Текст книги "После прочтения уничтожить"

Автор книги: Алексей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Глава семнадцатая:
Литературой

Солнечным парижским утром нольтретьего года на бульваре Сен-Мишель я, изображая руками, рассказывал, как будто мог это знать, корреспонденту «Намедни» Андрею Лошаку, где здесь какая была баррикада и что творилось тридцать пять лет назад. «Бадядяка», как выражается моя двухлетняя дочь. Она строит её на полу из подушек и одеял, чтобы мягко отгородиться от своей семьи. Ревёт, если разбирают.

 Лошак спрашивал, что всё это для меня значит? Слишком многое, чтобы афористично ответить.

 Бертолуччи ещё снимал своё простое и ностальгическое кино про «тот самый» год по роману Адэра, который я только что отрецензировал для «ОМа». В романе американский агнец получает на баррикадах случайную французскую пулю. В фильме этого не будет. Утром перед интервью, в Лувре я своими глазами видел «сиську свободы» Делакруа, над которой так много потешались ещё в школе, но больше мне в музее понравилось египетское лицо, из зрачков которого на цепях свисают чаши весов. Такие лица дают надежду, что всё в тебе однажды будет верно взвешено. Твоё невесомое поднимется и затанцует огненным знаменем над тяжелой путаницей «твоего» всего остального, беспорядочно схваченного гравитацией внизу. И это окончательное разделение станет твоей последней баррикадой.

 Следующий вопрос телевидения был о значении тех майских баррикад для нынешних антиглобалистов, на форум коих я сюда и приехал со своим транспарантом. Андрей знал, о чем спрашивает, – я написал для «Завтра» программную статью «Призрак антиглобализма», а Лошак назвал так же на НТВ свой фильм. Мне позвонили от Парфёнова и попросили назвать главный символ антиглобалистов. Как и положено в отношениях с большими медиа, я ответил первое, что пришло в голову: «Возьмите глобус, оденьте на него черную маску уличного бойца, пусть в прорези будет видна страна, про которую ваш сюжет, и не забудьте сказать….» Было весело и приятно смотреть, как Парфёнов с видом просветителя демонстрировал зрителям глобус в маске и пересказывал этот бред. Так родился новый «символ антиглобализма».

 Отвечая Лошаку в радужно-равнодушный пузырь телекамеры, в которым спрятались миллионы телеобывателей, я почувствовал, как занимаю место, ожидавшее меня столько лет, а я не торопился, откладывал, не денется. Из экстремиста-писателя в писателя-экстремиста переучиться никогда не поздно и лучше никогда, чем слишком рано.

 Я занялся русским фронтом в издательстве Ильи Кормильцева. Его песни я когда-то считал образцом радикальной лирики. Двухтомник современного анархизма, с которого я начал у Ильи, попал в список книг, официально «не рекомендованных» (т.е. запрещенных) к распространению. Главное в работе, если уж без неё нельзя обойтись, это удовлетворение своих склонностей. Когда сообщаешь автору: «Да, я читал ваш роман, он не к нам», повисает тишина, равная самому большому кругу на воде от брошенного туда камня. Эти трагические паузы насыщают мой садистский инстинкт. Ну и, конечно, «рукописи не горят» – отвечает редактор изождавшемуся автору, если хочет его добить.

 Я даже постарался обрасти обычными тревогами фрилансера: то журнал «ОМ» напечатает цикл твоих статей весом больше тысячи условных единиц гонорару, да и закроется, так ничего и не заплатив, то вполне вроде бы приличная газета опубликует пару познавательных страниц из твоей книги, поставив сверху фамилию некой своей сотрудницы.

