Текст книги "Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке"

Автор книги: Алексей Эйснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Превращением добровольцев в бойцов, сведением их в батальоны, а этих последних– в бригады и отправкой их на фронт почти десять месяцев руководил Андре Марти, член Политбюро Французской коммунистической партии и представитель ее в Коминтерне. Один из руководителей восстания французских военных моряков на Черном море, отказавшихся открыть огонь по вступающим в Одессу большевикам. После второй мировой войны был обвинен во фракционной деятельности и, невзирая на прошлые заслуги, исключен из партии. Следует, однако, признать, что уже в Альбасете он несколько подмочил свою репутацию. Назначен туда Марти был не только в силу своего славного прошлого, но и потому, что родился во французской части Каталонии, носил испанскую фамилию и хорошо знал политическое положение за Пиренеями, так как после падения монархии неоднократно ездил туда с поручениями от Коминтерна. Марти был масштабной фигурой, но отличался повышенным самолюбием, обидчивостью и мстительностью. В Альбасете он распоряжался самовластно, окружив себя подобострастными исполнителями, главный из которых, Видалъ, выехав в отпуск, выступил в парижской правой печати с клеветой на интербригады, альбасетскую базу и самого Андре Марти. Вскоре выяснилось, что он– под своей подлинной фамилией Эйман– был сотрудником, французской военной разведки.

К концу лета 1937 года Марти был освобожден от занимаемой должности. Надо отметить, что он проявил себя неумелым организатором в мелочах, не смог сразу создать деловой штаб, неудачно подбирал людей, плохо распределял свое время и ни с кем не советовался. На место Марти был назначен майор Белов, недавний начальник штаба 45-й интердивизии.

Высадив своих пассажиров у входа в небольшой двухэтажный домик, где помещался штаб интернационалистов, скрипящий, чихающий и фыркающий «ситроен» сразу же отбыл в известном только его водителю направлении. Различного возраста и по-разному одетые люди, толпившиеся на улице, в передней и на лестнице, на трех языках поочередно объяснили Белову, что если он прислан из Мадрида, то ему надлежит немедленно записаться на прием к Андре Марти, присланному на днях сюда для руководства.

Когда приезжие не без труда протиснулись на второй этаж особнячка всего из восьми комнат, оказалось, что он битком набит пришедшими еще с утра и ожидающими приема по самым неожиданным поводам: желанно получить на складе пару ботинок, срочная необходимость лечь в госпиталь на операцию... Выяснилось также, что запись на прием не ведется и что определенных часов приема не существовало, так как Андре Марти почти никогда не было на месте.

Немолодой замухрышка, исполнявший роль не то начальника несуществующей канцелярии штаба, не то вестового, очень плохо говоривший и, что было совсем уж странно, еще хуже понимавший по-французски, кое-как объяснил Белову, что «camarade Marty на арене для убивания быков, куда привезли еще один партия волонтэр, а после разговаривания с этот волонтэр наш великий товарищ пойдет на одна машина около станция, насмотреть, готов ли столовая, где будет кормить приезжий, потому как столовый на бывшая казарма guardia civil можно кушать только уже сделанный батальон».

Услышав, однако, что Белов по-немецки несколько скептически высказался о его сообщении, этот, по-видимому, все же рассыльный вдруг пришел в преувеличенный восторг и на чистейшем берлинском диалекте твердо обещал, что если они придут завтра утром без десяти восемь («без десяти восемь, а не в восемь»), то в его возможностях пропустить их вне очереди к «нашему великому товарищу Марти». Он тут же выдал им ордера на двуспальные номера в лучшей гостинице города, талоны на трехразовое питание в ресторане при ней и даже предоставил в их распоряжение исчезнувший было, сильно утомленный дорогой из Мадрида, но все же еще способный передвигаться «ситроен».

