Текст книги "Ошибка Лео Понтекорво"

Автор книги: Алессандро Пиперно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Приятное и одновременно отвратительное зрелище. Оно вызвало в нем чувство вины. Он почувствовал себя грязным. В какой-то момент он чуть было не впал в морализм, который помешал бы ему наслаждаться радостями семейной жизни, радостями своей жизни. Но потом он понял, что это неправильно: его работа – это его работа, его жизнь – это его жизнь. Они часто пересекались. Они сосуществовали… сосуществовали, подвешенные над пропастью на тоненькой ниточке. Чтобы не сойти с ума, их нужно было разделять.

То же самое правило действовало и для заседающих в суде. Зал суда напоминал его отделение. Бой был неравным. Чужие говорили с напыщенной серьезностью о вещах, которые не изменят течение их жизни. На этот раз им была противопоставлена его жизнь: он был неизлечимым больным в этой ситуации. Он был ребенком, который рисковал своей жизнью. Все вокруг него было мизансценой.

И теперь он понимал больных, которые переставали бороться и, казалось, обретали внутренний покой. У них не было сил даже жаловаться. Единственное, что их заставляло страдать, – это процедуры, которые только продлевали их агонию. То, что с ним делали в зале суда, было всего лишь поддерживающей терапией, в какой-то момент он больше не мог выносить ее и хотел освободиться. Поэтому он оставался дома, в своей норе. Спокойный и умиротворенный. По крайней мере, до того дня.

В тот день в нем зародилась странная надежда, вызванная, как ни странно, звонком Эрреры, который сообщил плохую новость. Эррера позвонил на его личный номер. Камилла пожелала дать повторные показания. Это значило, что они готовы к финальному матчу: психиатр и родители заставят ее сказать неприятные и ужасные вещи.

«Почему ты так думаешь?»

«Боюсь, что они предъявят более тяжкое обвинение. Они могут изобрести еще какую-нибудь ерунду. Я хочу, чтобы ты был готов. Это может быть что-нибудь действительно ужасное для тебя и твоей семьи. Если эта мелкая психопатка сделает заявления определенного типа, это может разжечь любопытство прессы».

«О каких заявлениях ты говоришь?»

«О более тяжких обвинениях».

«Более тяжких?.. Разве те обвинения, которые мне вменяют сейчас, недостаточно тяжкие? Что можно еще придумать? Что я одурманил ее наркотиками? Что с ней была какая-нибудь подружка из детского сада?»

«Лео, не говори глупости. Перестань шутить. Только не по телефону! Я не знаю, что еще они придумали. Я знаю только то, что тебе сказал. Пока это слухи. Но лучше быть готовыми. И оставаться хладнокровными».

Лео выслушал спокойно очередное безумие. Сарказм, с которым он принял эту новость, доказывал его спокойствие. После упреков Эрреры он больше не комментировал происходящее.

Как только он положил телефонную трубку, им овладела самая примитивная ярость. Единственное чувство, которое он мог испытывать, – подавленное негодование. Что еще они хотели с ним сделать, эта шлюшка и ее неотесанный папаша? Им было недостаточно всего этого? Чем же удовлетворить их жажду мести?

Месть. Может быть, пришла его очередь отомстить? Тогда Лео охватило неукротимое желание отомстить этой девчонке.

Необходимо сказать, что в ярости Лео не было ничего позитивного. Он был движим только разрушительными эмоциями. Пришел конец тем временам, когда он утешался мечтаниями о восстановлении доброго имени. Вот уже долгое время Лео не воображал, как он спускается с мраморных ступенек Дворца правосудия, осыпаемый розами и приветствуемый аплодисментами и слезами. Прошла целая вечность с тех пор, как он представлял лица Рахили и сыновей, которые с гордостью смотрят на него. Надежда на это почти испарилась. Он не видел никакого света в конце туннеля. В конце туннеля его ждал еще один туннель. А за ним еще один и так далее.

