Текст книги "Юрий Долгорукий"

Автор книги: Алексей Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Изяслав Давыдович начал злоумышлять против Юрия сразу же после того, как вынужденно покинул Киев. Приехав в Чернигов, он обратился к своему двоюродному брату Святославу Ольговичу: по словам летописца, «нача понуживати» его «зачати рать на Гюргя», Святослав, однако, решительно отказался. В результате произошедших событий он хотя и не смог сохранить за собой Чернигов, но значительно округлил свои владения. Помимо Северской земли, Святослав удержал за собой Сновск – второй по значению город в собственно Черниговском княжестве, а также Корачев и Воротынск в земле вятичей. На этот счет им была достигнута особая договоренность с племянником Святославом Всеволодовичем, которому, по всей вероятности, должны были отойти эти города в случае, если бы Изяслав Давыдович удержался в Киеве. Взамен Ольгович передал племяннику какие-то три города – настолько незначительные, что летописец даже не стал называть их. Сам Святослав Ольгович ушел в Сновск. Святослав Всеволодович остался, конечно, недоволен продиктованными ему условиями, но все же принял их и целовал крест дяде. Это значило, что он тоже не готов был войти в число союзников Изяслава Давыдовича.

Тем не менее Изяслав не оставлял мысли вернуть себе Киев и с этой целью стал собирать в Чернигове войско. Именно исходившая от него угроза заставила Юрия призвать в Киев племянников Ростислава и Владимира Мстиславичей, Ярослава Изяславича, а также «галицкую помощь».

Сначала, правда, Юрию пришлось использовать собранные в Киеве силы для того, чтобы усмирить половцев, возможно, готовых поддержать черниговского князя. После же того как половцы покинули пределы Руси, настала очередь Изяслава. Однако Юрий не спешил начинать военные действия. Мир с Черниговом казался ему выгоднее войны. Вернувшись в Киев, он от имени всех бывших при нем князей («сдумав с сыновци своими») обратился к Давыдовичу с ультимативным требованием отказаться от всяких притязаний на Киев, в противном случае угрожая войной. «Хощеши ли к нам прити у мир? – дословно передает текст его послания летописец. – Или, а се мы к тобе». И черниговский князь вновь вынужден был подчиниться: «видив Гюргя с сыновци своими съвкупившася, целова к ним хрест».

Новой черниговской войны удалось избежать. Юрий принял крестное целование Изяслава. Возможно, с чисто военной точки зрения, это можно расценивать как ошибку – ведь, как покажет уже ближайшее будущее, именно Изяслав Черниговский станет центром притяжения всех враждебных Юрию Долгорукому сил. Но непролитие крови – всегда благо. Юрий стремился в полной мере проявить себя миротворцем, добивающимся своего не силой оружия, а именно силой авторитета. Да и перспектив возобновить борьбу у Изяслава Давидовича, казалось, не было.

Так временное единство князей «Мономахова племени» сразу же принесло свои плоды. Лишний раз это доказывает, сколь многого могли добиться они, если бы с самого начала действовали согласованно друг с другом.

Получив крестные грамоты от Давидовича, Юрий отпустил из Киева всех своих племянников. Уходя, те еще раз подтвердили «старейшинство» киевского князя: «Ростислав же поклонися строеви своему Гюргеви и поиде в свои Смол-неск, а брат его Володимер – Володимирю (во Владимир-Волынский. – А.К.), а Ярослав – Лучьску». Сам же Юрий отправился из Киева в Лутаву – город на Десне, в пределах Черниговского княжества (ныне село Лутавы в шести километрах от Остра). Здесь и состоялся «снем» (съезд) трех старших князей Южной Руси: Юрия Долгорукого, Изяслава Давыдовича и Святослава Ольговича. По условиям заключенного мира Юрий дополнительно передал черниговским князьям еще два города на западе своей земли: Изяславу Давидовичу – Коречск, а Святославу Ольговичу – Мозырь на Припяти (ныне райцентр Гомельской области Белоруссии). «И ту уладивъся с нима, иде в свои Киев».

