355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Эйснер » Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке » Текст книги (страница 9)
Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 18:20

Текст книги "Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке"


Автор книги: Алексей Эйснер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Прошло еще с полчаса, когда Лукач, миновав крутой поворот, обрадованно увидел оба «опеля», прижавшиеся к прикрывавшему их откосу. Шоферы, по обыкновению, спали внутри. За одной из ближних олив он сразу заметил все того же мальчика, притаившегося с винтовкой. Помахав ему, чтоб ненароком не выстрелил, Лукач, хватаясь за торчащие корни, поднялся на поляну.

Войдя под масличные деревья, Лукач заметил, что Паччарди успел улучшить свой фронтовой быт. Под деревьями было расстелено несколько одеял. На одном из них, подложив под небритую щеку сразу два кулака, спал Галло. По соседству с ним сидели Паччарди и добряк Роазио. Шагах в десяти от них, тоже на одеяле, головами к центру его, лежали четыре бойца, вероятно связные, и, поочередно вылавливая перочинным ножом из консервной банки кусочки мяса, отправляли их в рот, за перочинным ножом по кругу ходила и фляжка.

Роазио, отодвигаясь, предложил командиру бригады добрую половину подстилки и, приподняв крахмальную салфетку, показал на толстые ломти испанской вяленой ветчины на белом хлебе. Едва Лукач в позе кочевого казаха уселся и взял бутерброд, как Галло проснулся и, приподнявшись на локте, спросил, что происходит в других батальонах. Лукач вкратце рассказал то немногое, чтo ему удалось установить. Дослушав, комиссар бригады опять крепко заснул, будто и не просыпался. Последняя ночь, проведенная без сна, сухая жара, первая за сегодня сытость сделали свое дело: в неудобной позе, сидя спиной к стволу и уткнув в грудь подбородок, заснул и Роазио.

Лукач лег на спину, положив ладони под затылок. Вот уже больше пяти часов его бригада выполняла явно невыполнимый приказ о взятии Серро-де-лос-Анхелеса... Странно, но почему-то мертвая тишина перед итальянским батальоном начинала казаться угрожающей. Ощущение это шло от ее несоответствия шуму перестрелки, доносившемуся из-за того высокого холма, с которого они с Фрицем вели в два бинокля первые наблюдения. И все же. А вдруг неприятель готовит какую-нибудь неожиданность, вроде внезапной вылазки?.. Глупости! Что ж, он прямо со стен начнет сигать на итальянцев?..

Но вот слева и сверху стал доноситься однообразный шорох. Похоже, что кто-то двигался сюда. Лукач повернулся на бок и увидел, что все время бодрствовавший юнец, сунув винтовку в развилку корявой оливы и опустившись на одно колено, неумело прицелился, но тут же опустил приклад к земле и выпрямился. Вскоре в тень деревьев вступил загоревший за полдня, красно-медный Фриц. Лукач вскочил, жестом предлагая ему пройти в сторонку, чтобы не разбудить измученного Галло. Схватив за руки, он с нежностью усадил его на утоптанную траву, почти бегом бросился к спящим, выхватил из-под салфетки два куска хлеба с ветчиной, подхватил одну из лежащих тут же фляжек и понес все Фрицу. Тот первым долом схватился за флягу и запрокинул голову, но сразу же оторвал сосуд от губ и с отвращением воскликнул:

– Вино!

Лукач вторично кинулся к одеялам, отвинтил крышку другой фляги, плеснул из нее под оливу и еще понюхал горлышко на ходу. Фриц жадно и долго пил и так же жадно стал есть. Лукач дал ему немного утолить голод, и, держа второй бутерброд в руке, Фриц приступил к изложению своих наблюдений.