Но сейчас, когда его охватила ярость, вместе с ней затеплился и огонек надежды: она приобрела менее благородную, но более вдохновляющую форму. Он захотел увидеть, как раскроется ложь этой девчонки, как ее сотрут в порошок. Он хотел увидеть, как Эррера предаст ее публичному поруганию. Только такая жестокая сцена способна была порадовать его сейчас. В общем, именно злость заставляла надеяться. Чувство мести поддерживало надежду.

А ведь всего за несколько часов до звонка Эрреры Лео предавался мрачным размышлениям о наиболее эстетичном способе уйти из этого мира, по возможности без особого шума. Не то чтобы это была конкретная мысль, скорее времяпрепровождение, которым развлекался в последнее время. Одним словом, он подумывал о самоубийстве. Но само слово казалось ему слишком резким. Слишком буквальным… он предпочитал думать о мгновенной смерти.

Если бы он был типом, вроде отца Камиллы, одним из тех фашистов с пушкой в руках… если бы только жил на последнем этаже какого-нибудь шикарного дворца… если бы в тот раз послушал внимательней, что рассказывал Луиджи, анестезиолог, о смертельной дозе лекарств… если бы только решился надеть петлю…

Не то чтобы Лео надоело жить. Жизнь нравилась ему. Ему нравился тот образ жизни, который он вел. Иногда ему даже случалось мечтать о том, как он становится прежним Лео до того, как эта непристойная история разрушила все. Добрый бог снов свидетель тому, насколько определенная часть личности Лео любила ту прежнюю жизнь. Те невинные и недооцененные в свое время удовольствия цивилизованной жизни. В его новой жизни не было ни мгновения, когда бы Лео позволил себе не признать этого.

Лео с ностальгией вспоминал многие моменты своей жизни. В пятницу вечером, когда Рахиль приезжала за ним в больницу: он был слишком усталым, чтобы садиться за руль, и оставлял свою машину на парковке. Ослаблял галстук и садился в автомобиль Рахили, которая обычно приезжала с небольшим опозданием. Они едва успевали на киносеанс, вбегая в зал в последний момент, искали свои места, спотыкаясь о ноги других зрителей.

После фильма они всегда шли ужинать в одно и то же место: тогда в мире существовала только La Berninetta. Лео заказывал стакан ледяного пива, овощи во фритюре, пиццу «маргариту магнум» и обязательно кростату с потрошками (весь секрет в песочном тесте, – каждый раз объяснял Лео жене). Затем наступала очередь сигары с кофе, а потом Лео, полусонный, возвращался домой на машине. Вот что я имею в виду под удовольствиями жизни. Дремать в машине рядом со своей Рахилью после идеального вечера и недели самоотверженной работы.

Нет, Лео умел ценить удовольствия жизни. Он ничего не имел против жизни в целом, только против того странного оборота, который она приняла в последнее время. Мысли о самоубийстве были не чем иным, как вонючим отбросом ментальной усталости. Его мозг занимала неотвязная мысль: а что было бы, если бы все сложилось иначе? Слишком большая нагрузка для одной головы. Лео не хотел умирать. Лео просто хотел немножко выключить мозг. Он хотел задремать рядом с Рахилью в машине в надежде, что путь до дома продлится целый год. Но учитывая, что это было невозможно, оставался план Б. Запасной выход. Этот план, этот выход, именно потому, что он слишком хорошо знал смерть и за свою жизнь видел столько мертвых, заставляли его дрожать от страха.

Он был охвачен этим страхом, когда позвонил телефон. И ему было достаточно обменяться парой фраз с Эррерой, чтобы почувствовать, как страх проходит. А на смену ему приходит жажда жизни: жизненные силы в виде негодования против той мерзавки и ее безумия. И сильное желание уничтожить ее.

