Текст книги "Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке"

Автор книги: Алексей Эйснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Поздравляю тебя и Янека от всей души,– радостно прокричал в ответ Лукач.– Поздравляю бойцов и командиров батальона, да и всю бригаду! А ты своим личным участием, честное слово, заслужил почетное дополнение к фамилии... Представляешь? Георгий Васильевич Петров-Гвадалахарский! Звучит!.. Ну, возвращайся поскорее. Вместе порадуемся. Белов ждет тебя не дождется. Да и все остальные. Только еще одна просьба: уломай ты Янека, чтоб сию же минуту вывел своих ребят на высоты вокруг. Чует мое сердце: как развиднеется, налетят фашистские птички на Бриуэгу, как пить дать – налетят. Зачем Янеку лишние потери?..

Нетерпеливое желание Лукача собственными глазами увидеть отвоеванную Брнуэгу привело к тому, что он сам туда выехал. Возвращавшийся Петров издали увидел его машину и остановил свою боярскую колымагу. Поравнявшись с нею, притормозил и Лукач. Опустив стекла и обменявшись несколькими шутками, они разъехались.

Пока, объезжая свежие воронки, Эмилио выруливал на площадь, на которой осталось всего четыре неразрушенных дома, на глаза Лукачу попали три легковых автомобиля, прижавшихся к сложенной из циклопических плит церковной ограде. А ближе к руинам прежнего своего штаба он увидел Реглера в его замызганном альбасетском полушубке, упрямо носимом и после смерти Баймлера. Лукач знал, что весь предыдущий день и последнюю победоносную ночь комиссар провел с франко-бельгийцами, а после того, как маленький храбрый Бернар повел их в темноте на штурм толстостенного Паласио-Ибарра и взял его, Реглер перебрался к полякам. Сейчас он с жаром рассказывал обступившим его Хемингуэю, Ивенсу и Эренбургу обо всем происшедшем за сутки на этом отрезке фронта. В измятом полуспортивном костюме из толстой, как одеяло, материи, на вид неуклюжий, но, как еще под Аргандой заметил Лукач, ловкий и тренированный Хемингуэй, засунув концы пальцев в передние карманчики брюк, слушал, не пропуская ни слова. Посасывая трубку, внимательно слушал и Эренбург, одетый в сугубо штатское и даже элегантное широкополое пальто, сидевшее на нем, однако, мешком. Лишь небольшой, но крепко сшитый, мужественно красивый Ивейс отвлекался, часто щелкая по сторонам своим аппаратом. Его оператор Джон Ферно – тот вообще ничего не слышал, фотографируя группу с самых неожиданных ракурсов.

Дружески пожав всем руки и помахав издали Ферно, Лукач весело посмотрел на Эренбурга, которого в свое время не мог читать по недостаточному знанию русского языка, а позже не стал из-за доверия к руководящим рапповским критикам и только совсем недавно схватился за его книги и проглатывал одну за другой, отдавая предпочтение поистине художественной его публицистике. Еще радостнее отнесся Лукач к Хемингуэю, через своего адъютанта спросив, нашел ли он в госпитале Пятнадцатой контуженного патриота, которого искал, а выслушав перевод утвердительного ответа, посетовал про себя, что не может непосредственно общаться с таким по духу близким ему и ни на кого не похожим писателем. Но что поделаешь? Сам он знал венгерский, немецкий и русский, а Хемингуэй – английский, испанский и французский: шесть языков на двоих, а не разговоришься... И, вздохнув, комбриг по-немецки пригласил всех проехать к нему в штаб, где можно будет и договорить и кофе выпить. Здесь же не стоит задерживаться. Вот-вот прилетят сюда итальянские «кондоры» отомстить освободителям Бриуэги.

– Они, ясное дело, уверены, что мы, круглые дурни, уже начали банкеты устраивать. Ан мы совсем не дураки, тут наших людей днем с огнем не найдешь, кроме вас да меня, и бомбить некого...