– Что ж, во многом ты оказался прав. Я сам углядел двух бойцов, так они, не подняв прицельной рамки, вели огонь, находясь по крайней мере в километре от Серро-де-лос-Анхелеса. Можно сказать, в спины своим. Должен заметить, что командир польской роты, о котором ты говорил, набитый дурак, и его сегодня же надо снять. Фамилия его... Постой, у меня записано... Вот: Зъявинский. Верно, что он, как и я, бывший царский солдат, но совсем другой, так сказать, породы. Рота, когда я ее догнал, отдыхала неизвестно от чего, кто сидя, а кто и лежа в кустах. После долгих поисков ко мне наконец привели Зъявинского. Оказывается, он, никого не предупредив, самовольно оставил роту и отправился в Пералес-дель-Рио напиться. Хорош гусь? Я приказал ему поскорее догнать батальон, который давно в бою, а он мне таким, знаешь, поучительным тоном отвечает: дескать, на войне, если не хочешь быть убитым, никогда не нужно торопиться. Начальство, оно, мол, всегда торопит, для того, значит, и поставлено, а старый солдат понимает, что к чему, даром спешить не станет и куда попало дуром не полезет... Позже, уже в батальоне, я узнал, что от большого ума он дальше повел роту бегом, сбился с направления и попал в тыл Андре Марти. У французов, говорят, тоже порядку немного...

– А где его много, порядка? – горько спросил Лукач.– Но продолжай.

– Если хочешь знать, у Людвига Ренна полный порядок. Около полудня из тыла доставили еду и два бочонка с вином, к сожалению не с водой. И стреляют они не куда глаза глядят, а стараются прицельно. За неимением саперных лопаток окапываются тесаками, чтоб хотя голову и грудь прикрыть, да и располагают индивидуальные окопчики грамотно, используя естественные прикрытия... Я там часа три пробыл – и всего один раненый.

Фриц остановился и быстро доел второй бутерброд.

– А что у них за правым флангом? – спросил Лукач.

– До реки Мансанарес они сначала никого не нашли, а дальше к западу залегла под огнем бригада Листера...

– И ее тоже не поддерживает артиллерия?

– Мы бы слышали. Но местность у них не столь пересеченная, и четыре танка им придали. Только против монастыря этого, какая разница – танки или броневики?

Оба замолкли. Фриц с наслаждением, смакуя каждый глоток, допил оставшуюся во фляжке воду. Лукач провел ладонью по зачесанным назад мягким волосам.

– Хотел бы я понять, зачем наши затеяли все это?

Фриц не ответил. Итальянцы продолжали спать, причем Роазио негромко похрапывал. Лицо Галло отнюдь не выражало положенного во сне спокойствия. Между позициями батальона и монастырскими стенами длилась стойкая тишина. Пробивавшиеся сквозь кроны олив солнечные блики неподвижно лежали на спящих.

– Отдохни, пока можно,– предложил Лукач.– Этот вон парень сторожит. Я пробовал, но никак не засну.

– Какой уж тут отдых... Вот что я думаю. Очень возможно, что, воспользовавшись здешним затишьем, фашистское командование перебросило все силы отсюда против французов и немцев. Надо бы и здесь побеспокоить, хотя бы чтоб по остальным меньше били.

Через полчаса, сначала вялую, по постепенно все более оживленную стрельбу можно было сравнить с той, что весь день гремела по соседству. Но оттого ли, что гарибальдийцы ближе других подобрались к монастырским стенам или сидящие за ними солдаты нервничали, только на командном пункте Паччарди все чаще слышались разрывы ручных гранат. В бою участвовала теперь вся бригада.

Солнце начинало клониться к закату. Время от времени излетные пули врага достигали деревьев, изредка одна из них, чиркнув, срезала масличную ветвь, но чаще превращала отдельный лист в медленно падающую зеленую тряпочку.

Дело шло к вечеру, но пальба не затихала, хотя броневики, должно быть израсходовав снаряды, фыркая, уже прошли вниз. Начинало смеркаться. В надвигающихся сумерках незнакомый итальянский офицер привел на командный пункт, фактически превратившийся из батальонного в бригадный, заблудившегося Реглера. Он, как и Лукач, был без фуражки, волосы его растрепались и слиплись, френч расстегнулся, одна пола оказалась надорванной. О том, что он заместитель комиссара бригады, напоминала только звездочка в красном кружке, нашитая на нагрудный карман, и расстегнутая кобура, в которой лежал маленький браунинг.

