Текст книги "Ошибка Лео Понтекорво"

Автор книги: Алессандро Пиперно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Внезапно он почувствовал, что весь взмок от пота, а в голове пульсирует боль. Сердце бьется неровно. Он хотел попросить помощи, но боялся, что кто-нибудь скажет ему: «Сдохни, извращенец». Поэтому он вышел и направился к машине. Позади он услышал, как его кто-то зовет: «Синьор, синьор! Эй, синьор, я к вам обращаюсь!» «Вот оно! – подумал Лео. – Сейчас меня линчуют!» Он повернулся. Это была запыхавшаяся и определенно рассерженная официантка.

«Синьор?»

«Говорите…»

«Вы не оплатили счет. Мне пришлось гнаться за вами…»

«Бог мой! Извините… Вот, пожалуйста, остаток возьмите себе… и извините меня…»

Нет, мир был закрыт для него. В нем не было ничего, что не порождало бы страха. И страх был сильнее ностальгии.

И Лео правильно делал, что боялся и был начеку. Потому что, даже если он предпочитал не замечать этого, все это происходило как раз в те дни, когда эта гнусная история пользовалась особенной любовью у представителей национальной прессы, которая выворачивала наизнанку каждую мельчайшую ее деталь с претензией отыскать в ней какой-то скрытый смысл. Ну как Известному Писателю и Успешному Репортеру было устоять перед искушением и представить остроумное повествование о Падении стоящего вне всяких подозрений персонажа и о Разоблачении Обманщика. В тот август все пляжи итальянского побережья преобразились в площади, на которых толпы нетерпеливых ораторов жаждали выразить свои глубокомысленные воззрения по поводу алчности, предательства, похоти, беззакония.

В качестве примера они брали историю некоего врача, который лечит детишек, больных раком, и который не нашел ничего лучше, как наживаться на их горе, а между делом еще и соблазнять двенадцатилетних (интересно, он все-таки с ней переспал? – спрашивает не без зависти какой-нибудь развратник, проглядывая утреннюю газету).

Очевидно, плохая система здравоохранения, насилие над детьми, политические интриги, неравенство в академической среде породили в так называемом простом человеке иллюзию, будто он существенно честнее и достойнее всяких там Лео Понтекорво, имеющих власть, деньги, женщин, то есть тех, кто пользовался всеми благами жизни и поэтому думал, что ему все позволено, и кто теперь должен принять позорную смерть.

Все были единогласны в одном – подобный человек не может оставаться на свободе. Подобный человек должен быть арестован.

Вот что ждало Лео. Вот о чем он должен был спросить Эрреру, если бы он не порвал всякую связь с внешним миром, если бы смотрел время от времени телевизор, покупал газеты и отвечал на телефонные звонки, которые беспрерывно поступали на его частный телефон.

Правда, Эррера уже знает всю историю лучше самого Лео. Именно поэтому он принял друга в своем кабинете с пошловатой репликой. В классе его называли «сокровище». С той ироничной интонацией, с какой в их среде (среде еврейской буржуазии, спасшейся от преследований и проводящей свою жизнь на яхтах или долгими летними вечерами играя в карты под сенью сосновых рощиц в Кастильоне-делла-Пескайя) много лет назад было принято обращаться друг к другу среди мужчин. С чудаковатой сердечностью, с которой отец Лео мог бы обратиться к отцу Эрреры, и наоборот. Реплика явно была подготовлена, что стало ясным в процессе первой беседы и прочих бесед, произошедших в последующие недели, когда Лео должен был ровно в девять являться в кабинет старого друга детства. И Эррера мог себе позволить подобную фамильярность.

