Текст книги "Фэнтези-2005. Выпуск 2"

Автор книги: Алексей Пехов

Соавторы: Генри Лайон Олди,Андрей Уланов,Святослав Логинов,Александр Зорич,Роберт Шекли,Вера Камша,Роман Афанасьев,Кирилл Бенедиктов,Игорь Пронин,Алексей Бессонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Дэн Шорин
ПЕЧАЛЬ БОЛЬШОГО ДРАКОНА

Дракон парил над городом, широко распахнув огромные крылья. Он был по-своему красив, а в больших драконьих глазах читалась грусть. Горожане попрятались по домам, видимо, не понимая, что стоит дракону всего лишь раз выплюнуть огонь, и их уже ничего не спасет – от огненного безумия в деревянном городе нет защиты. К их счастью, дракон прилетел сюда не за этим.

– Привет, Глымартсморговоркл! – сложив руки рупором, выкрикнул я в небо.

У драконов хороший слух, посему мое приветствие не осталось незамеченным.

Привет. Не ожидал здесь тебя увидеть, – прозвучало у меня в голове.

Раздвоенный змеиный язык драконов не приспособлен для того, чтобы произносить человеческие слова. Посему наиболее разумные драконы пользуются безмолвной речью. Глымартсморговоркл являлся самым разумным из ныне существующих драконов, я даже подозревал, что по своей сути он гораздо ближе к людям, чем к собратьям драконам.

– А для чего же ты тогда покинул западные пастбища, старый разбойник? Только не говори мне, что у тамошних фермеров кончились овцы…

Я ищу здесь ее.

Драконы не понимают людских имен. Они не могут даже представить себе, что значит носить абстрактное имя, не включающее в себя черты характера самого человека, а также героические подвиги предков. Однако сейчас я прекрасно понимал, кого Глымартсморговоркл имеет в виду.

– Ты не найдешь леди Вирру в этом городе, – вздохнул я. – Ее здесь нет.

Она здесь, и я это знаю, и ты это знаешь. Драконье чутье не подводит. Да и что бы ты стал в таком случае делать в этой глуши, магистр?

– А ты уже знаешь? – удивился я.

Я стал магистром совсем недавно, и то, что Глымартсморговоркл об этом знал, наводило на некоторые размышления.

До западных пастбищ доходили слухи о том, что некий продавец магических жезлов, освободившись от проклятия, направился на юг в поисках своего предназначения. И как он одолел полторы дюжины магов, пытавшихся встать у него на пути. После чего его и посвятил в магистры некий маг воздуха.

– Слухи не остановишь, – медленно произнес я. – Они растекаются в эфире, переносясь за немыслимые сроки на огромные расстояния. Но ты зря сюда прилетел, Глымартсморговоркл. Нашего боевого товарища леди Вирры здесь нет. Тебе лучше вернуться к своим откормленным овечкам.

Разумеется. Как в добрые старые времена, я сделаю вид, что ты меня прогнал. Л потом где-нибудь в укромном месте мы поделим полученное тобой от горожан вознаграждение. Только сначала я должен увидеть ее.

– Это разговор ни о чем, Глымартсморговоркл. Или ты уже не веришь мне? Леди Вирры в этом городе нет.

Дракон опустился на одну из башен, которая под его тяжестью подозрительно зашаталась.

Мое драконье чутье говорит мне, что она здесь. Зачем ты хочешь обмануть меня, друг?

Я устало мотнул головой. Наивно надеяться провести самого разумного из драконов. Просто я думал, что он поверит мне. Во имя старой дружбы.

– Хорошо. Ищи ее. Я буду ждать тебя на дороге, ведущей из города. Захвати меня на обратном пути.

Жди меня, друг. Мы еще покружим в облаках в царстве ветров и драконов. Как прежде, втроем.

Я тяжело вздохнул и отправился прочь из города. На душе было муторно.

Дракон приземлился передо мной спустя два часа, когда я уже отошел от города на несколько миль. Он в безмолвии изогнул шею и опустил голову практически до земли. Я без слов вскарабкался ему на загривок, и Глымартсморговоркл, мощно взмахнув крыльями, устремился в небеса. Только когда мы пролетели уже сотни миль, он наконец обратился ко мне безмолвной речью.

