Текст книги "Ошибка Лео Понтекорво"

Автор книги: Алессандро Пиперно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Часть третья

«Дорогой мой, я не знал, что раввин Перуджа не объяснил тебе, что спать с двенадцатилетней не кошерно».

Неуместное обращение к измученному, страдающему бессонницей человеку, в чьих венах течет больше успокоительных лекарств, которые он сам себе прописал, чем крови. Тем не менее Лео пришлось подавить негодование, не говоря уже о желании развернуться и уйти. Он не сделал этого только потому, что не мог: он сам попросил об этой встрече. Он нуждался в ней.

Он не ушел еще и потому (хотя не смог себе в этом признаться), что эта фраза навеяла ему воспоминания о старых добрых временах. Она произвела на Лео отрезвляющий эффект, и он, подавив в очередной раз зреющее в нем сопротивление, остался. Он чувствует, как в желудке у него начинает бурлить, как его внутренности отпускают стальные тиски спазма, которые держали его несколько дней. Эти спазмы неожиданно успокаивают Лео, он начинает осознавать, что несколько дней не ел, не спал и почти дошел до истощения. И в тот самый момент Лео начинает понимать, как важно для человека иметь возможность спокойно есть, спать, испражняться.

Спать с двенадцатилетней не кошерно? Вот она, особая форма остроумного цинизма, отдающего задиристо-мальчишеским духом, к тайнам которого его приобщил Эррера дель Монте, в ту пору в начале 50-х, когда они, готовясь к бар-мицве [8]8
  Обряд инициации. Церемония, которая обозначает вступление еврейского юноши 13 лет во взрослый возраст.


[Закрыть], были самой странной парочкой приятелей, посещавших школу раввина Перуджи.

Неслучайно именно Эррера встретил его этой вульгарной фразочкой. Лео пришел к нему в студию. Эррера высокопоставленно занимал два смежных помещения на последнем этаже розового здания на знаменитой виа Венето, этом кусочке феллиниевского тротуара, который отделяет Café de Paris от Harry’s Bar. После ожидания в приемной Лео ввели в темную пещеру, в которой Эррера, его друг детства, проводит целые дни, с восьми утра до десяти вечера, с единственной целью отмазать людей, чья коррумпированность и развращенность соизмерима только с их властью.

Лео застал его сидящим за блестящим стеклянным столом, на котором царил противоестественный порядок. Спустя тридцать пять лет Эррера мало отличался от коренастого мальчишки, почти карлика, чей маленький рост стал превосходной мишенью для нападок двенадцатилетних подростков, отличающихся известной агрессивностью. Высокий и стройный, пользующийся успехом Лео был его полной противоположностью.

Далекие годы юности, когда внешний вид – это все. Когда мир делится на богов и парий. А положение в обществе зависит скорее от нежного взгляда и высоких скул, нежели от силы духа или ума. Возраст, в котором внешность говорит о тебе все то, что другие хотят знать. Конечно, отношения между ним и Эррерой строились на этом коварном эстетическом противоречии: привлекательность одного наилучшим образом оттенялась безобразием другого.

Безобразие, которое девочки находили отталкивающим, потому что оно сопровождалось нездоровым пренебрежением к гигиене, к которому, кто знает почему, склонны многие обделенные природой мальчики (они как будто стремятся придать художественную завершенность своему безобразию). Но тем не менее у Эрреры был Лео. Эррера, как многие убогие духом религиозные фанатики, утешался общением с Лео. В обмен он получал от обожаемого друга добродушно-пренебрежительное обращение. По крайней мере, так это виделось со стороны. Изнутри дела обстояли по-другому. Лео приходил в восторг от способности этого карлика превращать все в объект насмешек. Восхищался его умением проявлять темные стороны действительности. Обладая физической привлекательностью, Лео догадывался, что иконоборческий дух; которым он так восторгался в друге, был порожден постоянной необходимостью отбиваться от ударов, которые припасло ему существование в столь отвратительном для других теле. Ударов, которые сыпались на существо, столь одаренное в интеллектуальном плане, наделенное чувствительностью, которая только обострялась благодаря его жестокой и не менее умной, чем он сам, матери.