Именно тогда ему пришло в голову, что где-то в доме должно было остаться письмо Камиллы, как всегда полное страсти и угроз. Лео не удалось прочесть его полностью. Но он был уверен, что как раз в первых строках эта психопатка написала ему, что пришло время отдаться человеку, которого она любила. То есть ему. Жаль, что это письмо было написано пару недель спустя, после предполагаемого насилия, в котором его обвиняли. (По крайней мере, так ему казалось.) В общем, это письмо не только освобождало его от самого грязного обвинения, но также доказывало ненормальность девчонки, ее коварные намерения… в целом разрушало надуманность обвинения. Перед Лео в одно мгновение пронесся тот вечер, когда он обнаружил письмо на обычном месте. Он начал читать его. Возможно, из-за раздражения и страха перед столь откровенным предложением он не заметил, как Рахиль вошла в комнату.

«Что ты читаешь?» – спросила она.

«Ничего. Отчет от администрации Санта-Кристины».

«Они начали писать отчеты ручкой с фиолетовыми чернилами?»

«На самом деле это только набросок, который мне прислал директор, чтобы просмотреть его, прежде чем распечатать остальным», – отрезал он, не теряя самообладания.

И особо не задумываясь и не закончив чтение, он куда-то спрятал это письмо. Да, но куда? Он сидел на кровати. Возможно, он спрятал его в то место, которое находилось ближе всего, в ящичек прикроватной тумбочки, в большую папку, набитую другими бумагами. Да, оно должно быть там. А где еще, если не там? С ума сойдешь вспоминать об этом сейчас. Но хоть раз его рассеянность, его неорганизованность могли принести благо? Да, письмо должно было быть там. Неопровержимое доказательство безумия этой девчонки. Письмо, которое могло доказать, что если в этой истории кто-то и был подвергнут насилию, надругательству – так это он.

Он был так рад возможности, которую жизнь внезапно предложила ему, и ему так не терпелось найти это доказательство. Его так вдохновляла идея возмездия. Но в то же время наш бедный таракан был настолько напуган перспективой совершить путь от своего подвала до комнаты и наткнуться на одного из тех трех людей, которых он меньше всего жаждал встретить сейчас… Именно поэтому ему не удавалось ничего сделать, как только сидеть в своей норе и раскачиваться на грани нервного срыва. Со временем страх встретиться лицом к лицу с Рахилью, Самуэлем или Филиппо, стал его предрассудком. Лео знал, что единственное место в доме, оставленное ему его самыми непоколебимыми тюремщиками, – это кухня. Туда он мог приходить только в ночные часы и строго по расписанию, где-то с одиннадцати тридцати до часу. И этого было более чем достаточно, учитывая, что лестница от его подвала, вела прямо на кухню, которая в эти часы была уже пуста, вымыта и прибрана.

Поэтому сейчас он стоял там, не осмеливаясь и шагу ступить, чувствуя головокружение, как будто он должен был решиться на какое-то опасное предприятие. Но он желал как можно скорее удостовериться, что письмо на месте. Прошло слишком много времени. Настолько много, что все могло измениться. Никто, например, не мог гарантировать, что его спальня осталась прежней, как он ее помнит. Возможно, Рахиль решила избавиться от всех вещей мужа. Да, этого нельзя было исключать.

В конце концов Лео так же, как в ту ночь, когда включилась сигнализация, позволил осторожности и трусости взять над ним верх: разочарование, которое он испытал бы, не обнаружив письма на месте, было бы сильнее того, которое было вызвано чувством собственного бессилия, невозможностью дойти до нужного места. Его трусость снова проявилась во всей красе.

Или она была такой до четверга. Если в жизни его близких ничего не изменилось, четверг – идеальный день. После обеда Тельма выходила, Рахиль отвозила ребят в секцию по теннису, а после обычно шла к парикмахеру. А значит, у Лео было не меньше трех часов для осуществления своей миссии.

Так, в четыре тридцать, в один весенний день Лео поднимается на этаж выше. Он переступает границу, которую несколько месяцев не осмеливался преступить: порог, который отделяет кухню от остального дома. Но то, что он оказывается в месте, которое долгое время было потеряно для него, не вызывает в Лео особо сильных эмоций. Более того, было что-то горестное в столь ярко выраженной стерильности. Кроме того, он чувствует себя почти оскорбленным всей этой чистотой. Они здесь, вверху, хоть представляют, как живется в тараканьей норке? Они знают, какой таракан там живет? Удивительно, как быстро в семьях приживается притворство. Как мало для этого нужно. Как будто с того вечера ничего не изменилось. Лео спокоен. Он настолько разочарован, что даже перестал бояться. А если кто-нибудь войдет? Пусть входит. Я взрослый мужчина и знаю, как встретить того, кто войдет.