Прости, друг, я не поверил тебе.

– Тебе лучше было этого не видеть, Глымартсморговоркл. Леди Вирра умерла.

Да, ты был прав.

Мы разрезали небеса, как много сезонов тому назад. Вот только ощущения, что прошлое вернулось к нам, не возникало. Наверное, потому, что на спине Глымартсморговоркла не было нашей извечной спутницы леди Вирры. Я вспомнил миг, когда впервые вошел в ее дом в покинутом нами городе. Вошел и не сразу понял, что стоящая передо мной располневшая жена трактирщика, окруженная кучей галдящих детей, и есть моя маленькая Вирра, девушка, за один поцелуй которой в свое время я готов был отдать большую половину жизни. Ведь в молодости жизнь кажется бесконечной, а окружающие нас вещи – незыблемыми.

Мы летели среди облаков, я и мой единственный друг, которому было предначертано родиться драконом. И ему приходилось много сложнее, чем мне. Потому что только человек может предать мечту, и только другой человек способен его за это простить.

Святослав Логинов
ТАМ, НА ВОСТОКЕ

Зарницы полыхали в пол неба, призрачно-синие, настолько стремительные, что даже в миг вспышки в них невозможно поверить. И бесшумные. Это особенно страшно – тишина, затопившая мир в ту минуту, когда он рушится. Не весь, конечно, где-то люди и знать не узнают о приключившейся беде, но здесь тем, кто уцелеет, больше не жить.

Утром обнаружилось, что затворите породило разом два пузыря, пелена обняла ближний лес и холм, на котором стояла мельница. Теперь на очереди поля, а там и деревня. Возможно, с первого раза накроет не все дома, но уж её дом наверняка. И бежать некуда, путь на запад надёжно перекрыло затворище, а с иных сторон доброй земли нет, одни гнилые болота да горы на юге, неудобные сохе и враждебные чужакам. Им отныне всюду быть чужаками – дома оставаться нельзя. Значит, нужно проситься в рабство к горцам или гнить в болотах, откуда возвращаются немногие. Или всё же остаться дома, самому пойти навстречу затворищу, крича и грозя кулаками, а оно будет невозмутимо ждать, а когда коснёшься тонкой пелены, все будет враз кончено, лишь бледная молния метнётся от земли к небу: беззвучная и почти невидимая в солнечных лучах.

Поутру деревня зашевелилась разворошённым муравейником. Скот отгоняли подальше от новой границы, собирали скарб, готовясь к отъезду. Бежать некуда, но надо. Болота тоже не начинаются вдруг, есть в мокром лесу сухие островки, не годные под пашню, но для домов вполне подходящие. Там можно приткнуться, а хлеб до поры сеять на старом пепелище у самых пузырей, авось они ещё сто лет с места не двинутся. Ведь нажрались, что им ещё, окаянным, надо?

Алина не собиралась никуда и не собиралась собираться. Ежели затворище завтра двинется, то её дом, и поле, и сливовый сад накроет наверняка, они теперь самые близкие к бесплотной жути пузырей, но это не имеет никакого значения. Её уже накрыло, когда ночью в единой вспышке сгорели мельница и дядька Ме-фодий, упрямо не желавший уходить с опасного холма. Теперь Алина осталась совсем одна. Покуда в семье хотя бы два человека – это семья, а одинокий человек – полное недоразумение. Рука с одним пальцем хуже, чем просто культя, потому что сильнее болит.

Родители Алины погибли три года назад, когда закрылся проход на запад. Затворите не любит воды, и долгие годы вдоль самого берега озера оставалась свободная тропа. Думали, что она так навсегда и останется, пуповинка, связывающая обречённое селение с остальной страной. Загадывали в случае несчастья бежать озером. А вот не сбылось. Сорок лет затворище копило силу, а потом разом сглотнуло озеро и последнюю дорогу к своим. Отец с матерью как раз поехали на материк, прикупить кой-что на ярмарке и навестить старших дочерей, выданных в деревни по ту сторону затворища. И добро бы отрезало их там, не позволив вернуться, а то убило на обратном пути. Каких-то сто шагов не успели доехать. Сестры небось надеются, что отец с матерью поспели к дому и поднесь живы. И она бы надеялась, что родители задержались в гостях и теперь мыкаются у свойственников, но пошла глянуть на дорогу: не едут ли? – и видела всё как есть.

