Текст книги "Ошибка Лео Понтекорво"

Автор книги: Алессандро Пиперно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Лео Понтекорво можно назвать кем угодно, но только не демагогом. Он умел найти подход к студентам, однако не в ущерб так называемым академическим формальностям. Он осуждал фамильярность между студентами и преподавателями, широко распространившуюся после студенческих революций 60-х. Но считал устаревшей и излишнюю заносчивость некоторых коллег. Обращаясь к студенткам, он называл их «синьорина». Со студентами, напротив, он использовал покровительственно-ироничное обращение «милый юноша». Что касается поведения студентов на занятиях, он был неумолим. Десятилетиями (даже в неспокойные семидесятые) профессор Понтекорво первое занятие неизменно посвящал перечислению запретов. Запрещено опаздывать. Запрещено уходить с лекции до ее окончания. Запрещено жевать резинку или перекусывать на занятиях. Запрещено прерывать лекцию комментариями или вопросами. Запрещено в обращении к преподавателю использовать разговорные формы вроде «здрасте». Запрещено задавать вопросы относительно экзаменов в неприемные часы. И так далее… Он в свою очередь обещал быть пунктуальным, строгим, остроумным.

На занятиях профессора Понтекорво было не до скуки. С годами он научился сокращать до минимума академизм в преподавании и добиваться внимания студентов очаровательными анекдотами о матерях-ипохондричках или трогательной историей о больном ребенке, который, обладая упрямым и воинственным характером, давал прикурить всем, включая лечащего врача.

В тот день, на занятии, профессор Понтекорво мастерски скрывал беспокойство. На самом деле, когда он направлялся в университет, ему позвонила секретарь из клиники и сообщила довольно неприятную новость: несколько минут назад в его кабинет вторглась финансовая полиция с ордером. Его ответ секретарю был почти невежливым: «Не сейчас, Даниэла. Я иду на лекцию».

«Но, профессор…»

«Я же сказал, я иду на лекцию. Созвонимся позже». Вообразите себе его состояние, когда Лео переступил порог аудитории. Представьте, как он себя чувствовал, пока доставал из своего кожаного дипломата блокнот. Представьте его ощущения, пока он наливал себе в стакан немного воды, чтобы протянуть время до начала лекции, и делал несколько нервных глотков. Однако когда Лео начал говорить, к его собственному удивлению, его голос даже не дрогнул. Все шло как по маслу. Никто и не догадывался о его нервном состоянии. Никто не мог даже вообразить себе, что четверть часа назад нашему обаятельному преподавателю сообщили о том, что за него хорошенько взялись судебные инстанции.

Выходные на море с Рахилью и сыновьями (первые за сезон) придали лицу Лео здоровый загар, который, кроме прочего, прекрасно сочетался со светлым хлопковым пиджаком, голубой рубашкой с воротничком на пуговицах, галстуком в полоску regimental и кожаными ботинками Alden, приобретенными в бутике на Мэдисон-авеню. Одним словом, профессор Понтекорво предстал во всей красе. Он увлеченно объяснял, как резкий и неожиданный подъем уровня щелочной фосфатазы в крови ребенка восьми-девяти лет дает основания для диагноза рахита или какой-либо иной недостаточности костной ткани, пока не заметил одного студента с африканскими косичками и в очках в яркой оправе, который приставал к своей соседке. Они сидели на третьем ряду и смеялись. В какой-то момент Лео пришло на ум, что они смеются над ним. В какой-то момент он даже подумал не обращать на них внимания. Но что поделать: его терпение лопнуло.

«Может быть, вы поделитесь с нами своими секретами или выйдете из аудитории?»

«Извините, профессор, это я виноват… Это я попросил у нее одну вещь…»

«Это было жизненно необходимо?»

«Э-э, я попросил ручку и листок».

«А-а, то есть вы хотите сказать, что пришли на лекцию без ручки и бумаги».

«Дело в том, что…»

«То есть для вас это веселая прогулка. Вы приняли это место за парк развлечений? А мне кажется, что это университетская аудитория. И здесь, если кто-то еще не догадался, проходит лекция».

