Текст книги "Ошибка Лео Понтекорво"

Автор книги: Алессандро Пиперно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

«Клянусь тебе, что у тебя ничего не застряло в зубах!»

Но Сэми не удовлетворился этой фразой. Сэми не ослабил хватку. Сэми невозмутимо продолжал:

«Обещаешь, папа? Обещаешь?»

«Что?» – нетерпеливо спросил Лео, раскаявшись, что посвятил сына в некоторые секреты своей профессии.

«Что ты мне скажешь. В случае, если со мной что-то произойдет, ты мне об этом скажешь. Ты мне это обещаешь, папа? Обещаешь?»

И Лео, рассерженный настойчивостью Сэми, не глядя ему в глаза, отвернувшись к надвигающемуся пригороду Лондона, пообещал.

(Именно о том обещании, о том беспокойстве думает сейчас Лео, смотря на взволнованного, как тогда, Сэми, который бежит на помощь старшему брату, только что сломавшему лодыжку. Лео спрашивает себя: этот четырнадцатилетний парень по-прежнему задает все эти вопросы? Он надеется, что нет. Он надеется, что он больше не делает этого. Он надеется от всего сердца, что не стал в глазах сына самым большим вопросом. Самым коварным и волнующим. Вопросом без ответа. Лео почти не может дышать. Это то, что случается с нашим телом, когда нами вдруг овладевает чувство жалости и вины.)

В среду утром, в начале декабря 1984 года, трое «мужчин» из семейства Понтекорво, почти окоченевшие, оказались перед вертящимися дверьми отеля «Браунстоун», где их встречал с поклоном странный тип, одетый в форму из зеленого бархата с золотыми нашивками и в смешном цилиндре на голове.

Маленькая табличка у входа (черный фон, золотые буквы) уведомляла клиента, что это старинное здание из песчаника, расположенное в квартале Белгравия, было приспособлено под отель мажордомом лорда Байрона в середине девятнадцатого века. Лео останавливался здесь впервые почти тридцать лет назад с отцом, и с тех пор он всегда выбирал этот отель для своих поездок в Лондон. Он любил маленькую, уютную, обитую плюшем гостиную, бар с поджаристыми тостами и кофе, плотный ковер цвета мальвы, обшивку стен из темного дерева, блестящие латунные ручки и потрескивающий в камине из розового мрамора огонь, приглушающий шум машин с улицы.

Лео был доволен, что его сыновья увидят его в таком месте, во всем блеске. Ему очень нравилось, когда они восхищались им. И в этой старой гостинице он мог продемонстрировать двум мелким соплякам свое умение «быть частью высшего света». Которое заключалось, например, в том, что его узнал смешной паж в лобби. Или в словах, с которыми к нему обратился администратор гостиницы, тощий тип с соломенными волосами и щеками, покрытыми розоватой сеткой сосудов, вот-вот готовых взорваться: «Welcome, Mr. Pontecorvo!»

Затем настала очередь Лео на почти безупречном английском напомнить служащему за стойкой, почти раздраженным тоном для пущего эффекта, что мистер Понтекорво каждое утро в половине седьмого желает горячий кофе по-американски, маффин, свежий номер «Коррьере делла Сера» и «Таймс». И не меняя тона, он спросил у сыновей (бог знает почему по-английски), что они хотели бы на завтрак.

До этого все шло замечательно. Но Лео вдруг разволновался и не сразу смог попасть ключом в замок своего номера полулюкс на четвертом этаже, так как внезапно осознал, что впервые остался с маленькими сыновьями один на один без Рахили. Это ощущение было подобно тому, что испытывает муж-девственник в первую брачную ночь.

Уже прошло немало лет с тех пор, как Филиппо представлял самую большую проблему для семейства Понтекорво. В тот период Лео проводил с сыновьями больше времени, и не только с Филиппо, но и с младшим Сэми по причине астмы. Но потом Филиппо перестал создавать проблемы, и тогда их отношения изменились. Они становились все более формальными. Для Лео наступил период жизни, когда успешные в карьере мужчины жертвуют ради нее семьей. Его дни складывались из сплошных обязанностей: больница, кабинет, университет, конференции, статьи в специализированных журналах и газетах… На сыновей оставалось мало времени. А они не нашли ничего лучше, чем замкнуться в своем кружке.