Хрипло поздоровавшись, Реглер направился прямо по одеялам к стволу с прислоненной к нему последней, не выпитой еще фляжкой. Не отрываясь, он выпил ее до дна, небрежно отшвырнул, покачал головой над Галло, круто повернулся к Лукачу с Фрицем и еще на ходу отрывисто заговорил по-немецки. При первых же словах Лукач привскочил и бросил своему начальнику штаба:

– Во франко-бельгийском беда...

Реглер, отрубая короткие предложения и разделяя их довольно продолжительными паузами, рассказывал. Лукач еще короче и отрывистее переводил самое необходимое Фрицу:

– В масличных плантациях батальон Андре Марти рассыпался... как крупа... Командир не удержал управление в руках... Первыми перемешались роты, а там и все... Организованность сохранили всего два взвода... пулеметный и один стрелковый... На тот же участок вышла и отбившаяся польская рота... Часть ее не захотела сидеть в последних рядах... От дерева к дереву некоторые поляки начали продвигаться поближе к монастырю, увлекая и французов... Большинство же остались позади и продолжали стрелять... Они думали, что убивают фашистов, фактически же били по тем, кто ушел вперед... Человек сорок ушедших вперед в безумном порыве вдруг кинулись к стене... Тогда фашисты стали бросать сверху ручные гранаты... Чтобы отправить раненых в тыл, Реглер пошел искать комиссара Жаке. Его видели то тут, то там, наконец какой-то политический респонсабль сказал, что Жаке пошел на левый фланг... Реглер направился туда и услышал с той стороны дикие вопли и топот... Прибавив шагу, он скоро увидел бегущих... Они вопили: «Мы окружены! Нас предали!» Еще он говорит, что самих истериков этих было немного, но их обезумелый ужас подействовал на всех, мимо кого они драли... Реглер вытащил свой дамский браунинг и, размахивая им, заставил остальных подобрать винтовки, повел их вверх и передал командиру взвода... И, представь, командир взвода некадровый, до отъезда сюда работал официантом в дорогом парижском ресторане... Так-то.

Реглер в изнеможении сел рядом с Фрицем под оливу, проехавшись по ней спиной.

– Послушай-ка, что мне представляется, – сказал Фриц.– Надо, брат, пока не поздно, не только оставшихся там французов вместе с поляками, но и оба других батальона отводить. Смотри, как быстро темнеет. А ну как фашисты заметят, что у нас в центре брешь? Подбросят, неровен час, резервы и разовьют контрнаступление? У них же регулярная армия, она подготовлена и к ночному бою. Что тогда?.. Начинай распоряжаться, пока время есть. Выведем всех благополучно и поедем в Мадрид на головомойку, но заодно зададим вопрос: где же была артиллерия? Если согласен, по рукам...

Несколько кусков ветчины с хлебом взбодрили Реглера. Тем временем Лукач растормошил Галло. Вчетвером они посовещались, и все легко согласились с предложением Фрица. Сам он брался передать приказание командира бригады Людвигу Ренну. Галло брал на себя Паччарди, Реглер же, хотя и вздохнув, двинулся в недавнее расположение франко-бельгийского батальона. Лукач остался на месте.

Не прошло и часа, как, истомленный дневной жарой и двумя бессонными ночами, батальон Гарибальди, не претендуя на прусскую выправку, рота за ротой – только на сей раз командир впереди, а комиссар сзади – втянулся в выемку дороги и, вздымая невидимую, но ощутимую носом и гортанью мелкую пыль, потащился к Ла-Мараньосе. Минут через сорок проследовали и остававшиеся в арьергарде.

Лукач равномерно вышагивал вдоль обоих «опелей», туда и обратно. Кроме него, нигде поблизости не было ни души, если не считать шоферов, спящих головами на баранках. Где-то около часа на подъеме дороги стали различимы уверенные шаги, которые могли принадлежать единственно Фрицу. Небо, однако, так затянуло, что, хотя четкий строевой шаг приближался, рассмотреть во тьме худощавую фигурку начальника штаба не удавалось. Лукач пошел ему навстречу, окликнул и, когда Фриц приблизился, усадил его на приступок ближайшей машины. Фриц сказал, что он без затруднения вышел на тельмановцев. Правда, излишне бдительный часовой выстрелил по нему, когда он не дал отзыва, но так «метко», что Фриц и полета пули не слышал. Людвиг Рени и его подчиненные действовали быстро, и меньше чем через тридцать минут батальон, будто только того и ждал, в походном порядке затопал к Пералесу-дель-Рио, откуда на Ла-Мараньосу идет вполне приличное шоссе. Отчитавшись, начальник штаба в ожидании Реглера забрался на заднее сиденье своего «опелька» и мгновенно уснул.