Если ты ищешь от мамочки защиты и утешения, держись подальше от матери вроде Марии дель Монте. Она ничего не скрывала от сына. Более того, она постоянно напоминала ему о том, что для него будет гораздо сложнее добиться чего-либо в жизни, чем кому-либо другому. Она рисковала разрушить Эррере жизнь. Ничего от него не скрывая. Развивая в нем трагическое ощущение собственной неполноценности. Пестуя в своем единственном сыне, к которому относилась с нескрываемым пренебрежением, заведомое разочарование, которое стало для Эрреры бастионом против любых нападок. Вот так благодаря спартанскому воспитанию синьора дель Монте сделала из сына по-настоящему непробиваемую натуру.

Лео ужасно нравилось слушать, как его друг говорит о своей матери. Он говорил о ней почти бесстыдно и в то же время с грустью.

«Мой случай – это случай Эдипа, – говорил Эррера. – Я очень люблю эту женщину, а она… не будем об этом».

«В каком смысле?» – спрашивал его Лео.

«Знаешь, почему меня назвали Эррера?»

«Почему?»

«Не потому, что кто-то любил футбол или Бальзака. Моей матери одинаково наплевать на футбол и на Бальзака. Она сделала это из-за моего картавого „Р“. Она дала мне имя, первое, которое ей пришло в голову, с тремя буквами „Р“. Зараза, она позаботилась о том, чтобы ее сыночку даже произнесение собственного имени доставляло неприятности».

«Не смеши! Как она могла знать, что ты будешь картавить?»

«Статистика. Генетическая предрасположенность. Дарвин и прочая ерунда. Мой отец картавил, мой дед тоже. В целом было весьма вероятно, что и я… И потом, как ты думаешь? Моя маленькая ведьма обладает даром предвидения! – произносил Эррера с неожиданной нежностью. – И вот, пожалуйста, Эррера дель Монте, имя, достойное противника Зорро».

Он всегда завершал фразой вроде: «Если бы эта женщина любила меня хоть на четверть того, как любил я, мне было бы достаточно».

Лео знал, что синьора дель Монте вовсе не испытывала ненависти к своему сыну. Наказания и злобные выходки, которые правомерно огорчали его, происходили от извращенной (и очень иудейской) концепции воспитания, которую можно было бы изложить одной простой фразой: «Спокойно, сынок, можешь не ждать от этого мира какой-либо пакости, которую тебе уже не сделала твоя мамочка».

Видите, фраза об интрижке с двенадцатилетней девчонкой была вполне в духе тех далеких времен.

И тем не менее подобный комментарий не имеет ничего общего с профессиональной этикой, которой серьезный адвокат должен следовать в отношении будущего клиента. Лео спрашивает себя, является ли такая бесцеремонность частью остроумной и тщательно продуманной стратегии. Возможно, Эррера, обладающий исключительной интуицией, понял, что его старый друг, по крайней мере в этот сложный период, не нуждается в профессиональной консультации или официальных словах, а еще менее в корыстном сочувствии. Подкупило и отсутствие упреков и оскорблений.

Возможно, принимая во внимание, в какой ад превратилась в последние недели жизнь того, кто для него когда-то был героем, Эррера хотел вернуть своего старого друга в атмосферу тех лет. Вытащить его отсюда и перенести в тот мир, в котором быть Лео Понтекорво было замечательно. В те времена, когда Лео прекрасно себя чувствовал, будучи самим собой. Когда он, счастливый мальчик, веселился вовсю, слушая смелые рассуждения своего несчастного друга. Эррера явно не утратил своей способности смешить Лео словами, которые сами по себе отнюдь не смешны. Более того, он отточил эту способность, сделав ее инструментом своей профессии. Искусство видеть всю твою подноготную. Понимать, что тебе нужно, еще до того, как ты сам это поймешь. И нагловато преподносить тебе это. Лео вдруг почувствовал, что он доволен, явившись к Эррере. После стольких неправильных поступков он наконец сделал верный шаг.