И так, неожиданно и без всякого предупреждения, они предстали перед папочкой уже подростками. И он заметил это только сейчас, у дверей лондонской гостиницы. Кто эти создания? Что он знает о них? Кроме дня рождения и внешних характеристик, что он знает об этих ребятах, которые носят его фамилию, имеют с ним общих предков и унаследовали его гены? Филиппо – ангельского вида тринадцатилетний полноватый подросток, одержимый комиксами и мультфильмами, не особенно спортивный, но неплохо играющий в качестве защитника в школьной футбольной команде, успеваемость средняя. Сэму одиннадцать лет. Он очень общительный, куча друзей, ранняя склонность к удовольствиям жизни. Лидер среди своих одноклассников. Жизнь его была столь же легка, как его поджарая фигура.

Это все, что знал Лео о своих сыновьях. А было много людей, которые знали о них гораздо больше. И вот они оба перед ним, и ему предстоит узнать о них все за один раз.

Даже на уровне внешности все изменилось. Лео был очень нежным отцом. Когда Филиппо был еще грудничком, он часто брал его на руки. Ему нравилось нянчиться с ним, щипать его за щечки, ласкать гладенькие, будто выточенные ножки, нюхать холодным носом ароматную складочку между щекой и шейкой. Лео нравилось будить сына, когда ему случалось посреди ночи вернуться домой из больницы после срочного вызова, играться с этим забавным хорошеньким и немного замкнутым младенцем. Но со временем, что естественно, эта физическая близость пошла на убыль. Лео не принадлежал к числу палочек, которые целуют детей или которых целуют дети. Не то чтобы у него никогда не было желания прижать к себе одного из сыновей. Просто он интуитивно догадывался, что они из-за своеобразной мужской стыдливости были бы недовольны. Поэтому он воздерживался от подобных жестов.

Ощущения, которые он испытал перед входом в номер отеля, были таковы: он чувствовал, что его сыновья неприятно изменились, вопреки его ожиданиям. В них чувствовалась какая-то угловатость, которую Лео, будучи привязанным к идее детской ароматной мягкости, заметил впервые. Голос Сэми был низким и хрипловатым, как голоса всех ребят-подростков. На щеках и подбородке Филиппо уже пробивался пушок. От их тел исходил солоноватый запах организма в полном гормональном развитии.

Лео постарался спрятать свое волнение за гиперактивностью. Он начал разбирать чемоданы, приказав сыновьям почти категоричным тоном делать то же самое. Потом принялся педантично объяснять им, как разгладить складки на брюках, которые они извлекли из чемоданов (закрыли дверь в ванной, брызнули горячей водой, обдали паром и – на вешалку). После этого, чтобы занять время, он заказал в комнату высококалорийный завтрак.

В конце концов, чтобы не делить с сыновьями время ожидания еды, Лео разделся и наполнил ванную водой, вылив в нее жидкое мыло изумрудного цвета, которое предоставляла гостиница. Он погрузился в воду по горло. Но даже это не уняло его беспокойные мысли о предстоящих днях в компании сыновей. Не желая даже слышать, чем они там занимаются за стеной, он включил кран и с головой погрузился в теплую воду. Там, внизу он наслаждался тяжелым и успокаивающим шумом водопада, который, однако, так и не смог отвлечь его от мыслей о сыновьях, которые ждали его за стеной, присмиревшие и молчаливые.

Но вот, выйдя из ванной, окутанный ароматным паром, завернувшись в махровый халат с золотой каймой на карманах, он увидел, как его сыновья на кровати в одних трусах спорили из-за пульта. С облегчением Лео сказал себе, что, может быть, изменения, произошедшие с его сыновьями имели и положительные стороны: например, мальчики стали более самостоятельными, чем он воображал. Они не нуждались в нем, чтобы жить и развлекаться.

Наконец-то колокольчик.