Лукач продолжал размеренно прогуливаться по шоссе, тонувшему в густом мраке и поистине оглушающей тишине – слыхано ли, чтоб ночью листья совсем не шелестели? Шагая, он никак не мог отвлечься от размышлений о сегодняшней операции. Неужели же решение о наступлении на Серро-де-лос-Анхелес было действительно принято для того, чтобы помешать дальнейшему неприятельскому давлению на Мадрид? Предположим даже, что мы взяли бы этот достаточно изолированный пункт, что бы изменилось? Разве потеря укрепленной позиции на дальнем фланге не компенсировалась бы дальнейшим продвижением к центру Мадрида?.. Или же все было затеяно лишь ради демонстрации республиканской активности? Значит, понадобилось кого-то убеждать в ней? Но кого? Кто проявляет столь нервную нетерпеливость? Подобные вещи бывают только вследствие чьей-то политической неискренности. Сейчас такого быть не может. Так в чем же дело? Неужели же карьерные соображения? Страшно и подумать! Но ничего, в Москве разберутся... Мысль, соскользнув на Москву, тут же перепорхнула в короткий, но широкий Нащокинский переулок, у Сивцева Вражка, переименованный в улицу Фурманова по настоянию друга Фурманова, одного венгерского писателя... Конечно же в недавно построенном там писательском доме все давно уже спят. Спят и не подозревают, что на противоположной окраине Европы некий испанский генерал еще бодрствует. Ох, как хотелось бы, при волшебной помощи какой-нибудь доброй феи, на одну-единственную минутку проникнуть в знакомую квартиру, влететь, скажем, в окно и хотя бы взглянуть на Вэрочку (она столько лет, смеясь, передразнивала это «э»), на Талу, которой, бедняжке, завтра рано вставать в школу, на племянника Белу... Только какое может быть окно, если уже 14 ноября? Холод. А в форточку при его комплекции даже стараниями доброй феи не пролезть... Поскорее бы письмо от них получить. Но почта интербригад пока еще не налажена. Обещают на декабрь. А этот генерал уже написал им. Через Париж. Счастье, что помощник консула помог договориться с хозяйкой небольшого отеля «Лютеция»; она согласилась взять десять конвертов с уже написанным московским адресом и наклеенными марками, чтобы, когда на ее имя придет письмо из Испании, переложить его, заклеить и опустить в ящик. Как он был ей благодарен...

Трудно, должно быть, теперь Вэрочке без него. Что греха таить, он избаловал ее своими заботами: все труды, которые в его детстве почитались мужскими, неукоснительно брал на себя. Материально и жена и дочь без него обеспечены, а вот вниманием – нет, тут никто его не заменит... На вокзал его провожал один Бела, ему, как военнослужащему, было позволено, а им нет, с ними надо было проститься дома. Он просил Вэрочку и Талу не огорчать его слезами, но улыбаться, ему хочется запомнить их смеющимися. И в последний момент обе, украдкой вытирая мокрые глаза, пытались изобразить веселые улыбки, однако получались они очень жалобными...

Донесшийся издали неясный шум спугнул тревожащее душу воспоминания. Вслушиваясь, Лукач догадывался, что это Густав, еле волочащий тяжелые башмаки. Еще бы. Сутки на ногах, да в рот почти ничего не брал. Наконец в неподвижной черноте возникли контуры его фигуры.