Он долго колебался, прежде чем обратиться к своему старому другу. На раздумья ушли недели. Он начал думать об этом раньше, чем его настиг ураган по имени Камилла. Лео, как всегда, убедился в правоте Рахили, которая объяснила ему сразу, что обращаться к юристам, представляющим больницу, – это самоубийство. И сейчас, хотя позорные обвинения девчонки пока не имеют никаких последствий, Лео уверен – что-то должно произойти. Очень скоро прокуратура даст о себе знать. На этот раз он должен быть готов. Ему требуется специалист по таким грязным делам, жесткий и беспощадный. Эррера как раз один из самых известных криминалистов города, пользующийся противоречивой славой. Настоящая акула уголовного права, которого самые просвещенные и высокомерные друзья Лео презирают до глубины души. Для них он подобен клоаке, способной поглотить, протравить, переработать и пустить в оборот отбросы всей страны.

В течение тридцати пяти лет, прошедших со времен подготовки к бар-мицве, Лео несколько раз случалось наблюдать за подвигами друга. Однажды на приеме у зубного врача, рассеянно перелистывая журнальчик для домохозяек, на одной из страниц Лео вдруг обнаружил нечеткую фотографию Эрреры на пляже.

Эррера выглядел рассерженным. Волосатый гном с брюшком. Волосы, как всегда, растрепанные и кудряшками (как будто специально завитые на бигуди). Фотограф подловил его в тот момент, когда он наносил крем на плечи телевизионной звездочки, которая в тот момент была лакомой добычей папарацци и флиртовала, чтобы прославиться, с известным Римским криминалистом. Да, Эррера казался действительно смешным. Одной рукой он пытался намазать крем, а другой отгородиться от назойливых журналюг. Лео не выдержал и рассмеялся. Он представлял себе этого разъяренного гнома во всей красе. Его негодование. Он почти слышал голос Эрреры, которого снимают: пронзительный, хриплый, дрожащий от гнева. Возможно, – подумал Лео с добродушным снисхождением прошлых лет, – ярость Эрреры была объяснима тем, что его застали в жалком положении. Гном и балерина. Красавица и чудовище. Эррера не обольщался относительно своей внешности и обладал достаточно хорошим вкусом, чтобы понять, что сцена на пляже – отвратительна. Несмотря на то что Эррера, благодаря особому дарованию и в знак протеста против Предвечного Отца, стремился к оригинальности и эксцентричности, он постоянно попадал в сети коварных блондинок. Этих жирафов ростом метр восемьдесят пять, которые, вместо того чтобы дополнять его маленький рост, делали его особенно гротескным.

В приемной у стоматолога Лео принялся размышлять, что их дружба с Эррерой закончилась именно благодаря одной из таких валькирий. Причина, по которой их ссора была столь жива в памяти Лео спустя столько лет, объяснялась горестным изумлением, которое он испытал, наблюдая, как сплоченное десятилетиями братство рушится из-за пустой интрижки, не заслуживающей особого внимания, но однако…

Нет, Лео не забыл того сентябрьского воскресенья. Да и как он мог забыть его? Это случилось примерно в середине пятидесятых. Они с Эррерой только что поступили в университет. Как обычно, в воскресенье, когда «Лацио» играл на своем поле, Лео подъехал к особняку дель Монте на виа Барберини, 15, и ожидал, когда его друг спустится, в седле своей серо-металлической «Веспы». Лео был одет, как обычно, в цвета своей любимой команды: все те же синие джинсы и поло, которые он носил с тех пор, как Эррера несколько лет назад приобщил его к безумному миру футбольных болельщиков.

На этот раз Эррера вышел из ворот не так проворно и весело, как обычно. Было первое воскресенье чемпионата. Середина сентября. Друзья не виделись с начала лета, и Лео ожидал от товарища большего энтузиазма при встрече. Напротив, Эррера казался слегка одуревшим. Кроме того, Лео отметил, что загар придавал Эррере еще более сказочный вид. Красный нос картошкой делал его похожим на Ворчуна, одного из семи гномов. На Ворчуна, который, однако, не желал ворчать, по крайней мере сегодня. По пути от дома до стадиона он был погружен в свои размышления и позволил везти себя, так и не открыв рта по дороге.