Наконец, он в своей спальне. Ему достаточно открыть дверь, чтобы узнать голубую полутьму этой комнаты, которая нравилась Рахили. На этот раз его охватывают более сильные эмоции. Есть что-то смягчающее и расслабляющее в этой атмосфере. Возможно, мягкие кресла с оранжевой обивкой у окна или два абажура в стиле ар-деко, купленные на рю де Сенн в Париже по возвращении из свадебного путешествия, а возможно, хлопковые покрывала карамельного цвета, палисандровые доски паркета… бог его знает… все это вместе делает комнату такой уютной, какой Лео ее не помнил. И как будто только сейчас он почувствовал невероятную сонливость и усталость, накопившуюся за все время его жизни-нежизни. Ему захотелось снять покрывало и забраться под одеяло. Ему захотелось лечь в свою постель и больше не просыпаться. Он был так взволнован, что почти забыл о причине, по которой пришел сюда: письмо, процесс, Камилла, весь этот мусор…

Чтобы отвлечься и в то же время обновить ощущения радостного ожидания, которое начинает ослабевать, он входит в гардеробную. Но на этот раз его ждет сюрприз. Если сначала Лео оскорбил тот факт, что ничего не изменилось, сейчас пришло время обижаться на некоторые перемены. Маленькая комнатка, размером со шкаф, с двумя зеркалами на противоположных стенах, была очищена от малейшего следа его присутствия на этом свете. Куда пропали его рубашки, твидовые костюмы, шарфы, ботинки, пальто, шляпы, перчатки? Это гардеробная разведенной женщины, вдовы. Лео начинает испытывать странную ненависть к Рахили. За ее аккуратность, достойную усердной официантки из уличного кафе. За ее проклятый морализм. За ее упрямство. За ее маниакальное пристрастие к чистоте. Потому что именно оно подсказало ей мысль выбросить все вещи мужа из этого шкафа. Там, где раньше висела его одежда, сейчас ровным рядом на вешалке – жакеты, пальто, юбки Рахили, которые, если взглянуть на них с определенного ракурса, напоминают элегантных дам, стоящих в очереди на почте.

От вида умноженной зеркальным отражением жены у Лео идет кругом голова. Он присаживается на низкую тумбочку. Вместе с сильным разочарованием он чувствует странное, неуместное блаженство. Он начинает прерывисто дышать. Он совсем не желает привыкнуть к обретенному вдруг аромату. Аромату его жены. Очень знакомый запах, которому, если хорошенько подумать, уже лет двадцать. Чтобы удержать его, Лео задерживает дыхание на несколько минут, а затем утыкается носом в рукав одного из плащей Рахили. Он в отчаянии. Как во времена отрочества, когда ему хотелось мастурбировать. Сколько времени он не делал этого? Слишком много. Его сексуальность, его мужское начало были подавлены перенесенными унижениями. Постоянное беспокойство оказало на него отупляющее воздействие.

И вот сейчас он снова хочет Рахиль, неожиданно, и даже еще сильнее, чем во времена, когда она, будучи порядочной еврейской девушкой, не давала ему. Да, никогда Лео не желал Рахиль так страстно. Даже тогда, когда их история только начиналась, а она отказывалась заниматься с ним сексом в машине и у нашего молодого профессора едва не лопались штаны. Даже тогда он не желал ее так страстно.