Теперь, когда он дал глоток воздуха этому задыхающемуся человеку, когда он позволил прийти в себя Лео (выдающемуся соплеменнику, которому до сих пор везло в жизни не меньше, чем Эррере, но от которого в последнее время удача стала отворачиваться), теперь пришло время обращаться с ним как с клиентом и пытаться вытащить его из беды. Но сначала уточнить кое-какие предварительные условия:

«Задаток – семьдесят миллионов. В наличных без НДС. Моя секретарша будет ждать тебя в холле отеля „Цицерон“ послезавтра в пять. Если хочешь, чтобы я помогал тебе, смирись с тем, что я стану твоим раввином, твоим исповедником, твоим психологом и, прежде всего, твоим императором. Ты должен отвечать на любой мой вопрос. И должен делать все, что я тебе скажу. Во-первых, ты должен поселиться поближе к моей конторе. Это значит, что все бумаги по делу должны приходить сюда. Во-вторых, я запрещаю тебе смотреть телевизор и читать газеты. Я запрещаю тебе отравлять свою жизнь всем этим дерьмом. В-третьих, я запрещаю тебе обсуждать произошедшее с кем бы то ни было (ты представить себе не можешь, сколько вокруг негодяев), пока не поговоришь со мной. В-четвертых…»

До этого момента легко. Газеты и телевидение – их я не смотрю уже несколько недель. А с кем я могу разговаривать, если со мной никто не общается? Подумав об этом, Лео снова чуть не впал в панику. Но его беспокойство почти сразу сменилось сладким удовольствием: снова появился кто-то, кто относится к нему как к ребенку. Кто-то, кто ставит его перед целым списком строгих запретов.

«Послушай, можешь объяснить мне одну вещь?»

«Валяй. Но не увлекайся. Обычно, прежде чем открыть рот, я предпочитаю увидеть денежки. Мое красноречие дороже „порша“.»

«Я не понимаю слишком многих вещей. Новость об этих письмах. Представленная в таком виде. На телевидении. Оставим, не знаю чей, сценарий… Вот, в общем, я ожидал, что меня вызовут в суд, ожидал повестки, вызова. Почему ничего не происходит? Иногда мне даже хотелось, чтобы что-то происходило. Меня убивает то, что ничего не происходит».

«Не знаю, что тебе сказать. Я должен изучить бумаги, обвинения… Но могу сделать предположения. Если оставить в стороне всякие унылые рассуждения о нравственности, речь не идет о таком уж страшном преступлении. Конечно, не очень пристойно писать письма девочке и получать от нее ответы. Это только дополнительный компромат на человека, против которого столько обвинений, как против тебя. И тем не менее это не преступление. Абсолютно. Совращение. Насилие. Вот это да, преступления. И если бы существовали доказательства, что ты их совершил, за тобой бы пришли! С пушкой, которая стреляет. Но кажется, у них ничего нет. Что касается других преступлений… если бы они боялись, что ты уничтожишь улики и улизнешь за границу, они бы тебя уже арестовали. Но насчет этого они спокойны. Это не в духе Лео Понтекорво – бежать. По крайней мере, того Лео Понтекорво, которого знал я. Это был Лео Понтекорво, преисполненный гражданского сознания и ответственности. Пример уважаемого буржуа. Не какой-нибудь пошлый жулик, готовый улизнуть от правосудия».

Лео показалось, что последние комментарии полны сарказма. Он услышал в голосе Эрреры почти нескрываемый упрек. Эррера пытается взять реванш?

Лео предпочел этого не замечать. Ему и так есть над чем подумать. В общем, он доволен. Он чувствует себя защищенным, в хороших руках. А разве не это сейчас самое важное? Нигилизм Эрреры, который кажется ему сейчас таким грубым, если его направить должным образом, может быть очень полезным для данного случая.

Внезапно Лео чувствует по отношению к своему другу прилив нежности.

«А знаешь, ты отлично выглядишь!» – говорит он, и в его словах звучат одновременно ложь и правда.

«Правда? Что же, в сущности, моя жизнь сложилась не так ужасно, как предсказывала моя мать».

«Я знаю. Я ведь тоже читаю газеты».

«Боже, моя мать. Вот уже год, как она меня оставила».

Лео знает и это. В свое время он прочел некролог в газете. Но учитывая, что он не отправил даже формальной телеграммы с соболезнованиями, делает вид, что поражен и расстроен.