Именно тогда, в первую свою альбасетскую ночь, и Белов и Петров получили известное представление о том, что впоследствии с некоторым даже внутренним содроганием, но и с улыбкой именовали «испанским темпераментом». Впрочем, еще по дороге в Мадрид оба убедились, что пресловутый этот темперамент, если под ним подразумевается открытое и бурное проявление чувств, чрезвычайно многолик.

Продемонстрировал им это еще шофер Янова. Где-то за Барселоной они проезжали какой-то приморский городок. Из-за средневековой узости большей части его улиц шоссе, до того вмещавшее три легковые машины, в нем разделялось: по правой стороне города шло движение к столице, по противоположной – от нее. Улочка, по которой они объезжали совсем непроезжий центр, была до того узка, что шины по обе стороны «линкольна» шуршали, цепляясь за сложенные из камней высокие края пешеходных дорожек, где двоим встречным не разминуться. Вскоре машине пришлось вообще остановиться, потому что посередине проезжей части неторопливо семенил ослик, симметрично навьюченный шестью мешками. Шофер нетерпеливо нажал на клаксон. И в то же мгновение где-то слева, должно быть, в порту, устрашающе завыла сирена, предупреждая о приближении вражеской авиации. Услышав одновременно и клаксон сзади и сирену сбоку, осел остановился, вытянул шею, оскалил лошадиные зубы, отставил хвост, чтобы едущие могли убедиться, что он не он, а она, после чего ослица эта взревела так, что почти заглушила но только автомобиль, но и портовую сирену.

Толстая женщина, в черном платке, в черном до земли платье и со стеклянными бусами на шее, сошла с того, что по размерам не имело нрава считаться тротуаром, и ударила свое шумно протестующее против шума однокопытное сухой веткой, которой она ранее обмахивалась как веером. Ослица мгновенно замолкла, и тогда удалось расслышать, что, понижая тон, стихла и сирена. Опустив хвост, ослица с интересом обнюхивала асфальт и, по-видимому, не собиралась тащить дальше наваленные на нее мешки. Толстая женщина вторично стегнула ее по крупу – никакого впечатления. Тогда она обеими руками уперлась в зад ослицы и, придав увесистому своему туловищу почти горизонтальное положение, попыталась столкнуть с места непослушное животное. Однако ослица, сопротивляясь, будто вонзила в асфальт точеные копытца.

Шофер не выдержал. Заскрипев зубами, он выскочил ив машины, обогнул радиатор и слева кулаками ударил в тяжелые мешки. Для сохранения равновесия ослице пришлось передвинуть свои стройные, но явно стальные ножки. Шофер с той же яростью ударил во второй раз, и ослица опять подвинулась. В третий раз ей пришлось поднять передние копыта на тротуар. После этого шофер пихнул сзади, и она очутилась на пешеходной дорожке, головой к стене дома, а хвостом к машине. Шофер брезгливо отряхнул ладони, прыгнул за баранку, бухнул дверцей и нажал на стартер. «Линкольн» медленно двинулся, и тогда, по пояс высунувшись через опущенное стекло и держа руль одной рукой, шофер хрипящим и застревающим в горле фальцетом проорал какое-то, несомненно самое последнее из всех имеющихся в его распоряжении, проклятие.

– Не иначе как по матушке пустил,– с оттенком неодобрения определил Петров.– При женщине все-таки.

Янов улыбнулся.

– Этого у них, как и у нас в Болгарии, нет. Хотите знать его ругательство? В буквальном переводе это – «сын моей души!»

В машине наступило потрясенное молчание. И только когда она выбралась из тесной средневековой улочки, Белов откинулся на спинку сиденья и как бы про себя уважительно произнес:

– Оч-чень своеобразный народ...

Утром, придя к штабу за двадцать минут до назначенного срока, они обнаружили, что наружная дверь еще заперта, внешней же охраны помещения вообще не было.

– Удивительное, чтоб не сказать преступное, легкомыслие,– возмутился Петров.