Его настоянию вняли без особого энтузиазма. Больше других был недоволен Реглер, не успевший кончить свой рассказ, вполне достойный быть записанным. Но, когда вслед за «пежо» три «коче» завиляли по серпантину на выезде из Бриуэги, откуда-то из-за гор донесся все приближающийся гул, похожий на отдаленные раскаты грома, а, едва машины вышли на гвадалахарское шоссе, позади так загрохотало, что пассажиры возблагодарили Лукача за предусмотрительность.

После кофе, едва гости разъехались, Лукачу подали телефонную трубку. Негодующий голос Горева вопрошал из Мадрида, почему это он, Лукач, позволил противнику оторваться километров на двадцать вместо того, чтобы ворваться на его плечах, ну, хотя бы в Масегосу? На это Лукач, сдерживая возмущение, отвечал, что его бригада, да и соседние, они совершенно истощены, не говоря о том, что при пятикратном вражеском превосходстве только в артиллерии Двенадцатая за неполные две недели потеряла около трети бойцов и офицеров. Если запросить врачей, они скажут, что не меньше трети состава бригады нуждается в госпитальном лечении.

Непокорного комбрига для дальнейшего увещевания тут же пригласили в подвал министерства финансов, где на него нажало все окружение Горева, но Лукач остался непоколебим, и в конце концов его отпустили с миром. Вдогонку за экспедиционным корпусом направили все, что оставалось под рукой. И где-то, километрах в десяти, разрозненные республиканские батальоны вышли на поспешно возведенную линию обороны, за которой против ожидания сидели, однако, не итальянские фашисты, а гораздо более крепкие солдаты Франко.

Конец марта и начало апреля штаб генерала Лукача и эскадрон провели все в том же Фуэнтес-де-Алкаррия, батальоны же и батарея – в селениях, расположенных поблизости, к юго-востоку от французского шоссе. Двое суток в Фуэнтесе находился и штаб Кампесино, а также ею четвертый, молодежный, батальон. Дома поселка тянулись по хребту параллельно шоссе и создавали единственную улицу, упиравшуюся в небольшую площадь. Почти всю ее занимала старинная церковь, размерами своими очень устраивавшая Шеверду – в нее поместился весь эскадрон: и люди, и лошади. Ее средневековые стены надежно защищали и тех и других от осколков любых размеров, а за несколько налетов, совершенных уже в первые дни, бомб на площади разорвалось немало. В самом селении, однако, почти никто не пострадал, потому что еще при слухах о приближении войск Муссолини жители переселились в расположенные вдоль обрыва пещеры, в которых испокон веку хранились мехи с вином, глиняные кувшины с асейте[Растительное масло (исп.).], овощи, мешки с гэрбансосами; рядом со всем этим ночевали козы и овцы, а теперь жили и люди.

Кампесиновские бойцы тоже проводили ночи в здешних куэвас[Пещеры (исп.).], а дневали на открытом воздухе. Батальон этот был еще в октябре сформирован из мадридских строительных рабочих, главным образом двадцатилетних, но встречались среди них и совсем мальчишки, не достигшие и восемнадцати. В подражание героям фильма «Мы из Кронштадта» все они были шикарно, крест-накрест, обмотаны пулеметными лентами и увешаны ручными гранатами различных систем, да и вели себя соответственно и такому стилю и своему возрасту. После первой же ночевки большая группа их, голых до пояса, несмотря на нежаркую погоду, с мыльницами в руках и полотенцами, столпилась на уступе около фуэнте[Источник (исп.).], метров на десять ниже улицы, а кто-то, выйдя из пещеры, в виде изысканной шутки швырнул туда похожую на пасхальное яйцо итальянскую наступательную гранату. Конечно, он хотел лишь напугать умывавшихся и бросал в сторону от них, но не рассчитал, и двоих поцарапало мелкими осколками, тем не менее это вызвало не ропот, а – после недоуменной паузы – взрыв хохота. Тонкая шутка удалась.

Лукач со своим штабом размещался в двухэтажном домике как раз над площадкой, где лопнула граната, и кто-то из офицеров бросился к окну узнать, что случилось, потом выскочил на улицу и с высоты ее накричал на буйную вольницу.