 С ближайшими друзьями мы все-таки построили социализм по отдельно взятому адресу. Книжный магазин «Фаланстер», где все работники – собственники, нет начальства, а вместо зарплат – твоя доля прибыли по числу отработанных дней. Магазин регулярно обыскивают и штрафуют на предмет экстремизма. Изымают наугад. Первой, помнится, под милицейское подозрение попала «Энциклопедия секса»: действительно, мало ли что напечатают под такой обложкой? В «Фаланстере» на литературных вечерах и книжных презентациях я вербую в революцию издателей, глянцевых редакторов, критиков, кураторов. Иногда им нужно почувствовать себя «в заговоре» против тех, кто купил им всё. Для них это нечто вроде самотерапии, хотя меня вообще не очень интересуют их мотивы. Один такой, завербованный, издатель – серия, один совращенный редактор – рубрика или как минимум статья о целительных свойствах больших идей и непреодолимой красоте баррикад. Почему я не агитирую у проходной завода с листовками? Во-первых, я там уже был не раз и не два, а во-вторых, у меня там хуже получается.

 В кармане военной гдровской куртки я зашил и ношу на счастье ощутимую монету, подарок барселонских друзей. На стертом увесистом кругляше с профилем испанского короля выбито отменяющее всякую стоимость клеймо СNТ – маленький памятник эпохи уличных боев в Испании.

 Судьба свела нас с Даниэлем Кон-Бендитом в московском клубе «Улица ОГИ». Я вручил ему листовку, которая называется: «Бывшие левые должны гореть в аду!». Ещё не заглянув туда, он добродушно протягивает мне руку, но я вежливо от неё отказываюсь. Прочитав, он говорит, что теперь чувствует себя, как дома. Клуб наполнен идеологическими лакеями капитализма и студентами, мечтающими, если повезет, занять место этих лакеев лет через пять. Кон-Бендит приглашен, как лидер «майской революции» 68-ого года, а ныне глава немецких зеленых и депутат Европарламента. Хочется дать ему в морду, но это будет дешевый самопиар и избиение старика. В листовке мультяшный дьявол из «Соут парка» перечисляет грехи увядшего революционера: одобрение военной агрессии в Югославии и Афганистане, антисоциальная политика и такая же евроконституция, мутация зеленых в сторону парламентской безобидности. Всё выступление «легенды 68-ого» сводится теперь к самооправданиям по пунктам листовки. Он долго объясняет, что сербы массово насиловали хорватских женщин и этому стоило помешать. «Бомбардировками?» – кричу я из зала, сложив рупором руки. Кон-Бендит вздыхает и говорит, что он лично был против бомбардировок с воздуха и выступал только за наземную операцию. Теперь смеется весь зал. «Потише» – шикает на меня ведущий со сцены. Я показываю ему фак. Он показывает фак мне. Легенда пробует говорить дальше, но несколько товарищей в зале взрывают вонючие бомбы и запах сероводорода аннулирует всю оправдательную речь. «Если вам так невыносимо слушать, что я говорю, может быть, вы займете моё место и выскажетесь?» – выходит Кон-Бендит из себя. «Иногда лучше нюхать, чем говорить!» – отвечает компания бомбистов. Я поднимаю руку, чтобы задать свой вопрос. «У вас никогда не будет здесь слова!» – демонстрирует принципиальность ведущий. Я держу руку в течение часа. Мой вопрос очень простой и житейский: кто из ваших товарищей по 68-ому остался вашим другом, а кто стал противником, и кого из них сейчас больше? Кон-Бендиту остается хорохориться и говорить, что он чувствует себя здесь, как тогда, в 68-ом году, и что он сам был таким же, как мы. Всем, кроме меня, в этом клубе спрашивать разрешается. Левых интересует: считает ли он капитализм тоталитарной системой? Знает ли он, что в нынешней России средняя зарплата равна двумстам евро? Как он себя чувствует, посылая евросолдат «устанавливать мир»? Кон-Бендит отвечает на это, что он всегда был за права гомосексуалистов, против войны в Чечне и у него нет «Мерседеса». Правых интересует только одно: неужели действительно Турцию так скоро примут в Евросоюз? Кон-Бендит успокаивает их: нет, не раньше чем через 15 лет. Перепуганные «нарушением правил» ведущие сворачивают разговор и отключают микрофоны. Кон-Бендит протестует, он готов «общаться до трёх ночи». Ведущие объясняют ему, что это тоже не по правилам.