«Что поделать, – продолжает говорить Эррера, обращаясь скорее к самому себе, чем к собеседнику. – Моей крошке было много лет, она страдала множеством всяких болезней. А в последнее время добавилась еще и старческая деменция. Я нанимал для нее сотни самых лучших сиделок. Она разогнала их всех. Она не понимала ничего, в голове у нее была полная каша. Единственное, что она знала, – это то, что она не желала умирать на руках одной из этих девочек, но хотела умереть рядом со мной, своим единственным сыном. В конце концов даже я пришел к убеждению, что это самое лучшее для нее. Так, я днем работал, а ночью сидел с ней. Ты врач. Ты знаешь, как это может быть утомительно. Знаешь, что она сказала мне вечером перед своей смертью, когда я укладывал ее в постель?»

«Что?»

«Любовь моя, я так тебя люблю! Это единственные сердечные слова, которые мне сказала моя мать за всю свою жизнь. И черт возьми, она прошептала мне их, когда ее голова почти не соображала!»

Лео снова испытал чувство близости, солидарности. Друг. Мой друг. Вот он здесь. Он вернулся.

Если первую часть своей жизни Лео провел под защитой матери, потом под заботливым и любящим присмотром жены, теперь эту роль двух самых важных женщин его жизни, которые по разным мотивам больше не подходили на нее, унаследовал Эррера. Теперь очередь этого неустрашимого адвоката, этого злого и решительного гнома сопровождать его далее по опасному пути. Есть в этом нечто привлекательное. Нечто поэтическое, что не могло ускользнуть от размягченного несчастьями человека: рядом с Эррерой началась его жизнь взрослого еврея, и с Эррерой он переживет новый ее этап и трагическое завершение.

Лео достаточно было выйти за пределы конторы своего нового адвоката, своего нового ментора, еще под бодрящим впечатлением, которое у него оставила сама встреча, нахлынувшие вдруг воспоминания и проблеск надежды, чтобы оказаться снова в экваториальном климате улицы, в зловонной гнилой атмосфере римского августа и ощутить всю тяжесть своего положения.

Лео неуклюже спешит к машине, припаркованной на одной из улочек, примыкающих к виа Венето. Успокойся, старик, ничего страшного. Ничего страшно не случилось. Более того, все прошло лучше, чем ты мог себе представить. Итак, остановись, расслабься, подумай о дальнейших действиях.

Он решил соблюсти указания, которые ему дал Эррера. Он наивно полагает, как ребенок или солдат, что если выполнить четко все приказы, все потихоньку станет на свои места. Но ему приходит на ум и другая мысль, не менее губительная, которая едва не заставляет его потерять сознание.

Деньги. Где взять такие деньги? Существенная сумма: ему по карману, конечно, но для такого сверхнепрактичного человека, как он, ужасно трудно сообразить, где ее взять. Лео не знает, сколько у него денег. Лично он никогда не задумывался о подобных вещах. Рахиль занималась всей этой бухгалтерской работой и банковскими счетами. Он знает, что хорошо зарабатывает, и имеет безграничное доверие к административным способностям Рахили. Он всегда был благодарен ей за то, что она не сообщала ему, как обстоят дела с семейным бюджетом. За то, что она никогда не совала ему под нос счета об оплате телефона или квитанции об оплате света. За то, что она никогда не держала его в курсе своих финансовых операций.

Именно так ему всегда нравилось жить: словно одному из тех монархов, пользующихся безграничным кредитом и привилегией, никогда не заботиться о вещах, о которых так много думает простой люд (да, деньги бывают важнее любви). Он знает, что Рахиль вложила какую-то сумму в недвижимость. Но это все, что он знает. Как избалованный ребенок, он пользовался всегда кредитной картой или чековой книжкой. При помощи этих замечательных инструментов он мог располагать теми деньгами, которые требовались мужчине его положения и образа жизни. Ему даже в голову не приходило, что он может превысить кредит. Он как будто был застрахован от всякого принуждения.

