Текст книги "Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке"

Автор книги: Алексей Эйснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Горев был высок, худ, обладал примерной военной подтянутостью. Острое волевое лицо его кроме нескрываемой озабоченности выражало еще и работу мысли.

На столе между ним и телефонным аппаратом лежала великолепная трубка с модным прямым и длинным чубуком и жестяная, с яркой наклейкой, коробка знаменитого «кэпстена». Положив изящно изогнутую телефонную трубку на высокую вилку аппарата и взяв курительную, Горев большим пальцем умял в нее щепоть волокнистого, пахнущего медом светло-желтого табака, чиркнул спичкой и, раскуривая, держал над ним, пока она не догорела до конца. С видимым наслаждением набрав в рот благоуханного дыма, он выпустил его и пересел к Лукачу.

– Жалею, что мне с опозданием доложили о вашем прибытии и я не смог предотвратить бесполезную трату вашего времени. Скажите, однако, прямо, каковы ваши общие впечатления о географической, так сказать, пригодности тех мест для развернутого партизанского движения?

– Я видел немного,– отвечал Лукач, шестым чувством ловя настороженное отношение к его словам сидящего сзади Кириллова и потому слегка волнуясь,– а сверх того партизанил-то я лишь вначале, и за Уралом, а затем служил в регулярных частях.

– И все же?

– Ну прежде всего, здесь нет тайги – главного надежного укрытия, а также декорации для партизанского маневра. Там, куда меня водили, воробью не спрятаться, не то что человеку. Но ведь леса в Испании есть?

– Они как парки. Того, что у нас называется лесом, и в помине нет. В горах, правда, хватает незаселенных и даже нехоженых мест, но партизанам там не прокормиться. Да и делать нечего. Ходить оттуда на акцию куда-нибудь за пятьдесят километров – чистая бессмыслица: туда и обратно за двое суток не обернуться. Не надо и про авиацию забывать. На безлесных склонах она и овцу засечет. По моему скромному мнению, условий для ведения сколько-нибудь успешной партизанской войны в современной Испании нет, и распылять на нее и без того недостаточные командные кадры недопустимо. Иное дело – диверсионные группы, но это особый разговор. Вы, кстати, в каком звании?

– Комбриг запаса. Однако от армии я не оторвался. Меня часто приглашают инспектировать кавалерийские соединения.

– Комбриг, так сказать, в переводе на испанский – генерал. Вот меня, например, здесь именуют – хенерал Гореф. Значит, и вы – хенерал Лукач. Короче, считаю необходимым немедленно направить вас в распоряжение альбасетских воевод. Там вы принесете несравнимо большую пользу, чем где-то поблизости от Мадрида, ползая ящерицей по голым камням. А месяца через полтора сможете ввести в бой вами же организованную и подготовленную войсковую единицу. Согласны?

– Есть, товарищ комбриг.

– Меня зовут Владимир Ефимович. На этом мы с вами простимся. Генерал Миаха встает рано и, пожалуй, заждался.– Он повернулся к Ратнеру, которому что-то нашептывал Кириллов.– Попрошу вас обеспечить генералу завтрак и исправную машину. Желаю успеха,– протянул он руку Лукачу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Чтобы из альбасетского хаоса начали выкристаллизовываться две первые интербригады, уже до появления Марти очень много сделал Галло. Это неудивительно, если знать, что этот псевдоним носил Луиджи Лонго. Тольятти, известный как Эрколи и в СССР и в Испании, где он в июле 1937 года сменил болгарина Степанова, несомненно, предвидел, посылая Галло в Альбасете, его будущие успехи. И не случайно, когда в начале 1944 года Эрколи смог открыто возвратиться в Италию и опять называться Тольятти, себе в преемники он наметил общепризнанного вождя итальянских партизан Луиджи Лонго.

