С помощью мелких бытовых деталей Аверченко передает ту атмосферу разрухи и хаоса, которая царит в некогда богатой и красивой стране: «Переехала сюда “новая власть”… Нет у нее ни мебели, ни ковров, ни портретов предков… Переехали – даже комнат не подмели… <…> А в бывшем кабинете помещаются угрюмые латыши, а в бывшей детской, где еще валяется забытый игрушечный зайчонок с оторванными лапами, спят вонючие китайцы и “красные башкиры”… Никто из живущих в этой квартире не интересуется ею, и никто не собирается устроиться в ней по-человечески. <… > Зачем? День прошел, и слава Интернационалу. День да ночь – сутки прочь. Никто не верит в возможность устроиться в новой квартире хоть года на три… Стоит ли? А вдруг придет хозяин и даст по шеям» (V, 400).

Соединение политического памфлета и бытовой сценки очень характерно для Аверченко пореволюционного периода. Один из самых характерных примеров этого синтеза – фельетон «Короли у себя дома», в котором Аверченко воображает утренний разговор супружеской четы, Ленина и Троцкого: «Троцкий, затянутый с утра в щеголеватый френч, обутый в лакированные сапоги со шпорами, с сигарой, вставленной в длинный янтарный мундштук, – олицетворяет собой главное, сильное, мужское начало в этом удивительном супружеском союзе. Ленин – madame, представитель подчиняющегося, более слабого, женского начала» (V, 394–395)¹⁸. Их разговор представляет собой пародийное обыгрывание «семейной сцены» – муж погружен в дела, а жена капризничает, требует внимания к своим проблемам и упрекает супруга в том, что их дела идут плохо: «Нечего сказать – организовал страну: по улицам пройти нельзя, или рабочий мертвый лежит, или лошадь дохлая валяется. <…> Ведь нам теперь и глаз к соседям не покажи – засмеют. Устроили страну, нечего сказать: на рынке ни к чему приступу нет – курица 8000 рублей, крупа – 3000, масло… э, да и что там говорить!!! Ходишь на рынок, только расстраиваешься» (V, 395–396). Любопытно, что сам В.И. Ленин называл эти сцены «слабыми местами высокоталантливой книжки» в своем отзыве на «Дюжину ножей», который появился в 1921 г. в одном из ноябрьских номеров «Правды» под названием «Талантливая книжка». Автора сборника пролетарский вождь называет здесь «озлобленным до умопомрачения белогвардейцем», а его содержание позволило Ленину прийти к обобщающим выводам: «Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. Огнем пышущая ненависть делает рассказы Аверченко иногда – и большей частью – яркими до поразительности». Заканчивается статья следующими словами: «Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять»¹⁹. Это ленинское пожелание было принято к сведению советскими издательствами.

В ноябре 1920 г., повторяя путь тысяч русских эмигрантов, Аверченко отплыл в Константинополь. Здесь он продолжил театральную деятельность, создал издательство «Новый Сатирикон», выпускал «Газету Аркадия Аверченко», сотрудничал в газете «Пресс дю Суар» и, конечно же, писал рассказы и фельетоны. «В этих фельетонах Аверченко продолжает высмеивать пролетарское искусство, новый советский быт, рабоче-крестьянскую власть, утверждает, что реальное воплощение марксистских идей оборачивается в России массовыми убийствами, мародерством, уличными грабежами, всеобщим падением культуры. Рисуя шаржированные портреты А. Луначарского, М. Литвинова, Ф. Дзержинского и других советских лидеров, он не находит в своей палитре ни одной светлой краски. Наиболее характерным приемом его сатиры является диалог, с помощью которого выявляется истина»²⁰.