В солнечном свете зарниц не разглядеть, и молния кажется просто маревом, в котором истаивают, сгорая, деревья, птицы, люди и даже камни, ежели они пришлись в неудобном месте.

Алина стояла на пригорке, махала подъезжающим платком, когда воздух задрожал, по озерной глади прошлись десятки смерчиков, и одинокая сосна, кривившаяся у самого берега, вспыхнула свечой и упала, расколотая сверху донизу. Отец приподнялся, хлестнул жеребчика, верно, надеясь уйти, но синее пламя полыхнуло из-под самых лошадиных копыт, и лишь тележное колесо ещё долго катилось, вихляя по опустевшей дороге. Алина бежала, раздирая грудь криком, которого сама не слышала в убийственной тишине, и так бы, наверное, и ушла под затворище, но споткнулась на ровном месте, упала, вскочила, тут же снова повалилась на убитую дорогу, и ещё… а потом на запястье сомкнулись каменные пальцы. Дядька Мефодий тоже вышел поглядеть, не возвращаются ли сестра с мужем. Мельник, даром что хромой, умел колдовским прищуром бычка с ног сбить. Так и догнал сдуревшую девчонку, притащил домой. Синяки с Алининой руки месяц сходили.

Судьба одинокой девчонки в деревне ясна как на ладони, но за дядькиной спиной – иное дело. Жили, конечно, врозь: девка хоть раз на мельнице переночевавшая, хуже порченой, а у мельника вся сила в поставах, ему надолго отлучаться нельзя, а то крылья перестанут ветер ловить. Однако и одного имени хватало. Мефодия деревенские пуще затворища боялись, и шутить с его племянкой никто бы не решился. С хозяйством тоже: работников Мефодий брал с уговором, чтобы Алинино поле и огородишко вспаханы были. Со всем остальным девчонка сама управлялась.

Так и выросла, минуя чужие похотливые руки и гулящую судьбу. Уже дважды к дядьке Мефодию сватов засылали, а он отказывал, как бы от своего имени, а на деле спросив племянницу, по душе ли ей жених. Теперь дядьки нет, осталась одна как перст, тот самый, что хуже культи, потому что сильнее болит.

Сразу сгинуть не позволила корова. Тварь безвинная, ей-то за что страдать? Корову подоить надо, в поле выгнать, вечером домой привести. Днём привычные дела тянутся, цепляясь друг за дружку. А ночью самая гибель к сердцу подступала. Алина до полуночи сидела на крыльце, не смея войти в дом, словно там петля под потолком ждёт, невидяще глядела в сторону леса. Хорошую чащобу даже пожар дотла выжечь не может, и сейчас над бывшим бором было неспокойно. Словно голубые огоньки пляшут над потухающим углём: вырвется, мелькнёт секундным пламенем и сгинет. Это ужравшееся затворище выбрало хоть и расколотое, но покуда живое дерево и слизнуло его синим языком. Еще неделю, а то и две будут этак ходить могильные огоньки по бывшим лесным угодьям. Хороши огоньки… каждый в три человечьих роста.

Огни гуляют в ближнем краю, а вдалеке всё мёртво. Скоро то же спокойствие придёт и сюда.

Тьма за горизонтом улыбнулась мгновенной вспышкой зарницы. Такое можно видеть чуть не всякую ночь: зверь, а то и человек заплутал в ночи и, не разобрав, куда его занесло, коснулся покрывала. Затворищу всё равно, когда глотать встречных, просто ночью синее пламя легко увидеть, а днём его, поди, никто и не различит.

Второй всполох, ярче первого, взметнулся из-за окоёма, а следом засияло отовсюду, уже не синим, а слепяще-белым огнём, какого не увидишь даже в ту минуту, когда затворище окутывает новые земли.

Из деревни донесся крик, набатные удары деревянного била. Там, словно в пожаре, полуодетые люди выскакивают из домов, хватают что попало из не увезенного, бегут прочь, проклиная себя, что вернулись на единую ночь под обречённые крыши.