Часа через два, когда не вполне безопасная шалость уже забылась, Лукач, в сопровождении адъютанта посетив эскадрон, возвращался к себе. Они еще издали увидели, что к громадной куче хвороста, сложенной возле их дома, приблизилось несколько кампесиновцев. Большими охапками они хватали его, очевидно собираясь развести огонь. Первый из них уже отходил, осторожно ставя подошвы, потому что высокая груда сучьев заставила его задрать подбородок к небу, как вдруг на пороге штабного дома появилась хозяйка с метлой. Громко бранясь, она принялась лупить по чем попало ближайших расхитителей ее собственности. Бросая хворост, они кинулись врассыпную, будто забравшиеся в чужой сад проказливые мальчишки. – Видали? – довольным тоном спросил Лукач.– Так. А поняли, что эта сцена доказывает? И вы и я смогли воочию убедиться, что простая здешняя женщина ни капельки не боится этих с ног до головы вооруженных башибузуков. Наоборот, они испугались ее метелки. А ведь эти ребята всерьез готовы, если понадобится, сложить свои головушки в следующем же бою, а еще больше готовы сражаться со своими врагами. А самая обыкновенная женщина бесстрашно колотит их, потому что для нее они не какие-то там завоеватели, а свои парни, из этого же Фуэнтеса или из соседнего села. И они видят в ней пожилую женщину, вроде матери того или иного из них. Вот это и есть народная армия, а для нас с вами – очень радостное подтверждение, что, решая ехать в Испанию, мы не ошиблись...

Над снова застывшими фронтами текли дни за днями, недели за неделями и продолжали чередоваться месяцы, только уже не зимние, но весенние. Однако за кулисами обыденной фронтовой жизни генерал Лукач, а за ним и Белов с Петровым развернули кипучую деятельность, поначалу импровизированную, даже секретную. Целью ее было создание двух новых батальонов: балканского и венгерского. Настойчивая переписка с друзьями из альбасетских кадров и помощь комиссара-инспектора Галло привели к тому, что с базы формирования интербригад прислано было наконец долгожданное разрешение.

Сверх того из Альбасете в госпитали, дома для выздоравливающих, в интербригады, а также в испанские части был разослан циркуляр, предлагавший всем, кроме Пятнадцатой (в ней был собственный балканский батальон Димитрова), немедленно отчислить всех имеющихся в них югославов и болгар в Двенадцатую, где на базе изъятой из польского батальона балканской роты будет создан балканский батальон имени Джуро Джаковича; всех же венгров, где бы они ни были и какие бы посты ни занимали, направлять в личное распоряжение генерала Лукача. И так как еще до Харамы бригаде был придан испанский добровольческий батальон «Мадрид», а после Гвадалахары ее укрепили тысячью мобилизованных новобранцев, то комбриг втайне лелеял мечту: опираясь на это пополнение, на батальон «Мадрид» и после окончания формирования двух новых – преобразовать Двенадцатую интербригаду в интердивизию.

И уже к концу апреля, когда солнце пекло, будто в июне, и когда бригада опять занимала окопы в Каса-де-Кампо и со скукой смотрела на изученную до мельчайшей складки местность, генерал Лукач, дописав письма жене и дочери, чтобы успеть до отправки диппочты, почувствовал усталость и попросил адъютанта дать ему поспать двадцать минут до обеда.

Ровно через двадцать минут с сияющим лицом Лукач вышел в залитую солнцем столовую. Сидевшие встали.