Поведение Эрреры на трибуне было совсем уж необъяснимым. Он продолжал молчать. Он робел. А ведь матч между «Лацио» и «Наполи» должен был разжечь его полемический пыл. Эррера ненавидел «неаполитанцев». По правде говоря, он также ненавидел «фиорентинцев». Не говоря уже об игроках «Милана» и «Ювентуса». А если подумать хорошенько, он ненавидел всех. И научил своего друга тому же, объяснив ему, что суть футбольного болельщика – это прежде всего ненависть. Вот почему Лео ожидал от своего друга обычного поведения: серии безвозмездных оскорблений в адрес игроков команды противников, а порой и в адрес своей любимой команды, как всегда неповторимого сквернословия, раздутых вен и ожесточенных жестов. А тут – ничего. Он удовлетворился скучной ничьей, даже не раскрыв рта. Только когда они сели на мотоцикл, он проговорился: «Знаешь, мне нравится одна…»

Эррера дель Монте влюбился? Не может быть! В каком смысле? Лео никогда не видел, чтобы друг пускал на кого-то слюни. В какой-то момент он даже стал подозревать, что его вообще не интересуют девочки. И разуверился в этом только тогда, когда Эррера подарил ему несколько открыток с полуобнаженными красотками со словами:

«Уверяю тебя, мой друг, это лучшее, что есть в моей жизни».

Эррера – онанист. Эррера – рукоблуд, умеющий иронизировать над своей слабостью. Это было понятно. Эррера – женоненавистник. Это было в порядке вещей. Но не Эррера влюбленный. Не Эррера молчаливый или лепечущий в полуобморочном состоянии фразы вроде: «Знаешь, мне нравится одна…»

У Лео даже не нашлось слов, чтобы прокомментировать это признание, как будто речь шла о диагнозе смертельной болезни.

«Моя мать, естественно, уже „благословила“ ее».

«То есть?»

«Когда она в плохом настроении, она называет ее „проклятая христианка“. Когда в хорошем – „хавер“. В счастливые моменты она говорит „твоя немка“. Она утверждает, что та гуляет со мной из-за наших денег. И много других неприятных вещей, которые я предпочту обойти молчанием».

«Где ты с ней познакомился?»

«В горах. Она работает в одном из тех провинциальных магазинчиков, в которых продается все что угодно. Газеты, сигареты, игрушки, метелки… На следующей неделе она приедет ко мне на поезде. Моя мать сказала мне, что я должен пообещать ей не приводить девушку к нам домой. Что я не должен даже упоминать ее имени. Как будто я собирался с ней говорить об этом! Представь себе, она попросила отца урезать мои расходы, пока девушка не уедет, а я не одумаюсь. И я сейчас на мели. Господи, эта женщина желает моей смерти. Будь на то ее воля, она бы заставила меня дрочить до самой пенсии. Будь на то ее воля…»

Вот он, прежний Эррера. Он только что признался, что в его жизни появилась женщина, но продолжал нудеть про свою мать и свои шалости на досуге.

«А твой отец?»

«Мой отец, бедняга, что он может сделать? Он полностью в ее власти. Не бывало еще такого, чтобы приказ нашей повелительницы обсуждался… Вот, дело в том, что… я хотел тебя попросить одолжить мне немного денег. Я тебе их верну при первой возможности, а взамен обещаю тебе один из вечеров, когда ты сможешь посмотреть на нее».

Вот как. Эррера, без сомнения, нуждался. Он желал небольшую сумму денег в долг.

«А можно узнать хотя бы, как ее зовут?»

«Валерия. Ее зовут Валерия».

Ссора между друзьями случилась ровно через две недели.