Алина сидела неподвижно, пусто глядела в светокипящую даль. Она не сразу поняла, что там творится небывалое: буйство света за горизонтом не просто усиливается, а приближается медленно и неуклонно, словно пешеход, которому некуда особо торопиться, но и незачем останавливаться. И вот уже не зарница, а перевёрнутая молния стрельнула в ночные небеса. И немедля засияло там, где на Алининой памяти всегда бывало темно, ведь западный кряж ушёл под затворище больше сотни лет назад. Но теперь огненный нож, рассекающий затворище на две неравные части, достиг пологих вершин и неспешно начал спускаться в долину. Следующий пузырь алчно взвихрился каскадом молний, засиял и, оказавшись не в силах сожрать добычу, лопнул, озарив мир холодным пламенем.

Никто, кроме Алины, не видел этого действа, опустевшая деревня давно замолкла, даже собачонки не оставалось среди домов, перепуганные люди торопились сейчас непрогаченными тропами, стремясь достичь лесистых островков, где надеялись отыскать спасение. И даже если кто-то оглядывался на брошенное село, то видел сквозь ветви лишь грозящее голубое зарево и не мог различить, что же там происходит.

Когда уже под утро родились молнии на опушке знакомого леса, Алина медленно поднялась и сделала первый шаг навстречу тому, что двигалось сквозь затворище. Вчерашний пузырь, так и не успевший успокоиться, взорвался прежде, чем Алина вышла за околицу. Поле, холм, с которого начисто слизало дядькину мельницу, россыпь камней, вывезенных с пашни к лесу… Затем завалы разбитых, полусъеденных деревьев. Только что здесь пировало затворище, а теперь нет ничего, лишь бурелом, почерневший мох, жухлая трава и хрусткий колотый лед под босыми ногами. Лед такой неожиданный в жаркую июльскую пору, когда ночи столь же теплы, что и дни.

Затем Алина увидела человека. Он медленно, словно на ощупь, пробирался меж раздробленных стволов, путался в обсосанных ветвях, карабкался на выворотни, хотя совсем близко оставался кусок почти свободной тропы. И все же человек шёл, а не бесцельно топтался на месте. Ни разу он не свернул в сторону, ни на миг не прекратил механически-замедленного движения. На человеке была обычная дорожная одежда, за спиной котомка, затянутая на горловине ремнём, в руке – вычурная можжевеловая палка с обожжённым концом. Ничто в его внешности не возмущало взгляд: просто путник, который только что прошёл сквозь затворище.

Алина кинулась навстречу и, лишь подойдя вплотную, поняла, почему так странно двигается незнакомец. Он был слеп, широко раскрытые глаза застлало льдом.

Рука незнакомца обожгла холодом: белая, твёрдая, словно костяная. Но Алина не отдёрнула, а плотнее сжала ладонь на стылом запястье и повела путника прочь от россыпей голубого нетающего льда. Человек не дрогнул, не удивился и не воспротивился, он покорно пошёл следом, так что мгновенно пропало вспыхнувшее было воспоминание, как волок её, ухватив за руку, дядька Мефодий.

Назад, из замёрзшего леса, мимо мельничного холма, через нетронутые бедой поля, где вовсю колосится хлеб, к дому, отделённому от остальной деревни густым сливовым садом. В этом году сливы цвели на удивление, и теперь ветви гнутся от бремени ягод, едва успевших подернуться сизым налётом. Словно иней ложится на жёсткую сливовую зелень.

Возле дома Алина усадила найденного человека на завалинку под нежаркие лучи только что взошедшего солнца, сама метнулась в дом затапливать печь. У хорошей хозяйки и среди лета клетка дров в печи сложена, только огонь поднеси к нащепленной растопке. Следом в бане под каменкой затрещали весёлым пламенем наколотые поленья. Нет жарче дров, чем от чёрной ольхи, а болото по ту сторону деревни все как есть чёрной ольхой пороете.

Алина выплеснула в котёл два ведра воды – пусть греется, притащила с кипеня свежей, затем простучала пятками в подвал, нацедила кружку сливянки. Кружка была большая, глиняная… отцова кружка. Потом из неё дядя Мефодий пил. Теперь посудина осиротела, да и сливянка стала ненужной. Бывало, на ярмарке здешняя сливянка дороже заморских вин ценилась, а вот уже три года как торговли нет, хочешь – сам пей, не хочешь – на землю выливай.