Оба названных города черниговским князьям ранее не принадлежали. А потому решение Юрия должно было вызвать законное недовольство его племянников: Юрий самовольно распоряжался владениями, входившими в состав волости Мономаха. Получался замкнутый круг: для того, чтобы добиться мира с черниговскими князьями, Юрий должен был опираться на поддержку ближайших родственников, князей «Мстиславова племени», но одновременно он должен был идти на уступки черниговским князьям за счет интересов тех же Мстиславичей, и уже для того, чтобы обуздать их возможное недовольство, нуждался в союзе с Ольговичами и Давыдовичами. Это был тот же замкнутый круг, в котором пребывали предшественники Юрия на киевском княжении, причем принадлежавшие к обоим княжеским кланам, – и Ольгович Всеволод, и Мстиславич Изяслав. И ни вырваться из этого замкнутого круга, ни удержать равновесие, находясь внутри него, Юрию так и не удастся. Более того, он поведет дело так, что и Ольговичи, и Мстиславичи объединятся и уже совместно выступят против самого Юрия…

Пока же мир, установившийся на Руси, выглядел вполне прочным. Зимой 1155/56 года Юрий Долгорукий и Изяслав Давыдович скрепили свой союз династическим браком: сын

Юрия князь Глеб Переяславский (как мы помним, в 1154 году овдовевший) женился на дочери Изяслава. Свадьбу отпраздновали в Киеве. Казалось, она должна была положить конец вражде двух князей, ставших с этого времени сватьями.

* * *

Той же зимой женился еще один сын Юрия Долгорукого, новгородский князь Мстислав: он взял за себя дочь видного новгородского боярина Петра Михалковича[122]122
  Летописи по-разному излагают обстоятельства этого брака. Согласно Ипатьевской, Юрий «повеле… Мьстиславу сынови своему Новегороде женитися Петровною Михалковича, и оженися» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 482). В Лаврентьевской же инициатива заключения брака приписана самим новгородцам: «Toe же зимы ожениша новгородци Мстислава Гюргевича и пояша за нь Петровну Михалковича» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 346). Удивительно, но в Новгородской летописи известие о браке отсутствует.


[Закрыть]. Не исключено, что договоренность на этот счет была достигнута годом ранее, еще в Смоленске, во время переговоров Юрия с новгородцами. Таким способом – в общем-то вполне традиционным – Юрий пытался укрепить положение сына в Новгороде, а новгородцы, в свою очередь, – найти способ воздействия на Юрьева сына, удержания его в сфере собственных интересов.

Между прочим, тесть князя Мстислава Юрьевича был личностью во многих отношениях выдающейся. Как выясняется из текста берестяных грамот, найденных в самые последние годы в Новгороде на так называемой «усадьбе Е», бывшей, по всей вероятности, местом «сместного» (совместного) суда князя и посадника, боярин Петр занимал ключевую в администрации города должность княжеского представителя, ведающего от имени князя всеми административными, финансовыми и судебными вопросами. Причем должность эту он занимал в течение длительного времени, при разных князьях (в одной из грамот он упоминается в связи с князем Святополком Мстиславичем, сидевшим в Новгороде в 1142—1148 годах^{315}). Если учесть, что новгородские князья жили не в самом городе, а в отдалении от него, на Городище, и далеко не всегда лично вмешивались в ход городских дел, то роль княжеского представителя трудно переоценить. В указанное время она, по-видимому, значительно превосходила даже роль новгородского посадника.

Далеко не простой женщиной была и теща новгородского князя, супруга Петра Михалковича Марена (Мария). Ее имя также неоднократно встречается в берестяных грамотах: Петр поручал ей важные финансовые дела и полностью доверял во всем. По всей вероятности, это была женщина крутого и решительного нрава. В отсутствие мужа она по его просьбе вела самостоятельные переговоры даже с князем и вместе с ним принимала решения по злободневным вопросам жизни Новгорода[123]123
  «От Петра к Марене. Ци ти пъцьне (почнет. – А. К.) князь купьце наделивати… а ты ему мълъви: “Ты, княже, ведаешь, цьть (что. – А. К.) мужь мъре (мор. – А. К.) зиму си възяле…”» (там же. с. 25, грамота № 794).


[Закрыть].