Одновременно стоит раскрыть и некоторые другие имена. Петров и в Москве звался Георгием Васильевичем Петровым, хотя имя его было Фердинанд Козовский. Один из молодых командиров прославленного Сентябрьского восстания 1923 года в Болгарии. В 1925 году военный суд точно приговорил его к смертной казни. Во время войны с немецким фашизмом генерал Петров командовал болгарской пехотной дивизией, а потом до конца жизни был бессменным председателем Народного собрания. Белов, его друг и по Софии, и по Москве, и по Испании, носил с детства имя и фамилию Карло Луканов и переименован был только за Пиренеями. Вернувшись на родину, он вскоре был назначен первым заместителем председателя Совета министров НРБ, а затем переведен на дипломатическую работу и около десяти лет стоял во главе министерства иностранных дел. Присутствовавший на совещании у Марти советник Фриц, через короткое время тоже оказавшийся в ближайшем, окружении Лукача, до отъезда в Испанию командовал Третьим полком Пролетарской дивизии и, за исключением испанского периода, всегда звался Павлом Ивановичем Батовым. Эвакуирован после ранения в Москву. Участвовал в финской войне. В Отечественной– в качестве командарма 65-й– прошел от Сталинграда до Кенигсберга.

Ко времени появления генерала Лукача альбасетская база формирования уже имела целый штат человек из двадцати разного ранга ответственных военных и партийных работников.

Сразу же по приезде Лукач отправился знакомиться с майором Цюрупой, который неофициально заведовал имевшим теперь особое значение местным оружейным складом. Представительный Цюрупа, тоже принадлежавший к новому типу советских командиров, рассказал, что еще в начале октября замысел создания интернациональных войсковых частей представлялся труднореализуемым. Коминтерн, однако, по мнению Цюрупы, правильно поступил, направив в Испанию группу своих работников и среди них молодого, но дипломатичного и настойчивого итальянского партийного организатора, называемого здесь Галло.

Во второй половине октября Ларго Кабальеро дал согласие на формирование боевых частей из иностранных добровольцев при условии, что они вольются в республиканскую армию, будут беспрекословно подчиняться ее командованию, а также руководиться не платформой какой-либо одной партии, но демократическими и антифашистскими идеалами всего Народного фронта. Местом для разворачивания этой работы было избрано Альбасете.

В Альбасете имелась всего одна жандармская казарма, распущенный доминиканский монастырь, несколько разгромленных анархистами церквей, один большой отель и очень немного других сколько-нибудь вместительных зданий. Кроме отличного ресторана при отеле, столовой в казарме, именуемой рефектуаром, и нескольких мелких таверн, негде было и накормить прибывающих. Стало также ясно, что непросто будет и с обслуживанием, поскольку почти все работоспособные мужчины уже ушли или собирались уйти на фронт, а женщины, воспитанные в сложном переплетении давних, но и очень укоренившихся мусульманских обычаев и последующих строгих католических норм, вряд ли согласятся ухаживать за таким множеством холостых мужчин-иноземцев.

Тем не менее Галло «со товарищи», как сказал Цюрупа, не жалея своих сил, взялись за неразрешимую, казалось бы, задачу и к концу первой декады октября располагали казармами распущенной гражданской охраны и оборудованной в бывшем гараже столовой, с поварами, официантами и необходимой посудой, способной пропускать до трехсот едоков в час, а также складами обмундирования, амбулаторией и многим еще.

Пока шли все эти приготовления, угрожая беспорядком вызвать недовольство иностранных волонтеров, все переходящие, переезжающие и переплывающие испанскую границу весьма кстати задерживались недоверчивыми анархистами в пограничной крепости Фигерас, рассчитанной на очень большой гарнизон. А вскоре после начала всей этой деятельности в Альбасете прибыл Андре Марти с небольшой свитой и женой, «очень молодой да еще, вообразите, и хорошенькой», с оттенком удивления прибавил Цюрупа.

Лукач понимал, что направление сюда деятеля такого масштаба придавало всем, кто попадал в Альбасете, и всему, что здесь делалось, новое и более веское значение. Цюрупа рассказал еще, что сразу же после приезда Марти, то есть с середины октября, поезд за поездом начали доставлять из Фигераса первых добровольцев. Их оказалось столько, что уже через три дня все приготовленные помещения были заполнены до отказа, и пришлось реквизировать брошенные местными богачами дома. С трудом справлялась с перегрузкой и столовая. Но понемногу жизнь все же налаживалась. Добровольцев вывозили из перенаселенного Альбасете и размещали по местечкам и селам неподалеку, где из них должны были складываться отдельные батальоны.

Узнав у Цюрупы, что было возможно, Лукач усердно включился в общую деятельность. За первые два дня он на предоставленном ему «опельке» объездил все четыре вчерне уже существующих батальона, посетил расположенный еще дальше от Альбасете артиллерийский полигон и пригородное стрельбище. Он с интересом будущего хозяина внимательно присматривался к командирам и бойцам.