Ровно без четверти восемь послышался звук ключа, вставляемого в замочную скважину, дверь раскрылась, и перед ними возник щурящийся от света вчерашний их знакомец.

– Салуд! – с утренней непрочищенностью в горле приветствовал он их по-испански, поднимая кулак к плечу.

– Салю! – по-французски ответствовал Белов, в свою очередь прикоснувшись кулаком к черному своему беретику.

Петров тоже молча притронулся к головному убору кулаком. Предводительствуемые не слишком типичным штабным работником, оба поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и вошли в расположенную прямо против нее небольшую комнатку, вероятно, приемную. Должно быть, где-то поблизости помещалась столовая, потому что сюда долетал звон посуды и неразличимые обрывки разговоров, время от времени вдруг затихавших, и тогда слышался один поучающий бархатный баритон.

Прошло немного времени, и раздался шум отодвигаемых стульев и шарканье ног. Мимо приемной проследовало несколько человек в свитерах и кожаных куртках, а двое – в обыкновенных костюмах с жилетами и при галстуках. Среди всех особенно выделялся один – маленького роста, темноволосый, с выдающимся носом. На нем был новый с иголочки темно-синий суконный китель и брюки из того же материала. Соперник Сирано до Бержерака носил широкий берет французских альпийских стрелков, лихо сдвинутый на ухо. Со всем этим плохо сочетались лишь большие роговые очки. Зато под застегнутый на пуговицу погончик левого плеча был продет ремень французской офицерской лакированной портупеи, прикрепленный к поясу, как раз над кобурой.

– Commandant Vidal,– суфлерским шепотом объяснил уже проскользнувший в приемную все тот же непредставительный работник штаба, на своем отличном немецком пояснил, что Gеnosse Видаль – французский офицер запаса, на последних коммунальных выборах был избран муниципальным советником одного из пролетарских округов Парижа. Здесь же майор Видаль – начальник штаба у Андре Марти и, можно сказать, его правая рука.

Шепот его заглушили проникшие снаружи музыкальный женский голос и цоканье высоких каблуков. Стройная молодая женщина не спеша прошла мимо двери в приемную. Ее сопровождали двое в белых халатах, оба с сигаретами во рту, вероятно врачи. Перебивая друг друга, они старались рассмешить хорошенькую спутницу какими-то забавными историями. Сразу же за ними, постукивая тросточкой с плавно загнутой верхушкой,– в двадцатые годы по всем европейским городам молодые франты в обязательных котелках не выходили из дому без тросточки – прошел тот самый гражданин, который ехал с Петровым и Беловым в опустевшем вагоне. И здесь он выглядел так же независимо, только сейчас подмигнуть им не успел.

– Madame Pauline, la femme do notre grand cama-rarie.,. [Мадам Полин, жена нашего великого товарища... (фр).] – начал было невзрачный информатор, но оборвал себя, вытянув руки по швам и устремив взор на дверь.

Тяжело, но быстро шагая, в приемную вошел Андре Марти, в такой же синей форме, в какой только что промелькнул Видаль, с такой же точно портупеей и кобурой на поясе, но сидело все гораздо свободнее и образовывало на полной его фигуре множество складок.

Оба болгарина хорошо знали Марти в лицо. И сейчас увидели, что он заметно постарел. Редкие, с сильной проседью волосы были небрежно зачесаны назад. Полное лицо с детским круглым подбородком, под которым имелся значительно более заметный второй, отдавало желтизной и, несмотря на веселое выражение, выглядело усталым. Он одобрительно посмотрел на уже дожидавшихся его людей, произнес непременное «Salud camaradas!» и, жестом пригласив следовать за ним, вошел в свой кабинет. Не успели они переступить порог, а Марти, будто давно находился в такой позе, уже сидел за письменным столом, закинув правую руку за спинку стула, левую же положив на кипу старых номеров «Юманите». Петров и Белов, войдя, остановились, но Марти свисающей со стула рукой показал, чтобы они садились.

