Текст книги "После прочтения уничтожить"

Автор книги: Алексей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Глава шестая:
Конторский виноград

Середина девяностых. Я ехал к этому ларьку через всю Москву, на днях увидев случайно буквы «ОГНЕОПАСНО» на бутылочной этикетке. Возможно, оно есть и ближе, но я не знаю, где. Для растворения красок и лаков какая-то.

 – Вот написано «ОГНЕОПАСНО», вы уверены, что загорится? – переспрашиваю я продающего.

 – Да нет, не опасно, если огонь прям туда не совать, ничего не вспыхнет – успокаивает он, с усами и в клетчатой немодной рубашке. Возможно, пострадавший от реформ инженер.

 – А если поджечь, хорошо оно будет гореть, не обман? – придирчиво встряхиваю я бутылку в руках.

 Продающий внимательно смотрит на меня. Камуфляжная куртка, мегафон за спиной, длинные волосы, солдатские сапоги и позолоченный значок Мао, хотя вряд ли он узнает председателя в профиль.

 – Вспыхнет отлично! – развеселилась торговля – пламя будет, не собьешь, только зажигать нужно не с руки, а от факела!

 – Спасибо, очень хорошо – я даю ему деньги и улыбаюсь, будто мы в одном заговоре.

 Со мной Маша. У неё бездонный и вечно отзывчивый рот. Она сексуально неутомима, как машина. «Достаточно облизнуть губы, чтобы хотеть опять» – говорит она. При одном взгляде на Машу приятно покалывает язык от желания. Ей четырнадцать т.е. нам нельзя заниматься любовью и от этого секс гораздо острее, газированный, как шампанское. Мне девятнадцать лет. Мы держим нашу бутылку «ОГНЕОПАСНО» так, будто собираемся из неё пить прямо у ларька. Сегодня на запрещенном митинге, пока я расписываю спреем асфальт у журфака, она первой что-то бросит под ноги милиционерам и они начнут всех винтить. На вопрос «зачем?», ответит, передразнивая: «Социалистический строй… Социалистический строй… Для начала нужен социалистический дестрой!». Маша вообще категорична, на вечеринке выключает порнофильм со словами: «Зачем они все в туфлях, гораздо лучше бы смотрелись белые кроссовки!».

 – Где и кто приобрёл средство воспламенения для чучела? – будут спрашивать задержанных на допросе. Склеенный Асей-кукольницей картонный буржуй, облитый купленной жидкостью, чадил чёрным дымом на всю Манежную площадь, обволакивая статую Ломоносова. – Всё же надо было его повесить – сетовал товарищ Елькин – тогда бы смога не было. – Повешенного можно снять – защищался я – сгоревшего вернуть сложнее. Мы стреляли вверх из игрушечных автоматов. «Театр начинается с вешалки, а государство с виселицы – объясняла наша листовка, написанная мной вчера – Революция это оргазм нации, а нация, не способная к оргазму, это нация полных импотентов». Ася подошла и незнакомым голосом спросила: – Как ты себя здесь чувствуешь, в компании сразу трёх своих женщин? – Комфортно – ответил я, пытаясь улыбнуться ей как можно добрее. Я хочу жить в мире, где все принадлежат всем. Она стремится туда, где никто никого не трогает и всем смешно. Мы окончательно понимаем, что это две очень разные мечты. – Гори, супермаркет, гори! – кричу я в свистящий мегафон и речевку за мной подхватывают десятки молодых голосов – не ври, телевизор, не ври! Вставай, мой товарищ, вставай! Маст дай! Маст дай! Маст дай! Ка-пи-та-лизм маст дай!

 Недоверчивый студент, выглянувший на шум из окна аудитории, громко спрашивает: «А у нас разве капитализм?».