В Константинополе он издает несколько сборников рассказов и фельетонов. Один – «Кипящий котел» (1922) – посвящен жизни русских беженцев в белом Крыму, которую Аверченко характеризует словами «упадок», «обнищание культуры», «оскудение», «денежная гипертрофия», «бесквартирье» и «спекуляция». Эти же чувства ностальгии по прошлой жизни и неприязни к эмигрантскому быту он развивает в сборнике «Записки Простодушного» (1921). «Общая тема сборника – тяжелая и безрадостная жизнь русских беженцев в Константинополе и их попытки приспособиться к новым и незнакомым условиям существования. В описываемых веселых и грустных эпизодах и злоключениях принимает участие сам автор под псевдонимом “Простодушный", повествующий о пережитом и о встречах с представителями разных групп беженской массы»²¹. Горькое ощущение оторванности от своей родины проявляется здесь (и в последующих сборниках писателя) в том, что герои расценивают себя и других как «бывших» – бывших помещиков, бывших офицеров, бывших инженеров, бывших людей… Они почти забыли родной язык и превратились в полулюдей, а их жизнь – в выживание. Но, как говорит один из героев рассказа «Константинопольский зверинец», «это не страшно. Иногда даже можно просунуть руку сквозь прутья клетки и пощекотать их за ухом» (VI, 83).

В другой «константинопольский» сборник Аверченко «Дети» (1922) вошли рассказы о детях, большей частью опубликованные уже в Петрограде и Севастополе. Как отмечает Л. Спиридонова, Аверченко пытается в этом сборнике возродить «веселый смех, а не черный юмор висельника… Вся книга пронизана доброй иронией, освещена легкой улыбкой. Продолжая тему дореволюционного сборника “О маленьких для больших", писатель противопоставляет жестокому миру взрослых свежесть восприятия, чистоту и бесхитростную правду детского мирка»²². Но былой беззаботный смех возродить было трудно, эмигрантская жизнь диктовала свои жестокие законы.

Весной 1922 г. Аверченко уехал в Болгарию, а в июне 1922 г. – в Прагу, где и остался до конца своей жизни. Здесь он усиленно работает, дает многочисленные вечера, очень много гастролирует, хотя такая «чемоданная» жизнь была утомительна. В 1923 г. он пишет свой первый и единственный роман «Шутка Мецената», пронизанный ностальгией по былым веселым петербургским дням. Герои романа Меценат, Мотылек, Кузя, Телохранитель, Яблонька, Принцесса напоминают читателю самого Аверченко и его друзей. Впрочем, роман не лишен сатирических наблюдений: «В начинающем поэте Шелковникове (Куколке), которого в шутку начинают продвигать в “метры" герои романа, угадываются какие-то черты И. Северянина, С. Есенина и других поэтов, быстро завоевавших шумную славу»²³. «Шутка Мецената» завершается весьма грустно, что вполне соответствовало общей тональности заключительных сборников Аверченко – «Смешное в страшном» (1923), «Отдых на крапиве» (1924), «Рассказы циника» (1925). В последнем «Аверченко выступает под маской ни во что не верящего, во всем сомневающегося Циника. Завершая ряд созданных им масок – от добродушного Аве, насмешливого Фомы Опискина до Простодушного, Мецената и Циника – Аверченко подводит итог своего творческого пути»²⁴. Весьма символично звучит финальная фраза рассказа «Роковой выигрыш», в которой «королем смеха» признается отнюдь не бывший петербургский, а ныне эмигрантский сатирик: «Странные шутки шутит над нами жизнь, а мы все – ее слепые, покорные рабы» (VI, 307).

______________________________________________________________________

¹ Здесь и далее ссылки на произведения Аверченко даются по изданию: Аверченко А.Т. Собр. соч.: В 6 т. М., 1999 (с указанием в скобках номера тома и страницы).

² Спиридонова Л. Бессмертие смеха. Комическое в литературе русского зарубежья. М., 1999. С. 78.

³ Там же. С. 80. В то же время Д. Левицкий однозначной «зависимости» произведения и псевдонима не видит: «Следует, таким образом, признать, что у Аверченко не было вполне выдержанной «системы» применения псевдонимов для произведений различных жанров. Если такую систему Аверченко и имел в виду, то на практике он соблюдал ее лишь относительно» (Левицкий Д.А. Жизнь и творческий путь Аркадия Аверченко. М., 1999. С. 186).

⁴ Пильский Петр. А.Т. Аверченко // Сегодня. 1925. 15 марта. С. 3.

⁵ Цит. по: НиколаевД.Д. Аверченко // Литература русского зарубежья. 1920–1940. Вып. 2. М., 1999. С. 119.