Узнав, что один из двух его не поймет, он попросил Белова послужить переводчиком и через него предложил Петрову, аттестованному полковником РККА, переселиться из отеля в казарму, тоже неподалеку от вокзала. В ней имеется annexe[Пристройка, крыло (фр.).] для старших офицеров, получивших высшее военное образование, из которых и будут назначаться командиры интернациональных отрядов. Заглянув же в справку Белова, сказал, что ему надлежит немедленно переехать в Альмансу, меньше чем в ста километрах от Альбасете.

– Старинный испанский город, увековеченный в бессмертном «Дон Кихоте». Там сосредоточиваются все прибывающие сюда бывшие артиллеристы. К началу ноября в их распоряжение должны быть доставлены семидесятишестимиллиметровые орудия с заводов Шкода. Из них необходимо создать четыре трехпушечные батареи. До получения материальной части подбирайте людей, начинайте теоретические занятия. В течение примерно месяца, что у нас с вами в запасе, каждый обязан подготовить человек пятьдесят дисциплинированных и метких канониров для Республики. Вам помогут находящиеся уже в Альмансе французские и...– Марти кашлянул в кулак,– другие выдающиеся специалисты.

Возможно, что, когда Белов, вздохнув, пожимал перед гостиницей широкую руку Петрова, сердце его и дрогнуло, нечто подобное должен был испытывать и Петров, но внешне оба остались спокойны.

В Альбасете была всего лишь одна настоящая казарма, прежде принадлежавшая гражданской охране, а все остальные начали называться казармами только после того, как приезжающие добровольцы, до отказа заполнив ее, начали занимать все другие, более или менее подходящие, помещения. Одно из них еще недавно было мужским монастырем, но многоязычный гам, толкотня на лестницах и клубящийся повсюду табачный дым делали его во всем подобным только что оставленному отелю.

Предъявив выданную ему записку и поднявшись на второй этаж в бывшую келью, чистенькую, с покрашенным масляной краской полом, неизвестным цветком в глиняном горшке на подоконнике, спартанской железной койкой, умывальником в углу, состоявшим из огромного фарфорового таза и такого же кувшина в нем, Петров едва успел убрать свой фибровый чемодан в шкаф, как в дверь постучали. Молодой парень в зеленой суконной форме и берете, отдав честь кулаком и грохнув сапогами, на сербском языке передал «другу пуковнику» просьбу зайти в номер на этом же этаже к «дженералу». Там навстречу Петрову поднялся значительный человек с волевым лицом и зачесанными назад курчавыми, седеющими на висках волосами. На нем был толстый свитер, закрывающий шею до подбородка.

– Будем знакомы. Клебер,– представился он на чистейшем, во всяком случае более чистом, чем у Петрова, русском языке.

– Меня зовут не так громко: Петров.

– Так вы помните, что это имя носил один знаменитый генерал?

– На которого Наполеон оставил свою армию в Египте? Как не помнить.

– Клебер был австрийцем, и я тоже по происхождению австриец.

Он указал Петрову на стул.

– Мне звонил Марта насчет вас. Пока в Альбасете не слишком много людей, подкованных в военном отношении, и, следовательно, вы, безусловно, один из кандидатов на высокую командную должность. Правда, незнание французского будет очень ограничивать, поскольку он объявлен официальным языком интернациональных формирований. А как у вас с польским?

– Понимаю, но не говорю.