Деловитый и одновременно сексуальный Олин голос по телефону спрашивал, еду ли я на акцию экологов в Одессу, куда, оказывается, записался добровольцем. То есть тогда, отвечая: «Почему бы и нет?», я не знал, конечно, с кем говорю. Я ничего не знал о том, как она трогательно жмурится, целуясь, приятно проглатывает, волнуясь, некоторые буквы, собирает и разбирает автомат Калашникова, прыгает с парашютом. Если бы книга называлась «Дневник эротомана», то я подробно описал бы, как чуть не женился на этой загорелой упругой девушке, любившей, чтобы ей во время секса крепко блокировали руки. Но книга называется не так, я пишу про баррикады, а не про амурные игры со сменой ролей, поэтому

Набрал номера своих младших товарищей – Елькина и Голованова и мы поехали на третьих полках (билетов на треть меньше, чем экологов) в Одессу через Киев, где нас троих ненадолго задержала милиция за обнаженное купание под мостом, по которому ходит метро.

 Все экологи в вагоне оказались настоящие – бросая корку в окно, непременно приговаривали: «Органика, перегниет!» Делились друг с другом, кто чем полезным по жизни занимается. Мы рассказали, как возобновили в этом году ночные бдения на газоне у главного здания МГУ в честь мая 1968-го и в какую беспредельную пьянку это вылилось, но, кажется, понимания не нашли. Полезным это признано не было. Ещё рассказали: иногда ходим к Белому дому и бросаем с моста в Москву-воду заткнутые бутылочки с разными рисунками и стихами. Внешнее условие игры – никому не показывать отправляемого бутылочного мейла, внутреннее – самому поскорее забыть и делать следующую бутылку. Такой вид искусства тоже встретил насмешливый скепсис, тем более, что бутылки – это ведь как раз не органика никакая и загрязнять ими воду… Из отправленных по реке верлибров я честно почти ничего не помнил, только изолированные обрывки: «Кочан капусты – сама античность» или «Мне нравится стрелять из пистолета». Больше всего экологов развеселил рассказ про художника, вышедшего на улицу за красками. По дороге он встретил нашу манифестацию, мгновенно всё понял, залезал на столбы, бил витрины банка «Олби», бросал в милиционеров мусорные урны, ночь провел в отделении, а утром плакал в суде, обнимая маму: – Понимаешь, я просто шел мимо и меня схватили, у них на фотографиях человек, у которого такая же куртка, такие же волосы и такие же брюки, как у меня, а я случайно попал!

 По вагону пустились немые продавцы порногазет и мы надолго отвлеклись от экологических разговоров.

В пыльном палаточном лагере напротив стройки нефтетерминала обязательно соблюдался сухой закон «во избежание провокаций», но в остальном старались придерживаться либертарных принципов: главных нет, всё решает собрание, несогласное меньшинство не подчиняется большинству. На одном из таких собраний и прозвучало «тогда мы завтра забаррикадируемся!». Пробежала приятная дрожь: не зря приехал. После муторного спора на тему: какое именно здание в Одессе стоит захватывать, все согласились баррикадироваться в особняке, где вела дела контора, строящая нефтеналивной терминал. Лично мне одесский особняк нравился тем, что он был копия московского Литинститута, только салатовый, а не желтый. Литинститут, МГЛИ (приятный темный всхлип) имени Горького, если быть точным, помещался в бывшем доме Герценых. Контора нефтетерминала я не знаю в чьем.

В ночь накануне захвата здания, искупавшись, мы с Олей шли от моря к лагерю не по народной дорожке, а напрямик, через сухое стриженое поле. Это не очень удобно, ступать по колючим комьям, поэтому девушка то и дело будет давать вам руку. Оля говорила про недавно законченный математический институт и про то, что ни один современный политик не обходится уже без экологических лозунгов, настолько это стало важно. Не думает ли она, спросил я, что фазу биологической жизни проходят все планеты, прежде чем эта жизнь добровольно самоуничтожается? Вопросительные олины брови и заинтересованный взгляд под ними.

 Депрессия, запечатанная внутри с 1993-го, нуждалась в слушателе. Депрессия – это когда над тобой осязаемо возносится в свою стоэтажную высоту всё это общество. И этот неприступный небоскреб, конечно, тебя понимает, но… Этим «НО…» оно долбит тебя, как кастетом, по голове, пока не изменит до неузнаваемости, пока не втянет в себя, пока не научит выговаривать это «НО…». Социопатам предлагается оклеить стены своих жилищ обоями с этим «НО…», бесконечно повторенным в орнаменте вместо цветочков.