Лео чувствует себя как мальчишка, которому не много нужно, чтобы встало. Достаточно уступить инстинкту вынуть его из брюк, потрогать немножко… И вот он возбужден и в отчаянии. Его голова только тем и занята, что перебирает приятные воспоминания из супружеской жизни. Нет ничего ужаснее ностальгии по супружескому сексу. Нет большего извращения, чем трогать его, вспоминая о жене. Об этом думает Лео. А также о том, как они сделали это с Рахилью в первый раз. О препятствиях, которые они преодолели за эти годы. О том, как он лишил ее девственности спустя несколько дней после свадьбы. О первом разе, когда она взяла в рот. О первом разе, когда он выпустил семя ей в лицо. О первом разе, когда сделал ей куннилингус. О первом разе, когда взял ее сзади. Да, все первые разы в одно мгновение, уткнувшись носом в ткань ее плаща. Лео не потребовалось особых усилий, чтобы извлечь этот запах. Достаточно было посильнее прижать рукав к носу и вдыхать.

Но сейчас ему на ум приходят посторонние мысли. В нем зарождаются ревнивые чувства. Как себя вела Рахиль эти месяцы? У нее были другие мужчины? Какая-то постоянная связь? После событий последних месяцев Лео понимает, что может случиться все что угодно. Даже самое невероятное подкарауливает тебя за углом, посмеиваясь.

Лео начинает мучиться от ревности. В конце концов он не выдерживает, вытаскивает из штанов член и предается подростковой утехе. Он делает это, как делают все мужчины. Как это делают все мужчины, научившись этому лет в тринадцать и навсегда. Ничего странного. Таковы мужчины. Он может встать в самый неподходящий момент и в самом неподходящем месте. С самого начала, с тех пор, как твое тело узнает власть загадочных спазмов внизу живота и тебе хочется, чтобы они повторялись снова и снова… пока ты не пожелаешь прервать эту странную одинокую гимнастику, облегчившись. Это способ уравновесить силы. Последний источник энергии для нервов на пределе.

Это похоже на то, как бывает у евреев, которые, вернувшись с похорон какого-нибудь недавно почившего родственника, чувствуют необходимость что-нибудь съесть. Это жизнь, которая заявляет о своих правах. Жизнь, которая требует, чтобы ее уважали и посвящали себя ей. Но также это единственный способ, который остается тебе, чтобы справиться с пустотой и преодолеть искушения. Плохая оценка в школе? Твоя девушка бросила тебя только из-за того, что кто-то там прокатил ее на порше «Каррера»? Тебя беспокоит таяние ледников или обезвоживание планеты? Не трусь, парень! Беги в туалет и потрогай его. Займись онанизмом. Расслабься. Энергично и активно. Это самый лучший выход. Священное действо, проклятое и благословенное одновременно. Звериный инстинкт, подобный тому, который движет кобелем, метящим дерево. Только на этот раз деревом является старая гардеробная Лео, осиротевшая без его ценной коллекции костюмов и переполненная рассеянным запахом Пенелопы.

Но когда он почти достигает оргазма, его отвлекает какой-то шум сзади. Кто-то наблюдает за ним? Он быстро оборачивается, но никого не видит. Снова шум. Легкий, как шорох падающего на пол платья. Паника. Его кто-то видел? Пока он онанировал перед плащом жены? Тельма? Или один из сыновей? Или сама Рахиль? Ему показалось? Никого не было? Беспокойство снова торжествует над мужественностью. Лео снова хочет бежать в свое укрытие.

Я больше не выйду. Клянусь. Да, это был последний раз.

Затем приходит лето: на месяц раньше, как иногда случается в Риме. Лео Понтекорво проводит свои дни в противоречивых чувствах: им с новой силой овладевает фатализм, и ему кажется, что за ним кто-то наблюдает круглые сутки. Какая-то тень. Какой-то дух. Нечто сверхъестественное. Это ощущение не покидает его с тех пор, как ему пришлось прервать приятное занятие, которым он занимался перед плащом жены в гардеробной. Возбуждение пропало, но не чувство присутствия чего-то, что повергло его в бегство.