Сладкий хмель потёк по подбородку, путник пытался глотнуть и не смог. Ледяные струпья в волосах начали таять, и хотя взор по-прежнему застилало льдом, казалось, что мужчина плачет. Тело безвольно заваливалось набок, и ясно становилось, что сам путник ни в дом войти не сможет, ни в баньке погреться. Бабку Ванду бы сюда, лекарку, она бы всё справила как надо, а молодая девчонка чем поможет?

Алина обобрала лед с волос и одежды, попыталась растирать незнакомцу руки, но те оставались застывшими, словно самая кровь смёрзлась в венах. Всхлипнув, Алина бросила свои жалкие попытки, еще раз сбегала в избу, подкинула дров в печь, хотя так топят только зимой, а если летом подкинуть лишку, то к утру в избе от жаркой духоты и жить нельзя будет. Сунулась в тёмную дверь бани. Поленья под каменкой уже рассыпались жаром, чёрные булыжники в центре угрюмо светились, вода в котле ходила, готовясь закипеть. Алина выгребла угли, остатки затушила, взвихрив золу, задвинула вьюшку под потолком и пошла за больным.

До бани его пришлось тащить чуть не волоком, хорошо хоть, застывшее тело сгибалось в суставах, словно путник всё ещё шёл сквозь затворище.

– Ой, что делаю! – отчаянно шептала Алина, стягивая исподнее с безвольного тела путника. – В баню с мужиком пошла!.. Этак только с мужем можно, а я-то!..

Со змеиным шипением взвился над камнями горький полынный пар. Духмяный пихтовый веник прошёл вдоль спины по беззащитно выступающим позвонкам. Путник лежал на полке ниц, одна рука свисала к полу, но тело уже не казалось мёртвым, в нём было заметно дыхание, лопатки медленно приподымались, а затем рывком опадали, и Алине чудилось, что в эту секунду из горла лежащего выскальзывает невидимая в банной полутьме льдинка. Стараясь не смотреть на мужское тело, Алина хлестала веником по спине, ягодицам, ногам… Особенно ноги пропарить: колючим веником по пяткам, тут всегда самая хворь собирается. Льняная рубаха, что оставалась на Алине, намокла и облепляла тело, мешая двигаться. В таком виде – хуже, чем голая.

– Ой, мамочки, что делаю! – Алина перевернула путника на спину, ладонью прикрыла ему лицо, чтобы губы не ошпарить, крутанула веником, нагоняя пар к горлу и груди, поросшей жёстким волосом. Неживая одеревенелость, так пугавшая в незнакомце, исчезла, дышал он уже без сипения и свиста, видать, ледяной ком в груди растаял наконец, и теперь перед Алиной лежал обычный человек, а не мёрзлая кукла, движущаяся благодаря неведомому и страшному колдовству. Веником по груди, по бокам – ох, осторожнее надо, сердце бы человеку не надорвать! – и снова ноги, по лодыжкам и пяткам, резко, с оттягом… Тёплой водой скатила лежащего, наклонилась, закинув расслабленную руку себе на плечо:

– Идём, идём… нельзя много, хватит уже… сердце сорвёшь.

В предбаннике насухо вытерла больного жёстким льняным полотенцем – ой, что делаю! – попыталась нарядить его в сухое отцовское белье, не управилась с этим делом и, махнув рукой на всякое приличие, содрала с себя вымокшую рубаху и принялась вытираться сама. А повернувшись за одеждой, встретила оттаявший взгляд путника.

– Ты кто? – чуть слышно спросил он.

– Глаза бы отвернул бесстыжие! – страдальчески выдохнула Алина.

Всем телом ощущая свою наготу, она ухватила одежку, а облачившись в сарафан и повернувшись к путнику, увидала, что тот вновь сидит полузавалившись, из-под опущенных век слепо поблёскивают белки закаченных глаз.

– Алиной меня зовут, – сказала девушка, – Алиной. А ты вставай, нечего тебе тут голышом сидеть, у меня уже сил не хватает тебя ворочать.