Все произошло очень быстро. Они, как всегда, возвращались с матча на «Веспе» Лео. Но даже поражение «Лацио» не объясняло мрачного настроения Эрреры. В чем же дело? Куда подевался его Эррера? Что с ним сделали? Из него как будто высосали всю энергию. Что же произошло? Ссора между матерью и Валерией? Невероятно. Самый большой стоик, которого Лео знавал в своей жизни, дал слабину? Он не выдержал атавистического конфликта между доводами матери и Эроса? Но почему Эррера так неприветлив с ним? Почему, сидя на его «Веспе», он молчит как рыба? Почему не сыплет фейерверком колкостей в адрес продувшей «Лацио» и матушки? Почему не пускается в обычные разглагольствования, которые однажды сделают его юристом, во многом превзошедшего своего отца? Но пока Лео размышлял о необычном поведении друга, тот обжег его неожиданно странной фразой. Он соскочил с мотоцикла прямо перед воротами дома и, возвращая ему взятые в долг деньги, прошипел: «Не желаю больше тебя видеть». Тем же тоном он мог сказать: «Увидимся завтра» или «Перезвоню тебе позже».

Лео едва успел спросить его: «Почему?»

«Потому что я так решил».

«Извини, но что я тебе сделал?»

«Ты мне ничего не сделал. По крайней мере, нарочно. Но ты сделал мне много чего, сам того не замечая. Возможно, случайно. Потому что иначе не мог. И это самая неприятная штука. Именно поэтому не хочу тебя больше видеть».

Лео не верил своим ушам. У него не было слов. Он был оскорблен. И если бы обида оказалась сильнее удивления, он, наверное, пришел бы в ярость. Но и Эррера был вне себя: он весь налился кровью и, казалось, готов был взорваться. Как будто этот неприятный разговор надоел ему. Он хотел завершить его, и точка. Ему нечего было объяснять. Он желал уйти.

«Ну же! Не дури! Я понимаю, что что-то произошло. Но почему я должен расплачиваться за твое плохое настроение? Мне кажется, я заслужил хотя бы какого-то объяснения… Расскажи мне, что случилось!»

Лео был действительно напуган и обеспокоен. Никто никогда в жизни не бросал его. Он не мог даже представить себе, что значит быть брошенным. Это привело его в сильное волнение, на смену которому пришло раздражение: его слова слишком напоминали слова мужчины, требующего объяснений у женщины, которая только что отправила его в отставку. По правде говоря, внутреннее состояние Лео было не так уж далеко от состояния души покинутого без всяких предупреждений и объяснений мужа. А Эррера, как будто специально, усилил его расстройство и недоумение еще одной неопределенной и пафосной фразой: «Знаешь, позавчера вечером… это было просто ужасно!» Он произнес ее с такой смиренной грустью.

Позавчера вечером? Что случилось позавчера вечером? У Лео всплыло только смутное и неуверенное, как шаг пьяного, воспоминание. И в самом деле, в тот вечер, когда Эррера познакомил его с Валерией, Лео выпил больше, чем обычно и чем нужно. Может быть, под воздействием этиловых паров он совершил что-нибудь неподобающее? Но как Лео ни силился вспомнить, ему казалось, что его поведение не выходило за рамки приличий.

Конечно, та девица смутила его своей яркой внешностью. А также своим воинственным голосом и сильным трентинским акцентом. Он едва сдерживался от смеха, наблюдая за гномом рядом с валькирией. Настоящий цирк. Но Лео был абсолютно уверен, что он ни разу не рассмеялся. Он ничем не выдал мыслей, которые могли бы задеть Эрреру. Он вел себя прекрасно. Разве что слегка перебрал спиртного. Ну и слишком много говорил. Да, он помнил даже это. И взгляд Валерии. Она внимала каждому его слову, а Эррера сидел в углу и молчал.

Чувство неполноценности. Ощущение, что он не может соперничать с другом, таким красивым, таким красноречивым, таким светским. Вот в чем было дело?