Не без некоторого изумления он узнал, что испанская Пехотная бригада в действительности представляет собой вовсе не бригаду в том смысле, в каком эта войсковая единица существовала в австро-венгерской, германской или русской армиях, где в нее сводились два, а то и три полка. Здесь она практически представляла собой всего лишь один полк, но с приданными полевой артиллерией, эскадроном, отдельной саперной ротой, взводом связи и собственной медицинской службой. Таким образом, вполне могло быть, что все четыре батальона уйдут с первой бригадой, как намечалось, где-то около двадцатого ноября, по завершении месячного обучения. Но возможно, что какой-то из них будет оставлен, чтобы послужить ядром второй бригады, которую, судя по всему, должен будет принять он, генерал Лукач.

Ближе всего его сердцу был наиболее дисциплинированный и лучше других организованный немецкий батальон, состоявший под началом бывшего кадрового капитана германской армии Ганса Кале, долговязого человека с очень умными глазами. (Батальон будет носить имя Эдгара Андре, бельгийца по происхождению, одного из самых любимых руководителей германского пролетариата. Ему, кстати, приписывалось авторство недавно распространившегося повсюду антифашистского приветствия поднятым кулаком. Приговоренный в национал-социалистском рейхе к смертной казни и отказавшийся подать на имя Гитлера просьбу о помиловании, Эдгар Андре 6 ноября 1936 года с варварской театральностью будет публично казнен: палач топором отрубит ему голову на плахе.)

Кроме немцев и австрийцев в этом батальоне числилось несколько англичан (в том числе правнук Дарвина и племянник Черчилля) и до сорока человек венгров. Лукач побеседовал с ними. Все они оказались политэмигрантами из хортистской Венгрии, живущими во Франции. Разговаривая с соотечественниками на родном языке, Лукач пришел в такое воодушевление, что закончил беседу несколько излишне громкими фразами, к каким обычно не прибегал.

В итальянский батальон Лукача повез сам Галло. Не говоря по-немецки, он вынужден был объясняться с Лукачем на весьма приблизительном русском, даже недостаточное знание которого он из конспиративных соображений скрывал.

Представив генералу Лукачу только что назначенного командиром батальона майора Паччарди, Галло пояснил, что он привез с собой из Парижа сразу тридцать добровольцев.

Высокий, хорошо сложенный шатен, с румяным лицом, Паччарди понравился Лукачу. Однако, проведя часа два в его батальоне, Лукач про себя отметил некоторую внешнюю беспорядочность – особенно по сравнению с немецким батальоном,– разнобой в обмундировании (что, конечно, больше всего зависело от испанского интендантства), небрежное ношение этой неунифицированной формы, недостаток воинской подтянутости, излишне вольное общение с командованием.

Зато польский батальон Лукач во всех отношениях одобрил. Между прочим, он неожиданно встретил в нем того начинающего седеть чубатого дядю, на которого обратил внимание, когда тот со своим большеносым спутником садился на Аустерлицком вокзале в его вагон. Тогда он уверенно определил, что они тоже из Москвы. Сейчас встреча почему-то была скорее прохладной. Переложив из правой руки в левую купленную им в Париже великолепную трость и протягивая знакомому незнакомцу ладонь, Лукач назвал уже привычную третью свою фамилию.

– Петров,– сухо произнес тот, добавив, что он инспектор пехоты.

Это значило, что он главный контролер всей ее боевой подготовки, однако, пресекая такое широкое толкование, Петров пояснил, что из-за отсутствия обученных командных кадров в польском, политически хорошо подкованном батальоне он, Петров, прикреплен к нему одному.

Батальон единодушно принял имя Ярослава Домбровского, поляка, бывшего офицера русской армии, боровшегося за освобождение Польши с царским правительством и бежавшего из московской пересыльной тюрьмы в Париж, где он впоследствии стал генералом Парижской коммуны, руководившим всеми ее вооруженными силами и убитым в бою. Батальоном Домбровского командует Ульяновский, молодой коммунист из рабочих, все военное образование которого сводится, однако, к отбытию воинской повинности у пана Пилсудского.

Представленный Петровым бывший жолнерж, понятно, напускал на себя преувеличенную серьезность, но у него была приятная и смышленая физиономия. Комиссаром при нем состоял пожилой мастеровой, неторопливый, с замедленной русской речью. Фамилия его была Матушчак.