– С утра храню одну тайну. Молчал же потому, что хотел объявить ее всем одновременно. Можем радоваться. Послезавтра бригаду выводят, но не в резерв фронта, а в распоряжение министерства. Переберемся подальше от Мадрида. Там вручим знамя батальону Джуро Джаковича, там завершим организацию и венгерского. Там наша дивизия официально будет оформлена и получит номер. Готовь переброску по всем линиям, Белов. Пусть только и на новом фронте нас не оставит военное счастье.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

К концу апреля Двенадцатая, впервые за пять месяцев, была отведена для отдыха и переформирования километров на сто к юго-востоку от Мадрида, в почти не затронутые войной, глухие поселки в район Саседона. Штаб будущей дивизии занял там огромное палаццо, покинутое титулованным собственником, любившим уединение, потому что нигде поблизости не было ни захудалого домишка, ни пастушьей хижины, а в самом дворце отсутствовало даже такое достижение цивилизации, как телефон, а ближайший был в получасе езды на мотоцикле. Единственное, что в окрестностях напоминало о жилье,– развалины романского замка на отдаленной вершине, лет пятьсот назад служившего неприступной резиденцией предкам герцога. Лукач превратил его поместье в организационный центр будущей интердивизии.

Лишь теперь Лукач, Петров и Белов смогли приступить к непосредственному созданию двух самостоятельных бригад: одной, состоящей из громоздкого батальона Гарибальди и сводного испанского батальона «Мадрид», и второй – из двух польских батальонов (Домбровского и Палафокса), батальона Андре Марти и балканского батальона Джуро Джаковича. Кроме того, Лукач занялся собиранием всех рассеянных по республиканской Испании венгерских добровольцев. Он поселял их в особо укромном уголке, куда вела неасфальтированная дорога, и вскоре ему удалось объединить таким образом до трехсот ветеранов, среди которых больше половины вступили в бой еще на Арагоне. Однако альбасетский приказ об их объединении не всегда и не всеми одинаково хорошо выполнялся, и Лукачу иной раз приходилось для достижения поставленной цели в свою очередь прибегать к не вполне легальным средствам.

Так, во второй половине апреля он получил доставленное заезжим интендантским водителем неподписанное письмо с жалобой на генерала Вальтера, который, мол, плевать хотел на указание отдела кадров и не только задерживает в охране своего штаба пять мадьяр, но и приказал им не сметь думать ни о каком отчислении.

Раза два в неделю Лукач ездил из-под Саседона в «Гайлорд» к Кольцову за новостями и последними советскими газетами. Однажды он встретился у него с Вальтером, спросил, не осталось ли у него в бригаде венгров, но тот, ласково погладив ладонью свою бритую голову, глазом не моргнув, соврал, что никаких венгров у него нет, да и в помине никогда не было. Лукач хладнокровно выслушал его, а дня через три отправился нанести ему прощальный визит, поскольку Четырнадцатая прочно оставалась на Центральном фронте. Уже посмотрев на часы и попросив не поминать лихом, он извинился, что не поверил было на днях, когда услышал от генерала Вальтера, будто у него нет ни одного мадьяра. Однако сейчас совершенно точно установлено, что ни одного мадьяра в Четырнадцатой и в самом деле нет. Вальтер остро взглянул на гостя, но, увидев на лице его детское чистосердечие, удовлетворенно кивнул, еще не зная, что это было неопровержимой истиной, поскольку брезентовый грузовичок, приняв в условленном месте пять выполняющих альбасетские указания «перебежчиков», уже мчался в несусветную глушь за Саседоном.

– Так ингуши и чечены похищают своих будущих жен, всегда с их согласия,– просветил Лукач своего адъютанта на обратном пути.

Утром, в последнее воскресенье месяца, перед предстоящим отбытием формируемой дивизии в еще неизвестном направлении, к Белову и Петрову приехали проститься два болгарских инженера, присланных в Мадрид из Москвы для помощи в налаживании производства современных армейских прожекторов. У обоих, как и у всех, имелись и настоящие и здешние фамилии, но обычно их называли вошедшим в болгарский язык турецким словом «баджанаки», так как старший из двух был «баджанаком», то есть кумом Белова: еще до эмиграции они поженились на сестрах. За машиной баджанаков следовало еще одно «коче», в котором прибыл Савич в сопровождении секретарши ТАСС, научившейся вполне сносно объясняться по-русски, хорошенькой испанки Габриэлы. И сразу же выяснилось, что явился Савич не просто так, а поздравить генерала Лукача с только что прошедшим сорок первым днем рождения, о котором никто из штабных и не подозревал. Несмотря на возражения смутившегося генерала, было решено придать миновавшему событию обратную силу.