Как предположил современный исследователь древнего Новгорода А. А. Гиппиус, брак Мстислава Юрьевича и дочери Петра Михалковича оставил заметный след в новгородском искусстве. Вероятно, именно в связи с ним был изготовлен один из двух больших серебряных кратиров (чаш для причастия), хранившихся в ризнице новгородского Софийского собора, – так называемый кратир мастера Косты. Согласно имеющейся на нем надписи («Се сосуд Петров и жены его Марье»), это был вклад в Новгородскую Софию самого Петра и его супруги, а изображение на чаше рядом с Христом, Его Матерью и апостолом Петром святой мученицы Анастасии позволяет предположительно назвать имя супруги князя Мстислава Юрьевича, дочери Петра, – Анастасия. Более того, согласно той же гипотезе А. А. Гиппиуса, вкладом боярина Петра в новгородский Софийский собор, сделанным в связи с княжеским бракосочетанием его дочери, можно признать и знаменитую новгородскую икону Бо-жией Матери Знамения – в будущем одну из главных святынь средневекового Новгорода[124]124
  Изображения на оборотной стороне этой иконы святых Петра и Анастасии (позднее замененной святой Натальей), предстоящих Христу, обнаруживают явную иконографическую параллель к изображениям на кратире мастера Косты. См.: Гиппиус А.А. Петр и Якша. К идентификации персонажей новгородских берестяных грамот XII в. // Новгородский исторический сборник. Вып. 9 (19). СПб., 2003. с. 18—31; он же. О происхождении новгородских кратиров и иконы «Богоматерь Знамение» // Там же. с. 32—47; он же. О нескольких персонажах нов городских берестяных грамот XII в. 1. Петр и Якша (Троицкая усадьба Е) // Янин В. Л., Зализняк А. А., Гиппиус А.А. Новгородские грамоты на бересте… с. 164—174. Гипотезу А.А. Гиппиуса полностью принимает В.Л.Янин (Новгородские посадники. Изд. 2-е, с. 174—182).


[Закрыть].

Однако надежды на новгородский брак Мстислава Юрьевича не оправдались – ни с той, ни с другой стороны. Юрьеву сыну удастся продержаться на новгородском столе немногим больше года; впрочем, подробнее об этом мы поговорим позже.

ВЛАДИМИРСКАЯ ИКОНА: ПУТЬ НА СЕВЕР

Среди событий 1155 года – в целом триумфального в жизни Юрия Долгорукого – одно лишь должно было вызвать у него чувство по-настоящему глубокого разочарования или даже самой жестокой обиды. Речь идет об очередной его размолвке со старшим сыном Андреем. На этот раз все оказалось более чем серьезно. Пути отца и сына разошлись – и, как выяснилось, бесповоротно.

Княжение в Вышгороде совершенно не устраивало Андрея. Он по-прежнему добивался передачи ему удела в Северо-Восточной Руси, в исконных отцовских владениях, где он мог чувствовать себя полновластным хозяином, не отвлекаясь на постоянную изнурительную борьбу с другими князьями за сохранение за собой той или иной волости. Однако отец считал по-другому. И осенью 1155 года князь Андрей Юрьевич самовольно, «без отча повеления», покинул Вышгород и отправился на родной север^{316}.

В последующей русской истории это событие приобрело совершенно особое звучание. Позднейший московский книжник, автор Никоновской летописи, так живописал причины, побудившие Юрьева сына покинуть Южную Русь: «Того же лета иде князь Андрей Боголюбивый, Юрьев сын Долгорукаго, с вышегородцкаго своего княжениа великого ко отцу своему Юрью Долгорукому в Киев, и пришед в Киев радостне бысть приат от отца своего. И пребыв у него в Киеве неколико время, и смущашеся о нестроении братии своея, и братаничев (двоюродных братьев. – А.К.), и сродников, и всего племяни своего, яко всегда в мятежи и в волнении вси бяху, и многи крови лиашеся, вси желающе и хо-тяще великого княжениа Киевскаго, и несть никому ни с кем мира, и от сего все княжениа опустеша, и по Дунаю, и по Мети (надо полагать, по Мэотиде, то есть Азовскому морю? – А.К.), и по Астри (Истру, то есть тому же Дунаю? – А.К.) чюжии облодаша и населиша, а от Поля половци выплениша и пусто сотвориша, и скорбяше много о сем, и болезноваше душею и сердцемь. И мышляше себе в тайне сердца своего, никако же поведая сего отцу своему великому князю Киевскому Юрью Долгорукому, и восхоте ити на великое княжение в Суждаль и Ростов, яко тамо, рече, покойнее есть…»^{317}

Конечно же эти сентенции принадлежат книжнику XVI, но отнюдь не XII века. Упоминания же Мэотиды и Дуная – легендарных областей расселения древних русов – придают им эпический и отчасти мифологический характер. И все же общий смысл переживаний Андрея Боголюбского – особенно в свете будущего расцвета Владимиро-Суздальской Руси, предшественницы Московского государства, – передан здесь верно. Андрей во многом оказался проницательнее отца и гораздо глубже, чем тот, понял суть происходящих на Руси изменений.