Сейчас он осознает, что не имеет ни малейшего представления о том, записаны ли квартиры, приобретенные Рахилью, на его имя. Он помнит, что несколько лет назад он ходил несколько раз к Эмилио, нотариусу, тоже другу детства. Лео подписывал какие-то бумаги, пока тот зачитывал, как в синагоге, скучнейшие увещевания, написанные невозможным бюрократическим стилем. Он помнит листы с напечатанными на машинке строчками, но прежде всего помнит охватившее его тогда чувство сонливости.

Очевидно, что его страх перед бюрократией проявлялся в странной форме лени и скуки, в результате которых он сейчас не знает, что подписывал. Он передал все жене и сыновьям (до настоящего момента это было бы самым правильным решением)? Дал согласие на приобретение новой собственности? Кто знает. У кого это можно спросить? Может быть позвонить тому смешному ханже Эмилио и потребовать у него отчет о том, чем он владеет? И как он это воспримет? Нет, это невозможно. Только медоточивого голоса Эмилио ему и не хватало. Но как тогда достать, не вмешивая Рахиль, семьдесят миллионов наличными? Неужели нет такого способа? У кого еще можно попросить их, если не у нее?

Его охватывает злость. В сущности, деньги его. Это он гнул спину, неустанно учился и работал все эти годы. Деньги принадлежат ему. И зачем нужно столько денег, как не для того, чтобы рассчитывать на них в случае тяжелой болезни или судебных неприятностей?

Проблема в том, что с тех пор, как в тот душный июльский вечер Лео сбежал от своих родных, оставив их в полном недоумении, он больше ни разу не разговаривал с Рахилью. Она делала все, чтобы избегать его, и ему это было скорее на руку. По крайней мере, до тех пор, пока не пришлось столкнуться с проблемами практического характера, которые он всегда легкомысленно откладывал. А теперь он должен был осознать всю свою неизмеримую бесполезность в подобных делах. К счастью, ему пришло в голову обратиться к Эррере. Но без денег Эрреры не существует. Способ обрести новую поддержку в лице Эрреры – это солидная сумма наличными. Без этого прощай возможность по имени Эррера. Попросить их у человека, самого обиженного (хуже: разочарованного), в представлении Лео, было бы все равно что требовать от отца Камиллы искренней дружбы. Но без этих денег будет разбита надежда, с которой он только начал оживать.

С тех пор как началась эта история, он никогда не приходил в ярость. Но сейчас, когда в нем накопилась вся агрессия из-за неслыханных обвинении, превративших его в парию, он решил взорваться. Он всей душой ненавидит Рахиль. Ее проклятую принципиальность. То, как она тебя слушает. Ее убеждение, что ей чуть ли не богом дано различать, что правильно, а что неправильно. А иногда столь ожесточенное нравственное чувство, которое превращает ее в неприятную особу. Зачем еще нужна ее религиозность, если не для милосердия и сочувствия? Как можно не испытывать милосердие по отношению к нему? Как можно не замечать, что с ним делают? Ее мужа постоянно терзают, у него отняли все, даже желание жить, его превратили в паяца. И это при том, что он ничего не сделал. Ничего.

И она, его Рахиль, поверила обвинениям Камиллы. Этой мелкой шлюшки, которая загнала его в угол. Этой чертовой психопатки, которая обращается к своим родителям по-французски, пишет безумные письма, которая развлекается, подчиняя себе взрослых и мучая их.

Вот почему ему необходим такой мастодонт, как Эррера дель Монте. Потому что только он со своей напористостью, умом, хитростью имеет власть разрушить весь этот абсурд, разрубить спутанный клубок лжи. Поэтому он мечтает, что Эррера возьмет головы Камиллы, ее папаши-викинга, а также того ассистента Лео, который использовал его в своих интересах, и всех тех, кто ополчился против него, и размозжит под прессом. Вот торжествующий крик свершившейся мести нашего бедного графа Монте-Кристо. Вот библейская мечта об искуплении Лео Понтекорво. Которая никогда не свершится, если у него на руках не будет денег.