Вошла проворная кореянка с тележкой. Она была одета в костюм горничной девятнадцатого века с фартучком и в чепце. Театральным жестом она подняла покрывало с оловянного подноса, на котором, как дублоны из сокровищницы, горкой лежали пышные сэндвичи в окружении картофельных чипсов и латука. Эта изящная восточная женщина также открыла бутылки с кока-колой. И в завершение она поднесла Лео кожаную папочку с чеком, который мужчина в халате подписал небрежным жестом и почти не глядя.

После плотного завтрака и ванной Лео охватила приятная томность и вялость. Ему достаточно было прислонить голову к подушке, чтобы почувствовать, как силы совершенно оставляют его. Однако окончательно справиться с чувством беспокойства ему так и не удалось.

«Папа, а можно нам заказать еще пирожное?»

Голос Самуэля.

Почему бы и нет, подумал Лео, возьмите что хотите.

«Папа, можно нам заказать торт?» – настойчиво повторил Самуэль.

Лео открыл глаза. Улыбнулся. Кивнул в знак согласия.

В сущности, подумал он, окончательно успокоившись, отсутствие Рахили имело и свои преимущества: без этой бережливой дамочки я научу этих сопляков, что значит жить на полную катушку.

«Вы можете делать все, что пожелаете», – он говорил, как Вилли Вонка, принимавший детишек на своей фабрике шоколада. Фабрикой шоколада Лео был Лондон: Лондон ледяной, переливающийся всеми цветами радуги и ироничный, заваленный всевозможными товарами и манящий всевозможными удовольствиями. Город всегда на высоте, который знал, что значит праздновать Рождество. Это меняло все. Отсутствие Рахили из проклятия превращалось в благословение. «Вот что мы будем делать, – подумал Лео, – все, что нам нравится. Какая радость! Какое веселье!»

Он принялся мечтать о четырех прекрасных днях, которые ожидали его. Днях, когда он сможет вернуться и с сыновьями в те годы, которыми он наслаждался с женой: особое удовольствие приобщать дилетантов к радостям потребительской жизни.

Но в очередной раз ожидания Лео оказались слишком оптимистичными. Странным образом тем, что помешало этому длинному уикэнду стать незабываемым, оказалась прекрасная, трогательная и почти страстная привязанность, которая неразрывно объединяла его сыновей. Лео столкнулся с этой проблемой в первый же вечер. После того как Филиппо вызвал горничную, чтобы заказать пирожное, Лео услышал от Сэми вопрос, намерен ли он сдержать свое обещание.

«Какое обещание?»

«Ты сказал нам, что отведешь нас на мюзикл».

«Я же тебе сказал, – довольно ответил Лео. – Мы можем делать все что хотим».

Так он отправил Филиппо к консьержу заказать билеты на «Джентльмены предпочитают блондинок» на этот же вечер. А затем он достал из своего портфеля несколько папок и уселся в красное кожаное кресло.

Итак, Лео устроился в кресле, завернувшись в халат, и принялся подправлять карандашом некоторые места из своего доклада, как вдруг Сэми спросил его: «Но куда делся Филиппо?» Он спросил это голосом, в котором слышалось плохо скрываемое беспокойство. Сначала Лео подумал, что это беспокойство вызвано опасением, что нет билетов. И стал успокаивать сына: «Спокойно. „Джентльмены предпочитают блондинок“ показывают каждый вечер. Если на сегодня билеты распроданы, у нас полно времени. Обещаю тебе, что в любом случае мы достанем билеты, можно даже попросить Альфреда». Но краем глаза он заметил, что его слова совсем не успокоили Самуэля, который принялся ходить из одного угла комнаты в другой, как муж роженицы, который терзается в приемной роддома в ожидании рождения первенца. Потом он снова набрался мужества и спросил отца, куда мог запропаститься Филиппо.

«Я же тебе сказал, что не знаю! Возможно, он стоит в очереди. Возможно, пошел в бар выпить что-нибудь. Он мог встретить друга или женщину своей жизни… он мог выйти прогуляться».

«Не предупредив нас?»

«А почему он должен это делать? Твой брат – почти взрослый».

«Мама хочет, чтобы мы всегда предупреждали ее».

Тогда Лео вспомнил об одном споре с Рахилью, которому он не придал большого значения.