Лео мог бы остановиться прямо сейчас. Этого было достаточно для реванша. Но что-то подвигло его продолжать и войти в столь нетипичную для него роль профессора-зануды.

«Вы не думаете, что университетская аудитория именно то самое место, где ручка и бумага более чем уместны? Или нет? Возможно, я ошибаюсь. Возможно, ваше восприятие данного места отличается от моего радикальным образом. И возможно, вы правы. Что скажут остальные по этому поводу? Ваш коллега прав? По всей видимости, мы находимся на лужайке, где так здорово устроить пикник и посмеяться?»

Профессор Понтекорво впервые предстал перед студентами таким педантом. Конечно, все знали, что некоторые вещи были принципиальны для него. Но его упреки всегда носили скорее легкий шутливый характер. Как в тот раз, когда он застукал одну студентку, которая жевала на лекции свой полдник: «Теперь вы насытились? Чувствуете себя лучше? Подкрепились? Желаете что-то еще? Кофе? Ликер? Сигару? Вздремнуть?» Тогда посмеялись все, включая преподавателя. Потому что ворчание профессора Понтекорво никогда не переходило определенных границ, когда его упреки можно было бы счесть унизительными или угрожающими.

На этот раз, казалось, он очень смутил этого парня. Его слова были резки, а в голосе явно звучала враждебность. Как будто ужасная прическа студента и аляповатая оправа его очков лично задевали профессора Понтекорво.

«Итак, вы мне ответите, как можно приходить на лекцию без ручки и бумаги?»

И потом Лео сказал это. Он не сдержался. Он все-таки позволил себе замечание, которое не должен был позволять. Но, в конце концов, почему ты всегда должен выворачиваться наизнанку и идти против себя? Он помолчал несколько секунд и решительным голосом спросил: «Вам не стыдно?»

«А вам, профессор, не стыдно зарабатывать миллиарды и не платить налоги?»

Из-за этой фразы Лео не спал три ночи подряд. У него не хватило духу рассказать Рахили, чем закончился тот эпизод. Да, он не сказал ей ничего, но неотступно продолжал думать об этом. Тот мелкий лохматый гаденыш уложил его на ковер перед всей аудиторией. Он сделал то (в той самой аудитории, которая была зачарованным королевством Лео, где он иронично властвовал двадцать лет), что очень скоро публично сделали прочие: он поспешно осудил и приговорил его. Поэтому все последующие дни Лео провел, придумывая ответы, которые он мог бы дать провокатору, но не дал. В отличие от того, что обычно происходит, когда мы мысленно возвращаемся к упущенной возможности произнести блестящую реплику, адекватную нанесенному нам оскорблению, достойно ответить на провокацию, Лео, напротив, убедил себя, что его поведение было наилучшим в данной ситуации. Он промолчал. Он сделал вид, что не услышал и не был уязвлен. Он сделал вид, что его преподавательский авторитет не был навсегда унижен. Он вернулся к лекции, к тому месту, на котором остановился. Анализ крови и все прочее…

Что еще он мог сделать?

Но вернемся к Рахили и страху. Рахиль смотрела на мужа и невольно сравнивала его с отцом: Чезаре Спиццикино никогда бы не повел себя так. Мой отец схватил бы быка за рога. Он бы разозлился, мой отец. От его крика задрожали бы стены в кабинете адвоката. Мой отец прекратил бы думать обо всем остальном и разработал бы стратегию, чтобы вытащить себя из бездны. Но Лео совсем не походил на покойного Чезаре Спиццикино. Ирония заключалась именно в том, что Рахиль вышла за него замуж из-за этой самой непохожести. Она была убеждена, несмотря на большую любовь к отцу, что самая утомительная штука на свете – это быть Чезаре Спиццикино, и почти такая же утомительная – быть его родственником. Это означало жить в вечном предчувствии несчастья. Так жил ее отец: он всегда ждал (а может быть, был способен тем самым накликать) молнию, которая должна была уничтожить его. Он видел во всем предсказание беды. Во всем мире были рассеяны предзнаменования бедствий. Его скупость тоже объяснялась тем, что он жил в ожидании Великого Кризиса, по его собственному определению, который должен был изменить знакомый нам мир. Чезаре Спиццикино говорил об этом, как некоторые экологи, предсказывающие апокалипсис и гибель планеты.