Вот почему сейчас Эррера гонит его взашей, как служанку, попавшуюся на воровстве? Конечно, речь шла именно об этом. Лео вдруг вспомнил неопределенное чувство вины, которое охватило его в конце вечера, незадолго до прощания, когда он, под воздействием спиртного и непринужденной болтовни, рассказал Валерии глупую и ненужную историю. Он рассказал ей о том, как покупал сигареты Эррере, а продавщица в табачном киоске принялась упрекать его: «Как вам не стыдно покупать сигареты своему сыну?» Боже, как Валерия смеялась! Ужасно. Боже, как не смешно было Эррере. Не менее ужасно. Кто тянул его за язык? Зачем было рассказывать эту паскудную историю? Да, было забавно вспоминать ее среди друзей. Но рассказывать ее девушке Эрреры, первой девушке Эрреры, – это было непростительно. Лицо Эрреры в тот момент! Как ему было стыдно. На нем выражалось такое унижение и недоумение.

Об этом лице Лео вспомнил только сейчас, после того как Эррера сказал ему: «Знаешь, позавчера вечером… это было ужасно…»

В тот же момент Лео понял, почему Эррера наедине с ним был всегда таким забавным, полным участия, и напротив, с другими (особенно с представительницами прекрасного пола) упорно прятался в раковину своей неуклюжести. Это объяснялось стыдом. Он стыдился самого себя. Стыд преследовал его повсюду. Возможно ли, что Лео понял это только в тот момент? Почему тогда он удивлялся, что друг пожелал исключить его из своей жизни без объяснений? В этом не было ничего удивительного. И объяснять здесь было нечего. Все это копилось годами. Нужен был только подходящий случай. Присутствие такого очаровательного приятеля усугубляло стыд Эрреры дель Монте.

Как он не подумал об этом раньше? Должно быть, очень тяжело, просто ужасно жить в стыде. С тех пор Лео потерял покой. До этого не было ни одного человека на планете, который посмотрел бы на него глазами, полными недоверия и горькой иронии.

С тех пор, с того самого воскресенья, за исключением официальных случаев или светских раутов, бывшие друзья никогда больше не встречались. Так, на приеме у зубного врача, увидев фотографию Эрреры в женском журнальчике, увидев своего друга постаревшим, но еще воинственным, Лео улыбнулся почти с нежностью. Он совсем не изменился, подумал Лео: как всегда – смесь стыда и реваншизма. Увидев, с какой яростью Эррера отгонял фотографов, он также подумал: нет, ты все такой же, мой друг. И ты всегда получал что желал! Ты богат как Крез. Ты самый успешный и сомнительный юрист в Италии. Ты можешь трахаться со всеми валькириями, которых захочешь. Но этот стыд – стыд быть Эррерой дель Монте, – увы, он неискореним.

Таким образом, было естественно, что Лео в самый трудный момент своей жизни подумал об Эррере. Эррера – вот в ком он нуждался. Он не только смог бы помочь ему справиться с бедой, но был единственным человеком, который смог бы понять состояние души Лео. Настоящий спец по стыду. Просто эксперт мирового уровня.

Все оставили Лео. Но Эррера должен был поддержать его. Потому что он знал, что значит не сметь поднять глаз, страшась встретить в глазах других отвращение, которое порождает в них твой вид.

В общем, Лео давно обдумывал идею навестить Эрреру. Попросить его о помощи. И если он не сделал этого сразу, виновата была его хандра, усиленная ощущением ничтожества, в которое он постепенно скатывался. Теперь, когда Рахиль перестала поддерживать его, сейчас, когда она оставила его, когда вела себя так, будто его не существовало, а он жил в этом подобии бункера, забитом дисками, книгами и воспоминаниями, в профессоре Понтекорво что-то стало меняться.

Если бы дело не приняло угрожающий оборот, Лео не стал бы звонить в контору дель Монте, он не назначил бы встречу с Эррерой, он не решился бы сесть в машину и доехать до его бункера на мрачноватой и бурной виа Венето.