– Надо будить Фрица и выезжать,– сказал Лукач.– Садись со мной, поговорим в машине. Работы на сегодня столько, что и за неделю не справиться, значит, пораньше надо за нее приниматься. Первое – это отвести бригаду в Чинчон и сразу же браться за ее реорганизацию. Ты же готовься к самому трудному – иди к французам. Ты их хорошо понимаешь, будем надеяться, что и они тебя поймут. Прежде всего попытайся разузнать, куда подевался этот самый Мулэн, командир их батальона. Найдешь, будем его перед ними судить. А нет – начинай разговаривать. Всегда можно доказать людям правду, если ты сам веришь в нее. Но мадридское командование все же смотри не компрометируй. Ничего вреднее нет для бойцов, чем потеря доверия к руководству, и тем более к верховному, а восстановить его потом почти невозможно. Вот увидишь сам, как тяжко будет вам, комиссарам, вылезать из теперешнего критического отношения и ко мне: ведь и меня, наверное, считают виновником неудачи...

Фриц, едва ему легонько стукнули в стекло, как на пружинах выскочил из машины. Зато шофера его понадобилось хорошенько встряхнуть. И своего Лукач тоже долго тормошил. В конце концов оба сели за баранки, но если Лукач и Реглер тут же услышали, как позади сдержанно и ровно заработал мотор машины Фрица, то их никак не заводился. Стартер жужжал и жужжал, но все без толку. И шофер сдался, вышел, поднял капот и стал ковыряться в закапризничавшем моторе. Лукач тоже подошел, чтобы посветить ему своим фонариком. Мотор на их вмешательство не реагировал. Так прошло еще минут десять. Наконец терпение Фрица лопнуло.

– Послушай, Лукач,– решительно начал он, подходя,– между нами и неприятелем ничего нет, кроме маслин и пожухлой травы, а шума мы производим вполне достаточно, чтобы сюда подполз марокканский патруль и какими-нибудь десятью выстрелами уложил бы нас всех. Давайте-ка в мою машину, пока не поздно.

Выключив мотор и не зажигая фар, исправный «опель» бесшумно покатил вниз. Лукач, зажатый между Реглером и Фрицем, высказывал ему свое огорчение:

– Ты пойми, ну куда я теперь годен, без машины? Выделили мне испанцы этот шустрый «опелек», а я, изволите ли видеть, в первом же бою его потерял. Что ж, другой автомобиль просить? А где им взять?

Выпив кофе, который доставило заботливое немецкое интендантство, Лукач и Фриц прилегли на часок в отведенном им домике, предварительно договорившись по телефону, что за бригадой немедленно будет прислан транспорт для доставки ее в Чинчон. И действительно, уже с десяти начали подходить первые грузовики.

Около одиннадцати, когда последняя машина выехавшего батальона Тельмана уже была в полукилометре от JIa-Мараньосы, пасмурное с ночи небо начало как-то вздрагивать. Дрожание это вскоре перешло во все усиливающееся гудение, и на главной площади вдруг раздался испанский возглас: «Aviation!» Из-за туч выплыли три медленно и очень низко летящих «юнкерса». Едва бомбардировщики, похожие на три допотопные гигантские рыбины, достигли окраинных крыш, пронзающий душу свист прорезался сквозь оглушающий рев девяти моторов, и тотчас же загрохотали разрывы. Не успели стихнуть их раскаты, как в уши снова вонзился острый свист, и грохнули новые бомбы. Возможно, это повторилось бы еще раз, но стальные чудовища уже пронеслись над вздыбленным местечком, грозный гул их быстро удалялся, и уже были слышны удары о землю падающих с неба камней, дребезжащий лет черепиц и воющий женский плач с причитанием.

А через несколько минут выяснилось, что среди местных жителей были раненые. Те же, из-за кого был совершен налет, почти не пострадали: среди волонтеров не было ни одного раненого и всего лишь один убитый – двадцатилетий повар батальона Андре Марти.

К двум часам вся бригада покинула Ла-Мараньосу, оставив в ней некоторые подсобные службы.