Сейчас он сидит в машине и не может сдвинуться с места, на часах два тридцать, внутри салона работает кондиционер, окна подняты, снаружи страшная жара: завести мотор своего голубого «Ягуара» и тронуться, сначала посмотрев в зеркало заднего вида, – это выше его сил. Он парализован. Ему то жарко, то холодно. Он боится. Он рассержен. Он хочет денег, которые принадлежат ему, но не знает, где они и как их снять со счета.

И в неожиданном припадке патетики он говорил себе, что, в сущности, эти деньги не для него. Нет, не для него, а для чего-то, что выше его. Вот что он скажет непреклонной Рахили, если только найдет мужество обратиться к ней: «Эти деньги нужны не для меня, а для осуществления высшей цели. Для достижения справедливости. Правосудия. То, что ты, дорогая, должна любить так же сильно, как я…» Абстрактные понятия вместе с ласковым обращением к жене заставили его расплакаться.

Так этот сорокавосьмилетний мужчина, отгороженный от мира, подобно рыбе в аквариуме, в красивой удобной и дорогой машине с кондиционером, от которого веет полярным холодком, второй раз за этот длинный день обнаруживает в себе мужество и слабость, чтобы заплакать. Рыдая как сумасшедший, он вдруг замечает, как какой-то ребенок рядом с машиной веселится, наблюдая за ним. Он пытается привести себя в порядок, но, всхлипывая снова, кивает ребенку с нежной улыбкой. И через минуту жалеет о своем жесте. Вспоминает, что он не в том положении, чтобы быть с кем-то нежным, тем более с невинными младенцами.

Машинально и не без параноидального страха он оглядывается вокруг, не видел ли кто, как он улыбнулся ребенку. Шакалы повсюду. Они подстерегают свою добычу. Этот урок он, по крайней мере, усвоил. Что бы ты ни сделал, даже по неведению, – всегда найдется какой-нибудь доброжелатель, который использует это, чтобы уничтожить тебя, чтобы повесить на тебя ответственность за то, чего ты не делал. Вот что узнал Лео Понтекорво о человеческом обществе. Все существуют, чтобы уничтожать друг друга. Мы родились для того, чтобы исчезнуть.

Чем больше он думает о деньгах, которые ему нужны, тем более растет его беспокойство и гнев. «Никакой проблемы, пойду домой и скажу ей об этом прямо: „Я должен заплатить адвокату. Мне нужны мои деньги“. Она не сможет больше игнорировать меня. Ей придется дать мне ответ. Если она скажет да – хорошо. Если она откажет мне, я ей покажу, на что я способен». Эта агрессивная мысль снова успокаивает его.

Он проехал Кассию, две трети пути от центра до дома преодолены, Лео начинает с ужасом представлять, что будет, если она откажет ему.

С другой стороны, она может отказать. Рахиль изменилась. Это уже не прежняя Рахиль, как и мир вокруг перестал быть прежним миром. По крайней мере, ему так кажется. Рахиль стала призраком для него. Или он призраком для Рахили. Не имеет значения. Все равно. Вот именно, не дать ему денег, отказать в помощи – для нее это был бы лучший способ отомстить, а также обозначить всю его незначительность в ее новой жизни.

А если она просто скажет ему: «Я тебе ничего не дам. Запрещаю тебе прикасаться к нашим деньгам»? Или еще хуже – продолжит молчать? Что ему тогда делать? Да ничего! Если бы у него было получше с реакцией, он давно бы поставил ее на место. Безнадежность положения парадоксальным образом действовала на него успокаивающе. Он вернется в полуподвал, где проспал уже несколько недель. Устроится на раскладном диване. Безуспешно попытается уснуть. Подавленный всей этой духотой. Он не придет в отель «Цицерон» с деньгами. И так потеряет последнюю возможность выйти невредимым из этой истории.

Рахиль хочет ему отомстить? Таким способом? Не дав ему защититься? Да, она такая. Он знает ее слишком хорошо. Ее преданность может быть абсолютной, но если ты один раз предал ее, она будет мстить тебе вечно. Тебе ни за что не удастся вернуть ее доверие. Лео знает ее непреклонность. Он восхищается ею. Он любит ее, эту непреклонность. По крайней мере, любил до настоящего момента, так как никогда не был ее жертвой.