Среди командиров рот был один западный украинец, но, как рассказал Матушчак, украинец этот, Иван Шеверда, явился в Испанию сразу после демобилизации из французского иностранного легиона. Матушчак прибавил еще, что надежные французские товарищи поручились за него.

Возглавить французский батальон «Парижская коммуна», по мнению альбасетских кадровиков, должен был Людвиг Ренн, но партийное и военное руководство Пятого полка[Объединение добровольческих формирований КПИ, ядро будущей регулярной Народной армии. КПИ рассматривала организованную ею часть не как «полк коммунистической партии, а как военную организацию Народного фронта».– Ред.] все не отпускало его из Мадрида, и Марти назначил командиром капитана резерва Дюмона, спокойного, коренастого, с несоразмерно большой головой и короткими ногами, в голубых обмотках французского пехотинца.

Дольше, чем требовала вежливость, Лукач в «Парижской коммуне» не задерживался, потому что объясняться здесь можно было лишь через миниатюрного адъютанта, а тот все сильнее смущал Лукача своей развязностью, но еще больше – почти опереточной нарядностью. Он умудрился где-то раздобыть тончайшего темно-синего сукна бриджи и френч с декоративными погончиками, поверх самозваной формы узенькая грудь Сегала перекрещивалась светло-желтой портупеей с лакированной кобурой. На шее Сегала, будто приготовившегося сниматься в батальном фильме, висел еще громоздкий футляр с морским цейсовским биноклем. Тогда как сам генерал Лукач оставался пока безоружным и разгуливал в обыкновенных, отлично, правда, выглаженных дорожных брюках, спортивною стиля куртке и штатской шапочке с квадратным козырьком.

Из всех, с кем генералу Лукачу привелось познакомиться на базе формирования интернациональных бригад, наибольшее и огорчительное разочарование вызвал в нем сам Андре Марти, хотя до личного знакомства Лукач всегда относился к нему с предопределенным пиететом. Бывая теперь на приемах новых добровольцев, он мог судить, как убежденно, страстно и почти не повторяясь произносил свои приветственные речи Марти. Галло как-то заметил, что в Андре Марти удачно сочетаются бурный темперамент, образное мышление и безошибочная законченность политических формулировок. Наблюдал Лукач и за тем, как, будучи в хорошем настроении, Марти поддерживал беседу за обеденным столом штаба и был, видимо, не бездарным рассказчиком.

Но замечал Лукач и другое. Едва он начинал говорить, как все, словно по команде, одновременно умолкали и с подчеркнутой заинтересованностью поворачивались к нему, если же возникало молчание и кто-либо из сидящих за трапезой вполголоса начинал рассказывать какой-нибудь анекдот, вызывая веселый смех ближайших слушателей, Марти бросал недовольный взгляд в его сторону и тут же привлекал внимание завтракающих или обедающих к качеству вина или к необыкновенно острому соусу, подаваемому к жаркому.

Однако при столь мелочной ревности к чужому успеху этот, безусловно, одаренный человек обладал прирожденным демократизмом, никогда не требовал для себя никаких привилегий или исключений, был по французской партийной традиции на «ты» с подчиненными, в частности и со своим вестовым, к которому обращался не иначе, как со словом «камарад».

На пятые сутки пребывания в Альбасете генерал Лукач, прихватив Сегала, заехал на прием к Марти, желая узнать, каково положение со сроками доставки артиллерии, давно обещанной интернациональным бригадам. Вестовой почтительно попросил подождать, потому что в данный момент у товарища Марти его жена... Не успел он договорить, как через закрытую дверь послышался гневный и все более громкий крик, то доходящий до настоящего рева, то вдруг срывающийся в петушиную фистулу. Почти с ужасом Лукач узнал голос Марти. Истерический вопль все возрастал и с удвоенной силой ворвался в приемную, когда дверь рывком открылась, и бледная Полин, в белом врачебном халате, переступила порог. Не опуская головы, но ни на кого не глядя, она быстро пересекла переполненную комнату, и с лестницы донесся удаляющийся перестук ее каблучков.

Успевший тем временем прошмыгнуть в кабинет старообразный вестовой, как ни в чем не бывало, появился на пороге и сделал Лукачу знак, что можно войти.

Марти сидел, поставив локти на разложенные перед ним бумаги и подперев кулаками взлохмаченные седые виски. Он поднял голову на шум шагов и сравнительно успешно изобразил некое подобие улыбки.