Ему не хотелось даже есть. Несколько дней он не появлялся на кухне, где кто-то оставлял ему еду. На пятый день голодовки он нашел посуду с едой у дверей своей комнаты. И с тех пор так повелось. Он был доволен, что посуду оставляли там. Ему не желали смерти. Было очевидно, что тот, кто оставлял еду, не желал его смерти, его исчезновения. Очевидно, этому существу нужно было, чтобы Лео жил, существовал. Но тем не менее с каждым днем Лео ел все меньше. Он открыл для себя удовольствие обходиться без пищи.

Затем пришло настоящее лето. В его лучшем проявлении. Из сада доходили ароматы цветов и фруктов. Ребята только-только должны были закончить школьные занятия. И одним из самых любимых развлечений Лео было смотреть из окна на их ноги, которые играли в саду в мяч. Он узнавал ноги Филиппо и ноги Самуэля. Это было так трогательно – узнавать их. Наблюдать за чудом повторяющихся движений, на которые Лео не уставал смотреть. Он испытывал сильную боль, когда игра завершалась и команда четыре против четырех, которая каждое утро составлялась из его сыновей и их друзей, расходилась, чтобы встретиться там же на следующее утро в тот же час. Самуэль играл в защите. Его ярость и настойчивость в нападении на противника противоречили его капризному и непоследовательному характеру. Хотя до настоящего момента у Самуэля хорошо получались многие вещи, он не производил впечатление мальчика, который может сильно чем-то заинтересоваться и полностью посвятить себя одному делу. Выкуп, который ты платишь за легкий успех в жизни. Если бы Лео и Камилла не преподнесли ему своеобразного подарочка год назад, его жизнь сложилась бы превосходно. По крайней мере, по мнению отца.

Лео часто задавал себе вопрос – что происходит в голове его сыновей. Что они чувствуют? Какие у них желания? Кто они? Дистанция между любимыми людьми не менее загадочна, чем глубины океана. Какие прекрасные фразы приходили на ум нашему узнику. Самуэль, его Сэми, по крайней мере, как казалось Лео, родился под счастливой звездой. Поэтому было удивительно, что он прилагал столько стараний в игре в футбол: он не принадлежал к числу упорных людей, как это часто случается у тех, у кого и так все легко получается. В сущности, и стиль игры Филиппо не соответствовал его характеру. Филиппо во время игры становился величественным и харизматичным. Совсем не таким, как в жизни. В жизни он не умел показать себя с лучшей стороны.

И именно во время одного из матчей случился эпизод, который стал очередным испытанием для нервов Лео. А также для его мужества и трусости. Во время игры произошло столкновение. Между Филиппо и Сэми. Они никогда не играли в одной команде. Сэми не выносил упреков Филиппо, равно как и Филиппо не выносил свободного стиля и излишнего напора брата. Поэтому среди юных футболистов Ольджаты существовало мнение, что братья Понтекорво должны всегда играть друг против друга. Именно из-за напора Сэми, столь ненавистного Филиппо, случилась катастрофа. Сэми ударил со всей силой по щиколотке брата. И судя по движениям и стонам Филиппо, он что-то ему сломал. Странный звук, то ли плач, то ли смех, полный испуга и недоверия, какой обычно издают спортсмены, особенно молодые, когда оказываются бессильными перед тем фактом, что они сломали себе кость. Лео прекрасно видел из своего места, которое можно было бы назвать привилегированным, болтающуюся ногу сына. Также он видел другого сына в отчаянии, который не переставал взывать: «Мама, мама… скорее, скорее!»

Лео, будучи не в меньшем отчаянии, чем его сыновья, даже в этот момент нашел время для самоуничижения: Самуэль позвал не его, а мать. В самый кризисный момент. В какое-то мгновение Лео пришла на ум безумная мысль, а не умер ли он: может быть, он уже мертв и сам об этом не знает. Возможно, именно это и есть смерть. Упорно считать себя живым, в то время как остальные вокруг не замечают твоего существования. Он вспомнил один черно-белый фильм, который он когда-то смотрел, об одном мертвом, который не догадывался о том, что он умер. Может быть, присутствие, которое он ощущал вокруг себя, было не более чем тень прошедшей жизни. Может быть, от него самого осталась только тень. Тень другой тени.