Он вспомнил один случай, когда Филиппо было три года и он капризничал, требуя еще один шоколадный батончик, которые он так обожал. Она сказала сыну: «Хорошо, Фили, я тебе дам еще одну порцию полдника, но пообещай маме, что больше ты ее не попросишь». Филиппо кивнул в знак согласия, чтобы заключить договор, который в тот трудный момент ребенку, очевидно, казался разумным. Да, если она даст ему еще один шоколадный батончик, он перестанет хныкать. Если бы только, проглотив свой полдник, Филиппо снова не принялся ныть.

Лео был поражен реакцией жены, которая терпеливо повторяла: «Мне это не нравится. Ты же пообещал! Ты пообещал больше не капризничать. Мы заключили договор, который ты сейчас нарушаешь. Я сейчас дам тебе еще один шоколадный батончик, более того – я тебе их дам сколько ты пожелаешь, можешь съесть их все, наешься ими хоть до тошноты, но знай: ты перестал быть честным человеком».

«Ты перестал быть честным человеком!» Сказать такое трехлетнему ребенку, который попросил еще один шоколадный батончик? Это показалось Лео настолько гротескным, что он решил вмешаться: «Дорогая, а это не слишком?»

«Оставь, Лео. Не вмешивайся. Мы заключили договор, а он его сейчас нарушает».

«Да, я знаю, успокойся. Это твой сын, ему всего три года. Он даже не знает, что такое договор. В его возрасте слово „честность“ не имеет никакого смысла. Он действует инстинктивно. Он даже не понял, что пообещал что-то. А если даже понял, то не считает свое обещание препятствием. Не давай ему полдник, если считаешь, что испортишь ему аппетит, но ради бога, не призывай на его голову свои библейские проклятия».

Вот у какой женщины он должен просить денег! Вот у какой женщины он должен просить прощения! Женщины, не способной понять трехлетнего ребенка, который не сдержал свое слово? Проклятье! Рахиль – милая, самая заботливая и услужливая женщина на свете, самая преданная жена. Но если ты допустил ошибку, тебе конец. Если ты не вписываешься в ее представления о морали (которая всего-навсего не что иное, как мелкое ханжество, характерное для дам ее круга, но затрагивающее самые высокие сферы человеческих достоинств: верность, святость данного слова и так далее), увы, если ты не вписываешься в ее представления о морали, выхода нет. Пощады не жди.

Заехав в ворота и припарковав машину в аллее своей виллы, Лео не выходит еще некоторое время, наслаждаясь прохладой кондиционера и мучая себя мыслями о предстоящем разговоре. Затем он входит в дом. Услышав на кухне шум посудомоечной машины, он направляется туда и видит ее там. Она помогает Тельме. Тельма замечает его и вздрагивает, а затем мямлит: «Добрый день, профессор». От Рахили ни слова. Она не оборачивается и даже не вздрагивает. Тогда Лео, стараясь придать своему голосу немного властности и хоть капельку значительности, говорит: «Мне нужно семьдесят миллионов к завтрашнему дню. Для адвоката». Но она никак не реагирует. «Ты слышала, что я сказал?» Конечно, она слышала. И потому что слышала – не ответила.

Так, после ужасной ночи, проведенной в полуподвале напротив двери, которая выходит на лестницу, ведущую к его супружеской спальне рядом с комнатой ребят; после ночи, когда он подумывал о самоубийстве, убийстве, бегстве и еще бог знает о чем; после ночи, когда он только и думал о том, как найти лучший способ вернуть свое место в этом доме, который, по сути, ему и принадлежит, как сделать это, если он не смеет даже повернуть ручку двери, отделяющей его от честной части его жилища; после такой вот ночи, ближе к полудню, он просыпается одетый на раскладном диване. Рядом он обнаруживает чемоданчик, полный банкнот. Он хорошенько пересчитывает их, удостоверяясь, что сумма соответствует той, которая ему нужна. Он еще может спастись.