Владение Киевом сулило внешний блеск и великолепие, но было сопряжено с огромными трудностями, экономическими и политическими потерями, далеко не всегда оправданными. Для того чтобы удерживать этот город, требовались колоссальные средства, постоянная готовность к компромиссу, к отражению внезапного нападения того или иного князя, к удовлетворению чужих притязаний на тот или иной город. Причем с точки зрения традиционного княжеского права – на котором и основывал свои права на Киев Юрий Долгорукий, – притязания эти были зачастую вполне обоснованными: слишком уж усложнились межкняжеские отношения за прошедшие десятилетия. Прежде всего это явилось следствием естественных причин – разрастания самого княжеского семейства, увеличения числа дееспособных князей, не желавших прозябать в бедности и бесчестии. Уже в силу этого киевский князь физически не мог играть роль беспристрастного верховного судьи в межкняжеских конфликтах, к которой – в подражание отцу и деду – так стремился Юрий Долгорукий. Удовлетворяя притязания одних князей, он неизбежно должен был нарушать законные права других.

Еще важнее другое. За прошедшие десятилетия произошло значительное усиление новых княжеских центров – таких, как Смоленск, Галич, Волынь, Рязань или Суздаль. В отличие от Киева они развивались последовательно и динамично, не испытывая (или испытывая в меньшей степени) столь резкой смены князей и проводимого ими политического курса, не становясь ареной борьбы противоборствующих княжеских династий. «Киевский центр… стал жертвой своего исключительного исторического положения, жертвой традиции старейшинства, – писал по этому поводу А. Е. Пресняков. – В то время как другие земли перестраивали в своем обособлении местный быт на новых началах, Киевщине не было дано сложиться в особое политическое целое и выработать себе прочную внутреннюю организацию под управлением своей местной династии»^{318}. И князь, поставивший на карту все ради одного только княжения в Киеве, оказывался заложником этой ситуации, проигрывал соперникам в возможности совершения маневра, в возможности свободно распоряжаться ресурсами своего собственного княжества. Взамен же он получал непосильный груз ответственности, которую по традиции нес киевский князь за все, что происходило в других русских землях.

Андрей, очевидно, хорошо понимал это – и тогда, когда звал отца уйти в Суздаль после поражения от Изяслава Мстиславича летом 1151 года, и позднее. Его отказ от владения в Киевской земле не был спонтанным решением, но был обусловлен всем ходом предшествующей борьбы за Киев его отца и характером его взаимоотношений с отцом в последние годы. Теперь, после триумфа Юрия Долгорукого, после его примирения со всеми своими противниками, Андрей лишь получил моральное право оставить отца, который, казалось, уже не нуждался в его военной помощи. Да и то так казалось только ему самому. О том, как воспринял уход сына сам Юрий, вполне определенно сообщает автор поздней Тверской летописи: «Отец же его (Андрея. – А.К.) негодоваша на него велми о том»^{319}. И этому известию вполне можно верить.

Уход князя Андрея Юрьевича на север нельзя не поставить в связь с еще одним событием, произошедшим чуть раньше, о котором мы уже говорили. Летом того же года Суздаль покинула княгиня «Гюргевая» (вторая жена князя) с двумя сыновьями-младенцами – Михалком и Всеволодом. Но ведь именно им Юрий формально оставил после себя суздальское княжение! Получалось, что Суздальская земля фактически осталась без князя. Конечно, подобное не было чем-то из ряда вон выходящим: князья нередко оставляли принадлежавшие им земли на попечение своих доверенных лиц, особо приближенных бояр. Так, например, некогда Ростовской (Суздальской) землей от имени Юрия Долгорукого правил ростовский тысяцкий Георгий Шимонович; еще раньше киевский князь Изяслав Ярославич поручил Новгород «близоку» (то есть свойственнику) своему Остромиру. Несомненно, реальное управление Суздалем после ухода Юрия в Киев также находилось в руках доверенных лиц Юрия, возможно, кого-то из сыновей или внуков того же Георгия Шимоновича.