Возможно, только сейчас Рахиль осознала – обнаружив слабость Лео перед первыми серьезными угрозами своему беззаботному существованию, – что тот страх, сквозь который прошел ее отец в своей полной опасностей жизни, не испытывая никаких иллюзий, позволил ему гордо и мужественно преодолевать все тяготы, уготованные ему судьбой.

Первым испытанием мужества Чезаре Спиццикино стала трагическая и гротескная смерть (кровать, одеяло, пожар из-за одной сигареты) его первого ребенка, старшей сестры Рахили. Он кричал от отчаяния над обугленным трупиком дочери. Он навсегда лишился сна. Ему так и не удалось прийти в себя после того случая. Но кроме этой вполне естественной реакции сразу после окончания траура отец Рахили закусил удила своей жизни и все свое внимание и заботу стал отдавать своей младшей дочери. Да, он это сделал, несмотря на гибель Стеллы, которая предоставила ему неопровержимые доказательства, что его страх имеет основания. И тем не менее за всю жизнь он научился подавлять его и реагировать мужественно и твердо в критической ситуации.

Страх порождает противоречивое поведение: реакция может быть слишком сильно или, напротив, недостаточно выражена. Рахиль поняла, что напуганный человек может вести себя по-разному. Отец использовал страх, чтобы освободиться, а мужа, очевидно, это чувство порабощало и угнетало.

Если бы только Лео признался сам себе, что он боится… он проявил бы сейчас больше энергии и ответственности. Но он скрывал страх от себя и остальных, хотя был полностью во власти этого страха. Страх заставлял его проводить время в кругу бесполезных людей. Лео не хотел оставаться один, как ребенок, который умоляет мать побыть рядом, пока он не уснет. Как некоторые безнадежно больные, которые, пересиливая себя, стараются встать и пойти с друзьями в ресторан, надеясь, что там смерть не осмелится настигнуть их. И Рахиль, понимавшая все это, не желала ничего иного, как только защитить Лео от безответственности, к которой его вел оптимизм, и от страха, который парализовал его.

Вот почему она с содроганием и негодованием думала о вечере с Альбертацци. Вот почему Рахиль была столь обеспокоена. Вот уже несколько недель она мечтала остаться с Лео наедине, когда он возвращался из больницы или университета, чтобы поговорить с ним начистоту, без нескромных или осуждающих свидетелей.

Но если придут Альбертацци, именно Рахили, а не Лео придется отбивать удары Риты, этой женщины, делом жизни которой было доказать себе и миру, насколько она чиста и непорочна и насколько остальные таковыми не являются.

«На что спорим, что сегодня вечером эта гиена Рита не упустит возможности…» – саркастически заметила Рахиль, поняв, что ужин с Флавио и его женой неизбежен и в очередной раз уступив желанию мужа.

«На что тебе угодно».

На этом завершился первый раунд спора. Второй начался через мгновение после того, как Флавио и Рита ушли после традиционной партии в канасту: женщины против мужчин, когда мужчины были разбиты в пух и прах и все (кроме непьющей Рахили) чуть-чуть перебрали виски. Теперь партия продолжилась между Рахилью и Лео, которые никак не могли решить, кто выиграл спор.