Сколько весит (чуть не написал «стоит») мой череп? Пока живешь, это трудно узнать, однако я по-прежнему готов метнуть его в наступающего противника, надеясь ушибить кого-нибудь, создать в их шеренге брешь, одну из многих, необходимых для ответной атаки. Я обещаю себе выйти, когда понадобится, с чем-нибудь удобным в руке. Нет ничего важнее справедливой войны. Нет большего удовольствия, чем страх в глазах противника, ещё вчера считавшего себя твоим господином. Я вряд ли обменяю свою святую ненависть на деньги. Переделывая Брехта: удовольствие от обладания банком никогда не сможет сравниться с удовольствием от уничтожения банка. Радость революции перевешивает все её неизбежные издержки.

Человеки изобрели караоке-жизнь, где текст дан заранее и главное попасть в ритм ориентирующей строки на экране. Текст, конечно, бывает разный, важнее него сам принцип предсказуемости. Вечером, возвращаясь из офиса, рассматривая стандартный биг-мак в своей руке, я говорю себе: «Вот моя доля вселенского пирога», но не очень-то с собой соглашаюсь. Это так важно, вовремя возразить, провести баррикадную линию через себя. Сиреневый расплыв в верхних окнах – отраженная реклама фирмы, известной всем на планете Земля. Похоже на баррикаду, охваченную фиолетовым пламенем забвения. «Нулефицировать» – выражается один мой знакомый по прозвищу «Буратино Карлович», большой человек в уважаемом банке, обслуживающем как раз эту компанию, искаженную оконными стеклами. «Нулефицировать» – часто повторяю я про себя. Про себя?

 В мире, который – товар, у каждого должна быть правдоподобная специальность. Стараясь не менять взглядов, я занялся литературой. Своей и чужой. Занятие с очень милосердными правилами. В литературе, если ты умный человек, это скорее всего заметят вслух, а если глупый, скорее всего не станут глумиться публично. Воспитанные же все люди.

Баррикады? Я желаю их вам. У меня их было достаточно. По телевизору показывают антинатовское восстание в Ираке через год после оккупации. Баррикады вокруг мечетей сложены там из бетонных блоков, покрытых арабскими лозунгами, и по ним лупят американские БТРы. Пули отскакивают от букв, коверкая строку. И этот пулеметный стук мешает мне написать запланированную с самого начала последнюю фразу: «И теперь я могу спокойно заняться литературой».

Глава восемнадцатая:
ВТОРОЙ РИМ В АПРЕЛЕ
или
НАСТОЙЧИВОЕ ЧУВСТВО ВСЕВЫШНЕГО

Четыре дня в Стамбуле стоили меньше четырех сотен долларов. Включая перелет, отель в центре, хорошую местную еду, баню, билеты в главные музеи, разумные пожертвования в мечетях и минимальные сувениры.

Повинуясь чувству Всевышнего, дервиш беседовал с водяным колесом на мельнице, уговаривая его не стонать. Он рассказывал колесу о силе Адама, жизни Иисуса, знании Авраама, твердости Ноя, слухе Давида, зрении Иакова и бытии Мухаммада – семи чудесах. Но колесо продолжало жаловаться на судьбу. Дервиш отвечал колесу, что оно просто не знает себя, ведь знающий себя знает Всевышнего. Колесо скрипело о своей слепоте. Нельзя видеть Его и умереть, но нельзя видеть Его и жить – убеждал дервиш колесо – никто не видит Всевышнего, кроме самого Всевышнего. У колеса не было лица. Фараон видел только своё лицо, утратив Бога, но пророк видел только Бога, утратив себя – напоминал дервиш – Его Величие сжигает огнём любви, а Его Красота зовёт светом созерцания. Чувство Всевышнего позволяет увидеть своё лицо, составленным из букв имени, и выбраться из этой клетки. Оно испепеляет мысли и сообщает, что подлинное знание есть изумление. В ответ колесо настаивало на том, что оно не принадлежит себе. Дервиш учил, как преодолеть ужас разделения между слугой и господином. Колесо считало, что создано не для бесед и что дервишу не за чем быть на мельнице, ведь ищущий подобен льву, который пожирает лишь ту дичь, которую настиг сам, но не стервятнику, рвущему чужие объедки. И тогда дервиш понял, что колесо всё верно чувствует и знает. Он встал и пошел, слыша ровную тишину за спиной. Перед ним расстилалась теперь бесконечная Arabia Felix – Аравия радости – цель духовных путешественников.