Но нет, он не был мертв. О нем попросту забыли. Для них, между Лео и этим пауком, который свил паутину рядом с окном, не было никакой разницы. Лео снова испытал искушение выйти. Прийти на помощь к сыну, сломавшему лодыжку. Утешить второго, сказать ему, что это не его вина. Что он не должен принимать это так близко к сердцу. Что такое случается. И пока Лео думал, что сказать Самуэлю, чтобы утешить его, ему пришло на ум, что, по правде говоря, всякие несчастья происходили чаще всего с Филиппо. Они как будто преследовали его. Если Всемогущий Бог в тот день замыслил пожертвовать костью мальчика, который играл в мяч в саду своего дома, это непременно должна была быть кость Филиппо Понтекорво.

Сложные отношения с миром. Он был как бы не от мира сего, и в этом была проблема Филиппо. Возможно, именно его боязнь мира сделала его таким замкнутым и неразговорчивым.

Когда Филиппо было четыре или пять лет, он радовался только большим книжкам, которые Рахиль дарила ему на день рождения: те невинные комиксы Уолта Диснея с названиями, изобилующими «я», вроде «Я Утенок», «Я Мышонок», «Я дядюшка Скрудж». Филиппо перечитывал эти книжки, как раввин Тору. Он перелистывал их сотни раз. Как будто все самые важные для жизни вещи можно было почерпнуть из приключений Утенка в Клондайке. Или из некоторых неловких выходок этого персонажа. Или из той дерзкой легкости, с которой Мышонок разгадывал загадки.

Сначала Рахили приходилось проводить вечера за чтением внушительных томов. По одной истории за вечер. Таков был уговор. Филиппо рассматривал картинки и слушал мать как будто в первый раз, как будто он не знал концовки. Скоро Рахиль могла наизусть рассказывать ему эти книжки. Но даже этого ребенку было недостаточно. Настолько, что иногда он с трудом брал книжки, почти размером с него, и терпеливо просматривал их, как будто старался запомнить мельчайшую деталь каждого рисунка. Иногда он смеялся, иногда грустил.

В какой-то момент, перед тем как Филиппо должен был пойти в школу, Лео попытался научить сына читать. Ему хотелось, чтобы тот мог самостоятельно обращаться с этими книжищами. Он хотел, чтобы его сын мог сам читать эти комиксы, которые знал почти наизусть. Лео хотел научить его этому вовсе не потому, что сам устал читать сыну, или потому, что желал избавить Рахиль от подобного неудобства. Нет, он желал, чтобы Филиппо открыл для себя, что значит наслаждаться чтением независимо.

И Лео был поражен не только его неспособностью к обучению, но также протестом, с которым его сын встретил столь прозаическое дело. Как будто чтение и письмо для Филиппо были поражением. Как будто они разрушали магию рисунка. Да, скоро Лео пришлось смириться с фактом, что единственное упражнение, которое мог выполнить его старший сын, – это сравнивать рисунки, питаться образами. Филиппо напоминал доисторического человека, не умеющего писать, но имеющего развитое чувство формы.

Проблемы с обучением письму и чтению, которые проявились у Филиппо в первом классе, когда его учительница, довольно подкованная особа, распознала в нем признаки дислексии, были не последними препятствиями в его бесконечной войне против этого мира, в которую превратилась его юная жизнь.

Именно американская учительница сообщила Рахили о проблемах Филиппо с заучиванием букв (в то время у римской буржуазии было модно посылать детей учиться в иностранные школы). Стоял даже вопрос о том, насколько разумно записывать Филиппо в школу, в которой не преподавали на итальянском. Мисс Доусон принадлежала к тому типу крепких дам из Новой Англии, которые, несмотря на ярко выраженный акцент, говорят на правильном итальянском с безупречным построением фраз и богатым словарным запасом.

«Знаете, ему сложнее учиться, чем другим ребятам. Около восьмидесяти процентов учеников школы – носители языка. Это нормально, что у оставшихся двадцати, к которым принадлежит и Филиппо, будут возникать определенные трудности. Но если ко всему прочему добавляется еще и проблема с алфавитом…»

«Что вы имеете в виду?»