 Жизнь зарождается из неорганической химии, растет, плодится, усложняется, всё лучше соображает, расщелкивает тайну за тайной, пока не поймет самую последнюю тайну тайн. Тогда жизнь самоупраздняется, положив некий непостижимый кирпич в космическую историю, и стирает все условия для возобновления на этой планете. Зачем это надо, мы сейчас знать не можем, хотя и можем уже всё это предчувствовать, ощущать собственный программный код, как Егор Летов или церковь Эвтаназии. Развитие – это мышление, мышление – это проведение границ, а слишком много прочерченных границ образуют сплошную темноту, как на черном квадрате Малевича или на анархистском знамени. Возможно, только через фазу разумной жизни могут появиться какие-то, необходимые космосу материалы-вещества, узлы геологической логики. Но чтобы они возникли, нужна не только жизнь, но и её физический конец. Наверное, на последней стадии развития разумные формы понимают нечто, несовместимое с их дальнейшим физическим присутствием, и становятся настолько сознательны, что исчезают во имя чего-то, о чем никто из нас не знает пока. Сначала они становятся всемогущи, как боги, и генетически, допустим, отменяют естественную смерть, перестают стареть, но потом используют всемогущество единственно достойным образом – покидают любую реальность. Сперва смерть будет преодолена, а потом – выбрана. Лет двадцать назад – ядерный армагеддон, сейчас – экологический апокалипсис, только первые намеки на этот будущий коллективный суицид. Жизнь никак не обнаруживается на других планетах, потому что она там уже была или ещё будет. Каждый должен пройти этот путь из небытия в небытие сам.

 Оля так не думала. Это напоминало ей религию. Но религия и есть догадка о своем будущем: боги всемогущи, как люди последних времен, но недосягаемы, потому что их нет. Они требовательно отсутствуют.

 Она так не считала. Если лечь навзничь, глазами в южное небо, куда, танцуя, уходит дым, где исчезают искры и наши слова, то покажется что, потрескивая, горит планетарий. Мы сушили волосы у естественного огня, под мутной кометой, являющейся, если верить ученым, раз в девять тысяч лет. Кто-то пел в палатке про птицу за окном.

 Оля считала: нечего строить здесь, в «одесской банке», где размножается половина того, что живет потом в Черном море, терминал вместимостью в сорок миллионов тонн черных долларов. Агитации уже хватит, вечерами крановщики приходят со стройки к нашим кострам и многие соглашаются, но с утра снова выходят рыть себе могилу. Пикетов тоже достаточно. Никто не переубедит население в том, что терминал решит их проблемы с работой и наполнит мифический «бюджет», к которому они якобы имеют отношение. Пора баррикадироваться.

Почти бег отряда по пустому шоссе на рассвете. Черный флаг впереди всех, вперемежку с новым солнцем. Флаг, как отрез взволнованного моря, случайно оказавшийся в небе. Голованов сжимает руку своей девушки на фоне этого слепящего флага.

 Три десятка молодых людей в мятых майках с предположительно радикальными английскими лозунгами заходят во двор особняка и, через черный ход, распространяются внутри, сказав пожилому охраннику: «Спокойно, батя, без истерики, дом захвачен». Потом, уже в мегафон, объявляется просьба к персоналу конторы покинуть здание, так как сегодня тут «зеленые» будут баррикадироваться и ждать встречи с прибывшей из Киева экологической комиссией. Персонал он и есть персонал, для него: у кого мегафон, тот и начальство, и едва успевшие выйти на работу тётки, сцапав особо важные папки, спешат домой, на всякий случай не оглядываясь. Самой непонятливой (независимой?) оказалась уборщица с ведром на главной лестнице: «Я домою и пойду, мне все равно, кто вы, скажете потом, что не вымыто!» По-моему, она всерьез не заметила «переворота», настолько это было не к ней. Когда мне говорят слово «буддизм», всегда её вспоминаю.