И все же отъезд в Киев малолетних Михалка и Всеволода мог быть воспринят суздальским боярством как некое ущемление их прав. И не этим ли воспользовался Андрей, смотревший на Суздаль и Ростов как на потенциально свои города?

Подоплеку произошедших событий несколько проясняет краткое известие новгородской статьи «А се князи русьстии» (XV век). Здесь об уходе Андрея Юрьевича из Киевской земли сообщается с рядом дополнительных по сравнению с древнейшими летописями подробностей. Князь покинул Вышгород «нощию», «без отчя повеления», «с своею княгинею и с своим двором»^{320}. Но, главное, его, оказывается, «лестию подъяша», то есть обманом призвали к себе, Кучковичи – его шурья, братья его жены. Мы уже говорили о том, что сыновья боярина Кучки принадлежали к родовитому местному боярству, но не суздальскому и не ростовскому, а, так сказать, провинциальному, ибо имели свои земельные владения на крайнем юго-западе Суздальской земли. Родство (или, точнее, свойство) с Юрием Долгоруким – даже с учетом гибели от руки Юрия их отца – очевидно, способствовало упрочению их позиций. Естественно, что Кучковичи должны были делать ставку на своего зятя Андрея и его сыновей, своих племянников. (Слова о «лести» в тексте статьи конечно же имеют в виду последующие события: спустя двадцать лет именно «окаянные Кучковичи» примут участие в убийстве князя Андрея Юрьевича; это, по всей вероятности, станет следствием их неприятия той политики, которую будет проводить князь. Ко времени же приглашения Андрея в Суздальскую землю Кучковичи были его искренними сторонниками – об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в течение почти всего времени княжения Андрея они входили в его ближайшее окружение.)

Андрей легко нашел общий язык и с собственно суздальским и ростовским боярством. Утверждение Юрия Долгорукого в Киеве грозило восстановлением экономической и политической зависимости Северо-Восточной Руси от Киева, которую в свое время уничтожил сам Юрий. Если бы осуществился план Юрия Долгорукого и в Суздале сели на княжение его младшие сыновья, а в Киеве – кто-то из старших, поток «залесской» дани неизбежно вновь устремился бы на юг. Андрей же изначально был решительным противником любой зависимости Суздаля от Киева. Это, между прочим, объясняет нам ту поддержку, которую он получит в Суздальской земле после смерти отца, когда суздальцы, ростовцы и жители других «залесских» городов единодушно провозгласят его своим князем, забыв об обещании, данном когда-то Юрию.

И еще одно. Хотя самовольный уход из Вышгорода, несомненно, был вызовом отцу, Андрей, по-видимому, постарался избежать прямой конфронтации с ним. Он не стал выдвигать претензии на главные города княжества – Суздаль или Ростов, в которых находились княжеские столы, но обосновался во Владимире на Клязьме. Этот город к числу «стольных» никак не относился. Но даже в нем Андрей едва ли мог чувствовать себя полным хозяином. С формальной точки зрения, Владимир, как и другие города княжества, оставался во владении Юрия Долгорукого. Ситуация оказывалась двусмысленной: Андрей, будучи дееспособным и весьма деятельным князем, находясь в самом расцвете сил, пребывал в Суздальской земле – но не на положении князя. И только после смерти отца он формально вступит в княжеские права, воссядет на княжеский стол, при этом совершенно не посчитавшись с правами своих младших братьев. Последние вместе со своей матерью, мачехой Андрея, будут вынуждены отправиться в изгнание в Греческую землю.

* * *

Символическое значение уход Андрея Юрьевича на север приобрел прежде всего в связи с тем, что, уезжая, он взял с собой почитаемую в Вышгороде икону Божьей Матери. Впоследствии она получит название Владимирской и станет главной святыней Владимиро-Суздальской, а затем и Московской Руси.