Она говорила ему об излишней мнительности Сэми: «Он слишком волнуется, прежде всего за брата. Стоит только Филиппо выйти хоть на минуту, он начинает нервничать. Он начинает думать о самом плохом. Однажды он даже разбудил Филиппо, опасаясь, что тот умер».

Это было слабым местом более удачливого сына? Это была едва заметная трещина на самой благородной и почти совершенной вазе из его коллекции? Мнительность, подозрение, что все может сложиться наихудшим образом, совсем не беспристрастное ожидание самой разрушительной и жуткой трагедии…

Пока Лео припоминал этот разговор с Рахилью, Филиппо как ни в чем не бывало вернулся в номер. Сэми набросился на него с расспросами, как ревнивая жена, прождавшая всю ночь возвращения мужа:

«Что ты делал все это время?»

«Эй, какого хрена ты наезжаешь на меня?»

Хотя Сэми казался расстроенным, он был удовлетворен. Когда Филиппо улегся в кровать, Сэми пристроился рядом с ним, свернувшись клубочком, как котенок. В номере стояли две двуспальные кровати. Одну из них с листками и карандашом в руках занял Лео, на другой разместились ребята.

Филиппо принялся читать путеводитель по Лондону, а брат начал доставать его. В такой навязчивой манере, которая, казалось, перечеркивала его удовлетворение от возвращения Филиппо.

За этим последовала еще одна странность.

«Ты мне дашь понюхать свой живот?» – попросил Сэми у Филиппо. Лео спросил себя, не ослышался ли он. Филиппо ответил на это, как будто он отвечал на самую обыкновенную и нормальную просьбу: «Если ты принесешь мне лед для кока-колы, я дам тебе понюхать руку пять раз».

А это что за история? – спросил себя Лео. Его сыновья обнюхивали друг друга? Зачем? Это ему показалось довольно странным, чем-то животным и даже хуже: отдающим гомосексуализмом. Это совсем не нравилось ему и придавало привязанности братьев какой-то болезненный оттенок. Почему Сэми так резко отреагировал на позднее возвращение брата? И почему они всегда держались друг друга? И прежде всего, почему они обнюхивали друг друга? И как один мог шантажировать другого этой возможностью понюхать?

Сейчас, когда Лео видел своих сыновей без Рахили, без ее иронии, с которой она смотрела на них, без ее способности сделать ситуацию менее драматичной, его сыновья казались ему очень странными. И этот факт немало раздражал его. Нет, ему не нравились странные выходки сыновей. Если хорошенько подумать, ему вообще не нравились странные вещи. В любой форме. Он всегда боялся их. Оригинальность – вещь хорошая, бесспорно, но в умеренных количествах, без экстравагантности.

Поведение Лео всегда колебалось между эксцентричностью и высокомерием, но никогда не переходило в странность. В конформизме всегда есть нечто успокаивающее. Нет ничего более естественного в том, чтобы быть тем, кем тебя хотят видеть другие. Зачем провоцировать ближнего своего? Зачем вести себя странно, если не для того, чтобы скрыть какой-то недостаток? Какой-то дефект?

В те годы, когда Филиппо стал впервые проявлять некоторые странности, Лео даже стали приходить на ум смутные мыслишки, а не идет ли речь о неприятном счете, предоставленным ему генетикой за то, что он смешал свою благородную кровь с женщиной не своего круга.

И сейчас, много лет спустя, он припомнил слова своей матушки, которой он заявил о своем желании жениться на Рахили: «Ты это потом заметишь!» Да, она именно так и сказала: «Ты это потом заметишь!» Что-то вроде проклятия, о котором Лео подумал при первых проявлениях ненормальности своего первенца и сейчас, наблюдая за странным поведением сыновей. Это имела в виду его мать под словами «ты заметишь». Ты, сыночек, столь ненавидящий ненормальность, станешь ее жертвой. Именно поэтому ты будешь просто погребен под ней, она будет окружать тебя день и ночь.

Лео вздрогнул от звонкого смеха Сэми, который извивался под братом, пока тот щекотал его. Эта сценка показалась Лео такой отвратительной и невыносимой, что, вопреки своему обычному поведению, он повысил голос: «Прекратите сейчас же, черт вас возьми! Это совсем не смешно!» Но сразу же после этого замечания он расстроился. Лео не нравилось изводить сыновей упреками. Он никогда никого не ругал. Он терпеть не мог тот эффект, который производили на людей повышенные тона его голоса, его сразу же охватывало глубокое чувство вины.