– Это уже лучше. Поляков здесь много. Много и балканцев. Вообще-то на сегодня зарегистрировано уже около двадцати национальностей. Трудности отсюда проистекают неимоверные. Я кроме родного немецкого и ставшего родным русского знаю еще испанский и французский, честно говоря, испанский неважно. Но и этого недостаточно. Как, например, объясняться с греком, который знает еще только турецкий? Ведь известно, что построение небоскреба в Вавилоне провалилось из-за смешения языков. У нас здесь не меньшее смешение. Выход один: создавать роты, а еще лучше батальоны по языковому признаку. Таких уже четыре: французский, польский, итальянский и немецкий. Во французском чуть не четверть бельгийцев, но фламандцы, так или иначе, говорят на французском. В немецкий входят еще австрийцы, венгры, несколько эльзасцев. Уже решено, что отправлять на фронт будем не отдельные батальоны, а целые бригады испанского образца. Это самостоятельная боевая единица, вроде нашего пехотного полка, но усиленная собственной батареей, кавалерийским эскадроном, отдельной пулеметной ротой, санитарной службой... Торопиться не думаем и организуем все фундаментально. Времени нам отпущено достаточно: первая бригада должна вступить в строй к декабрю, а сейчас только ноябрь начинается. Месяца вполне хватит. Пока же я предложил послать тебя к полякам. Их уже человек пятьсот. Спать будешь здесь, а весь день – с ними. Они за городом, но машину тебе дадим. У них, представь, в наши дни еще господствует выборное начало, так хорошенько рассмотри, кого они там себе навыбирали. Дня через три мы с тобой опять встретимся и побеседуем подробнее.

В дверь постучали.

– Entrez! – крикнул Клебер.

И вошел... Нет, не вошел даже, а будто из-под земли явился, тот самый щеголь с усиками, который и после Перпиньяна остался в пустом вагоне и кого Петров видел сегодня выходящим из штабной столовой. Он и сейчас был так же франтовато одет, так же тщательно выбрит, и от него вызывающе пахло одеколоном, и еще эта немыслимая буржуазная тросточка, висящая на сгибе локтя.

– Не встречались? – спросил Клебер и вошедшего и Петрова.– Знакомьтесь: коронель[Здесь и далее слово «полковник» встречается как в испанском («коронель»), так и во французском («колопель») варианте.] Петров, а это испанский генерал Лукач.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Во множестве написанного и произнесенного о герое этой повести почти обязательно употребляется слово «легендарный». Как бы побуждаемые этим словом, иные пишущие или говорящие вместо того, чтобы через архивы устанавливать реальные факты, проверять их путем сравнения и хронологической сверки, продолжают повторять ни с чем не сообразные выдумки, к каким, правда, предрасполагает разорванная пополам доиспанская жизнь Матэ Залки. Среди самых распространенных небылиц непременно присутствует утверждение, что он «бывший гусарский лейтенант», что он «лихо отбил» у белочехов золотой запас России и доставил поезд с ним с Дальнего Востока в Москву. Легенда о поезде с государственной казной дополняется сочинениями о пребывании Матэ Залки в кавалерии Кемаля. Факты таковы: большая часть российского золотого запаса, оставленная чехословацким корпусом Гайды и адмиралом Колчаком, была перевезена из Сибири в Казань без какого бы то ни было участия Матэ Залки. В революционную же Москву разрозненный из предосторожности состав доставлялся отдельными вагонами, и золотые слитки в одном из них действительно охраняли венгры, возглавлявшиеся Матэ Залкой. Слух же о его участии в освобождении Турции возник, вероятно, в связи с тем, что Матэ Залка ездил в эту страну дипкурьером. Зачем украшать его и без того перенасыщенную событиями и подвигами биографию?

Особенно много противоречий в мемуарах его школьных друзей, ведь о нем начали вспоминать, когда он стал знаменит в Венгрии. Печально, что теперь уже невозможно восполнить многие пробелы в его удивительной жизни.

...Он опять бежал босиком. Мальчишеские ступни вязли в песке, но, когда попадались сухие кусты, он легко через них перепрыгивал. Вдруг подошвы перестали ощущать нагретую солнцем почву. Теперь под ними была сырая прохлада недавно вымытого матерью дощатого пола, и хотя обоняние в снах никогда не участвует, но нос его, только что вдыхавший холодящий ноздри аромат мяты, на пучок которой он наступил на бегу, и более нежный душок чебреца, и самый главный – упоительный запах встречного степного ветра, сейчас чувствовал, как остро пахнет мадьярской водкой – палинкой, и гнильцой от сохнущей на дворе винной бочки, и – на случай, кто закажет,– шипящей в кухне на сковороде бараниной с красным перцем, а еще – едким, щиплющим глаза мужицким табаком.