Челночницы, с которыми летишь, делятся на три типа-возраста. Модно прикинутые юные нимфы с надеждами на всё в этой жизни. В самолете проявляют шумный интерес к беспошлинной торговле парфюмом и напитками. Старшие на них цыкают. Те, что до сорока: фрау-мадам в «рваных» дубленках, кожаных брюках и «костяных» сапогах, обсуждают достоинства стамбульской эпиляции в русском районе Лалели. Похоже, главные потребительницы парфюма и косметики, но «знают места» и в самолете ничего «не берут». По сотовому телефону рекомендуются как «бизнес-вумен». На своих турецких торговых партнеров жалуются: «Натрындел мне, как трындило!». После сорока преобладают вечно недовольные бабищи в безразмерной коже и «удобных» спортивных штанах. Ностальгируя по 1990-ому году, они так восклицают: «Бляха-перебляха!», что хоть тебе и все равно, тоже начинаешь серьезно жалеть об этом далеком годе.

 Обратный рейс из второго Рима отличается тем, что парфюм растворяется в спиртовой атмосфере. Коммерческий успех либо поражение славянская душа все равно требует обмыть. Это сильно бьет в нос после практически безалкогольного Стамбула. Смеяться над челночницами – много ума не надо. И чтобы казаться себе умнее, с грустью осознаешь: они просто более наглядны. Торговый строй это когда все торгуют: дубленками, нефтью, высокоточным оружием, эфирным временем, впечатлениями от Стамбула. Наша цена всякой вещи давно воспринимается как её собственное, внутреннее качество. Провалившись на общедоступном свободном рынке, можно считать себя интеллектуалом т.е. попробовать на рынке закрытом, «для посвященных».

 Синие искры полосы идут вниз. Убывают мечети, съеживаются улицы. Над облаками хорошо виден космос, но он никого не интересует. Два часа в небе, чтобы на месте Босфора и минаретов увидеть внизу подмосковные дачи и елки в снегу.

Ты скачиваешь в компьютер новости, которые могли бы стать доступными метафорами твоего чувства Всевышнего:

 Во французском городе афганцы захватили католический собор и устроили в нём себе республику, окруженную полицейскими автобусами. Ты комментируешь, чтобы окружить своё чувство словами и передать другим пусть и искаженную, но узнаваемую его форму. Пробуешь сделать шаг от туристической поэзии к анализу.

 Если капитал теперь не имеет национального адреса и свободно движется по миру, почему тоже самое запрещено людям, из которых капитал выжимают? Группа нелегальных марокканцев, задавшихся этим вопросом, задохнулась под крышей автофургона на испанской границе.

 Главный глобалистский философ Фукуяма, сообщивший нам десять лет назад о счастливом «конце истории» предостерегает сегодня от «исламо-фашизма», основной угрозы миру. Ему в рифму модный писатель Мишель Уэльбек судится с мусульманской диаспорой Франции за то, что назвал ислам самой опасной религией. Андре Глюксман и его близкая к новому французскому президенту «школа» призывает на помощь «моральную силу Белого Дома» – единственного гаранта на пути наступления «фашислама», так же угрожающего сегодня свободе во всем мире, как когда-то сталинизм и фашизм.

 Под «концом истории», собственно, понимался конец альтернатив торговому строю. Все варианты более справедливых отношений, более сложных стимулов, более достойных единиц измерения, чем рыночные, были объявлены устаревшими, утопическими, опасными. Однако история это динамический процесс, а не станок, печатающий деньги.