И именно в то утро отец Камиллы явился к воротам дома Понтекорво. В компании жены и своей любимой винтовки 9-го калибра, приобретенной для охраны своих магазинов. Он намеревался выпустить весь заряд в башку этого козла. И сделать это как можно более театрально. В первых лучах зари, дабы придать эпичности своей мести. Преднамеренное убийство? Тюрьма? Пожизненное заключение? Застрелить безоружного человека? Убить его на основании неясных и общих обвинений, которые нужно было еще доказать? А затем сдаться представителям охраны правопорядка? Или же, в духе некоторых детективных сериалов, лишить себя жизни с криком: «Я не сдамся вам!» Почему нет? Есть вещи и похуже в нашей жизни. Оставить эту свинью безнаказанной, например. Его даже не арестовали еще. Что за дерьмовая страна! Один человек намекнул ему, что Лео не выходил из дому. Прекрасная крепость, наверное, здорово сидеть там, закрывшись в своих владениях!

Раньше разъяренный отец Камиллы ходил и говорил всем вокруг, что эта свинья Понтекорво за все заплатит. В нем будто поселилось заносчивое и немного эксгибиционистское негодование, характерное для малообразованных и излишне мужественных людей. Это заставляло разбрасываться его легкомысленными и мелодраматическими фразами вроде: «Я желаю видеть его мертвым!», «Я подвесил бы его на крюке, как кусок говядины!», «Некоторые преступления можно искупить только электрическим стулом», «Самый страшный грех – это предать доверившегося тебе!», «Это же извращение!», «Как только подумаю о моей крошке…». И так далее. Правда заключалась в том, что отцу Камиллы не терпелось распустить хвост перед обожаемой дочуркой, которая уже давно отвергала и презирала его.

Итак, вот он здесь, чтобы устроить свое дурацкое представление. Сначала он осаждал домофон, а потом принялся орать:

«Выходи, козел! Ну-ка выходи! Я тебя жду, я заставлю тебя выйти!»

А Лео, не менее склонный в те дни к мелодраматическим жестам, не заставил себя долго ждать. После очередной бессонной ночи не оставалось ничего лучшего, как совершить какой-нибудь бессмысленный и отчаянный поступок. Так что он предстал в майке и трусах перед тем, кто собирался его убить.

Вот такая неприличная сценка была уготована приличнейшим зрителям из числа соседей: сильно загорелый мужчина с длинными рыжими волосами и с пушкой в руках и изменившийся до неузнаваемости профессор Понтекорво в нижнем белье.

Бросающаяся в глаза худоба и неаккуратная поросль на подбородке заставляли последнего казаться еще более истощенным и похожим на кающегося грешника с картин Эль Греко. На его лице было написано: «Стреляй. Прошу тебя. Стреляй. Чего ты ждешь? Это то, чего все хотят. Это то, чего хотим мы оба». И для пущей ясности Лео становится на колени. Но вовсе не для того, чтобы попросить о помиловании. Его движения напоминают движения смирившегося и нетерпеливого смертника, который просит быстрее исполнить приговор. Изящный и непримиримый жест того, кто готов принять мученичество.

По иронии судьбы, чтобы преклонить колени, Лео выбирает именно тот кусочек земли, на котором несколько месяцев назад, в конце празднования дня рождения Самуэля, он приветствовал родителей Камиллы: тогда он приказал им остановиться, чтобы сфотографировать их. Именно так, Лео становится на колени в том самом месте, где в свое время испытал чувство снисходительного превосходства, которое у него вызвал вид этих нелепых людей. Сейчас обстоятельства поменялись явно не в его пользу. Сейчас он должен испытывать стыд. Сейчас он сдается на их милость. Сейчас властвуют над ним. С той же любезностью, с какой они тогда согласились отдать себя в распоряжение его фотокамеры, он теперь отдает себя в распоряжение их пушки. Правда, фотографировать кого-либо – дело совсем иное, чем в кого-то стрелять. Поэтому этот болтун не может сделать свое дело. Не может сделать то, ради чего он сюда пришел. Не может выстрелить.