Именно поэтому остаток вечера, когда он отвел их на мюзикл в Королевский театр, а затем в бар «Бомбей», Лео старался не думать о странном поведении сыновей, а также пытался загладить свою невольную резкость обещанным потаканием их капризам. Он с удовлетворением отметил, с каким удовольствием Сэми смотрел «Джентльмены предпочитают блондинок», не отрывая взгляда от Оливии Ньютон-Джон в роли Лорелей Ли, которую когда-то играла Мэрилин Монро.

Не упуская ни одного слова, ни одной ноты, ни одного движения всех этих певцов и танцоров, он следил за ними почти в экстазе. Отбивая ногой такты. В конце спектакля он первым вскочил на ноги и аплодировал до последнего. Ладони покраснели, глаза блестят. По дороге в ресторан Сэми не переставал напевать Bye-Bye Baby и постоянно, чуть ли не натыкаясь на столбы, перечитывал список песен на диске, который он заставил купить отца.

Реакция Филиппо на мюзикл была достаточно прохладной в сравнении с братом, зато он с энтузиазмом заказал вторую порцию цыпленка табака, быстро прикончив первую.

В целом все, казалось, стало на свои места. Лео снова стал сознательным и образцовым родителем, который никогда не кричит на своих любимых мальчиков, едва переступивших порог подросткового возраста, которые пользуются всеми благами, предоставленными им любящим состоятельным папочкой.

Но перед сном атмосфера снова испортилась. Старший сын Лео имел отвратительную привычку засыпать с наушниками, слушая всю ту же устаревшую музыку, и продолжал биться головой о подушку. Он просто не мог обойтись без этого. Поэтому, после того как Лео выключил свет и пожелал спокойной ночи, он ничего не сказал, услышав этот досадный шум, обозначавший, что Филиппо бьется о подушку головой. Он начал выходить из себя только тогда, когда заметил, что Самуэль придвинулся к брату сзади и начал повторять его движения. Его сыновья, вместо того чтобы спать, крутятся в постели как какие-то педики. Один это делает, потому что не может иначе. А другой из нездорового подражания ему. Лео не знал, что хуже, но в любом случае ему это было невыносимо. Но Лео знал, что должен контролировать себя. Он не хотел больше испытывать чувство вины. Чтобы не слышать сыновей, он даже закрыл себе уши руками. Затем спрятал голову под подушкой. Затем вышел в ванную. Потом снова вернулся в кровать. Пока не понял, что на самом деле его раздражает не шум, производимый сыновьями, а с чем этот шум ассоциируется. Ему было мало просто не слышать их: он желал, чтобы они стали нормальными. Именно это заставило его вмешаться. Лео включил абажур. Вздохнул и закричал: «В конце концов! Прекратите это! Вы выведете себя как психи!»

Если для Самуэля было не так уж сложно прекратить то, чего он обычно не делал, для Филиппо это было страданием. Но тем не менее с тех пор все дни каникул он даже не попытался сделать это. Он лежал не двигаясь. С трудом пытаясь уснуть. Без сомнения, ему не удавалось. Но не только из-за этого ночь превратилась в кошмар: Лео терзало чувство вины. Все то, что психологи, педагоги, учителя, логопеды, профессора запрещали делать ему с самого рождения Филиппо, он сделал за один день. Он запретил ему выражаться. Он упрекнул сына. Он указал ему на то, что его поведение странное. Он дал ему название. Дал ему понять, насколько это неприятно. Но в любом случае уже было поздно исправлять ошибки. Если в первую ночь странные привычки сына выводили Лео из себя, все последующие ночи он мучился осознанием того, что Филиппо старательно пытается себя сдерживать. Ему так и хотелось сказать сыну: «Ладно, сынок. Все это не важно. Продолжай». Но как? Он и так уже сделал все, чтобы ухудшить положение дел. И так выходные, которые Лео желал сделать незабываемыми в воспоминаниях своих сыновей, превратились в список «упущенных возможностей и мелких неприятностей». Остаток этих маленьких каникул им владело мрачное настроение. Бессонные ночи Филиппо стали для него немым упреком, принявшим вид вежливого терпения и упорного отсутствия энтузиазма. Возможно, из-за перенесенных в детстве страданий, возможно, из-за своего характера, но этот парнишка мог быть по-настоящему упрямым и непреклонным. Окей, казалось, сказал он отцу, ночью я не буду вытворять глупостей, но за это весь день ты будешь иметь рядом с собой соляной столб. И только Богу известно, как горек был этот урок для Лео.