Здесь, в большой комнате сельской корчмы, которая теперь так часто ему снится, уважительно именуемой «залой», стояли грубо сколоченные некрашеные столы, а за ними, на таких же самодельных скамьях, сидели местные крестьяне. Одни глоточками прихлебывали сливовую, другие так же неспешно пили домашнее мутноватое вино, вынимая для этого изо рта свои простые вишневые или глиняные трубки, а кто побогаче – и немецкие, фарфоровые с металлической крышечкой и выгнутым чубуком. Говорили они негромко и тоже неторопливо, всегда об одном и том же: что кукуруза в этом году хорошо растет, что яблок осенью много не снять, видно пчелы плохо поработали, или еще о том, как бык чуть не запорол приехавшего на побывку из армии парня, чаще же всего – о погоде: быть или не быть завтра дождю, и чтоб он не помешал убрать сено.

Отец в этих снах всегда молча стоял за стойкой. Изредка кто-либо из сидевших за столами делал ему знак, и он подходил с флягой, наливал чего требовалось, снимал с плеча длинное полотенце, поднимал стакан или рюмку, вытирал пролитое и возвращался на свое место.

За спиной его вяло поблескивали городские бутылки с разнообразными наклейками, но то были фабричные дорогие напитки, и их почти никогда не спрашивали. Почему-то всякий раз во сне, когда взгляд мальчика задерживался на утомленном, но строгом отцовском лице, внутри возникала необъяснимая грусть. Постепенно она росла и заполняла грудь такой острой жалостью, что всегда в этом месте – вот уже несколько лет – он непременно просыпался и, мгновенно приходя в себя, обнаруживал на глазах слезы и каждый раз изумлялся почти невыносимому лирическому напряжению бессодержательного, по существу, сновидения...

Он поднес левую кисть к лицу, пытаясь разглядеть, который же час, но было чересчур темно, и, хотя циферблат отчетливо белел во мраке, различить стрелки оказалось невозможным. Лежа на спине и заложив сцепленные пальцы под затылок, он размышлял о том, почему сон этот, в котором ровно ничего не происходило, не снился ему в отрочестве или во время учения в средней школе в соседнем с их Матольчем местечке Матесалке, в котором родился его отец, ни позже, когда он посещал Высшее коммерческое училище, находившееся в центре области Сатмаре, ни в школе прапорщиков, куда он был зачислен после начала мировой войны, ни даже на фронте? Больше того, он хорошо помнил, что впервые увидел этот сон только в русском плену, да и то не во время лежания в офицерском госпитале Западной России, а лишь далеко за Уралом, в Краснореченском лагере для военнопленных. И еще одна странность: в милом, родном Матольче, где протекло его раннее детство и два скучнейших года начальной школы, было ведь много такого, что с гораздо большим основанием могло бы присниться. Он вообще не помнит, чтобы когда-нибудь, разве что совсем малышом, вот так бесцельно, куда глаза глядят, бегал бы по песчаной равнине за селом, где там и сям паслись козы или мелкие кучки овец. Уж если что бывало, так это бешеная скачка на лошадях, сначала без седла, а там – в нечастые приезды из Матесалки на школьные каникулы – и на оседланном коне, понятно, не отцовском. У корчмаря собственной лошади не было. Настоящих кавалерийских держали господа Ясаи, у которых были земли поблизости от Матольча. Эта дворянская семья разорилась давно, но кое-что у них все же осталось. Они горделиво называли себя на английский лад – «джентри». О подлинном значении этого понятия он узнал уже в коммерческом, читая какой-то классический переводной роман.