Постепенно внушительное состояние Понтекорво стало таять под натиском огромных судебных расходов и отсутствия заработка. С интервалом в семь дней Лео оставлял на столе записку о необходимой ему сумме, а на следующий день все на том же столе его неизменно ожидал все тот же чемоданчик с деньгами.

Если в отношении пунктуальной оплаты гонорара и прочих поручений, поступавших от его адвоката-ментора, Лео был скрупулезен, того же нельзя было сказать о запрете читать газеты. И это было действительно странно. Потому что до настоящего момента Лео даже не мог смотреть на них, а значит, избегать их сейчас было бы для него естественным. До этого он интуитивно догадывался, что не знать о происходящем было единственным способом сохранить рассудок. Но не теперь, когда этот естественный механизм самосохранения был регламентирован и установлен властным и четким запретом Эрреры. Вот теперь Лео, подобно новому Адаму, не знал, как устоять перед дьявольским искушением запретного яблока национальной прессы.

Каждое утро после очередной бессонной ночи, при первых проблесках зари он вылезал из своей норы и проскальзывал в гараж, стараясь не потревожить царство своих родных, вход в которое для него был заказан, добирался до газетного киоска (расположенного дальше от того места, куда он ходил обычно, в нескольких километрах на восток от комплекса) и покупал стопку разных газет. Затем он возвращался домой и со смешанным чувством интереса и страдания погружался в эти бумажные клоаки. И хотя его случаю стали уделать меньше внимания, хотя его история скромно переместилась на последние страницы газет, и даже уже не общенациональных, а местных, тем не менее всегда встречалась какая-нибудь статейка по теме.

Лео взял в привычку читать все с большим вниманием, не пропуская ни строчки. Кропотливо, как когда-то он просматривал анализы и истории болезни своих пациентов и писал свои ученые заметки, Лео теперь подчеркивал все неточности журналистов. Кто-то из них назвал его сорокапятилетним римским онкологом. Кто-то кардиологом. Кто-то бесстрашным миланским онкологам. От статьи к статье менялся и возраст Камиллы. Этой мелкой негодяйке могло быть от девяти до четырнадцати лет.

Откапывать эти огрехи, которые вначале повергали его в отчаяние из-за их несправедливости и непристойности, постепенно стало почти развлечением, вроде разгадывания загадок или решения кроссвордов. Он подчеркивал их, вырезал и складывал вырезки в коробочку, чтобы потом с чувством удовлетворения показать Эррере. Он как одержимый занимался исследованием плохо информированной и жестокой прессы, которая не переставала мусолить его историю. Ему казалось, что так он сможет помочь адвокату, который сидел в своем кабинете и занимался его делом, используя иные, более конструктивные механизмы.

Каждый раз Эррера делал ему замечания. Зачем Лео теряет время на всякие глупости? Почему не следует его указаниям? Так все это закончится дурдомом, а не победой в процессе, которым они должны заниматься сообща.

«Отдохни, займись спортом, подумай о другом… Твоя жена не желает больше тебя видеть? Найди себе двадцатилетнюю шлюшку, с которой можно потрахаться. Если хочешь, могу подогнать одну. Расслабься, пожалуйста. Ты должен быть свеженьким, бодрым, готовым, когда будет нужно, вступить в борьбу. Я хочу, чтобы ты был В тонусе. В хорошей физической форме и здоров ментально. Понимаешь, о чем я?»

«Конечно, я тебя понимаю. Но ты только представь себе, эта сволочь пишет, будто я содействовал какой-то фирме друзей или родни, производящей молочную продукцию. Другой называет меня развратником. Третий любителем маленьких девочек, „лолит“.»

«Лео, против тебя никто не выдвинул ни одного серьезного обвинения. Разве что тот вонючий репортер. Но слава богу, процессы устраивают не репортеры!»

«А ты знаешь, сколько человек прочло эту статью? Знаешь, сколько знакомых и незнакомых людей будут считать меня чудовищем, которое сотворило все эти дела?»