На первый взгляд все говорило о победе Лео. Ни единого намека на его судебные разбирательства ни со стороны Флавио, ни со стороны ужасной Риты. Складывалось впечатление, будто миролюбивый и добродушный Флавио предварительно, по крайней мере один раз, прочел своей жене лекцию о том, что ей следует воздержаться от каких-либо комментариев. Должно быть, он попросил ее оставить в стороне мысли, возмущение, принципиальность, не говоря уже о неисправимом пристрастии к сплетням, и проявить понимание по отношению к дорогим друзьям, которые переживают сейчас не лучшие времена. И она приняла к сведению указания. Сначала чувствовалось некоторое напряжение. Особенно когда Флавио старался избежать некоторых вопросов, при помощи которых старые друзья обычно разбивали лед. На этот раз он не мог начать с классического: «Итак, профессор, какие вести с полей?» Говоря «вести с полей», Флавио подразумевал разного рода обязанности: работа, университетские коллеги, администрация Санта-Кристины, плата за обучение Самуэля и Филиппо… в общем, повседневную жизнь. Вероятно, он боялся, что подобный вопрос может быть истолкован неверно другом, находящимся в сложной ситуации. Было очевидно, что у Лео хватает проблем с работой. Не обращать на них внимания было таким же неудачным выходом, как и считать их решенными. Поэтому Флавио ограничился тем, что отвечал на вопросы Лео о своей работе. Но делал он это с нетипичной для него многословностью. Слава богу, в тот момент из кухни явилось серебряное блюдо с горячими кростини с помидорами и моцареллой, приправленными перцем и базиликом, на которые тот час же набросилась Рита. Рита принадлежала к числу людей, которые любили поесть, при этом никогда не набирая веса, и которые на вопрос «как возможно такое чудо» туманно отвечали что-нибудь вроде: «Метаболизм». Какой-нибудь недоброжелатель сравнил бы ее организм с фабрикой по переработке отбросов. Весь тот огонь, который горел в ее теле, ее мысли, волнения… Именно это пожирало ее изнутри.

С другой стороны, в тот вечер Рита казалась более спокойной, чем ее муж, да и вообще более спокойной, чем обычно. Рахиль была молчалива, но не в меньшей и не в большей степени, чем обычно. Только на одно мгновение, во время еды, в молчании, прерываемом стуком приборов о тарелки и жеванием ростбифа, почудилось, будто там, в центре стола, показался призрак того, что происходит с Лео, бесстрастный и насмешливый. Но скоро принесли сладкое (как всегда, торт капрезе), и атмосфера развеялась, а Лео и Рита, которая не переставала добавлять сливки к торту, заспорили как ни в чем не бывало о политике.

Было лето 1986 года. Годом ранее из-за очередного референдума разгорелась великая битва между коммунистами из оппозиции и социалистами в правительстве. Последние получили явное преимущество после референдума. Хотя тема сама по себе была не то чтобы очень увлекательной, Рита упорно утверждала, что от поражения в референдуме пострадали рабочие, что для них это стало одним из самых больших унижений, которому «страна с таким фашистским прошлым, как наша», их подвергла. Ее дикие гиперболы стали поводом для спора. Он достиг кульминации, когда дошли до личности Беттино Кракси: в то время (за пятнадцать лет до его смерти в тунисской ссылке) легендарный глава правительства, отличавшийся южноамериканской харизмой и живший как арабский шейх, вызывал в людях столь большую любовь или столь большую ненависть, столь огромное почитание или равновеликое презрение, что стал для многих своих соотечественников чем-то вроде камня преткновения, способным разделить на два лагеря членов одной семьи, а самых мирных личностей, до этого проявлявших взаимоуважение друг к другу сделать лютыми врагами.

Смертельная ненависть Риты к Кракси была так же сильна, как преклонение Лео перед этой персоной.

«Даже тот факт, что такой кусок дерьма, как мой папаша, иногда принимал его у себя в гостях, – выпалила в какой-то момент Рита, – неопровержимое доказательство того, какой это человек. Пятьдесят лет назад мои деды с той же почтительностью принимали Бенито Муссолини. Что поделать, если моя семья – это своеобразный сейсмограф страны? Если все заносчивые типы, фашисты, диктаторы рано или поздно собираются у них за столом?»