Погода стояла по-испански безоблачная, но в горной местности не по-испански нежаркая, поэтому и гости и хозяева пожелали провести празднование в горах, «на лоне природы», как, следуя своей любви к старомодным литературным словосочетаниям, выразился Белов. Новый интендант бригады майор Отто Флаттер попросил час на подготовку всего необходимого для скромного пикника, что, однако, вдвое скорее обеспечил запасливый Беллини.

Вскоре три автомобиля выехали за ворота дворца и осторожно двинулись по извилистой каменистой дорожке к показанной на карте речке, омывающей подножье горы. По прибытии выяснилось, однако, что река эта всего-навсего обросший ивняком прозрачный и прохладный ручей в шесть шагов шириной и глубиной не больше полуметра. Но все остальные предвкушения не были обмануты. За ручьем тянулись покрытые травой холмы, а над ними возвышалась скалистая гора с романтическими руинами на вершине. По склонам ближайшего холма паслись козы и овцы под надзором тощего небритого пастуха, «пастора» по-испански, с библейским посохом, но в кургузом городском пиджачке.

Оставив машины на левом берегу, все, перепрыгивая с камня на камень, перебрались через ручей и расположились на правом, более высоком и зеленом бережку. Пастух за скромное количество песет охотно согласился уступить приезжим сеньорам упитанного козленка, за которого вдохновенно взялись баджанаки, и очень скоро он начал печься на самодельном вертеле из молоденькой ивы над благоухающим костром.

После обильного обеда участники его долго поднимались в гору и, достигнув замка, снимались на фоне грандиозных стен, сложенных из неровных циклопических плит. Весь день проходил в радостном и одновременно лирическом настроении. Веселые разговоры и шутки сменялись хоровым пением любимых Лукачем украинских песен или задорных мадьярских, которые он пел соло, а припев подхватывали Отто Флаттер и Мигель Баллер, или еще пронзительно грустных болгарских, в унисон исполняемых балканским квартетом. Кончив петь, пускались в воспоминания о ярких и опасных приключениях, пережитых одними в дремучей тайге, а другими – в «септембрийском» восстании двадцать третьего года.

Внезапно из-за гор на авиационной скорости вылетела и, закрывая небо, начала пухнуть сизая туча. Постепенно она чернела, по ней заметались голубые молнии, и оттуда страшно загрохотало, словно там шла массированная бомбежка. Через мгновение на развалины набросился валящий с ног горячий вихрь, и тут же с неимоверным шумом сверху обрушился настоящий водопад. За несколько секунд все промокли не то что до нитки и не до костей даже, но до самых внутренностей. Одежда, особенно форменная, вмиг набухла и мешала двигаться. К счастью, падающая с неба вода была почти теплой и вдруг иссякла так же внезапно, как полилась. Когда наконец удалось спуститься по скользким камням в долину, оказалось, что вместо ручья по ней, рыча, несется широкая и глубокая рыжая река; вероятно, она и была показала на картах. Всем, кроме Габриэлы, которую рыцарственный Савич перенес на руках, пришлось после недавнего душа еще и окунуться до пояса в пенящийся грязный поток. Впрочем, двойное это омовение никому не испортило настроения.

По возвращении во дворец все немедленно переоделись, но если для офицеров это было совсем несложно, то Габриэла, элегантный Савич и баджанаки стали похожи ни потерпевших кораблекрушение; миниатюрная Габриэла в волочившемся по полу черном шелковом платье Пакиты и с распущенными волосами напоминала послушницу какого-то монашеского ордена.