 Мы с Елькиным носились по коридорам особняка и баррикадировали что можно и чем получится: балконные двери, пожарные входы и чердачные лазы, где шваброй, где стульями, где тяжелым конторским столом. Школьные навыки и школьный же азарт. Когда тебе нет двадцати и все вокруг тебя поддерживают, это очень увлекательное занятие. Основная баррикада на главных ступенях тоже смотрелась скромно. Проволока, цепь, наш замок, крест-накрест несколько прутьев арматуры в решетчатой двери, запиравшей лестницу. Антитеррористический «Беркут» быстро нас «разбаррикадировал». Баррикаду не защищали. Накануне в лагере все проходили юридический инструктаж. Дело в том, что строить её – это одна статья, безобидная, а вот защищать – совсем другая, сопротивление властям. И только неистовая киевская анархистка не боялась гнувшего сталь «Беркута» и махала на лестнице ногами в тяжелых говноступах.

 Мы собирались подняться на крышу и установить там мой черный флаг, но тут как раз приехал «Беркут». К центральному подъезду подкатил автобус. Оттуда выпрыгивали крупные люди в камуфляже и с ружьями, заряженными газом. Девушку-фотографа ударили по камере. Стало не до крыши. Пора садиться в «сцепку», заняв главное помещение на втором этаже. Сцепившийся локтями круг людей на полу – живое продолжение баррикады.

 Когда они «расчистили» лестницу, к нам сунулся их главный. В черном берете и с автоматом. Погон на камуфляже у него не было, а сам он не представился, но пообещал: «Даю пять минут, после чего начнется газовая атака!» Никто не пошевелился. Все убежденно забубнили про киевскую комиссию, без которой мы отсюда не уберемся. Насчет газа ответили: на это нужна санкция прокурора.

 – Кто у вас главный? – с интересом спросил автоматчик, когда понял, что газовая угроза всех только веселит.

 – У нас нет главных, – заученно ответили несколько голосов.

 – С кем тогда мне разговаривать? – упорствовал антитеррорист.

 – Разговаривайте со всеми.

 Остальной «Беркут» толкался за дверью и спиной своего командира, изредка по-детски заглядывая в комнату, где мы «сцепились».

 Взяв себя за запястья, соединенный локтями с двумя товарищами, я смотрел на Олю, сидевшую напротив, в той же позе. Между нами было шестнадцать звеньев человеческой цепи. Да, главных, в смысле «начальников», не было, но лидеры, конечно, были. И она была одна из них. В веселенькой майке «Гринпис» с английским призывом: «Спасем себя сами!» – хорошее предложение, но организацию эту здесь не уважали за соглашательство и «софт». Немного отрешенное или просто решительное загорелое лицо. Было здорово вчера ночью купаться с Олей без одежды. Тела обнимал ласковый зеленый огонь: красиво размножались черноморские микробы. Одесская вода играла чистыми живыми искрами. Такая иллюминация только в конце июля. Бьешь пальцами волну, и змеятся прочь прохладные изумрудные судороги, вьются малахитовые жилы. Но эта книга не называется «Как мне нравилась Оля» или «Микроорганизмы в моей жизни».

Самое интересное, что прокурор города Одессы действительно вскоре приехал и оказался мыслящим человеком. Выслушав наш сбивчивый ультиматум, он с пониманием сказал: «Сидите, посмотрим, насколько вас хватит». И отбыл вместе с «Беркутом», оставив у здания двух обычных милиционеров. Они ничему не мешали, а потом тоже куда-то снялись. Черный флаг мы с Елькиным вывесили-таки на балконе. Все неорганизованно слонялись по зданию, но интересного внутри маловато, ощипывали с окон несъедобный кислый виноград. Приближался южный вечер.

 Специально для этой поездки Елькин выучил несколько фраз, чтобы агитировать украинских пролетариев, и кричал теперь с балкона в улицу через мегафон: «Робитничий класс должен встать з колин и дать пиздюль усим поработителям! Зараз вони тихо прибирають все майно, яко должно буть твоим, до своих лап! Робитники! Не нада ити на вибори, того шо то все пиздеж! Вони вас все равно наебуть! (В Одессе в эти дни выбирали мэра.) Разуйте очи. Хиба ви не бачите, пришла пора священной вийни – классовой вийни!» Мегафон у него быстренько отобрали, сославшись на то, что лозунги не экологические. В любом случае, на улице никто не слушал. Редкие вечерние одесситы торопились по своим надобностям. Даже если бы один и заметил черное знамя, прислушался, стопроцентно решил бы, что снимают кино из времен гражданской войны.