«Что за чепуха, Рита. Как обычно. Вечные разговоры. Сколько лет мы знакомы? Двадцать? Тридцать? В общем, с тех пор как я тебя знаю, ты ненавидишь все новое, борешься со всеми, кто пытается избавиться от предрассудков».

«Мне не кажется, что для тебя отсутствие предрассудков когда-либо было нормой. Или в последнее время ты поменял мнение?»

Именно этот комментарий в форме риторического вопроса и потому чреватый саркастическим подтекстом стал поводом для спора Лео и Рахили после ухода друзей.

Рахиль была в ярости, убежденная в том, что муж не только спровоцировал эту реплику, но в определенном смысле заслужил ее.

«Как тебе пришло в голову вступать в эту дискуссию?» – спросила она его.

«А почему нет? Я должен был позволить этой… говорить всякие глупости?»

«Ты должен был быть поосторожнее. Помягче. А не кидаться на защиту Кракси, которому, кстати, ты ничем не обязан».

Любовь к Кракси была еще одной стороной натуры Лео, которую Рахиль не выносила. В их кругу было много людей, которые ради карьеры могли демонстрировать преданность определенным политическим течениям, но не Лео. Для него имя Беттино Кракси было сладчайшей музыкой. Поэзией мысли и свободы. Он всегда рьяно защищал его, особенно во время дружеских посиделок. Этот порыв в среде, в которой встречалось много утонченных коммунистов из хороших семей, мог быть в лучшем случае не понят, а в худшем – истолкован неверно.

Как только Лео не понимал, что среди его собеседников не было ни одного, кто бы поверил, будто умный человек способен совершенно бескорыстно любить политика, которого они лично считают свиньей, преступником и извращенцем. Рахиль (маленькая иезуитка, сторонница сдержанности и даже притворства) всегда ненавидела то, как ее муж позиционировал себя перед всеми этими остервенелыми людишками, образец которых являла собой Рита. Она и сейчас с трудом мирилась с тем, что Лео со всеми приписанными ему преступлениями, в момент, когда менее всего следовало бы хвалиться дружбой с Кракси, предоставил Рите такое преимущество в споре. Почему он не промолчал хотя бы в этот раз? Зачем вечно класть голову на плаху?

«Ты дал право назвать тебя фашистом!»

«Видишь, ты всегда придумываешь то, чего на самом деле не говорили!»

«Ты заметил, как она смотрела на тебя?»

«Ты валишь в кучу все свои впечатления, лишь бы не признать поражение в споре. Ты так боялась, что что-то произойдет, что тебе показалось, что это произошло. Рита вела себя как обычно».

«А вся эта старая песня про Миттерана?»

«А что?»

«Это было так уж необходимо? Ты не мог обойтись без этого?»

«Это не я начал. Это Рита приплела Миттерана и все эти скабрезные сплетни… Как же я их ненавижу!»

«А ты сразу и клюнул!»

«Но она слишком уж рьяно стала порицать нечестность и выражать неодобрение социалистам в правительстве!»

«Надо же! Кто знает зачем!»

«Зачем? Хочешь знать зачем? Я тебе скажу! Потому что „порицать“ – ее любимый глагол. Это то, что ее больше всего возбуждает. Потому что жизнь Риты была бы серой, лишенной красок, если бы ей некого или нечего было порицать».

«А ты уверен на сто процентов, что на этот раз она хотела обличить только социалистов у власти? Что основной мишенью были Миттеран и Кракси?»

«А кто же еще?»

«Ну, скажем, их бескорыстный защитник!»

Франсуа Миттеран был еще одной страстью Лео. Еще один социалист, который потерял управление. И возможно, еще более высокопарный, чем его Кракси. На французский манер: Наполеон, де Голль, что-то в этом духе, вы же знаете этих французов… С другой стороны, величие Миттерана было излюбленной темой Лео, особенно в последнее время. С тех самых пор как месяц назад он поучаствовал в конгрессе, организованном Институтом Густава Русси – одним из самых передовых в мире исследовательских центров в области онкологии, где, между прочим, Лео когда-то учился. Встреча ученых светил проходила в Cite des Sciences – Городе наук, на самом деле одном из самых выдающихся свершений Миттерана за семь лет его правления. На заключительном ужине Лео представили господину президенту, перед которым он смог щегольнуть свободным французским. С тех самых пор его любовь к Миттерану обрела формы идолопоклонничества.