Деморализованный этой смиренной уступчивостью, пораженный самурайским мужеством и внезапно осознав последствия поступка, который был бы совершен в присутствии столь многочисленных зрителей, он опускает оружие, по его щекам текут слезы, и он начинает всхлипывать, как ребенок. Он путается в словах. Его жена тоже начинает плакать: «Прошу тебя, малыш, пойдем отсюда, оставь его… прошу тебя, любовь моя, это никому не нужно… посмотри на этих ничтожных червей… разве ты не видишь, дорогой, что это за людишки».

Затем принимается плакать Лео. Не на коленях, а на четвереньках. Он плачет. Не зная сам почему. До сих пор ему удавалось сдерживаться (по крайней мере, не во сне) в присутствии своих близких, в своем отрешенном одиночестве, в котором он жил все эти дни. А сейчас, когда на него все смотрят, ему удается заплакать. И это то, о чем он мечтал: всхлипывать перед всеми. Как он делал ребенком, прежде чем заплакать, ожидая, что придет мать и утешит его.

От заразного коллективного плача удерживаются только Филиппо и Самуэль, которые наблюдают сцену из окна, выходящего в сад. Посмотришь на них, таких дружных, близких, стоящих почти в обнимку, как будто подбадривающих друг друга, и можно подумать, что они готовятся смотреть на казнь отца.

«Вы знаете, что ваш отец – скотина? Вы это знаете или нет? Если вы этого не знаете, я вам это говорю! Ты, Самуэль, знаешь, что твой отец – свинья? Ты знаешь, что он мне сделал? Что он нам сделал?» Так отец Камиллы обращается к сыновьям Понтекорво.

Наконец, почти без сил от усталости, он в сопровождении не перестающей всхлипывать жены садится в машину и растворяется в розоватом утреннем свете.

Только после очередного удара Лео нашел в себе мужество поднять трубку, набрать номер конторы своего старого друга и попросить его о встрече. Чтобы услышать такие слова: «В добрый час! Я думал, что ты мне уж больше никогда не позвонишь». Конфиденциальным тоном и слегка обиженным голосом друга, с которым ты часто видишься, но в последнее время немного забросил. На самом же деле, за исключением свадьбы одного кузена Эрреры, на которой они встретились года три назад, друзья ни разу не общались. Единственное, что удалось произнести Лео, было: «Дело в том, что…» Но Эррера сразу же перебил его: «Ладно, я на месте и жду тебя. Приходи и рассказывай, что случилось».

Как мог Лео рассказать, что происходит сейчас в его жизни? Как объяснить состояние страха, в котором он жил целыми днями? Клаустрофобию, сменяемую боязнью открытых пространств, когда полуподвальный этаж воспринимался то как узкая нора, вырытая под землей, то как огромная пустая площадь? И это ужасное чувство, что ты недостоин больше людского сочувствия. Что ты стал персоной нон-грата…

Только несколько дней назад Лео набрался мужества выйти, покинуть свой домашний бункер и прогуляться немного по округе. Он вдруг понял, что уже много лет не выходил никуда один. Он не знал, куда идти. Не в рестораны же, куда он обычно отправлялся с Рахилью или с другими парами друзей. Разумеется, не в кино, которое бы только усилило терзавшую его боязнь замкнутого пространства. Мир снаружи не принимал его и казался ему бесконечной и однообразной равниной.

Так он оказался за стойкой бара, который посещали ребята с Корсо Франча. Лео даже не понял, как он очутился в подобном месте. Он только помнил, как сел в машину тайком от своих и почти в трансе проехал много километров.

Итак, он оказался там. Со стаканом паленой водки в руке. Кругом стоял невообразимый шум. Его окружали молодые люди с загорелыми ногами и одетые все на один манер: в бермуды, рубашки с высоко поднятым воротничком, туфли-лодочки. Его охватило параноидальное ощущение, что все делали вид, будто не смотрят на него. От последней официантки до владельцев заведения. Они узнали его? Такое возможно? А почему нет? Насколько он знал, в этом не было ничего странного, учитывая, что с того дня, как начался весь этот кошмар, его фотография постоянно появлялась в газетах и сводках новостей.