С тех пор много чего произошло: Анзер, первые обвинения, выходки Камиллы, публичный позор, окончательный разрыв с семьей, тюрьма, процесс, самоизоляция… Возможно ли, что только сейчас Лео вспомнил о тех днях, когда он не смог очаровать сыновей, как хотел, когда все пошло не так, как надо? Возможно ли, что только сейчас он вспомнил о том, насколько отвратительным показалось ему зрелище ненормальности его сыновей? Наблюдать, как они обнюхивают друг друга, как бьются головой о подушку, чтобы уснуть. Его сыновей так легко было разочаровать и так трудно завоевать их доверие.

Должно быть, несчастный случай с Филиппо заставил его вспомнить о Лондоне и о том, что имело значение. Сейчас он видел своих сыновей в нескольких сантиметрах от себя, они были в очередной критической ситуации, переживали очередную травму: старший со сломанной ногой, младший – напуганный болью брата, не говоря уже о чувстве вины за произошедшее.

Воспоминание о тех днях в Лондоне и о его нерешительности в те дни подвигали его на действие. Наконец-то какое-то действие после стольких лет бездействия. Он был почти готов выйти. Но именно в тот момент, когда он уже почти сделал первый шаг (столь сложный для него), откуда-то появилась Рахиль. В тот момент, когда она склонилась над Филиппо и начала что-то делать с уверенностью человека, получившего медицинское образование, Лео наконец-то увидел ее лицо. Он осознал, что не видел его почти год. Она показалась ему очень красивой, так же как и сыновья.

Нет, он был не в силах испортить эту красоту (что может быть прекрасней матери, помогающей своим сыновьям) своим жутким видом. Нет, он не сделал бы этого. Последняя возможность, дарованная ему Богом, – воссоединиться со своей семьей, сгорела за несколько секунд. Благодаря Рахили, которая пыталась приподнять скулящего от боли Филиппо, и Самуэлю, который с надоедливостью, столь хорошо знакомой Лео, вопрошал ее: «Мама, ведь не случилось ничего страшного, правда?»

Это была последняя картинка, которая предстала у него перед глазами. Равно как и остальные, пока кто-то не заставил его упасть у двери. Незаметно.

Мы уже достаточно хорошо знаем Лео, чтобы сообразить, что вид подобных картин должен расстроить и возмутить его. А тот, кто все это задумал и устроил, после того как задумал и устроил все остальное, был, судя по всему, настроен серьезно. Неизвестная сила вовлекла его в эту извращенную игру, в которой Лео совсем не хотел участвовать: впервые они осмелились изобразить его семью. Что бы это значило? Прелюдия к дальнейшему развитию событий? Изменение перспектив и амбиций? Предупреждение? Угроза? Они устали мучить его самого и решили взяться за самых дорогих ему людей, за тех, кого он любил больше всего на свете?

Да, именно за тех, кого он любил больше всего на свете. Хотя в данный момент Лео имел на это право, но он не мог разлюбить Рахиль, Фили и Сэми, даже ценой мучений. Лео Понтекорво не был обидчивым или мстительным человеком. Эта особенность его характера вынуждает меня заметить, что картина, открывшаяся его взору, могла произвести на него самое тяжелое впечатление. Возможно, он разозлился бы. И нашел бы силы выйти из укрытия и вернуться к своей жизни. Но автору, увы, не остается ничего, как только делать предположения: из-за стечения определенных обстоятельств Лео увидел только часть этой сценки и не смог оценить ее в полной мере, как остальные.