 Еще недавно в западном языке «марксист» звучало загадочно, как «спирит», и порочно, как «абсент», сегодня так звучит «исламист». Когда Фукуяма пишет, что «исламо-фашизм это коммунизм сегодня», это верно в том смысле, что причины, порождающие сопротивление всё те же – разделение обществ на меньшинство собственников и большинство работников, разделение мира на меньшинство «офисных наций» и большинство «народов-гастарбайтеров». Даже пот у первых и вторых разный на вкус. В первом случае это пот дансингов и пляжей, во втором – конвейеров и плантаций. «Ислам» становится синонимом линии фронта между двумя мирами, паролем противостояния. В этом смысле, антиисламизм это антисемитизм наступившего века.

 Панковский гуру Хаким Бей приспосабливает язык суфиев к восприятию американских гранжеров, считая их внутренними эмигрантами. До этого, во времена Малкольма Х и «Нации Ислама», нечто подобное происходило с чернокожим сообществом США. «Передай свою жизнь Сущему и разверни прилив в свою сторону!» – начинались листовки черных американских мусульман.

Чтобы превратить современную горизонтальную толпу в пирамиду социальной иерархии, в неё втыкают невидимую финансовую ось. Этот полюс прироста капитала вращается, накручивая нас на себя, возникают «этажи», «положения», «репутации», «места». Ваша самооценка зависит от длины радиуса вашей орбиты вращения вокруг полюса капитала. Исламский ответ – попытка намотать общество на нематериальную ось Откровения, данного в кораническом единобожии. Там ваша самооценка и место зависит от градуса веры и готовности к отказу от себя ради абсолюта. «Мы хотим умереть больше, чем вы хотите жить» – говорили шахиды на неожиданном продолжении российского мюзикла с советским сюжетом. У торгового строя императив другой: «Мы хотим продать вам больше, чем вы хотите купить». Шопинг, как известно, это творчество, и далее по тексту «Поколения Икс» Коупленда. На каждого убитого на мюзикле боевика приходится два отравленных фсбэшным газом заложника. Так Система признала, что для неё жизнь одного шахида стоит как минимум двух жизней зрителей мюзикла. Добровольная смерть с пластитом на теле и усыпление заложника-зрителя имеют разную цену даже для торгового строя.

Когда ученики спросили поэта об абсолютной истине, творящей мир, он отвечал: «Ищи не у кафедры, ищи у виселицы!». Они вспоминали эти слова, когда, завернув тело казненного учителя в три савана, положили его в землю лицом к Мекке.

Вместо слова «мечеть» они говорят «Джами». Утром будят крики чаек и пение оттуда. В отличие от разного другого пения, увеличенный мегафонами голос с минаретов, повторяясь и накрывая город с разницей в часть секунды, мобилизует и говорит тебе, не понимающему ни слова, кроме «Аллах», что если ты и не молишься, по крайней мере, спать не должен. «Хаиия Аляааль-Фаляаах. Лля Илляяхээ Илляя Ллааах» – на третье, ну, четвертое утро начинаешь с удивлением распознавать слова утреннего азана. «Спешите к спасению!». Персидский поэт всю жизнь удивлялся тому, что человек не умирает от любви, услышав утренний голос муэдзина.