Послали девушек в магазин за газировкой и батоном.

 – И чего дальше здесь будет? – спрашивал Елькин себя вслух.

 – Так ведь дом на колесах, – отозвался я, – руль найти и тронемся.

 Они с Головановым понимающе заулыбались. Мы часто вместе мечтали о Гуляй-городе. Такая крепость на колесиках, катит по земле, внутри – анархия и анархисты, но туда так вот запросто не заглянешь. В любом веке Гуляй-город приезжает без афиш, наводит революционную справедливость и отбывает дальше. Постреливает, если власти атакуют. Может плыть – родственник броненосца «Потемкин», желтой подводной лодки и «Наутилуса» товарища Немо. Если надо, летит – получается НЛО. Конечно, всего лишь символ анархистского номадизма, генетическое воспоминание о традиции бродячих собирателей и охотников, подавленной авторитарной практикой оседлых земледельцев. Нам нравилось воображать, как эта штука приносит переполох в древние Афины, Нью-Йорк времен сухого закона и больших стачек, испанскую или украинскую глубинку, Лондон эпохи диско, средневековый Париж или новую русскую Москву. «Гуляй-город» был так и не нарисованным сериалом комиксов. Иногда кого-то высаживают оттуда и они остаются жить среди нас, в мечтах о подвижной своей родине. Такие бодхисатвы от анархии, решившие отдаться людям, вместо пребывания в изолированном раю: Антисфен, Диоген и другие киники, Аль-Халладж, Томас Мюнцер, Уильям Моррис, Штирнер, Прудон, Бакунин, Дурутти, Махно, Сапата, Малатеста, Боно с бандой гонщиков, Ги Дебор и Малькольм Макларен, братья Гудмены и другие агенты Гуляй-города. Про каждого выдумывался глубокомысленный анекдот. Иногда в действие вмешивался вдруг кто-нибудь нынешний, ну, например, Сантим из хулиганистской панк-группы «Резервация».

Никакой киевской комиссии никто так и не увидел. Совсем стемнело. Денег на сигареты и продукты у нас больше не было. Идею запалить на балконе костер из конторских бумаг отвергли, как преждевременную. Восстанавливать баррикаду тоже не собирались. Если хочется, наше положение можно было считать победой. Поглядывая друг на друга, все дружно думали: а дома лучше. В смысле, в палатках у Южного порта. Там ужин.

 Вскоре я уже висел там на стреле башенного крана со своим черным флагом в руках. Так высоко – очень ветрено. Продувает. И глаза слезит. Далеко внизу, на плитах, шевелилась наша с флагом тень, суетились маленькие милиционеры и телевизионщики у своих машинок. Ни задерживать, ни брать интервью никто из них на такую кручу не полез. Все краны с утра были «освоены» и стройка ненадолго встала. Даже это сошло нам с рук.

Судили нас в итоге за другое. Поставили протестную палатку у крыльца одесского горсовета, и всех распихали по душным милицейским грузовикам. В зарешеченном обезьяннике несовершеннолетний пижон Голованов рассказывал ментам, что слово «анархия» первым употребил Эсхил и в весьма комплиментарном значении. Ему восторженно внимала местная босота, бомжота и алкота, оказавшаяся с агитатором в одной клетке. «У тебя на майке знак сатаны», – разоблачительно говорил усатый мент, указывая на красную букву А в круге. Хорошо ещё, не принюхивался. От всех нас несло костром и волосы хрустели от пепла. На суде не дружившая со звонкими тётя сетовала на «пиздействие милиции», допустившей «всё это», то есть нас, «в центре города». А мы, как граждане России, требовали присутствия консула нашей страны.