За турецким кофе празднование продолжалось, только под влиянием Савича постепенно переключилось с музыки на литературу. Он вдруг взялся читать стихи глуховатым своим голосом, умело оттеняя разнообразие их ритмов, сквозь которые проступала пронизанная и чувством и мыслью неповторимая лирика петроградских поэтов начала века. Общее благодушие и свойственное умным людям уважение к культуре да и расположение к исполнителю обеспечили ему даже шумные аплодисменты. Польщенный Савич, повернувшись к Лукачу, предложил ему отметить день рождения хотя бы временным возвращением к своей второй, основной и мирной, профессии и рассказать что-нибудь «из себя». К удивлению присутствующих, Лукач согласился. Отодвинув от себя чашечку с кофейной гущей на дне и нетронутую рюмку коньяка, он объявил, что попробует пересказать давно напечатанный рассказ «Яблоки», который уже несколько лет как задумал переписать заново. И, не жеманясь, он заговорил на своем русском языке, к которому окружающие привыкли так, что уже не замечали ошибок.

Довольно скоро определилось, что несложный, в общем, рассказ о вкусе надкушенного в тяжкий час поражения незрелого, до щемления в скулах кислого яблока и другого, сорванного спелым, душистого и сладкого, главное же, съеденного в радостном ощущении победы, тем не менее отличался целомудренной сдержанностью и детальной продуманностью замысла. И едва стих гул общего одобрения, как после краткой паузы заговорил Савич:

– Мне, товарищ генерал, как вам известно, знакомо ваше литературное имя. Но до сегодня я имел лишь весьма общее представление о написанном вами. И потому, прослушав вашу новеллу, не могу не выразить своего удивления и даже восхищения. Вы не только испанский генерал, вы настоящий писатель. Вам есть что сказать, и вы понимаете, как это сделать. Однако вы ведь пишете по-венгерски. Кто же переводит вас?

– Это главная моя беда,– серьезно ответил Лукач.– Сам. С помощью машинистки.

В последних числах апреля выросшую вдвое бригаду передислоцировали еще дальше к югу, но не вдоль валенсийского шоссе, а опять в сторону от него, да и от других больших дорог. Лукач со штабом и вспомогательными службами, а также эскадрон осели в глубоко тыловом винодельческом и виноторговом местечке Меко, батальоны же комбриг упрятал еще глубже – к ним вели лишь пыльные колеи, выбитые в почве высоченными крестьянскими двуколками, когда, до верха нагруженные мешками с зерном или винными бочками, они караванами по четыре пли по пять тянулись из этой глуши к Мадриду, а на мешках или на бочках обязательно спали возницы, больше, чем в себе, уверенные в маленьких осликах, тоже в постромках семенящих впереди и ведущих куда надо двух или трех запряженных цугом мулов.

Первого мая на утрамбованной площадке, перед въездом в местечко, состоялся парад эскадрона и всех нестроевых служб. В полном составе на нем присутствовал штаб. Ровно в десять Лукач верхом на гнедом коне в сопровождении Ивана Шеверды подскакал к повзводно выстроившимся кавалеристам, объехал их и шеренги подсобных подразделений, повернув, остановился против штаба и здесь произнес по-русски краткую, но полную внутренней энергии речь. Адъютант, стоя рядом с его левым стременем, выкрикивал ее, фразу за фразой, на французском.

– Поздравляю вас, товарищи и боевые друзья, с Днем международной солидарности трудящихся! Вы знаете, что лозунг его – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и уверяю вас, что никто на свете не имеет права с такой радостью и гордостью встречать этот праздник, как мы, живое воплощение этого лозунга. Ура нам с вами, товарищи!..

До темноты Лукач и старшие офицеры успели посетить все батальоны и повсюду принимали первомайские парады. И везде он, поздравляя людей, высказывал ту же воодушевляющую мысль, и всякий раз она звучала не простым повторением, но выражала самую суть его речи. Полякам же, по случаю возникновения отдельной польской бригады, специально прибывший в Испанию член польского ЦК вручал шелковое красное знамя, вышитое золотом в варшавском подполье. Перед ними кроме Лукача говорил, а вернее, кричал нечто очень пылкое Петров, их фактический крестный отец.