 В моем случае пели из Соколу Мехмед Паши. Шедевр, внутри которого чувствуешь себя посетителем компьютерной голограммы. «Блэк стоун ин Кааба» – говорит знакомый «талиб» т.е. студент медресе, указывая на черные, взятые в золото, точки над входом, в михрабе и в минбаре. Дальше разговор начинается о Боге и тебе предлагают сменить имя на «Ахмед». Честно обещаешь подумать. Старенький имам в трогательной вязаной шапочке протягивает свои фотографии интерьера, действительно, гораздо лучше сувенирных. Все главные стамбульские мечети примерно одинаковы т.е. прекрасны и выбрать невозможно. В них гораздо больше света и места и гораздо меньше предметов, чем у христиан. Цветные окна с мелкой радужной растительностью, переходящей в аяты Корана, помогают понять, что имели в виду архитекторы московской станции метро «Павелецкая». Бирюзовые изразцы и белые арабские имена по синему кафелю делают глазу холодно. Множество выгнутых каменных парусов примыкает к куполу, в котором золотом написано по зеленому, или по синему, всё, что стоит знать человеку, сумевшему так высоко задрать голову и не упасть назад. Падение ниц во время салята (молитвы) означает просьбу растений, поясной поклон – просьбу животных, а стояние в полный рост – преданность человека как «единственного наместника Всевышнего на земле». Железные люстры на цепях свисают с купола так низко, что стеклянный стакан достаешь рукой. Из-за этого любая мечеть исчерчена тонкими вертикалями цепей и кажется выше себя самой. За века внутренний мрамор везде подтаял и выглядит-ощущается как весенний лёд.

 В Голубой Мечети берешь пластиковую кружку с покемонами и пьешь прямо из этого мрамора талую студеную воду. Ноги наслаждаются ковром. Подтверждая наивную версию, что все совершенные формы подсмотрены человеком в природе, михраб, указующий на Мекку, есть увеличенный оттиск местной, вызывающе геометричной, шишки. Рядом часы: время молитвы по Мекке и другим городам.

 В еще одном шедевре – Рюстем-Паши часы электронные, с красными цифрами. Изразцовая Кааба у входа. Минареты отовсюду нацелены на неё, как меридианы на полюс. Резные с перламутром двери скрыты зеленым кожаным входом.

 Кючук Айя-София совсем у Мраморного моря, выстроена незадолго до большой Софии, естественно, как православный храм. Стоит своей старшей сестры. Описать её внутреннее обаяние невозможно, но идти туда нужно обязательно. Очень приветливый имам, узнав, что твои друзья в Исламском Комитете, а сам ты издатель Гейдара Джемаля, отпирает тебе мечеть и оставляет одного в раю, а потом уводит на полдня пить чай и жалуется на то, что верующих собирается мало, пылесосить ковер приходится самому, а американцы бомбят Ирак. Хочется рассказать ему о московском панке Илье Фальковском, читающим исламский рэп, индастриэл-группе «Шейх Мансур» или арабских сэмплах на последнем альбоме «Министри», но не хватает скромных запасов английского. Поэтому больше слушаешь, вежливо переспрашивая. Снаружи порхают, громко веселясь, девушки в черном – «одни глаза».

 Шариатисты мечтают открыто править и даже уже были у власти в середине 1990-ых. Разрешили в университете ношение тюрбанов. Суфийские ордена мечтают править, не имея власти, у них своё радио и несколько газет. Отдельных больших политиков суфии тайно посвящают в свои братства. Всё это стало возможно лишь пятнадцать лет назад, когда отменили запрет на использование ислама в политике. Но армия строго смотрит на «религиозное возрождение» и в любой момент готова ударить по тюрбанам, не вдаваясь в различия между ними. Генштаб регулярно чистит ряды от тайных приверженцев исламского правления. Генералы – главная опора «кемализма» т.е. светского государства. Есть еще «алавиты», но о них вместо слов у всех только шипение с закатыванием глаз.

 От мечети Селима Грозного покойный вид на беспорядок черепичных крыш, печной дым, воду Золотого Рога и галатскую сторону. Брусчатка здесь заросла травой, а пушистые низкие сосны не допускают морского ветра. Полный релакс.

 У нас всё просто, как в геометрии – рассказывает талиб – аксиомы образуют тарикат, а теоремы – шариат. Именно мусульмане, кстати, ввели ноль в числовой ряд. Ислам отрицает первородный грех и ты ни в чем изначально не виновен. Ислам отрицает мистику, но не сам её факт. Вся мистика переносится в область ненужного верующему идолопоклонства. Наконец, ислам отрицает жреца, как санкционированного свыше мистического чиновника невидимой иерархии. Любому улему или имаму ты имеешь право возразить на основе Хадисов и Корана.