 Вообще-то у «всего этого» было название, сразу подкупившее меня своим пышным идиотизмом. «Хранители Радуги» – вот как именовала себя Олина экологистская туса. Хранить, как известно, можно деньги в сберегательном банке, верность жене или тайну для посвященных, но тут хранили радугу – мираж в общем-то, то, до чего нельзя дойти-потрогать. Оптический обман.

Глава седьмая:
Джерри Рубин

Вернувшись из Одессы, я стал считать (убедила Оля) единственным практическим выражением анархистских идей радикальную экологическую деятельность. Молодежные беспорядки, которыми мы тогда увлекались, не в счет. Надежды на то, что этот юношеский шум вырастет в массовый антибуржуазный бунт, быстро испарились. При всех лозунгах и знаменах это был только спорт, экстремальное развлечение, файтинг, не более. Не вело ни к какой внешней цели. И еще я понял, что милостей от истории ждать нечего и строить баррикады, если хочется, нужно найти повод самому.

 Люди, типа, осознают всю дерьмовость капитализма и научатся жить иначе, когда включатся в борьбу с корпорациями за сохранение своей среды обитания, а по-другому они ничего не поймут. Мировая революция – это глобальная миграция, вызванная экологической катастрофой. Заниматься радикальной зеленой деятельностью мы ходили в клуб имени Джерри Рубина. Если вы не знаете, кто это, – наберите в искалке, оно того стоит. Кроме наших собраний и концертов самодеятельного хард-кора там давали неформалам бесплатный кефир. Не то чтобы его сильно пили, но нравилась сама идея бесплатности… «Ну это там, где кефир дают», – говорили тусовщики, если не могли вспомнить точное имя подвала. Ещё практиковался добровольный труд на благо клуба. Помню себя засовывающим в конверт уже сотую пластинку Джело Биафры, для магазина.

 Вообще-то есть два экологических мировоззрения. Первое (Горц, Букчин) считает: хуевое отношение к матери-природе из-за неправильной общественной системы, запрограммированной на прибыль и войну. Если общество сделает себя правильным, человек по отношению к другим тварям станет этаким богом-отцом и лучшим другом. Второе (Нейз, Дэвалл, Сешонз) настаивает: ответственность за хуйню с природой не на Системе, а на всем, нагло расплодившемся, гомо-виде, которому пора подвинуться и признать за животными-растениями равные права на существование вне зависимости от их пользы-вреда для мира людей.

 Первое, ясное дело, ближе к левизне, второе – к мистицизму. Собиравшиеся в Рубине активисты в эти тонкости не особо вдавались, предпочитая иметь в голове спонтанную смесь обеих идеологий. «Мне эти темы похх», – как любил говаривать алко-эколог Пряник, выражая мнение большинства. Прежде всего, людей сближала музыка.

 – А ты что слушаешь? – спрашивали меня, если видели впервые. Девушки выражались иначе: – У тебя какая группа любимая?

 – Субхьюманс, – отвечал я.

 – А что они играют?

 – Уже ничего. Они взрывают бензоколонки «Шелл», военные заводы, электрические линии, разослав в газеты список грехов атакуемых компаний. Это и есть их музыка.

 На суде лидер «недочеловеков» так ответил на вопрос о концертной и студийной деятельности последнего года: «Иногда вы могли слышать взрывы, в остальном мы вели себя тихо».

 Такой ответ и такая, не играющая, группа всем тут нравились. Идеи ненасилия окончательно из употребления вышли. «Что-то вас до хуя, надо бы прорядить», – как напишет мой знакомый поэт Рафиев. Такие наступили настроения. И вот клуб стали выселять. ЖЭК, уставший от шума во дворе, пообещал подвал в аренду некоему акционерному обществу, которое наверняка все дела свои делает негромко. Как тут не забаррикадироваться? Делать это решили внутри, заварив дверь, красиво замотав всё цепями и героически питаясь там супом из пакетиков и всякой экологичной пищей, типа соевой колбасы, пока снаружи группа поддержки будет устраивать паблисити и стоять на шухере. Кто-то предложил использовать для баррикады подступов «болгар», сложенных в ящики у входа. Это были здоровенные потемневшие ящики с жестяными углами, полные человечьих скелетов. Если любопытный новичок спрашивал бывалого или хозяйку клуба Лану: «Зачем они тут?», ему успокоительно отвечали: «Да это же болгары…» Ничего другого об этом кладбище известно не было. Иногда, в угаре, несознательный панк раскачивал доску, просовывал руку и вытаскивал оттуда череп. Атеисты делали из них дома пепельницы, а мистическая ветвь собиралась использовать для стремных ритуалов, поднимающих личный рейтинг. Во-первых, я не курил, а во-вторых, в магии считал себя профаном и, значит, на чужие черепа не заглядывался, в ящики к «болгарам» не лазил. После дискуссии их решили не использовать в борьбе за клуб. Могли возникнуть дополнительные «траблы», например, с прессой, неправильные ассоциации и вопросы не по делу.