Путник не отвечал, и Алине таки пришлось вести его через проулок, как есть нагишом, потому что одеть его она так и не сумела. Хорошо хоть вымершая деревня ничего не могла подглядеть и не судачила о том, как славно девка на выданье проводит свой первый самостоятельный день.

Дома Алина уложила человека, которого уже язык не поворачивался называть незнакомцем, на застеленную лавку у самой печи, откуда начинало тянуть густым домашним теплом. По шею укутала одеялом, на минуту присела рядом, но тут же, как подстёгнутая, кинулась делать что-то по хозяйству. Даже минутное спокойствие оборачивалось своей противоположностью, грозило смятением и бедой. Алина перестирала одежду гостя, развесила ее в проветренной бане – там и снаружи не увидать, и высохнет за час. Затворила тесто и, покуда печь держит жар, испекла пирог с гречневой кашей и жареным луком. Хотела сходить на холм, затеплить свечку на том месте, где скрипела Мефодьева мельница, но не решилась одна и поставила свечу на столе перед кружкой сливянки. Эх, дядька, как тебя сейчас не хватает…

Путник спал. Алина, пробегая по делам, порой приостанавливалась, касалась выпростанной из-под одеяла руки. Рука была живой, но холодной, словно где-то за сердцем ещё не мог растаять последний осколок льда.

Вот уже все дела переделаны. Изба чиста, хлев затворён, на столе – корчага парного молока и тёплый пирог, прикрытый рушником. Вечерний сумрак ещё не скоро, но поминальная свечка плачет все ярче, и нет сил быть одной.

Спящий повернулся на бок, открыл глаза. Несколько мгновений смотрел непонимающе, потом проговорил:

– Алина… А я боялся, что мне приснилось.

Алина, присевшая было на краю лавки, вскочила, придвинула отцову одежду:

– На вот, одевайся. Твоё еще, поди, не высохло. – А сама спешно убежала за печь, ненужно загремела ухватами.

– Тебя впрямь Алиной зовут? – донеслось из светёлки.

– Ну…

– А меня – Гэр.

«Господи, что за имя? Не бывает у людей таких имён. Собака пристойней рычит. Может, понасмешничать гость решил?»

– Кто ж тебя назвал так?

– Мать. – Путник, уже одетый, шагнул в кухонку. Отцовский наряд сидел на нём мешковато, телом парень не вышел, а так – человек как человек. И в глазах нет насмешки, видать, и впрямь Гэром зовут.

– У нас таких имён не слыхано. Издалека идешь-то?

– Издалека. Я и сам не помню, сколько иду. И откуда – не помню.

– Говорят, по ту сторону земли море будет, а за ним снова земля, и люди живут. Ты, часом, не оттуда?

– Может быть. Море я переплывал, да и не одно. Было даже, что чуть не утонул, а вот выплыл.

– А куда идёшь?

– На восток.

– А что на том востоке-то? Ищешь что? – Алина никак не могла понять странных ответов.

– Не знаю, – тихо ответил Гэр. – Иду – и всё.

А что он мог ответить девушке, пробудившей его от ледяного беспамятства? Он давно привык не оглядываться и никогда не возвращался к пройденному. Где-то в прошлом осталась полузабытая родина, ненужные друзья, мать, тихое: «Не уходи…», полное безнадежного отчаяния. И всё-таки он ушёл. Сила большая, нежели он сам, вела его на восток. Порой он останавливался, но ненадолго и, едва появлялась возможность, снова пускался в путь. Он привык шагать прямиком, не обходя препятствий, и преграды падали перед силой, что вела его в никуда. Пустыни, топи, враги, злое колдовство не могли его остановить, и если не желали уступить дороги, то рассыпались в прах.

Как-то тиран одной из далёких земель, полагавший себя непобедимым, велел бросить странного чужеземца в тюрьму, и на целый месяц поход Гэра замер. Владыка и думать забыл о случайной встрече и собственном небрежном приказе и, должно быть, изрядно удивился, когда стены подземного каземата раскололись и путник вышел на волю. А быть может, злодей не успел удивиться, поскольку замок его стоял поверх тюрьмы, расположенной в подвалах, и рухнул вместе с нею. Цитадели, выстроенные над тюрьмами, стоят не слишком прочно.