 Хороший талиб, в медресе, наверное, одни пятерки. Любит счёт. От него ты узнаешь: луна («хилал») и тюльпан («лале») так уважаемы, потому что их цифровое значение равно шестидесяти шести, что совпадает с «Аллах», и состоят слова из тех же арабских букв. У Всевышнего есть двадцать атрибутов необходимости, двадцать – невозможности, и один – возможности. А чтобы стать танцующим дервишем, нужно тренироваться без пауз тысячу и один день.

 У мечети Беязит запоминаются порфировые, как замороженное мясо, колонны двора. Снаружи, впрочем, мечети надо смотреть после заката. Купола подсвеченных гигантов царят над суетливо сворачивающем торговлю городом огромными инопланетными кораблями. Теряется их белесость, известняк светится и больше ничего не весит. Хочется думать: приземлились и стоят так который век. Никто не может приблизиться. Не подпускают. Никакое излучение не показывает ничего. Человеческие версии: возможно, у них другая скорость? или все там, как в уэллсовской «Войне миров», давно умерли? или тайно воздействуют на нас, наблюдают? Никто не может знать. Сюжет не развивается. В школе ты любил научную и не очень фантастику, пока тобой не овладело отвращение к «лихо закрученному сюжету».

С чувства Всевышнего начинается воспитание внутреннего осла внутренним имамом. Снова новости, которые запоминаются:

 В Нигерии из-за конкурса «Мисс Мира» началась локальная уличная война. Погибло более сотни человек. Сгорели несколько редакций. Дело в том, что эти самые редакции некритично и по западному подобию начали промоушн конкурса, сравнивая участниц с женами пророка Мухаммада и свободно цитируя Коран. Толпа на улицах не успокоилась, пока последняя перепуганная «миска» не села в самолет. Третий мир в очередной раз саллергировал на развлечения мира первого. Карикатурный «исламист» только входит в роль главной опасности для нежного и мазохистского сознания современного европейца. По-русски на эту тему издана «Платформа» Уэльбека, а для тех, кому Уэльбек сложноват, есть Чудинова с её черносотенной фантастикой.

 А вот комар, разносящий «белую лихорадку» в Нигерии остался. С каждым годом он расширяет пространство обитания. Потому что климат теплеет. Теплеет из-за промышленного роста в совершенно других странах, именно там, где так боятся «исламиста». Рост обусловлен конкуренцией крупнейших корпораций. Рост потребления – обязательное обещание политиков от любой партии. Ну, дальше все понятно и без тебя. У комара неплохие шансы вытеснить нас с планеты, потому что его норма потребления постоянна и он не впечатлен рекламой.

Сепаратист Радуев умер в тюрьме. Сепаратист Закаев снова на воле и обнимается в Лондоне с троцкисткой Ванессой Редгрейв, тоже актрисой. В Грозненском театре, прежде чем уйти в чеченскую революцию, Закаев переиграл всех, включая Гамлета. Одновременное обаяние и драматическая обреченность командиров с зелеными лентами на головах в том, что они пытались выступить против мира сего, т.е. против все той же глобализации, опираясь на Коран, религиозную солидарность и личное презрение к обыденной жизни под флагом «национальной автономии». Как показывает опыт, «автономия» эта ничего не дает, кроме шанса красиво погибнуть со словами Пророка на устах, ибо политически она условна, а экономически невозможна. Дмитро Корчинский убедительно писал, что чеченцы середины 1990-ых это «нация, живущая по-Бакунину». И не сильно, наверное, преувеличивал, вот только продлить во времени такое романтически-партизанское состояние в национальных пределах невозможно.