Эта икона хранилась в вышгородском женском («Девичьем») монастыре. По преданию, она была написана самим евангелистом Лукой – с подлинного лика Девы Марии, еще при Ее жизни. Икону привезли на Русь из Константинополя (но конечно же не сам древний подлинник, а список с него) – на одном корабле с другой почитаемой иконой Божьей Матери, получившей на Руси название «Пирогощей». Это случилось еще при князе Мстиславе Владимировиче, около 1131 года[125]125
  В 1131 г. князь Мстислав Владимирович заложил в Киеве каменную церковь «Святыя Богородица Пирогощюю» – очевидно, во имя привезенной из Константинополя иконы (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 301; Т. 2. Стб. 294). Можно предположить, что обе иконы были привезены митрополитом Михаилом, прибывшим на Русь весной или летом ИЗО г. Позднейшие московские книжники XVI в. ошибочно считали, будто Владимирскую икону Божьей Матери привезли в Киев самому Юрию Долгорукому, во время одного из его киевских княжений. См. об этом в летописях Львовской (ПСРЛ. Т. 20. с. 118), Никоновской (Т. 9. с. 204), Тверской (Т. 15. [Вып. 2). Стб. 223) и др. Автор Степенной книги царского родословия (также XVI в.) полагал, будто икона была привезена Юрию неким купцом Пирогощею, приняв название второй из царьградских икон за личное имя (ПСРЛ. Т. 21. Ч. 1. с. 192—193: «Сему убо великому князю Георгию от Царя града принесен бысть в Киев Пирогощею купьцем чюдотворный образ Пречистыя Богоматери, иже зватися обыче икона Владимерская…»); также и у Татищева (Татищев. Т. 3. с. 55). Мнение о том, что название иконы Пирогощей следует производить от личного имени (Пирогост), принимают и современные исследователи (см.: Кучкин В. А., Сумникова Т.А. Древнейшая редакция Сказания об иконе Владимирской Богоматери // Чудотворная икона в Византии и Древней Руси. М., 1996. с. 476—477, со ссылкой на М. Фасмера). Традиционное объяснение названия иконы – от греческого πύργoς, башня, т. е. «Башенная».


[Закрыть].

Андрей, дважды княживший в Вышгороде, с особым почтением отнесся к византийской святыне. По свидетельству киевского летописца, он украсил ее драгоценным окладом: «въскова на ню боле 30 гривен золота, проче (кроме. – А.К.) серебра, проче камени дорогого и великого жемчюга».

Если учесть, что, по представлениям людей того времени, список с иконы полностью повторял оригинал, вбирая в себя и все его сакральное содержание, то можно сказать, что вышгородская икона была едва ли не самым древним и авторитетным памятником Православия на территории Руси. Ее перенесение из Киева в Северо-Восточную Русь должно было свидетельствовать о перенесении в новые владения Андрея Боголюбского святости и сакральной истории не только стольного Киева, но и самого Царствующего града, в котором икона хранилась ранее. Более того, в глазах современников Андрея путешествие совершал не просто список чтимой иконы, но сам образ Пречистой, или, лучше сказать, сама Пречистая Богородица. Именно к Ней с мольбой о помощи и небесном предстательстве за свою землю и своих людей будет обращаться князь Андрей Юрьевич. И, подобно Киеву, новым городом, находящимся под особым покровительством Божьей Матери, – подлинным новым Домом Пречистой – суждено будет стать сначала Владимиру, а затем и Москве.

Уже вскоре после перенесения иконы, в 1163—1164 годах, владимирскими книжниками из окружения князя Андрея Боголюбского будет составлено особое Сказание «О чудесах Пресвятыя Богородица Владимирской иконы», повествующее о пути чудотворного образа из Вышгорода во Владимир. Помимо рассказа о чудесах, совершившихся на этом пути и в первые годы пребывания иконы во владимирском Успенском соборе, наш интерес привлекают подробности самого путешествия, описанного в Сказании вполне реалистично.

«Князю же Андрею хотящю княжити на Ростовьскую землю», – рассказывает владимирский книжник. Тогда-то князю и поведали о чудесах, происходящих в церкви вышгородского монастыря: привезенная из Царьграда икона сама собою трижды сходила со своего места. В первый раз ее нашли посреди церкви и вновь поставили на место; в другой – увидели ее обратившейся ликом к алтарю и перенесли «за тряпезою», то есть в алтарь; в третий – икона стала вне алтаря. «Се слышав, князь рад бысть и приде в церковь». Он упал на колени и с мольбой обратился к образу Пречистой: «О Пресвятая Богородице, Мати Христа Бога нашего, аще хощеши ми заступница быти на Ростовьскую землю, посети новопросвещены люди, да в твоей вся си воли будуть»^{321}.

В качестве «блюстителей» чудотворной иконы князь взял с собой двух клириков вышгородской церкви – священника Микулу (Николая) и его зятя диакона Нестора с их женами. Между прочим, и того и другого называют возможными авторами «Сказания о чудесах».