Как бы то ни было, но у этих «джентри» было четверо детей: две дочери и два сына. С младшим из них он познакомился, ловя как-то на удочку пескарей в речке, вдоль которой расположилось их село и которая выразительно именовалась Мертвый Самош, хотя пескари в ней все же водились. В общем, знакомство их свершилось под знаком пескаря. Насмотревшись, как помещичий мальчуган – его звали Анти, и был этот Анти на год моложе младшего сына корчмаря – пытается ловить рыбу, насадив на крючок бледного и вялого дождевого червяка, он бескорыстно показал, где можно накопать отборных навозных – багровых и духовитых. Ловля сразу пошла на лад. Анти был очень благодарен ему и оказался веселым и общительным, как он сам, хлопцем. Хотя кто, собственно, не общителен в девять лет? В общем, они сразу подружились, и Анти позвал его к себе. Что ж, он взял и пошел. Раньше ему никогда не приходилось бывать в таких домах. Однако мальчик и виду не показал, что поражен. Почему-то, когда он в первый раз попал к этим Ясаи, к нему отнесся дружески не один его новый приятель, маленький Антал, но и его старший брат, и обе сестры, и даже сами их родители. По правде сказать, не только такого богатого дома, но и таких особ, как две эти барышни, он тоже никогда до того не видывал, разве что на картинках. Обе были писаные красавицы, в особенности младшая. Маленькой она была до того похожа на дорогую фарфоровую куклу, что ее с детства так и прозвали Куколкой. Но ни она, ни другая сестрица и никто из них не придавал ни малейшего значения тому, что дружок их младшего брата был сыном местного корчмаря Михая Франкля. А может быть, они знали, что задолго до рождения последнего ребенка этот Михай был очень далек от того, чтобы держать сельскую корчму. Он арендовал в другой волости у барона Кенде много хольдов солончака и пас на них свои отары. Дело как будто наладилось. Но все пошло прахом. В один несчастный год на овец напал мор, и за какой-нибудь месяц все они передохли. Тогда и пришлось отцу продать хороший дом и все, что в нем и при нем, а после выплаты арендной платы барону у него еле-еле доставало, чтобы купить эту корчму в Матольче у вдовы ее прежнего хозяина.

Потому ли, что господа Ясаи все это знали, или потому, что сами разорились, но все они, даже их прислуга, относились к сыну владельца сельского кабачка как к ровне. А потом, когда Анти и он переехали в Салку (Матесалкой ее называли лишь на картах, да еще когда писали адрес на конверте, а так все говорили просто: Салка), где была средняя школа, и стали появляться в Матольче только на каникулах, то отношения со всеми Ясаи стали еще лучше. Вот тогда и начали они втроем носиться на конях по степи: два брата Ясаи и он, Бела. Теперь это имя кажется ему совсем чужим, но ведь целых двадцать лет он носил его, пока уже за Уралом, уходя в тайгу, не сменил, чтобы ненароком не подвести почти восьмидесятилетнего отца и сестер, и всех остальных родственников в Венгрии, не отвечающих, конечно, за действия сибирских партизан.

Правда, теперешнее его имя – здесь, в Испании, совершенно секретное – возникло первоначально как литературный псевдоним, когда он всерьез взялся за стихи, а главное, когда их стали помещать в школьном журнале, а позже и в литературном приложении к местной газетенке. Легкомысленное это занятие во что бы то ни стало необходимо было скрыть от отца, отказывающего себе во всем, чтобы обеспечить единственному из всех его детей, неблагодарному Беле, основательное коммерческое образование, которое дало бы хоть ему возможность выбиться из беспросветной сельской бедности. Рядом с такой целью стишки были не просто бессмысленной затеей, глупым баловством, но вредной помехой, отвлекающей от основной задачи. Но что было делать, если он не мог расстаться с ними, хотя сперва на чтение, а там и на их писание уходило все его время, очень немного оставалось на игры, а на учение его просто-напросто не хватало.