Мавзолеи гораздо ближе к музеям. Гроб Селима Грозного, любившего опиум, одет в халат, забрызганный из лужи озорным дервишем пятьсот лет назад. Рядом с Сулеймание лежит сын Грозного Сулейман и его жена Роксалана. Белый тюрбан и зеленый плащ укрывают гробы. Но смотреть надо вверх: красно-черно-белая, мало где в городе оставшаяся, роспись купола с маленькими звездочками – отверстиями в небо. Оттоманская алхимия делила жизнь мужчины так: черный период первых двадцати лет посвящен растворению себя в реальности и познанию её произвола. Ты равен жидкости. Вторые, белые, двадцать лет отданы кристаллизации себя и вот уже ты равен чистому металлу. Следующие, красные, двадцать – раскаление и вот, в результате, если всё было правильно, меч готов и ты, а точнее, тобой можно рубить время и совершать необратимое. Если ищешь Сулеймание в городе, осторожнее с этим словом. Так называется еще и нелегальный суфийский, крайне радикальный орден, отрицающий даже пропаганду через прессу.

 К главному стамбульскому мавзолею знаменосца пророка Эйуп Султана полчаса плыть по Золотому Рогу от причала Халич, где продают прямо в раковинах перемешанных с рисом мидий. Какого они вкуса не поймешь, так щедро продавцы давят в раковину лимон, но стоят удивительно дешево даже для Стамбула.

 Эйуп издали это сахарная россыпь на холме, заросшем черными кипарисами. Вблизи сахар оказывается бесконечными рядами могил. Долго поднимаясь на холм, сворачиваешь вдруг внутрь кладбища и попадаешь в мемориальный лес белых столбов, обернутых незнакомым алфавитом. У некоторых из них тихо поют родственники, повернув ладони к небу. Хочется навсегда спрятаться в этих сахарных надгробиях от всего на свете, или, по крайней мере, надолго присесть. С другой, не туристической, стороны холма, на тебя лают собаки из-под косых заборов. Чумазые дети жгут листья и танцуют. Обойдя кладбищенский холм, получаешь полную панораму города, а, достигнув вершины, пьешь чай в «Пьер Лоти», вознесясь над всеми могилами на плетеном стуле. Мавзолей во дворе мечети у подножия, за решеткой, осторожно дотрагиваясь до которой, они долго молятся, прежде чем снять обувь и войти. Внутри, за еще одной, застекленной решеткой, облитый зеленым светом, под аятами, тисненными на чьей-то коже и вышитыми на черном бархате, лежит скрытый гробом от глаз личный знаменосец Пророка. Он лежал тут безвестно тысячу лет, с седьмого века по семнадцатый, пока ему не пришел поклониться дервиш. Не отрывая глаз от святыни, все выходят спинами вперед, прямо к гигантскому платану на подпорках и приставучим продавцам голубиного корма. За фонтаном начинается «духовный рынок»: целая улица мусульманских сувениров. Коран на кассетах, веера с текстами молитв, календари с Меккой, перстни, четки, видео Хаджа, девяносто девять имен Аллаха в технике ста каллиграфических школ. Единственная торговая улица, на которой никто не торгуется. Истинную цену вещи нельзя узнать путем её внешнего рассмотрения.

 Другой мавзолей (Махмуда) в самом сердце города. Хорош он прежде всего не собой, а чайным домиком, опять же над могилами, с видом на Диван – главный городской проспект. Сев тут, заказав чай, салеп или наргиле с яблочным табаком понимаешь, что главное в твоей жизни теперь – не торопиться. В большой жестянке разносят свежие угольки и трещат шипцами, предлагая подбросить тем, у кого наргиле гаснет. На закате тени надгробных столбов вытягиваются и трогают тебя за лицо. Чайки садятся на могилы, изгоняя оттуда уже уснувших голубей. И тут приходит пронзительно приятная мысль: именно здесь хотелось бы встретить ядерную войну. И видишь её с бредовой ясностью.

Новости не останавливаются:

 Британское правительство закупило двадцать миллионов доз вакцины от оспы на случай биологической атаки на королевство. Количество повсеместно задержанных «финансистов, активистов и информаторов» Аль-Каеды сопоставимо с полностью проваленной разведкой какой-нибудь сверхдержавы. Вполне себе респектабельные аналитические издания обсуждают, не был ли американский космолёт с израильским пассажиром сбит по личному приказанию Бен-Ладена и насколько тот влияет на новый Афганистан?