– Садитесь, товарищи,– кратко перевел Сегал его хриплое и гораздо более длинное предложение.

На сухой вопрос Лукача, и не пытавшегося делать вид, что он ничего не слышал, Марти ответил, что двенадцать орудий с заводов «Шкоды» уже в Испании и давно должны быть в Альмансе, но что-то их все нет и нет. Не только он сам, но в равной степени и «камарад Сюрупа» и «женераль Клебер» сорьезно обеспокоены этим. По всем расчетам, первая бригада должна отбывать на фронт недели через две, но не может же она выехать неукомплектованной, без собственной батареи?

Выслушав перевод, Лукач постучал пальцами по сгибу трости и хотел было в завершение беседы заметить, что громкие споры проникают, между прочим, в приемную и что, как ему кажется, с этим следовало бы считаться, но, посмотрев на своего адъютанта, смахивающего на восковой манекен в витрине венского магазина для господ офицеров, и представив себе, как тот будет интерпретировать его осторожное замечание, предпочел воздержаться.

Однако, сидя в бойком и вертлявом «опеле», Лукач долго не мог успокоиться. Только что происшедшая семейная сцена продолжала возмущать его. «Всякое невладение собой сколько-нибудь ответственного товарища почти всегда вульгарно,– размышлял он,– а здесь еще получилось некрасивое, как говорят русские, выношение... нет, вынесение сора из избы...»

К раздражению, которое вызвало в нем поведение Марти примешивалась и острая жалость к Полин. Молодая была так унижена перед посторонними... В нем чуть ли не с детства сидело убеждение, что женщины вообще совершенно особые существа, ни в чем не похожие на мужчин, и что если они принадлежат не всегда к прекрасному, то всегда – к слабому полу, трогательно беззащитному и очень легкоранимому. Грубость, проявленная кем бы то ни было по отношению к женщине, всегда вызывала в нем кипучее негодование и часто заставляла вступать в неловкие и не имеющие к нему лично ни малейшего отношения конфликты. И то, что Марти позволил себе истерично орать на собственную жену, которая к тому же годилась ему в дочери, навсегда уронило этого человека в его глазах.

Вот уже почти неделя, как генерал Лукач занимался организацией будущей первой интернациональной бригады. Все это время поезд ежедневно привозил от двухсот до трехсот новых добровольцев, и понемногу торжественная процедура их приема упростилась. На перрон, на котором люди, выйдя из вагонов, выстраивались по национальному признаку, приходили два или три «респонсабля»[ Ответственный (исп.)] из отдела кадров и разводили их по местам расквартирования. Однако непрерывный этот поток убеждал Лукача, что к концу ноября ему удастся не только собрать, но и подготовить еще три или четыре батальона уже для своей бригады.

Прибыли наконец и пушки. Их действительно оказалось двенадцать, новехоньких и со всеми положенными причиндалами. Это позволяло создать четыре батареи, но намекало также на возможность значительного усиления двух первых бригад артиллерийским дивизионом. Но, к разочарованию обоих генералов, и Клебера, и Лукача, начальник базы заявил, что его обязали сформировать четыре интернациональных соединения и все они должны иметь собственную артиллерию, для того и прислано двенадцать орудий.

Утром в день прибытия пушек Лукач отправился на полигон в Альмансу и там неожиданно наткнулся на знакомого венгра, оказавшегося артиллеристом. Правда, генерал Лукач встречался с ним всего лишь один раз на общем собрании венгерских эмигрантов в Москве, но зато хорошо знал его брата, некогда входившего в состав подпольного Политбюро ЦК партии и представлявшего ее в Коминтерне. Здесь фамилия артиллериста стала немецкой. В сочетании с испанским именем Мигель она звучала не слишком убедительно, и, вероятно, поэтому советский специалист, опекавший полигон со всем его содержанием – пушками, снарядами и людьми,– звал этого испано-германского венгра московского происхождения просто-напросто Мишкой.

Однако Мигель Баллер был настоящим пушкарем, в чем Лукач смог удостовериться по истечении уже десяти минут беседы с ним на родном мадьярском,– он окончил артиллерийское училище в СССР. Серые выпуклые глаза Баллера смотрели внимательно и добродушно. Здесь его уже успели назначить помощником командира начерно подобранной батареи, и вместе с нею он должен отправляться на фронт в составе первой бригады, но Лукач с этим не согласился и сказал, что попробует договориться с Клебером, который обязан понять, что означает для венгра, командующего бригадой, хотя бы один венгр-офицер в батарее.