В другой раз каменный дракон, живущий в горах, отчего-то разъярился при виде крошечной фигурки, движущейся к перевалу. Чудище налетало, фыркая огнём, Гэр отмахивался палкой. Трижды он, сбитый ударом чешуйчатого хвоста, срывался в пропасть, но, очутившись на дне, вставал невредимый и вновь начинал карабкаться на обрыв. В конце концов дракон промахнулся и убился, врезавшись в скалу, рассыпался грудой базальтовых обломков, после чего Гэр смог продолжить путь. Он тогда свернул немного, чтобы взглянуть на драконью пещеру. Из норы тянуло зловонием, земля кругом была заляпана жидким навозом. Гэру стало противно, и он ушёл, предоставив другим возможность отыскивать золото среди куч дерьма. Хотя если бы путь его лежал сквозь пещерный лабиринт, он прошёл бы его, не моргнув глазом и ни разу не поморщившись.

Что может ответить вечный скиталец человеку, не знающему ночи, проведённой не под крышей родного дома?

– Должна же быть какая-то цель, – подсказала Алина. – Просто так ходить – всё равно что на месте топтаться. Даже мельница не просто так крыльями машет, а людям муку мелет.

– Может, и есть цель, – Гэр пожал плечами, – только пока я не вижу её. Стало быть, не дошёл. Хотя, сдается, вся моя цель – чтобы идти. Понимаешь? Чтобы не было в мире дорог непрой-денных и непроходимых.

Алина кивнула, не то чтобы согласившись, но не возражая. Подошла к столу, разрезала пирог, разлила по кружкам молоко.

– Ужинать иди. – И только теперь заметила, что с первой минуты называет Гэра на «ты».

«Ой, что делаю…» – затухающим эхом прозвучало в душе.

Гэр, не чинясь, подсел к столу. Видно, привык за годы странствий встречать не только врагов и препятствия, но и добрых людей. Добрых людей на свете куда больше, чем дурных, просто они не так бросаются в глаза.

Пирог с рассыпучей гречневой кашей мало способствует болтовне, и ужин прошёл в торжественном молчании. Отправив в рот последнюю корочку, Гэр поблагодарил за угощение, похвалил умелую хозяйку и деликатно вышел, дав Алине возможность убрать со стола и чуток привести в порядок растрёпанные мысли. Как вести себя дальше, Алина не представляла, знала одно: не гнать же человека из дому на ночь глядя. Себе постелила в кухонке, гостю на старом месте возле печки. Настоящие места, где хозяева спят, остались незастеленными. Кто его знает, какие нравы у них за морем, но ведь должен человек понять… И без того, пронюхают соседи, что в ее доме посторонний мужчина ночевал, пиши пропало – ославят на всю деревню.

Гэр сидел на завалинке, перебирал что-то в распущенном мешке. Алина присела рядом, глядя в сторону, спросила:

– Как же тебя сквозь затворище угораздило живым пройти? Другой только коснётся пузыря, его враз молнией сожжёт.

– Нету там никаких молний, – поправил Гэр. – Лёд это. Людей там в ледяную пыль перетирает. А прошел, как и всюду: оно меня морозит, а я иду себе потихоньку. Потом уж и не помню, как добирался. Если бы не ты, валялся бы сейчас под кустом и оттаивал целую неделю. Жив бы остался, а прочее уж и не знаю как. А ты небось удивляешься, с чего у меня память отшибло. Это не первый раз со мной такое. То есть морозили вот так впервые, а бьют до полусмерти чуть не во всякой стране. Редко где счастливый край встретишь, всюду не понос, так золотуха. Бывает благодатная страна, ни огненных гор, ни колдовской напасти, так и там люди непременно сами себе язву сделают. Вот с ними труднее всего, а это ваше затворище пройти полбеды – ткнул да прошёл.

– А если бы не прошёл? – спросила Алина. – Лежал бы сейчас под пеленой, что мороженая туша на леднике, а оно бы тебя грызло.

– Значит, судьба. Должен был я до вашей деревни дойти. Не век же ледяной пакости дорогу затворять.