Лукач, рядом с Фрицем пересидевший бомбежку над картой, которую начальник штаба разложил на столе красного дерева в гостиной брошенного хозяевами коттеджа, пошел поклониться убитому. В большом кабинете не было ни души. Взяв шапочку под мышку и обеими руками опершись на трость, командир бригады некоторое время молча всматривался в нездешнее лицо погибшего, вздохнул, вытянулся, щелкнул каблуками, низко склонил голову и вышел...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Через много лет министр иностранных дел НРБ Луканов (бывший начальник штаба Двенадцатой интербригады Белов) продолжал считать, что главным подвигом Лукача было то, что после неудачи под Серро-де-лос-Анхелесом он не отказался от полуразвалившейся бригады, но принялся за ее реконструкцию и восстановление. Однако внутренне он еще долго мучился пережитым унижением. И лишь много времени спустя, проезжая по Валенсийскому шоссе, с которого были отлично видны справа в отдалении готические крепостные вышки, Лукач, при всем нежелании проявлять свои чувства, сказал адъютанту: «Ишь, торчат проклятые! А ведь не одни мы, но и Листер, да еще с помощью тяжелой артиллерии, атаковал их, тоже без толку. И наблюдатели с них все глазеют сюда, считая, сколько и чего ввозят в город и вывозят из него. Главное же, колокольни эти напоминают о невольном нашем позоре...»

Гораздо позже дивизия Модесто взяла Серро-де-лос-Анхелес. Лукач узнал об этом на очередном совещании в подвале, в изложении, можно сказать, анекдотическом и вызвавшем общий смех. Не смеялся лишь Лукач и сам рассказчик. Проделавший дорогу в Испанию вместе с Битовым, советский майор, командир полка Ленинградского военного округа, он под именем Ганса был назначен советником к Модесто. Нескладный, не похожий на военнослужащего, с простецким лицом, Ганс заметно опоздал на совещание, однако ничуть не был смущен ни этим, ни тем, что Гореву пришлось прервать свое вступительное слово. Наоборот, Ганс выглядел как-то даже победоносно, и Горев недовольно спросил, чему товарищ Ганс, собственно, радуется? Своему опозданию? Круглолицый Ганс на это торжественно ответил, что вот с час назад Модесто овладел монастырем на горе, название которой никак не выговорить, захвачено до двухсот пленных, четыре «гочкиса», неисправное орудие мелкого калибра, еще не подсчитанное количество винтовок и другой амуниции. Горев повеселел и попросил рассказать, как это произошло? Ганс объяснил, что ведь они с Модесто каждую неделю предпринимали атаки. Чему же удивляться? Как всегда, значит и сегодня, люди вышли из траншеи и опять залегли, только он, Ганс, сегодня рассердился и сам скомандовал, и оно подействовало: все враз бросились и через полчаса, значит, взяли. «Ты что-то несусветное городишь,перебил Горев.Как это – скомандовал, через переводчика, что ли?»«Зачемчерез переводчика?не согласился Ганс.Я по-испански скомандовал: «Адилянъти!»[Искаженное испапское «аделанте» – «вперед»..] Сперва будто никто и не слышал. Все, значит, продолжают лежать. Я громче кричу: «Адилянъти!» Опять лежат. Ну, я как заору: «Адилянъти!»и по матушке, выходит, прибавил. Тут они и рванули. Лестницы тоже помогли. Лестниц мы штук двадцать запасли, да еще и бреши в стене...»

Вскоре после бомбежки Фриц уехал в Мадрид обсудить с Горевым и другими советниками все происшедшее. Лукач же пока считал себя не вправо хотя бы на несколько часов оторваться от бригады. Без куртки, в белой рубашке, он, как всегда, очень старательно чистил на крыльце коричневые полуботинки на толстенной подошве, когда за калиткой возник и открыл ее длинный Никита. Как он выразился, последние остатки населения покидают Ла-Мараньосу, а вместе с ними выезжают и оставшиеся французы, хотя их и на роту не наберется. Здесь останутся кроме самого Лукача и еще коронеля склад тельмановского интендантства под охраной двух человек и ремонтная мастерская.

– Хозяйственные они все же люди, германцы эти, товарищ генерал,– разглагольствовал Никита.– А я даже часового у вашей квартиры поставить не могу, в моем распоряжении ни одного бойца... Прошу разрешения лично отбыть в Чинчон. Там у меня свой склад, раз в десять побогаче тельмановского, так как бы его там не того...