Ночь перед блокадой клуба решили провести на улице. Была у нас такая практика: обязательно, в любую погоду, одну ночь в неделю не ночевать дома, а проводить на воздухе и вместе. С собой термос с чаем и подводный фонарь. «Исчезающие птицы мира» – вздыхало полотно на дарвиновском музее. Проплывали вдали ночные троллейбусы, пустые и без остановок. Мы танцевали под деревьями вокруг нашего фонаря, целились ногами в свои тени. Елькин пригласил дерево, как даму, и, взяв его за ветви, пробовал изображать парный танец. Из большого китайского магнитофона у нас под ногами пел Кёртис про подводную лодку, умевшую плавать только вниз. Такие песни напоминали, как я ребёнком по ночам помогал маме на фабрике овсяного печенья. Зарплаты дворника ей не хватало на нас двоих и она, забрав меня из сада, торопилась вечерами «халтурить» на фабрику. Сколько упрячешь теплых сладких кружков в картонный домик, столько и денег наработал. На самом деле, меня не с кем было оставить, но мама убедила сына, что вместе с ним заработает больше и я старался своими неловкими шестилетними руками. Оно весело хрустело во рту. На фабрике разрешалось лопать, сколько хочешь. Белый и шумный дядя-пекарь, командир горячих черных противней, испёк мне ушастого чебурашку с изюминами-глазами. Это был приз за работу. Мама говорила, мы может быть наработаем столько, что даже сможем поехать летом на море. Когда-нибудь. Но больше всего мне нравилось идти с овсяной фабрики домой. На нас светила луна и фонари, на улицах уже никого не было. Это настоящая ночь и я был счастлив от того, что все дети из моей группы наверняка спят, а у меня такая хорошая работа. Печенье с фабрики разрешалось выносить только в карманах, но у нас на холодильнике скопилась уже целая наволочка. Подсохшее, оно мелко крошилось, а не ломалось на части, и делалось колючим. С тех пор я не ем этих приторных кружочков. Не знаю даже, делают ли их? Может быть, лежит на прилавке, а я не вижу. На море я попал впервые уже подростком, в компании странствующих панков. И ещё, это воспоминание непонятно как объясняет мне самоубийство Кёртиса из «Джой Дивижн».

Пока мой младший товарищ Голованов, забаррикадированный внутри, с отвращением изучал вегетарианскую поваренную книгу, я с другим товарищем – Елькиным нашел на земле (ломать зеленые не имели права) сухую ветку, надел на неё черный флаг и ходил в таком виде по двору, вызывая громкую радость панк-экологов, пивших пиво у входа в нашу неприступную крепость. Телевидение снимало нас, брало у Ланы интервью. Особенно она напирала на то, что в подвале руками неформалов сделан ремонт, а это стоит денег. Часто камера наезжала на Елькина, когда я отдавал ему, побаловаться, флаг. И было почему. Его обычно сразу начинали снимать, на любой акции. Русоволосый, двухметровый и широкий, в тельняшке и бараньем тулупчике, едва наброшенном на плечи, он контрастировал с окружающей тифозной бритостью, чахоточностью, субтильностью, простуженностью, декадансом, бисексуальностью, фенечками, крашеными ирокезами и немытыми дрэдами. Единственной приглянувшейся ему в школьной «Войне и мире» фразой была: «Уже поднималась дубина народной войны».