Хотя автор сего повествования довольно дотошно описал все сценки и образы, в сознании Лео они представали, за исключением последней, несколько рассеянно и без уважения к хронологическому порядку. Первым был эпизод в горах с оставленной в ванной прокладкой – о нем он вспомнил несколько дней спустя после выхода из тюрьмы. За этим последовало бегство вниз по лестнице. Но то, что заставило Лео начать сомневаться в ясности своего сознания, стало впечатление, будто он стал персонажем бульварного романа.

А существовало ли нечто или некто, преследовавший его? Кто-либо вел за ним наблюдение? Ни на минуту не оставляя его одного? Немой свидетель ключевых моментов его деградации как личности, утраты его общественного положения? Было ли нечто, что хотело заставить его осознать неизбежность происходящего?

С самого начала все эти картины и их таинственный создатель пугали Лео, как пугает нечто, лишенное смысла. Но по прошествии нескольких недель или месяцев он даже смирился с идеей присутствия чего-то или кого-то вокруг. Иногда он даже пытался дать этому какое-то объяснение. Спросить у этого незримого духа совета. Иногда даже встать в позу. Хотя сразу понял, что духу были безразличны его выходки. Ему было нужно, чтобы его объект находился в вечном напряжении. Не было ни единой картины, которую нельзя было бы назвать БЕСПОКОЙСТВО.

Хотя это присутствие, возможно, и не было столь обманчивым и насмешливым, как представлялось Лео. Возможно, это был единственный ресурс, который у него остался. Когда пришла очередь картины, на которой предстали его отец и мать, явившиеся в тюрьме, Лео дошел даже до того, что готов был поверить, немного умиленный и размягченный, – а не был ли один из родителей тем самым прячущимся в тени автором бульварного романа?

Лео неоднократно задавал себе вопрос, а не тот же самый дух приносил ему каждый вечер еду, которая поддерживает его жизнь. С другой стороны, невозможно было не задаться вопросом, а не он ли запустил сигнализацию, которая промучила его весь день? Это его рук дело? Может, он требовал к себе внимания? А что сказать о граффити на стене с изображением человека с удавкой, которую Лео увидел по возвращении домой?

В любом случае, в тот момент как последний образ тихо соскальзывал вниз по двери, ноздри Лео, находящегося на грани мучительного полусна-полубодрствования, вдруг почуяли аромат кофе.

И его охватило совершенно непонятное и неуместное ощущение блаженства. Возможно, потому, что уже давно никто не приносил ему кофе и он почти забыл его аромат. Возможно, потому, что Рахиль и сыновья, как обычно, уехали на августовские каникулы. А сейчас, в последние дни лета, они вернулись и с небрежностью, граничащей с невоспитанностью, стали заполнять собой дом, громко хлопая дверцами машины, во весь голос призывая Тельму, топоча и бегая над головой нежеланного жильца, запертого в полуподвале, изнуренного (этого они не могли знать, но могли себе представить) тропической жарой, с помощью которой город изводил своих многочисленных жертв.

В общем, если закат принес с собой тишину, рассвет начался с аромата кофе, который заставил ликовать организм Лео. Удовольствие, которое не развеялось даже тогда, когда Лео распахнул глаза на все тот же беспокойный потолок. Более того, чтобы не утратить этот утренний дар, Лео закрыл глаза, обхватил подушку со страстью влюбленной девочки и продолжил дремать. Аромат кофе может рассказать тебе все о твоей жизни с особенной задушевностью. Столько лет он возвещал о прекращении ночных мучений, о возвращении мамы в твою жизнь после часов бессонницы. Утром, возможно из-за ночной рубашки и отсутствия макияжа, в угловатой красоте твоей матери проступало что-то ливанское. Такой была твоя мать, которую ты любил, мать, которая каждое июньское утро, когда ты входил в кухню, сидела за столом, а на нем, в самом центре, как древний идол, возвышался кофейник, с годами почерневший от пламени. Из него, из этой несравненной статуи, из этого итальянского дизайнерского шедевра исходил сильный и одновременно мягкий утренний запах: жизнь, которая оживает и начинает бежать рысцой. Неожиданно нахлынувшие воспоминания и ощущения от напитка, который в те времена был тебе запрещен. И который с годами стал топливом, необходимым для любой твоей деятельности.