От Баллера генерал Лукач узнал, что в Альмансе есть еще один пушкарь, тоже из Москвы,– болгарин Белов, командовавший батареей еще в империалистическую войну. Лукач изъявил желание немедленно познакомиться с этим самым Беловым, и Баллер, размахивая руками, повел ритмично постукивающего на ходу тросточкой генерала к одноэтажному зданию, бывшему до недавних пор каким-то складом, а сейчас превращенному в штаб артиллерийских формирований. Баллер попросил минуточку подождать и почти сразу вывел своего протеже, оказавшегося вторым из поездных попутчиков Лукача, которого он ошибочно принимал за кавказца.

Белов сразу расположил к себе Лукача вежливостью и четкой, несмотря на употребление старомодных русских оборотов и книжных слов, дисциплинированной речью. И Лукачу стало ясно, что заставить этого товарища, очевидно поднаторевшего не только в артиллерийских расчетах, командовать тремя полевыми пушками все равно что стрелять из них по воробьям. И он тут же предложил Белову подумать о возможности стать начальником оперативного отдела в штабе второй бригады.

На 4 ноября Марти назначил совещание всех ответственных за обучение первой бригады. Предстояло решить вопрос о ее окончательной готовности, о том, сколько и какие батальопы в нее войдут, и о возможной дате ее отправления. На совещании он выступил первым и объявил, что испанское республиканское правительство приняло решение, которым определен для первой интернациональной бригады ее порядковый номер в Народной армии, где она будет именоваться то ли Девятой, то ли Одиннадцатой бригадой – это еще не выяснено – с прибавлением почетного определения: интернациональная. Это решение подчеркивает полное и безоговорочное подчинение бригад испанскому командованию, их органическое включение в созданную регулярную армию республиканской Испании.

Человек двадцать присутствующих увлеченно зааплодировали, а Марти предоставил слово генералу Клеберу. Тот встал, пригладил курчавые волосы и довольно чисто заговорил тоже по-французски. Главным в его речи было требование, чтобы во вверяемую ему бригаду обязательно были включены все четыре наличных батальона, поскольку предварительное их обучение будет завершено в ближайшие десять – двенадцать дней, а офицерами и комиссарами все они уже укомплектованы. Требование свое он подкрепил логичным утверждением, что первая из интернациональных бригад рекомендует все следующие за нею, а потому, вступая в сражение, она должна своим боевым духом, а также своей численной мощью произвести на врага подавляющее впечатление. Но, устрашая фашистов, она одновременно послужит вдохновляющим примером для недостаточно стойких анархистских колонн. Именно с этой целью он и добивается включения в ее ряды всех, до последнего, боеспособных людей, находящихся в Альбасете.

Похожий на вооружившуюся до зубов фарфоровую пасторальную статуэтку Сегал нашептывал перевод на ухо Лукачу, и хотя того сильно огорчала мысль, что из его рук навсегда вырывается крепкий немецкий батальон со своим долговязым толковым Гансом и, что самое главное, с полноценным взводом венгров, он не мог не признать безусловной правоты Клебера и аплодировал ему вместе с остальными.

Однако в ночь па пятое произошло нечто непредвиденное, о чем стало известие еще очень рано утром. Из Мадрида прибыло несколько направленных по разным альбасетским адресам, но одинаково тревожных известий о резком ухудшении военного положения столицы. Еще до рассвета Цюрупа с помощью мотоциклиста разбудил и собрал в своей законспирированной резиденции при оружейных складах всех советских инструкторов, а также Клебера, Лукача и Петрова, чтобы объявить о телефонном разговоре с комбригом Горевым, состоявшемся около трех часов ночи.

Горев сообщил, что всю последнюю неделю отступление на западном от Мадрида фронте ускорялось. Контратака под Сесеньей не удалась, а потому принесла лишь временное облегчение. Командование мятежников передало по радио реляцию, из которой следовало, что, подойдя в настоящий момент вплотную к Мадриду, оно отдало приказ взять его 7 ноября. Дата, конечно, избрана не случайно и должна послужить красноречивым «поздравлением» Москве. На город предпримут одновременное наступление четыре колонны, ведомые опытными мятежными генералами, пятая колонна из сочувствующей им части мадридского населения выступит изнутри.