Беда только в том, что синьора Понтекорво осуждала пристрастие мужа к иностранщине не менее, чем его страсть придумывать себе кумиров. Она считала это наивным для человека его калибра и отдающим сектантством. Иногда Рахили казалось, что Лео путешествовал по миру только для того, чтобы в очередной раз убедиться в несостоятельности собственной страны. Послушать Лео, так Рим был худшим городом на земле. Еще ни разу он не вернулся из путешествия и не принялся перечислять, что в Англии или Германии работало лучше, чем в наших краях. Он вечно повторял что-нибудь вроде: «Приземляться во Фьюмичино после недели за границей – это психологическая травма!» Рахиль, будучи в душе немного шовинисткой, ненавидела подобные заявления. Со стороны Лео было нечестно говорить такие вещи в присутствии жены. Да, в его тенденциозности была доля наивности, но именно поэтому его слова звучали еще более напыщенно.

Как в тот раз, да, именно во время того проклятого путешествия в Нью-Йорк, когда ему удалось вывести ее из себя (обычно Рахиль отклоняла его приглашения, чтобы потом иметь основания пожаловаться, что она никуда не ездит). Она просто взорвалась, когда однажды утром, сразу после завтрака Лео, выходя из холла «Шератона» на душную, шумную Седьмую авеню, прошептал: «Обожаю этот аромат!»

Вот. На этот раз Рахиль не смогла сдержаться.

«Какой аромат?! О каком аромате ты бредишь? Ты не чувствуешь, как здесь воняет? Отвратительное зловоние! Нигде на свете так дурно не пахло!»

«Нет, это аромат Манхэттена. Тебе не хватает романтичности, чтобы понять его».

«Может быть, и не хватает, но это вонь помойки. В Риме тоже полно помоек. Чем же тебе не угодили наши?»

Тогда в Нью-Йорке Рахиль наконец высказалась. Она не смогла вынести того, что ее муж столь поэтично отозвался о нью-йоркской вони. И столь прозаично о римской. Кроме того, у Рахили было противоречивое отношение к Парижу. Она испытывала к парижскому периоду жизни Лео одновременно нежную и жгучую ревность, которую испытывают жены, не чувствующие себя уверенно по отношению к жизни мужей, предшествующей их браку. И имела все основания для этого.

В Париже в шестьдесят третьем году, когда Лео там жил (в самом полном смысле этого слова!), все занимались любовью. И Лео поддался всеобщему искушению. В этом не было ничего удивительного. По крайней мере, если вспомнить, что маленький Лео провел первые годы своей жизни в Швейцарии, семеня в коротеньких штанишках по лужайкам небольшой альпийской деревушки, в которой его родители разумно скрывались в 1941 году. Он прожил послевоенный период гораздо приятнее и комфортнее, чем многие представители его нации. Все было бы еще проще, если бы его не сдерживали родители. Пусть бы оставили его в покое. Они не дают ему передышки, не отпускают ни на минуту, преследуют его. Возможно, они хотели окружить его той заботой, которую еврейские родители – по крайней мере в Европе – не смогли гарантировать своему истребленному потомству? Так ведь? Что-то вроде символической компенсации? Или комплекс слишком заботливых родителей единственного сына?

Что ж, в любом случае этим можно объяснить ипохондрию отца, выдающегося педиатра. Он часто осматривал, пальпировал Лео, а однажды едва не отправил на тот свет, поставив горячую клизму из ромашкового раствора. Этим же объясняется назойливое внимание матери. Но этим же объясняется и то, почему Лео был готов сбежать при первой же возможности. После того как он получил диплом медика и стал осваивать специальность педиатра, Лео без малейшего колебания принял предложение профессора Мейера съездить в Париж на практику при Институте Густава Русси. И уж в Париже он ни в чем себе не отказывал. Лео определили в группу, которая занималась лабораторными исследованиями невробластомы, специфической формы раковой опухоли, поражающей только детей, по которой он защитил блестящую диссертацию (разумеется, «достойную публикации»).