 А через неделю до Меко дошел наконец долгожданный приказ министерства обороны о сформировании из Двенадцатой бригады Гарибальди и Тринадцатой (вместо потерпевшей поражение еще в декабре 1936-го под Теруэлем) бригады Домбровского новой интердивизии, получающей 45-й номер. Командование ею поручается генералу Лукачу. И вскоре стало известно, что дивизия эта отправляется на застывший с прошлой осени Арагонский фронт в распоряжение генерала Посаса, с заданием овладеть Уэской, почти полностью окруженной еще с сентября.

Тем самым республиканское командование надеялось отвлечь часть франкистских войск с Севера. На Страну Басков, с самого начала отрезанную от остальной части Республики, почти не имеющую ни авиации, ни танков, оказывалось в последние месяцы все усиливающееся давление со стороны мятежников. Они начинали угрожать даже Бильбао.

Одновременно со сведениями о предстоящем переезде было по секрету сообщено, что и комбриг Горев оставляет полномочия старшего мадридского советника и перелетает на ту же должность в Бильбао. И теперь становилось очевидным, что смелая мысль Лукача о превращении Двенадцатой в дивизию шла навстречу планам республиканского командования.

Чтобы добраться до Арагона, новорожденной 45-й предстояло проследовать мимо поразительных летних пейзажей юга Испании, малознакомых ее бойцам и командирам, полюбоваться райскими картинами валенсийской Уэрты, восхититься густыми апельсиновыми рощами, в которых на фоне темных листьев светились неправдоподобно оранжевые плоды, миновать бесчисленные виноградники и рисовые поля, а затем, объехав по разным трассам многолюдную Валенсию, двинуться через лежащую посреди постепенно беднеющей природы невзрачную Лериду к раскаленному, как сковородка, арагонскому плоскогорью.

В теперешний же правительственный центр, где пребывало и министерство обороны, должны были заехать для получения последних указаний лишь Лукач и его самые ответственные сотрудники. Надлежало Лукачу посетить и валенсийскую резиденцию генерала Григоровича[Г. М. Штерн.], заменившего Гришина в роли главного советника при премьер-министре и министре обороны. Понятно, что в Валенсии предусматривалась и менее официальная, но приятная встреча с недавно переведенным сюда, поближе к руководящим кругам, всеобщим другом Савичем, теперь единственным представителем ТАСС на всю Испанию.

Перемещение целой дивизии на такое расстояние потребовало бы и от ее прежнего полноценного штаба величайшего напряжения, сейчас же, когда ради укрепления входящих в нее бригад Лукачу пришлось уступить им нескольких штабных офицеров, руководящий центр ее по численности стал напоминать тот, первый, вместе с телефонистами и охраной умещавшийся в сторожке у моста Сан-Фернандо, и обеспечение этого передвижения стало делом чрезвычайной трудности.

И сам Лукач, и Петров, и Белов, и Мориц, и Отто Флаттер, и Никита, продолжая исполнять положенное по своей должности, охотно брались за все, что необходимо было делать в данный момент. И потому неудивительно, что больше недели никто из штабных не ложился спать. Лишь урывками им удавалось поспать – то в ожидании обеда, уронив голову на скрещенные перед прибором руки, то в своей машине на скорости сто километров.

Лукач, всюду бравший с собой адъютанта, провел первую ночь в бывшей загородной резиденции Гришина, ныне занятой генералом Григоровичем, с которым у комдива еще в Мадриде наладились вполне дружеские отношения. И когда, после обильного ужина со старым вином, переводчица хозяина – маленькая, изящная и миловидная девушка – проводила генерала и адъютанта в роскошно обставленную спальню, с кроватями под балдахинами, и по-московски пожелала им «спокойной ночи», оба, едва успев сбросить портупеи, стащить сапоги и снять форму, мгновенно провалились, как бывало лишь в детстве, в глубокий сон. Впрочем, не хуже спалось и остальным их товарищам, которых угощал Савич в знаменитом своей кухней и еще больше изысканными винами ресторане на третьем этаже отеля «Метрополь». Второй этаж занимало очень немногочисленное полпредство СССР во главе с третьим секретарем, столь же скромное торгпредство, консульство, состоящее из вице-консула и одного его помощника, и ТАСС – в лице Савича и Габриэлы. Однако все номера этого шестиэтажного здания были заняты, потому что Советский Союз представляли в Испании не дипломаты и внешнеторговые учреждения, но военные советники, артиллеристы, летчики, танкисты, моряки да еще инженеры, налаживающие здесь производство снарядов, винтовок, сборку самолетов, ремонт подбитых танков или, как баджанаки, изготовление прожекторов.