Обычно спокойный и деловитый, Цюрупа взволнованно подчеркнул, что ситуация чрезвычайно тревожна. Ее серьезность подтверждает и тот факт, что анархисты, в продолжение трех с половиной месяцев отказывавшиеся, следуя своей догме, вступить в правительство Народного фронта, сегодня введут в него четырех министров. Главная трудность сейчас в том, что под Мадридом нет не то что стратегических, но и вообще каких-либо резервов. Все, что имелось, использовано до последнего человека и вытянуто в одну линию.

– В этих условиях,– обвел глазами своих внимательных слушателей Цюрупа и остановил взгляд на Клебере,– в этих тяжелых условиях Владимир Ефимович обращается к вам ко всем с категорическим настоянием: немедленно направить в Мадрид первую интернациональную бригаду в том виде, в каком она есть. Самое ничтожное промедление может привести к непредвиденным последствиям.

– Будет сделано,– уверенно произнес незнакомый Лукачу маленький худенький инструктор, даже в мешковатом лыжном костюме сохранивший неистребимую воинскую выправку.

– Не сомневаюсь, товарищ... Фриц,– с еле заметной заминкой перед немецким уменьшительным именем отозвался Цюрупа.– Ваша общая задача,– добавил он, обращаясь к остальным, – помочь генералу Клеберу и его штабу сейчас же начать готовить бригаду к отъезду и соответственно мобилизовать бойцов, моя же – убедить местные городские и железнодорожные власти, а также анархистский профсоюз железнодорожников в срочной необходимости собрать к вечеру пассажирские вагоны в числе, достаточном по крайней мере для двух тысяч человек. Интендантство должно быть отправлено на грузовиках. За дело!

В свою очередь Марти и Галло получили по телефонограмме. В обеих указывалось: все волонтеры, вне зависимости от степени их подготовленности к бою, но вооруженные и обмундированные, не позже утра 6 ноября должны быть в осажденной столице. С небольшим опозданием курьер доставил генералу Эмилю Клеберу запечатанный пакет из военного министерства, содержавший приказ – через два часа по получении его выступить с находящейся под его командованием Одиннадцатой интернациональной бригадой в распоряжение мадридского штаба обороны, с тем чтобы рапортовать о своем прибытии не позднее полудня 6 ноября.

К десяти Марти созвал всех на сверхэкстренное совещание. На нем было сообщено, что итальянский батальон Гарибальди за последние четверо суток принял в свои ряды свыше трехсот человек необученного пополнения, причем ни обмундирования, ни оружия на них пока не получил, всего же триста пятьдесят итальянских волонтеров еще не имели винтовок. Посему приказ о сформированной Одиннадцатой бригаде (интернациональной), который отдается сегодняшним числом и будет подписан камарадом Марти, комиссаром базы камарадом Гелло и начальником штаба камарадом Видалем, гласит, что Одиннадцатая состоит из трех батальонов: первый – немецкий, командир камарад Ганс, комиссаром же выдающийся германский коммунист, бывший депутат рейхстага и герой единственного удавшегося побега из концентрационною лагеря Дахау камарад Баймлер, второй батальон – «Парижская коммуна», командир камарад Дюмон, комиссар член Центрального Комитета французской компартии камарад Ребьер, третий – «Домбровский», командир камарад Ульяновский, комиссар камарад Матушчак. Бригаде приданы кавалерийский эскадрон и батарея артиллерии.

Несмотря на склонность Марта к обсуждению мельчайших подробностей, совещание на этом было закрыто, и Альбасете будто закипело. Уже днем три 75-миллиметровые пушки с зарядными ящиками, маскированные одеялами своей прислуги, двинулись на трех платформах специальным поездом из Альмансы на Мадрид. В самом Альбасете почти всю ночь при свете факелов грузился эскадрон, и в близких к товарным путям домах никто не спал от нервного ржания и взвизгивания породистых коней, вводимых по деревянным настилам в вагоны, и басовитой, главным образом французской, брани коноводов.

А утром на плацу бывшей казармы гуардиа сивиль выстроились все три отбывающих батальона. Местный любительский духовой оркестр в составе девяти музыкантов без передышки громко играл бодрый и невероятно протяженный «гимн Риего». За ним исполнялся «Интернационал», а за ним снова «гимн Риего». В редких же промежутках минорно звучала недавно распространившаяся среди революционной европейской молодежи французская комсомольская песня на слова Вайяна Кутюрье и конечно же – мажорная итальянская «Аванти, пополо».