Андрей, подобно своему отцу, воспользовался кружным «смоленским» маршрутом – по Днепру и далее волоком к Вазузе, притоку Волги. Достигнув Вазузы, он нанял проводника, ибо река «наводнилась», то есть сильно разлилась (очевидно, из-за продолжительных осенних дождей). Послали человека искать брод, но когда тот въехал на коне в реку, то начал тонуть. Князь обратился к иконе, и, по его молитвам, всадник вместе с конем выбрался из пучины реки на берег. «Си же бысть первое чюдо Пресвятеи Богородици» – так посчитали и сам Андрей, и бывшие с ним люди. Первое не вообще, но из совершенных на землях Северо-Восточной Руси. История чудотворного образа как бы начиналась заново.

От Вазузы двинулись сухим путем к Клязьме, мимо Москвы. На Рогожских полях – обширной безлесной местности вокруг древнего села Рогож (позднее город Богородск, ныне Ногинск, в Московской области) – случилось новое происшествие. Внезапно взбесившийся конь напал на беременную жену священника Микулы – начал топтать ее копытами, а затем, запутавшись в ее одеждах, сильно покусал. Думали, что попадья уже мертва, и возвестили о том Микуле. Тот же, воззрев на образ Святой Богородицы, взмолился: «Госпоже Пречистая Владычице! Аще Ты не избавиши ея от смерти, се уже мертва есть». И попадья его поднялась, цела и невредима.

Так добрались до Владимира. Вблизи города, на месте будущей княжеской резиденции Боголюбово, по легенде, кони остановились, так что сдвинуть их нельзя было никакой силой. Город Владимир и был выбран Андреем для жительства; здесь должна была покоиться и принесенная им и украшенная драгоценным окладом икона. Позднее князь построит для нее великолепный храм во имя Успения Пресвятой Богородицы. Саму же икону он будет брать с собой в походы и ее небесному покровительству припишет все свои победы на поле брани.

Еще в XII веке, в память о победе, одержанной князем Андреем Боголюбским над волжскими болгарами 1 августа 1164 года (а победа эта была одержана под сенью двух взятых в поход икон, в том числе и Владимирской), был установлен новый для Руси праздник – Всемилостивому Спасу и Божией Матери, 1 августа. В 1395 году, когда Русская земля оказалась под угрозой нашествия жесточайшего воителя Средневековья Тамерлана (Тимура), чудотворный образ был перенесен из Владимира в Москву. И совершилось чудо: Тамерлан отступил из русских пределов, так и не решившись подступить к Москве. С того времени Владимирская икона стала почитаться как главная святыня Московского государства, защитница и хранительница Москвы. Ныне Русская Церковь совершает празднование чудотворной Владимирской иконе три раза в год: 21 мая – в память об избавлении Москвы от нашествия крымского хана Махмет-Гирея в 1521 году; 23 июня – в память об избавлении Москвы от ордынского царя Ахмата в 1480 году (знаменитое «стояние на Угре»); и 26 августа – в память Сретения иконы, перенесенной из Владимира в Москву в 1395 году.

* * *

Путь иконы из Вышгорода во Владимир предвосхитил дальнейшие пути развития русской государственности. Точно так же с юга на север, из Киева во Владимир, а впоследствии и в Москву, смещался центр политической и духовной жизни Руси. Во времена Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского об этом едва ли задумывались: «Залесская» Русь воспринималась тогда как глухая провинция, во всяком случае в культурном отношении. Но времена меняются. Тяжкие испытания, обрушившиеся на русские земли столетие спустя, изменят и расстановку сил. Огонь пожарищ и меч жестоких завоевателей не пощадят ни южнорусских, ни «залесских» градов. Но Северо-Восточная Русь все же сумеет выстоять и отстоять свою независимость и самобытность, сохранить духовное наследие Киевской Руси.

Трудно отделаться и еще от одной мысли. С уходом из Киевской земли чудотворной иконы дела Юрия Долгорукого приняли крайне неблагоприятный оборот. Казалось, что Высшая сила и в самом деле покинула его. Конечно, это можно признать совпадением – но совпадением по меньшей мере знаменательным. Ибо если в течение всего 1155 года Юрию сопутствовала удача и он добился не только желанного киевского престола, но и временной консолидации всех политических сил в Русской земле, то уже следующий год принес ему тяжкие разочарования и крушение почти всех его замыслов и надежд.