«Что Филиппо не различает d, b, p. И несмотря на все мои подсказки, он ничего не понимает. Хотя это само по себе не так уж и страшно. Это нарушение, которое можно преодолеть. Я знаю многих талантливых и успешных людей, которые страдали от этого же…»

Рахиль вовсе не утешили размышления мисс Доусон, а еще меньше мужа, который прокомментировал слова учительницы следующим образом:

«Если хорошенько подумать, p, b и ds – очень похожи. Мне всегда казалось, что Филиппо не склонен вдаваться в такие тонкости».

И так было всегда между Рахилью и Лео: когда она волновалась, он начинал шутить, и наоборот. Только сейчас Лео знал, что эта реплика тогда больше помогла ему, чем жене. Но что за проблемы были у этого ребенка? Почему у него всегда было что-то, что ему мешало? Почему то, что у других выходило просто и естественно, ему давалось с трудом?

С другой стороны, еще до мисс Доусон Лео догадался, что что-то не в порядке. Различие между b и d. Лео пустил в ход тысячи примеров, чтобы показать сыну, что это разные вещи.

«b похоже на человека с большим животом, – говорил он ему. – А d – на человека с большим задом». И чтобы быть яснее он показал сыну на собственный живот и зад. И хотя Филиппо посмеялся над его жестом, он так и не научился различать эти согласные. Явно, что это было выше его. Целый подвиг.

Учительница сказала, что она не знает, как поступить. Еще и потому, что отставание в учебе делало Филиппо исключительно агрессивным по отношению к другим одноклассникам, которые к тому моменту уже выучились читать. Но в то же время мальчик чувствовал стыд и уныние.

«Позавчера он ударил одноклассника», – сказала мисс Доусон Рахили.

«Ударил? Как ударил? Почему?»

«Боюсь, что тот мальчик стал дразнить Филиппо, потому что тот не умеет писать».

Когда Рахиль рассказала это Лео, он вспомнил, как в тот вторник, отводя сына в школу, он спросил у него: «Тебе нравится играть с Франческой?» Франческа была логопедом.

«Да, – ответил Филиппо. – Но я не хочу больше играть с ней по утрам».

«Почему?»

«Потому что потом я опаздываю в школу».

«Что же, лучше не опаздывать? Хотя почему тебя это волнует? У тебя есть оправдание. Если бы у меня в твои годы было оправдание, чтобы приходить попозже в школу! Если бы оно было у меня сейчас…»

«Но если я прихожу с опозданием, мне говорят, что я больной».

«Кто говорит, что ты больной? Почему? Ты абсолютно здоров».

«Мне говорят, что я больной, потому что я опаздываю и потому что играю с Франческой».

Тогда Лео подумал, что наверняка матушка какого-нибудь одноклассника Филиппо наговорила своему чертовому сынку, что Филиппо Понтекорво опаздывал в школу по средам и вторникам из-за болезни. Что у него проблемы с чтением. Это разозлило Лео. Проклятые матушки. Их дети. Все эти людишки. И бедный мой малыш Филиппо – ты тоже проклят.

Лео помнил об этом: дислексия была только одним из тревожных признаков. А до этого были еще проблемы с речью.

Лео и Рахили пришлось ждать четыре года, прежде чем они дождались от Филиппо осмысленной фразы. Он отвечал односложно или мычанием. Сначала они подумали, что его отставание от ровесников в речи объясняется застенчивостью и сдержанностью характера. Филиппо родился исключительно спокойным младенцем, из тех, кто мало плачет и много спит. Родители надеялись, что сын молчит только потому, что ему нечего сказать. Этим себя утешали Рахиль и Лео в первое время. Не волноваться раньше времени было правильным поведением для ответственных и современных родителей. Филиппо запаздывал в необходимости словесного выражения. Не так уж и плохо. Для того чтобы выразить свои потребности, ему было достаточно жестов, слова должны были прийти позже. Филиппо был таким. Одним из тех, кто жил сам по себе.