– Судьба, – согласилась Алина и вдруг принялась рассказывать, что от родителей слыхала и что самой видеть довелось: – Затворище, оно с севера приползло. Говорят, там всегда морозно было, вот и зародилось оно там. Когда зародилось и отчего, этого уже никто не скажет. А только стало людей с родных мест гнать. Кто уйти не хочет или не может, того пузырём накроет, вот как дядьку моего. Старики рассказывают, что прежде наши и на полуночь ездили хлебом торговать. Город там стоял названием Северск, люди железом торговали. И сейчас кой у кого из наших ножи да серпы остались северской работы. Сносу им нет. А сам Северск так и сгинул ещё в незапамятные времена. Подошло затворище вплотную, народ и разбежался кто куда. А теперь оно к нам добралось, только нам бежать некуда. Мы, заозёрские, всегда на окраине жили, а теперь нас от остальной страны отгородило, так и пропадаем одни. А озеро было у нас доброе, я его хорошо помню. Рыбы много было, птицы. По весне, как затворище озеро накрыло, птицы летят стаями и горят одна за другой. Я уж и плакать не могла… Особенно лебедей жаль, лебедей у нас много водилось.

– Это там, что ли? – Гэр вскинул руку, указывая в вечерний сумрак.

– Ну да. Ты старым трактом прошёл, через лес, а озеро левее будет. Там дорога и по сей день не заросла, под пузырь уходит. – Алина поёжилась, вспомнив, как катилось по этой дороге одинокое колесо. «В ледяную пыль перетёрло», – прозвучали в душе только что слышанные слова.

– Схожу завтра к вашему озеру, посмотрю, что там сталось, – произнес Гэр как бы самому себе.

– Только пелены не касайся! – встревоженно сказала Алина. – Один раз с рук сошло, второй может и не сойти. Затворище небось зло на тебя, ты уж судьбу не искушай.

Гэр усмехнулся и ничего не ответил.

* * *

На удивление самой себе, Алина проспала эту ночь как убитая. Ткнулась носом в пуховую думку, и словно затворищем её накрыло: ни мыслей, ни сновидений. Если вдуматься, то так и должно быть. Две ночи без сна, где уж тут с боку на бок ворочаться, добраться бы до подушки.

Поднялась с зарёй, как сызмальства привыкла. Убралась с коровой, на огород сбегала. Июньская редька как раз в пору вошла, так Алина полную корзину надёргала. Мужчины редьку любят, особенно дядька уважал пареную с мёдом. Для него и сажено было. Нуда, может, и Гэр не откажется от деревенского угощения.

Гэр, переодетый уже в своё, стоял возле дома и, запрокинув голову, смотрел на небо.

– Дождя не будет, – сказал он. – Надо бы к озеру сходить, как обещался.

Алина подошла, коснулась рукава.

– Слышь, не трогай ты её. До того страшно вчера было. Да и не отдохнул ты как следует, слаб ещё. А ну как беда, что ж я делать буду?

– Не бойся ты. – Гэр улыбнулся успокаивающе. – Я только посмотрю – и назад. Мне ведь самому любопытно, что там пузыри поделывают, которые от остального затворища отрезаны. Может, они уже сами собой полопались.

«Полопаются они, как же!» – хотела сказать Алина, но промолчала. Нельзя женщине поперёк мужского дела становиться, самой же раскаиваться придется. Да и кто она такая, чтобы указывать вечному страннику?

Алина протянула руку и ещё раз осторожно погладила Гэра по рукаву.

– Возвращайся скорее.

Дневные зарницы непросто разглядеть, но Алина увидала их сразу, едва синее небо дрогнуло голубыми разводами. В эту минуту Алина была в поле на узкой полоске, засеянной горохом. Горох созрел, пора было косить, а потом ещё молотить самой. Дядьки нет, никто не пособит.

Когда небо пропороли ледяные стрелы, Алина бросила косу, повалилась лицом в измятую гороховую солому и заревела в голос. Так и знала, что не остановится Гэр, войдёт в замороженный ад, откуда один раз едва живым вышел. Да за что же такое наказание, что за беда на её голову?!

Долго реветь не пришлось. Алина вскочила, размазала кулаком слёзы и, забыв на полосе косу, побежала к дому, затапливать ещё не успевшую выстыть баню, а оттуда к озеру, где в ту минуту лопался второй или уже третий пузырь. Алина старалась не представлять, каково сейчас Гэру: лишь бы был живой, а там вытащу.