Смуглое и в то же время бледное, с резко прочерченными вдоль впалых щек морщинами, нервное лицо Никиты выражало искреннюю озабоченность, и Лукач отпустил его. Как-никак он интендант бригады, а не приставленная к командиру бригады нянька. И все же, надевая заблестевшую, как на рекламном плакате, обувь, он вдруг тоскливо ощутил полное свое одиночество. И Сегал еще куда-то провалился. Адъютантом он, конечно, больше оставаться не может, уж слишком перетрусил тогда, при первых же выстрелах, но переводчиком его следовало бы зачислить.

Он нахлобучил своеобразный свой картуз, взял палку и вышел посмотреть, что на белом свете делается. Получалось, что они с Фрицем остались здесь чем-то вроде передового поста республиканцев вместе с несколькими обозниками батальона Тельмана. По прямой до противника было вряд ли больше трех километров, и перед наступлением Двенадцатой все пространство от Ла-Мараньосы до Серро-де-лос-Анхелеса считалось территорией мятежников. Да и теперь неизвестно, продолжают ли они отсиживаться за неприступной стеной или уже заняли хотя бы часть простирающейся по эту ее сторону ничьей земли. Давно следовало бы послать разведку, да некого...

Дойдя до окраинных домов, он некоторое время постоял, задумчиво глядя на дорогу, уходящую в гору к оливковым рощам, на сами эти оливы, сливающиеся в темно-зеленые полосы, на шпили над ними, за которые цеплялись низкие рваные облака. Ни малейшего шевеления там не обнаруживалось. Он повернулся и зашагал обратно. В этой половине поселка никаких следов бомбардировки не было, но он будто вымер: все дома были заперты, замкнуты на ключ, даже калитки наглухо закрыты, а многие еще и задраены деревянными или металлическими жалюзи.

Свернув к себе на Калье Майор, он издали увидел, как из боковой улочки вылетел пустой грузовик с дощатым ярко-зеленым кузовом. Громыхая, он помчался по направлению к Чинчону, но вдруг, заскрежетав тормозами, стал. Перескочив через ограду домика, несколько весьма расхлыстанных волонтеров побросали винтовки в грузовик, как кошки, цепляясь за борта, прыгали в кузов. ЗИС-5 рванул, словно его хлестнули, и тут же птицей перелетел палисадник еще один, видимо тоже француз. Бросившись за грузовиком, он швырнул в него винтовку, догнал, обеими руками ухватился за задний борт, поддал вверх и перевалился внутрь. Лукач остановился, грустно посмотрел вслед и, вздохнув, двинулся дальше.

Пересекая центральную площадь, в углу которой виднелась медная трубка, вделанная в гранитный постамент, с текущей из фигурного конца ее струей родниковой воды, Лукач почувствовал жажду. Вода оказалась до того холодной, что даже зубы заныли. Пока он пил, в глубине площади приоткрылась и сейчас же закрылась дверь нежилого на вид дома. Быстрым шагом Лукач направился к подозрительной двери. При его приближении она широко раскрылась. Оказалось, что именно здесь помещался склад немецкого интендантства с двумя пожилыми бойцами, владеющими на двоих одной винтовкой. По той же Калье Майор Лукач дошел до противоположного конца Ла-Мараньосы и там, в брошенном на произвол судьбы гараже, нашел еще трех тельмановцев. Ни одного автомобиля в гараже, понятно, не было, но зато в нем обнаружился шофер оставленной врагу машины Лукача. Лежа на верстаке и положив голову на старую шину, он продолжал спать и здесь.

Лукач возвращался к себе, раздумывая о том, что эти пять тельмановцев представляют, между прочим, всю воинскую силу, имеющуюся сейчас в его распоряжении на три, если не на пять километров в окружности, и уже приоткрыл калитку своего дома, когда довольно далеко – возле источника, где недавно утолял жажду,– увидел группу лежащих вооруженных бойцов. Что бы это могло означать? На большинстве была форма цвета песков пустыни, но вместе с поляками, судя по обмундированию, возлежали и французы. Захлопнув калитку, Лукач заторопился к площади, как можно громче стуча палкой, чтобы предупредить о своем приближении. Однако ему скоро стало ясно, что бойцы эти спали мертвым сном. Почти все лежали на спине, раскинув руки и ноги. Подходя, он не без удивления узнал между ними того самого пожилого царского солдата, с которым разговаривал несколько дней назад в Альбасете. А вообще он не ошибся: кроме двоих, все были из польской роты.