На другое утро к тем, кому оказал гостеприимство «Метрополь», присоединились и завершивший беседы с Григоровичем комдив с адъютантом. Вечером все должны были выезжать, чтобы побывать у командования фронтом, получить уже подписанный приказ о наступлении на Уоску, детально изучить его и успеть принять необходимые подготовительные меры.

Перед отъездом собравшиеся в помещении ТАСС гости да и хозяин несколько погрустнели. Хотя русских было всего двое, но все, по старому русскому обычаю, присели перед дорогой и помолчали. Савич проводил друзей до машин. Лукач ласково поблагодарил его и, прежде чем открыть дверцу «пежо», протянул ему обе руки, но Савич обнял его и на испанский манер – не целуя – похлопал по спине.

– Желаю новой славы Сорок пятой и всем вам,– говорил он, пока водители запускали моторы.– Я ведь в начале весны был там, под Уэской. Она еще с прошлого года как перезревший плод, который вот-вот упадет, но все еще держится, столько месяцев... Видно, вас ждет. Берите ее поскорей и приезжайте в Валенсию праздновать.

Проехав мимо бивуаков обеих бригад, Лукач поручил их Петрову, пересадил адъютанта на место Крайковича и пригласил в свою машину Белова. Необходимо было побывать в арагонском штабе, поскорее разобраться во всех деталях приказа и начинать действовать.

В замке, на большом расстоянии от передовой, где по-барски расположился генерал Посас, Белов со все возрастающим удивлением ознакомился с ненужно длинным приказом. А когда стал переводить его, то не только Лукач пришел в негодование, но и его адъютант.

С бюрократической тщательностью объяснив положение на участке, многословная бумага архаическим языком расписывала предполагаемую операцию по часам и даже минутам, не оставляя никакой инициативы командованию интердивизии и не допуская никакой случайности. Но большей странностью было то, что всем издавна окружавшим Уэску частям было предписано, не производя ни единого выстрела, ждать, пока 45-я возьмет два укрепленных и защищающих единственный узкий выход из города на запад населенных пункта – Чимильяс и Алере. Несколько предыдущих неудачных атак, сопровождавшихся серьезными потерями, а главное, утратой республиканцами веры в успех, до того безвыходно законсервировали их в траншеях и настолько лишили вкуса к действиям, что, как стало известно еще в Меко, сигналом авиационной тревоги под Уэской служил... выстрел из винтовки. Из стоявших вокруг Уэски трех дивизий лишь одна, носившая имя Карла Маркса, была сформирована каталонской партией, объединявшей коммунистов и социалистов. Остальные же две лишь с оговорками признавали право правительства Народного фронта и республиканского командования распоряжаться у них на Арагоне. Объяснялось это чрезвычайно просто: одна из них была анархистской, подчинявшейся (да и то не беспрекословно) руководству ФАИ, а другая, представлявшая более существенную военную силу, состояла из сторонников весьма напористой левацкой группировки ПОУМ, имевшей заметное влияние в Каталонии и почти никакого в остальной Испании, хотя руководящий центр ее находился в Мадриде и даже выпускал там газету. В осаде города участвовало еще несколько мелких и абсолютно независимых черно-красных отрядов. Казалось бы, после нескольких месяцев молчаливой, почти символической, осады одновременное и внезапное открытие огня по всему фронту должно было бы произвести психологическое воздействие на осажденных и если не ввергнуть в панику, то хотя бы посеять тревогу, однако в приказе черным по белому было пропечатано: «Ningun tiro de fusil»[Ни одного выстрела из винтовки (исп.).]. Общий штурм должен был начаться лишь после того, как 45-я добьется успеха.