«Мне кажется, что ты слегка идеализируешь среднего читателя газет. Большая часть из них едва-едва прочитывает заголовки, еще меньше утруждает себя дойти хотя бы до четвертой строки статьи. Редкие герои, доходящие до конца статьи, тотчас же забывают ее содержание, как только приступают к следующей. И ты тоже должен так делать. Забудь. Забудь всю эту историю. Ты не понимаешь всего этого, потому что это касается твоей жизни, потому что это мучает тебя, и это правильно, и потому что ты не можешь видеть происходящее, как вижу его я. Но твой случай уже выходит из моды. Ты выходишь из моды. А это, уверяю тебя, только сыграет нам на руку. Чем больше я изучаю это дело, тем больше я погружаюсь в твою историю и тем больше понимаю все недоразумения, домыслы, натяжки. В конце концов мы справимся. Я тебе это обещаю. Ты должен думать только о том, что будет с тобой, когда вся эта история закончится. Ты должен подумать о своем здоровье, своей семье, о том, как снова вернуться на беговую дорожку. Тебе наплевать на двадцатилетнюю шлюшку? Тогда постарайся поговорить с Рахилью и сыновьями. Восстанови с ними отношения. Верни их доверие. Если хочешь, я помогу тебе. Я могу поговорить об этом с Рахилью. Я суну ей под нос все неопровержимые доказательства твоей невинности и доверчивости. Я ей по полочкам разложу историю с девчонкой и докажу, что в ней нет ничего криминального, я ей докажу, что эта девчонка буквально манипулировала тобой, шантажировала тебя, доведя до отчаяния…»

«Нет, прошу тебя, умоляю, Эррера, сделаю все, что хочешь. Но не говори ничего Рахили, не трогай ребят…»

«Но почему? Полагаешь, им не будет приятно думать, что их муж и отец не то чудовище, каким его стараются представить?»

«Нет-нет, прошу тебя. Нет. Пообещай, что ты этого не сделаешь».

«Хорошо, хорошо, обещаю, не кипятись. Я ничего не скажу. Но ты не можешь продолжать избегать их. Стыдиться их. Абсолютно. Тебе это говорит человек, чьей профессией является защищать темных спекулянтов, у которых в миллион раз больше причин для стыда, но которые, бог знает почему, не умеют даже краснеть».

Но проповедь Эрреры, как водится, была гласом вопиющего в пустыне. Проблема заключалась в том, что Лео был этой пустыней. По иронии судьбы, одна из причин, по которой Лео решился обратиться к Эррере, было его убеждение, что последний лучше, чем кто-либо, сможет понять чувство стыда, от которого Лео не мог освободиться. Но очевидно, его расчет был неверен. Много изменений произошло не только в его жизни. Но также в жизни Эрреры. Он больше не был презренным карликом тех лет. Сейчас он успешный человек. Благодаря своей мужской харизме, дьявольскому уму и выдающемуся красноречию он заставил мир забыть о своем росте и внешности. И при всей своей догадливости как мог этот успешный и известный адвокат представить себе тот кошмар, в котором жил Лео в последнее время? Ту бездну, в которую он скатывался? Ведь единственная вещь, которая была дозволена ему и которой он посвятил последние дни, – постоянно испытывать стыд.

Как мог себе представить Эррера, что значит осознавать, что твои сыновья невозмутимо наблюдают за тем, как ты становишься на колени перед человеком, который собирается выстрелить в тебя? И при этом понимать, что твои сыновья чувствуют на самом деле. Кроме того, Лео едва ли смог бы объяснить рационально мыслящему человеку, что чем больше тобой овладевает чувство стыда, тем больше ты нуждаешься в нем. Ты раздражаешь его, подобно раненому, который бередит рану, чтобы узнать, насколько сильной может быть боль. Вот зачем требовались все эти бумажки, все эти скрупулезно собранные вырезки из газет: они были нужны, чтобы еще прочнее прикрепиться к чувству стыда, чтобы ни на миг не забывать о нем.