В то время Париж требовал чего-то экстраординарного. Можно сказать, Лео не спал весь 1963 год. Он как будто был одержим неистовым духом, который избавил его от необходимости спать. Нужно было испробовать все новое, что его окружало. В Париже тех лет, несмотря на его ветхий облик, несмотря на то, что все разваливалось на куски, жизнь была необычной, абсолютно новой. Достаточно было утром открыть газету, чтобы прочесть об очередном открытии: новое кино или новый роман, новая политика или новая мораль… Не говоря уже о джазе, ледяном и пьянящем, как мартини, который Лео выпивал залпом в темных подвальчиках на Рив-Гош, отдававших плесенью и уборной.

Надо заметить, что в отличие от молодежи, слетевшейся в тогдашний Париж, Лео вовсе не был нищим представителем богемы. Благодаря Понтекорво-старшему кошелек нашего путешествующего отпрыска никогда не пустовал. Никакой нищеты. Никакой аскезы. Никакого страстного поиска правды в бедности. Скорее – в развлечениях, причем недешевых. Но были в его тогдашней жизни и поэтические моменты. Иногда – особенно по субботам, когда он мог позволить себе погулять до зари – по дороге домой (если так можно назвать студию в пятнадцать квадратных метров на рю Жюсьё), подвыпившему Лео казалось, будто Париж говорит с ним. После очередной бурной ночи в Caveau de la Huchette он еще долго представлял раздувающиеся щеки Диззи Гиллеспи, который, подобно ангелу Страшного суда, извлекал невероятные звуки бибопа из своей трубы. Лео не мог поверить, что только что видел его выступление. Ты можешь себе вообразить, парень? Великий Диззи играет для тебя и нескольких избранных! А потом, характерный для утреннего Парижа аромат только что испеченных булочек и мягкий плеск воды – все это способствовало благостным размышлениям.

Кстати об ароматах. Был среди них один, от которого Лео было непросто освободиться и о котором он предпочитал не говорить жене. Аромат, который он искал во впадинке между шеей и щекой Жизели Бессолэ. Так звали его девятнадцатилетнюю подружку, которая переехала к нему спать – по инерции. Той инерции, которая, казалось, всегда заставляла ее делать неверный выбор. «Спать» в данном случае самый верный глагол. Надо сказать, что в кровати эта девица была достаточно смела. По крайней мере, подобное суждение было высказано о ней одним столь же неискушенным, как Лео, молодым человеком. Необходимо отметить, что ощущение, будто он, наконец, в двадцать пять лет понял значение понятия «свобода» (слово, с которым его родители носились как маленькие, когда союзные войска вышибли под зад ногой немцев, но которое они забывали всякий раз, когда речь шла о личном пространстве их сына), так вот, все это свежее, недавно открытое ощущение не было бы полным без женщины.

Если в техническом смысле нельзя было утверждать, будто Лео лишился невинности в Париже, то на эмоциональном уровне было именно так. Строгая семья и пуританская атмосфера Рима пятидесятых как будто объединились, чтобы подрезать крылышки угадывающейся в нем мужественности.

И Жизели удалось решить эту проблему. И она была не последней в списке его спасательниц. Вскоре после своего приезда в Париж Лео перестал удивляться тому, что ни одна из девиц, подцепленных им в баре, в парке, в гостях у коллеги, в больнице, да где угодно, не отказалась в конце вечеринки последовать за ним в альков. Первые проявления сексуальной одержимости? Первые предвестники развращенности грядущего поколения? Женский оргазм, подавляемый кто знает сколько веков, снова возвращается на международную арену? Называйте это как пожелаете. Наш Лео называл это жизнью. Такой, какой она должна быть. Жизнью, не знающей смерти.