 Но пресса поснимала и уехала. Штурмовать нас никто не торопился. Противоположная сторона, власть в лице ЖЭКа, продавшаяся капиталу, в лице АО, вообще никак не была представлена. Начиналось самое страшное для таких ситуаций: ничего больше не происходило. Требовалось самим расширять пространство борьбы. Чему учил нас товарищ Мао? Система уступает – мы наступаем! Собрав у ног панков пустые бутылочки, я выстроил их поперек въезда во двор. Солнце красиво попадало прямо на них и отбрасывало кружевные причудливости на асфальт. Самый взрослый и идейный здесь Влад спросил меня, что это значит.

 – Психоделическая баррикада, – назвал я, завороженный светотенью, понимая, что ответ про стеклотару, построенную в линию, Влада не устроит. Очень обрадованный таким названием, Елькин спросил в упор, потирая руки:

 – И это всё?

 – Не обязательно, – я не желал разочаровывать товарища, – всё зависит от тебя, вон, смотри, на сарае крыша.

 Обрадованный Андрей метнулся к сараю, легко снял сильными руками большую жесть, красиво изогнул её и поставил перед бутылками. Теперь не только он, но и еще несколько человек жадно оглядывались и мысленно взвешивали всё, что видели. Через десять минут это бы кончилось серьезной абракадаброй на пути людей и машин, но тут появилась Лана с криком: «Вы что, офонарели?!» Как хозяйка клуба, она старалась не выражаться, так что для неё это было вполне ругательство. В самом конце девятнадцатого века Ленин полемизировал с Энгельсом про баррикады. Энгельс доказывал, что развитие артиллерии и вообще военной техники лишает уличный завал всякого смысла, а Ленин не соглашался и настаивал на изобретении новых способов. Наш спор с Ланой был гораздо короче и эмоциональнее. Её (и Энгельса) точка зрения победила. Товарищ Елькин, сопя, нехотя приладил крышу сарая на место. Хорошо, что Лана так и не узнала о нашем запасном плане: динитроэтиленгликоль получается из антифриза, роняешь бутылку с малой высоты, детонирует от удара и сильнее тротила на порядок.

 Внутреннюю баррикаду в самом подвале разобрали в тот же день. Суп в пакетиках не понадобился. ЖЭК неопределенно затянул конфликт, неделя туда-сюда для акционерного общества оказалась не проблемой.

На следующий день в институте одни беззвучно и насмешливо аплодировали, а другие грустно спрашивали: «Ну ты что, ебанько?» Оказалось, в московских новостях показали нас с флагом и примерно таким комментарием: группа радикальной молодежи захватила подвал в центре Москвы и требует крупную денежную сумму.

 Концерты в Рубине возобновились. Как и семинары по истории испанской революции, скукоте Хомскому и такому прочему. На этих сходках, слушая про забастовки, я понял одну очень важную вещь: работа нужна боссам, чтобы приносить прибыль лишь во-вторых. Прибыль есть тактическая, а не стратегическая цель. А во-первых работа нужна, чтобы обеспечить нужный уровень заебанности населения. Конкретные деньги интересны конкретному хозяину, а вот всему их классу требуется заебанность населения на таком уровне, чтобы ни на что, кроме убогого «отдыха», сил-мыслей у нанятых не осталось. И тогда конкретные деньги останутся в нужных руках навсегда. Взгляните на лицо человека, много лет в поте этого самого лица зарабатывавшего свой хлеб. Как правило, оно поражено горьким идиотизмом и неизлечимой усталостью. С «учеными» и «творческими людьми» всё посложней, но не намного лучше. Необратимая разочарованность – вот главная прибыль от работы. То, чем я собрался заниматься, в равной степени противостояло и «работе», и «отдыху». Ни одна революция не имела бы энергии, если бы не намекала на отмену необходимости этой проклятой пары. Во времена анархистской республики на пиратском Мадагаскаре у капитана Миссьона проблема работы решалась за счет грабежа судов любого подданства. В наше время от необходимости труда спасла бы повсеместная автоматизация, но она невыгодна доминирующему классу…