И выдумал он этих псевдонимов немало. Первый, сочиненный еще в средней школе, звучал чересчур прозрачно: Бела Фаи.

Забавно, что через столько лет он и слышит и видит его здесь ежедневно. Сокращенным по первым буквам названием Федерации анархистов Иберии сплошь исписаны стены домов, трамваи, автомашины и вагоны поездов или украшены головные уборы, шейные платки, черно-красные знамена и даже белые куртки официантов. Даже и сейчас в ночной тишине неким беззвучным фоном в ушах ритмично отдается: «ФАИ! ФАИ! ФАИ!»

Хорошо все же, что он тогда от этого псевдонима отказался, как, впрочем, и от многих других, всех их уже и не вспомнить. А вот последний был действительно хорошо придуман, не придуман даже, а просто он преобразовал в имя и фамилию разделенное надвое название дорогого его сердцу местечка: Матесалка – Матэ Залка. Этот псевдоним oн принимал несколько раз и привычно воспользовался им, когда написал и поставил пьесу за тысячу верст от Австро-Венгрии, в офицерском бараке лагеря военнопленных в ледяном Красноярском крае.

А еще немного позже он всерьез назвался этим литературным именем, и оно в конце концов так приросло к нему, что когда, бывало, жена окликала его племянника, переместившегося из хортистской Венгрии в Москву и превратившегося в советского военного летчика, выделявшегося среди своих товарищей лишь тем, что его зовут Бела, то он, бывший Бела, и ухом не вел, будто это имя никогда ему не принадлежало.

Да, если подумать, почти все в его судьбе, даже то, что написано в сданном перед отъездом паспорте, определилось его ранним юношеским пристрастием к литературе. Как-то старшая дочь Ясаи, писавшая альбомные стихи, напевно прочитала ему вслух одно из своих творении, и неожиданно для себя самого он сразу сдался, хуже того, пришел в восторг, а вернувшись к себе, сел за стол и так, с бухты-барахты, сочинил первое в жизни стихотворение, скорее, нечто вроде того, ибо у столь неопытного подмастерья, каким он был, первый поэтический блин не мог не выйти комом. И рифмовка была весьма приблизительной, и размер хромал на обе ноги, но печальнее всего выглядело содержание, наивнейшим образом повторившее то, что за несколько часов перед тем продекламировала ему сестра Куколки.

Однако именно с этого вечера он запоем стал читать и прежних и современных венгерских поэтов, а кроме того, и безудержно писать сам. Стихи, если стоит называть стихами эти сырые подражания последнему из прочитанных авторов, так и потекли из него, словно вода из плохо завернутого крана. Этот неиссякаемый поток посвящался прелестной Куколке.

Он втайне влюбился в нее и долго, очень долго продолжал любить, не любить даже, а задыхаться только при взгляде на нее. Сердце останавливалось, когда она мелодичным своим голоском называла его по имени. Но ему приходилось скрывать свои чувства, потому что, взрослея, он все лучше понимал, какая непреодолимая пропасть зияла между ними. И тут ничего не могли изменить ни ее благосклонность, ни ее снисходительный интерес к его строфам, разбухающим от невозможности вместить в себя переполняющие его чувства, ни их совместное увлечение театром. Ничего. Между ними зияла бездна, через которую ему никогда не перебраться. Но и забыть первую любовь он тоже не мог. Да и забыл ли даже сейчас?.. Хотя еще до войны она написала ему в коммерческое училище, что собирается замуж, и вскоре действительно вышла за преуспевающего адвоката. Ее муж, чтобы избежать призыва в действующую армию, за хорошие деньги сделался белобилетником, но Куколка была патриоткой и не смогла примириться с этим. Она уехала от него к своей матери. Старик Ясаи к этому времени умер, а сыновья его были призваны и в качестве «джентри» поступили в гусары. Старший скоро был убит в шикарной, но бессмысленной кавалерийской атаке, а младший продолжал служить и даже пытался устроить и своего друга детства в этот привилегированный полк...