Во время рабочего дня в больнице, в лабиринтах коридоров, где застоялась вечная полутьма неона, его ждала тяжелая, грязная, изнуряющая, дурно пахнущая, но в какой-то мере вдохновляющая работа. Вечером – музыка и секс. Можете предложить что-то получше?

Месяцы в Париже, Жизель, секс, джаз, учеба, эксперименты, одно из самых передовых отделений онкологии… Это было время его свободы. Но как всякое золотое время, оно оказалось неожиданно скоротечным и оставило после себя чувство жестокой неудовлетворенности.

Когда отец Лео умер, у матери появился повод вернуть сына на родину.

После шивы, недели траура, когда родственники умершего не могут выходить из дому, Лео не хватило духу уехать. Он не смог оставить мать. Кроме того, он чувствовал, что должен был продолжить дело отца. Нет, Лео не собирался бросать онкологию, но мысленно попрощался с Жизелью, с городом, где был свободен, с больницей и передовыми технологиями.

Но потом, слава богу, появилась Рахиль. Невысокая, пухленькая и скромная (было в ней что-то от Жизели). А со временем и на работе стали возникать интересные перспективы. Вместе со своим учителем, профессором Мейером, и другими энтузиастами своего дела Лео положил начало АИДВОГ: Ассоциации итальянских детских врачей онкологов-гематологов. Они разработали первые протоколы лечения лейкемии. Он очень быстро добился места на кафедре, в больнице и предложения от клиники Анима Мунди разместить в ее шикарном здании педиатрический кабинет, унаследованный от отца. Между тем Рахиль обнаружила, что она беременна.

Но именно когда все как будто уладилось, парижская сирена начала напевать свою соблазнительную песнь: на этот раз под видом предложения работы, от которой нельзя было отказаться. Его не только хотели вернуть в Русси, в больницу в предместье Вильжюиф, в которой Лео работал очень серьезно и с энтузиазмом, но и предлагали очень неплохой заработок. Они были по-настоящему заинтересованы в нем. Они его выбрали.

Но к сожалению, на этот раз на него повлияла не только пожилая синьора Понтекорво, но и молодая синьора Понтекорво. Свекровь и невестка в кои-то веки объединились, чтобы помешать ему. Рахиль не могла оставить отца-вдовца. Она знала, что отец после смерти жены и первой дочери считал замужество второй чем-то вроде предательства. Не хватало только переезда в Париж. Мать Лео не могла вынести, что сын вернется во Францию и, возможно, останется там навсегда. Сила и напор со стороны этих двух женщин сделали свое дело: скрепя сердце Лео отказался от заманчивых предложений. И значило это для него нечто большее, чем просто одна упущенная возможность в профессиональной сфере.

Недавний парижский конгресс, та пара слов, которыми он перекинулся с Миттераном, встреча с коллегами в Русси, тартар в брассери на рю Жюсьё («Совсем как в старые добрые времена!»)… Все стало для Лео поводом для волнующих воспоминаний. Он говорил об этом целыми днями, пробуждая в жене застарелую ревность девушки из народа, которая видит, как ее прекрасный принц вращается в кругах, закрытых для нее.

Но, услышав, как муж принялся вещать перед коварными Альбертацци о Городе наук, тартаре и прочей парижской чепухе, с присущим ему апологетическим жаром защищая Кракси, Миттерана и социалистов у власти, Рахиль забыла о ревности. Она была в ярости. Почему Лео не может помолчать? Зачем он дает повод для клеветы? Почему он так неосторожен? Почему он не может быть скромнее? Поменять тему разговора? Зачем он стал вспоминать подробности своей блестящей парижской жизни? В чудесные времена Миттерана? Да и вообще, почему он был так привязан к Миттерану? Почему он защищал его от капризных нападок Риты? Почему в тот момент, когда следовало умолкнуть, спрятаться, быть проще, он, наоборот, принялся нести чепуху, что-то доказывать, выражаться высокопарно? Откуда это проклятое стремление к самоуничтожению?