Подъем ни свет ни заря, чтобы успеть на занятия профессора Антинори.

«Это время, когда работают судмедэксперты. А также патологоанатомы. Час, когда вампиры и оборотни идут спать и приступаем к работе мы», – говорил этот безумец, запуская руки в грудную клетку Микки. Так студенты-третьекурсники прозвали трупы, которые они каждый раз аккуратно препарировали, как будто это было одно и то же тело.

Старый труп, который, согласно легенде, с незапамятных времен принадлежал кафедре судебной медицины или патологоанатомии. За спиной у старого доброго Микки была целая история. Говорили, что он наследие одной из последних войн. Как бы то ни было, он был собственностью этого полусадиста профессора Антинори, чьим любимым развлечением во время своего курса, казалось, было производить впечатление на студентов-новичков, показывая им эту вязкую и отталкивающую тайну жизни и смерти, которая носила имя Микки. Это нежное прозвище трупу прицепил один из итало-американских студентов. Потому что он напомнил ему одного дядюшку из Queens. Дядюшку Микки.

Ты до сих пор помнишь этот вкус во рту, который ты ощущал, прежде чем войти в царство Антинори и дядюшки Микки. Кофе. Из университетского бара в атриуме, выстроенном в помпезном фашистском стиле, почти пустом в столь ранний час. Кофе грязно-коричневого цвета, густой, с дерьмовым послевкусием, но действенный именно из-за своего неприятного вкуса. Отличающегося от того изысканного, который был связан с твоей супружеской жизнью. Одно из требований молодого, очаровательного, верного мужа касалось кофе. На нем Рахиль не должна была экономить. Самые дорогие сорта арабики, самой изысканной обжарки. И прежде всего требовалась свежесть. Кофе нужно было покупать каждую неделю, чтобы обеспечить свежесть и аромат. Аромат кофе напоминает тебе о воскресных днях – да, о воскресных днях, когда тебе не нужно идти на работу. Ты еще нежишься в постели и слышишь издалека, как плещутся ребята. Рахиль купает их, а они устраивают свои детские игры. Филиппо пять лет, а Сэми – три годика. Рахиль купает их в одной ванночке. И только один день в неделю ты позволяешь им войти в свою ванную. Ту самую, которую ты сделал по своему вкусу: белый кафель, аромат лаванды, большие льняные полотенца цвета ржавчины и, конечно же, ванная в центре, огромная и круглая, будто предназначенная для римского проконсула. Именно туда, в этот маленький бассейн, Рахиль сажает Филиппо и Сэми во время их воскресных омовений. Каждый раз, прежде чем войти в воду, они капризичают, но потом их ни за что оттуда не вытащишь. Они нежатся в твоей ванной, пока ты нежишься в мягком, ароматном полусне. Но вот этот запах поражает тебя, пробуждает. Приближается Рахиль с кофейным подносом. Ты чувствуешь, как виски стучат, легкий толчок между лопаток и теплый рот наполняется слюной. Вот он, рефлекс Павлова в действии. Наркотик прибыл: ароматный кофеин, растворенный в воде. И на этот раз сцена повторяется без малейших изменений. Рахиль приходит с подносом в сопровождении Филиппо, немного сердитого и красного после купания, в своем голубом халатике детского размера. «Лео, Сэми тоже хотел принести тебе кофе. Но мы не можем его найти. Он куда-то исчез…» Слова Рахили всегда одни и те же. Сэми конечно же прячется за ее спиной. И его трудно не заметить: он единственный, кто думает, будто его не видят. И это его право, трехлетнего наивного ребенка. Именно поэтому ты включаешься в игру. Ты делаешь вид, что беспокоишься, и начинаешь звать его: «Сэми, Сэми, ты где? Куда подевался этот ребенок?» На лице у Филиппо заговорщицкая улыбка, которая как будто говорит: «Мы с тобой прекрасно знаем, где он, но если ему нравится представляться невидимкой, позволим ему сделать это». И вот Сэми выскакивает из-за спины матери и, еще мокрый после ванной, запрыгивает в постель. А за ним и Филиппо.