Когда до них осталось несколько шагов, один, лежавший на боку, тронул рукой своего соседа. Тот вскочил, поправил сползшую на лицо пилотку и сначала нетвердо, но постепенно выравнивая шаг, пошел навстречу командиру бригады.

– Откуда вы взялись? Почему не со своей ротой? Разве вы не знаете, что вся бригада давно в Чинчоне. Где это вы до сей поры прятались? – сердито проговорил Лукач по-русски, считая, что этот польский юноша поймет его.

Тот вытянулся и четко отдал честь.

– Товарищ комбриг...– начал он.

– Вы умеете говорить по-русски? – перебил его Лукач.– Тогда еще раз спрашиваю: как вы все сюда попали? Почему не со своими?

– Мы, товарищ комбриг, только что оттуда,– качнул тот подбородком в сторону Пералеса-дель-Рио.– Думали найти бригаду здесь, но, оказывается, тут никого нет. Мы давно ничего не ели и очень устали. Кроме своих мы несли еще три винтовки и еще вон «льюис» с двумя дисками. Надеялись здесь подкрепиться, а раз это не вышло, напились только и решили, перед тем как идти дальше, хоть немного отдохнуть.

– А как вы в Пералес попали? Из интендантства вы, что ли?

– Никак нет. Мы только прошли через Пералес. А шли мы от монастыря, товарищ комбриг. На который наступали.

– Ничего не понимаю. Оттуда же все ушли еще ночью. Где же вы ночевали?

– В окопах, товарищ комбриг, которые немецкие роты утром взяли. Мы не одни там спали, а, вероятно, человек сто или полтораста. Но к рассвету все потянулись в тыл. В конце концов нас всего девять осталось, и мы вернулась под маслины ждать возвращения бригады.

– Вы рассчитывали, что она вернется?

– А как же иначе. После того как часть французов драпанула... Виноват, я хотел сказать – побежала...

– Откуда вам стало известно, что она, как вы изволили выразиться, драпанула?

– Они через наш взвод бежали. Один мне с разбегу на левую руку даже наступил. Вот: распухла. Хорошо, что не на правую...

– Но каким образом польская рота в расположение французского батальона попала?

– Зъявинский ее так повел. Мы и оказались в арьергарде левого фланга батальона Андре Марти, но первые три взвода продвинулись поближе к стене, а наш остался, где было приказано. Нашим взводом командовал бывший поручик, товарищ Остапченко, член Французской коммунистической партии. К сожалению, он заболел. Вон лежит...

– Польский украинец?

– Никак нет. Он русский.

– А вы сами кто? Поляк? Где это вы так научились по-русски?

– Русский я. Из Парижа.

– Да ну? Сколько же вам лет было, когда вы сочли для себя политической необходимостью эмигрировать?

– Четырнадцать лет. Меня отчим вывез.

– И когда?

– При эвакуации Новороссийска. Весной двадцатого.

– Выходит, вам уже тридцать, а выглядите на двадцать с небольшим.

– Мне тридцать один.

– Вы на редкость моложавы. Но не огорчайтесь. Знаете поговорку: маленькая собачка до старости щенок. А теперь объясните мне другое. Вы же собирались ждать возвращения бригады, а все же ушли. Почему?

– Мы, товарищ комбриг, ничего не ели и даже не пили с Чинчона, с позавчерашней, значит, ночи, и, конечно, сигареты все выкурили. Очень, понятно, ослабели. А к полудню со стороны Пералеса подошел испанский батальон в тысячу с чем-то человек и занял эту пустую траншею, где мы спали. Среди нас один испанец есть, Фернандо, вон тот, самый маленький. Родители его давно переехали во Францию, он в ней и родился, так что по-французски не хуже, чем по-испански, говорит. Послали мы его к траншее с четырьмя фляжками воды принести. Только напрасно. Воды у них у самих почти не было, лишь дали ему напиться, и все. А офицеры сказали, что они пришли на замену «интернасионалес» и что те совсем отсюда ушли. Мы сочли тогда, что и нас они сменили...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю