Текст книги "Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке"

Автор книги: Алексей Эйснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Что же касается франко-бельгийского батальона, принявшего ко многому обязывающее имя Андре Марш, то он должен был почитаться самым надежным. Почти восемь десятых его состава отбыли воинскую повинность. Но, как ни странно, по разболтанному внешнему виду и по мгновенно вспыхивающему недовольству именно батальон Андре Марти ближе всего подходил к тому, что Лукач назвал вооруженной толпой.

Но как бы там ни было, а Двенадцатой интербригаде предстояло завтра пополудни выстроиться на плацу казармы, чтобы после краткого митинга отправиться в Мадрид. И перед тем, как закрыть последнее совещание с ее руководством, Марти объявил, что автомобильный транспорт сможет поднять лишь половину отъезжающих, поэтому предлагается наиболее многочисленному батальону Гарибальди и всем вспомогательным службам отправиться на машинах, остальным же следовать железной дорогой. Так как из-за налетов вражеской авиации поезда до столицы давно уже не доходят, то вторая половина бригады будет высажена на небольшой станции, название которой составляет военную тайну и будет сообщено лишь трем ответственным товарищам. И Марти поименно перечислил их: «Женераль Лукас, колонель Фритс и комиссар Галло!» К той же станции подойдут и машины с гарибальдийцами, а оттуда мадридским автотранспортом вся бригада организованно будет переброшена в предназначенном направлении...

Затем слова попросил Лукач. Не ограничивая себя никакими дипломатическими соображениями, он объявил, что Двенадцатой интербригаде теперь придется завершить формирование на передовой, а бойцам и даже многим командирам предстоит осваивать солдатское ремесло в неравных сражениях с регулярной армией. Испытывая ответственность за отборных, удивительных по своим внутренним качествам людей, он, как командир бригады, одновременно обязан благодарить судьбу за то, что ответственность эту делят с ним такие испытанные товарищи, как Галло, Фриц, Белов и некоторые другие.

Сегал достаточно точно переводил русскую речь Лукача фразу за фразой, а ее искренняя горячность служила убедительным фоном этому переводу, поэтому, когда Сегал стал повторять названные Лукачем фамилии, их нельзя было расслышать, настолько громкими были аплодисменты.

На другой день задолго до напутственного митинга сто сорок волонтеров, весь списочный состав будущего эскадрона под командованием недавнего капитана спаги Массара, даже в широчайших штатских брюках сохранявшего походку, подчеркивающую незабвенную его принадлежность к французской колониальной кавалерии, были самим Лукачем усажены в два пассажирских вагона третьего класса и отправлены в испанскую столицу. Документы, добытые через Цюрупу в военном министерстве, отпечатанные на атласной бумаге и написанные совершенно недоступным даже испанским простым смертным чуть ли не средневековым схоластическим языком, гласили, что этим уважаемым иностранным сеньорам надлежало проследовать до Эль-Пардо, бывшей летней резиденции испанских королей, расположиться в казармах бывшего гвардейского конного полка, получить там лошадей, а также седла, сбрую и кавалерийские сапоги, после чего, затребовав с центральных складов Эль-Пардо соответственное число карабинов и сабель, приступить к обучению упомянутых выше сеньоров иностранцев вольтижировке, рубке и стрельбе...

Дело шло уже к четырем, когда все находившиеся в Альбасете и вступившие в пехоту волонтеры с только что оттертыми от технического жира винтовками, с подсумками и вещевыми мешками, неся развернутые самодельные знамена, зашагали к казарме, куда к этому времени подъехали из Мадригераса и гарибальдийцы. А в четыре вся бригада побатальонно, правильными, но разных размеров прямоугольниками, стояла на плацу. И не одни итальянцы производили впечатление боевой единицы. Как ни удивительно, но и батальон Тельмана, в котором вызывающе отличалась явно летней светло-песочной формой польская рота, н даже батальон Андре Марти выглядели ничем не хуже.

Духового оркестра почему-то сегодня не было, но зато на галерее, приняв необыкновенно эффектную позу, возник испанский трубач, столь же эффектно исполнивший неизвестного содержания сигнал. Средняя из выходящих на галерею дверей открылась, и в ней появился громоздкий Андре Марти. За ним шли Видаль и Галло, потом генерал Лукач, сопровождаемый Фрицем, и наконец группа респонсаблей. Все, кроме Лукача и Фрица, были в расстегнутых по погоде канадских полушубках, белизной своей напоминающих незапятнанные снега Юкона. Тем временем на нагретом солнцем плацу послышалась отданная на пяти языках команда, соответствующая русской «смирно».

Наслаждаясь богатством и силой своего голоса, Андре Марти стал отрывисто выкрикивать, что выстроенные здесь, в испанской казарме, почти две тысячи мужественных товарищей, как ему известно, без малейшего возражения согласились с требованием мадридских женщин и детей, не мешкая ни часа, двинуться им на помощь, а также с пожеланием героической Одиннадцатой присоединиться к ней, даже не освоив необходимейшей азбуки военного дела...

– Сейчас я торжественно объявляю о рождении!.. славной Двенадцатой бригады испанской Народной армии!.. Составленная из убежденных интернационалистов!.. она вступает в строй!.. и будет неколебимо защищать Республику!.. Командиром бригады назначен венгерский революционер генерал Пал Лукас!.. Комиссаром – талантливый руководитель коммунистической молодежи Италии!.. член Центрального Комитета Коммунистической партии Италии Луиджи Галло!.. Начальником штаба – немецкий рабочий Фритс!..

Марти, отсалютовав кулаком, отступил. Его место занял высокий, исхудалый так, что полушубок висел на нем словно на палке, Луиджи Галло. При такой аскетической внешности горящие глаза и внутренняя напряженность делали его странно похожим на переодетого католического монаха. Певучая прелесть итальянской речи пленяла не одних впивающих ее гарибальдийцев, но и не понимающих половины французов, и даже не единого слова не понимающих немцев, поляков и балканцев: они воспринимали глубочайшую, почти трагическую, серьезность обратившегося к ним комиссара бригады.

Он говорил о самом важном для всех – об угрожающем положении столицы и о необходимости каждому совершить все возможное и даже невозможное для ее обороны, потому что взятие мятежниками главного города Республики послужит доказательством не только военного, но и политического их превосходства. И Галло заключил свою речь недавно родившимся среди защитников Мадрида и начавшим распространяться по всей республиканской Испании предельно кратким лозунгом: «¡nо pasaran!» Услышав его, плац будто взорвался, неорганизованно, вразнобой, но со страстью прокричав несколько раз: «¡no pasaran!..»

Едва все стихло, Марти объявил, что сейчас к бригаде обратится генерал Лукач. Тот обеими руками взялся за чугунные перила и наклонился вперед, большими серыми глазами всматриваясь в поднятые к нему лица. Оy предвидел, что через четыре, в лучшем случае через пять дней ему, хочет он этого или yе хочет, придется послать стоящих внизу под пули и гранаты, хотя оyи к этому пока не подготовлены. Послушаются ли оyи, поймут ли его? Будут ли выполнять его приказы? Марти считал, что говорить обязаны комиссары, а командиры должны лишь приказывать. Но Лукач чувствовал, что одного, да еще вымышленного, его имени готовящимся к бою людям недостаточно. Необходимо было сделать или хотя бы сказать что-то такое, чтобы между ним и его бойцами возникло взаимопонимание. Но что? Вдруг его словно толкнуло изнутри. И генерал Лукач громко произнес:

– Товарищи!..

Это знакомое всем русское слово, звучавшее тогда в Европе так возвышенно и романтично, произвело ошеломляющее действие. Легкий трепет пробежал по рядам, и лица, обращенные к галерее, будто даже посветлели. Прекрасно зная, что он обязан избегать даже намека на какие бы то ни было связи с Советским Союзом, Лукач одновременно понимал – сейчас важнее любых конспиративных соображений была необходимость добиться доверия тех, чьими жизнями ему предстоит распоряжаться, и он продолжал:

– Я буду говорить с вами на языке Октябрьской революции. Этот язык сближает и объединяет всех, кто хочет добра и счастья людям. Объединит он и меня, командира Двенадцатой интербригады, с вами, ее бойцами и офицерами. А единство это необходимо нам, чтобы выполнить выпавшую нам нелегкую задачу: прекратить генеральскую войну против собственного народа. И мы любой ценой добьемся этого...

В разных местах плаца несколько человек, как будто не обращая внимания на его речь, довольно громко что-то говорили. Лукач смутился, нашел глазами одного из них и догадался: все в порядке – его переводили. И едва произнес он последние слова и поднес кулак к козырьку спортивной шапочки, как в ответ его бригада еще более горячо загремела: «¡no pasaran!»

Отходя от перил, Лукач разобрал, что Марти, представляя начальника штаба, опять назвал его Фритсем и немецким рабочим, и тут же увидел его самого, бодро шагающего навстречу. И спокойное лицо Фрица подтвердило, что как командир бригады Лукач поступил правильно.

Фриц, в своем видавшем виды, великоватом лыжном костюме, тоже приблизился к балюстраде, отчетливо отдал честь по-ротфронтовски, так же отчетливо сделал «кругам» и через несколько мгновений уже как ни в чем не бывало поместился чуть позади Лукача. Вероятно, многие из стоявших на плацу должны были подумать, что немецкий товарищ, видно, неразговорчив. Однако до того, кто и что мог подумать, никому уже не было дела.

Повелительно прозвучали итальянские команды, и батальон Гарибальди повернулся направо. Знаменосец положил на плечо древко развернутого знамени с вышитой золотом надписью по-испански: «Batalion Garibaldi», бойцы закинули винтовки на брезентовых ремнях за спину. Послышалась новая команда, и первая рота, огибая тельмановцев, затопала к воротам. За первой, с небольшим интервалом, потянулись и остальные. После итальянцев, реже и громче отбивая шаг, тронулись и немцы с двумя своими славянскими придатками, а там, постоянно сбиваясь с ноги, зачастили и французы.

Все три батальона шли по улицам Альбасете, которые были еще с утра украшены красными флагами революции, трехцветными республиканскими и портретами благообразного пожилого интеллигента – президента Асаньи. Принарядившийся народ, стоявший вдоль домов по обеим сторонам уходящей бригады, приветственно подняв кулаки, отчаянно вопил «вива!» и все неистовее размахивал беретами, вышитыми платками и шалями. Многие молодые женщины и девушки бросали под ботинки волонтеров цветы, а некоторые матери с грудными младенцами на руках, подбегая к проходящим, требовали, чтобы кто-нибудь из них поцеловал ребенка. Чем ближе к центру, тем гуще становилась толпа и тем звонче и радостнее неслись крики. На трибуне главной площади ждал – потому и не явившийся в казарму – духовой оркестр. Он не останавливаясь играл «Интернационал», с той особенной фиоритурой в конце припева, которой отличается испанское исполнение пролетарского гимна от всех других. Приближающиеся к трибуне роты, издали заслышав его, подхватывали, каждая на своем языке, но пение звучало с такой силой, что нельзя было расслышать ни итальянского, ни немецкого, ни сербского, ни польского, ни французского, ни фламандского, ни даже испанского языка – все они слились в какое-то огромное музыкальное эсперанто. Лица большинства бойцов выражали одновременно и восторг и смятение, а на глазах у некоторых можно было заметить и слезы.

Шоссе на Мадрид поначалу тянулось вдоль железной дороги, потом ушло на восток. Часа через два Лукач по карте показал шоферу, что от узловой станции Кинтанар-де-ла-Орден, где оно соприкоснулось с боковой железнодорожной веткой, надо повернуть на запад к той самой, дальше которой поезда не ходят и само название которой Марти счел невозможным произнести. А в Кинтанаре все знали, что Вильяканьяс – конечная станция и что от нее до Мадрида можно доехать лишь автотранспортом.

Попав в Вильяканьяс еще засветло, Лукач и Фриц с переводческой помощью Сегала нашли под навесом кузницы устроившееся здесь интендантство батальона Гарибальди. Чтобы встретить прибывающих бойцов манеркой горячего кофе со сгущенным молоком и хлебом, оно отправилось сюда спозаранку. Интендант батальона Скарселли, грузный человек лет сорока пяти, в измызганном полушубке и грязных брюках, зримо доказывавших, что черной работы он не чурается, сиплым, еле слышным голосом, каким говорят больные запущенным туберкулезом горла, доложил по-французски о полученном от майора Паччарди распоряжении обеспечить горячим кофе нe только гарибальдийцев, но и оба других батальона. Выполнить это он сможет, потому что у него не три котла, как положено, а целых пять. Два лишних он выцарапал с альбасетского склада, встретив приятеля – однорукого испанца. И Скарсслли, подмигнув генералу и взмахнув пол-литровым черпаком, привел какую-то итальянскую поговорку, которую Сегал попробовал перевести:

– Дабы иметь пять котлов, не надобно иметь пять голов, довольно старого друга ни пяти слов...

Согнувшись в три погибели, чтобы забраться вслед за Фрицем в свой «опелек», Лукач заговорил не о Скарселли, но о Паччарди:

– Конечно, Галло ему подсказывал. Суть ведь не в том, что не одни гарибальдийцы кофе напьются, но такие вещи скрепляют людей. И немцы, и французы не сразу забудут, что итальянцы о них позаботились... А три столика под навесом перед кафе ты заметил? Нет? Знаешь, зачем они? Каждому волонтеру по пяти песет на мелкие расходы выдадут. Чтоб на курево было... Так что со всех сторон кое-что начинает делаться. Вот только самого главного нам сделать не дали.

– Ничего не попишешь.

– А сознайся, что Скарселли, похожий на разбойничьего кашевара, тебе не очень-то?.. Но, как говорится, по лицу встречают, а по поведению провожают. Он хоть и с черпаком, а вовсе не кухонный раздатчик. Больше месяца уже провоевал, очень опасно был ранен в горло. А до того у дуче в тюрьме четыре года отсидел.

В пустынном с наступлением вечера, затемненном Мадриде они проехали прямо во двор министерства финансов и остановились в невзрачном углу возле двери в подвалы. Фриц раньше уже бывал тут. Оставив машины и Сегала на земной поверхности, они по крутым ступеням спустились в бетонную преисподнюю. Нижний часовой взглянул на их документы, нажал кнопку звонка, и заспанный сархенто гуардиа де асальто повел их по узкому коридору к переводчице, которая, переспросив их имена, заявила, что Владимир Ефимович давно ждет.

– Ишь, как здесь дело поставлено,– заметил Лукач,– не успели в Мадрид въехать, а нас, оказывается, давно ждут. Сюда? – спросил он у переводчицы.– Спасибо. Как вас зовут? Хулиа? По-русски это, должно быть, Юлия, а? Видите, какой я догадливый...

Посередине подземного горевского кабинета тянулся длинный дубовый стол, обставленный не идущими к нему канцелярскими стульями, а на таком же, как у переводчицы, маленьком столике стояли два телефона: обычный городской на высокой вилке, а в деревянном ящике – полевой. Сидя за этим столиком в светлом кожаном кресле, Горев беседовал о чем-то с Ратнером. Он легко встал навстречу вошедшим и немедля, словно какое-то радостное известие, объявил, что двенадцатого на рассвете к югу от Мадрида будет предпринято республиканское контрнаступление, в котором примут участие все наличные свободные силы.

– Поддерживают его: имеющая хотя бы по нескольку снарядов на ствол артиллерия, шесть броневиков и до восьми танков. Ваша молодая бригада должна сыграть в этой операции ключевую роль.

Лукач хотел было возразить, что это совершенно невозможно, но, взглянув на изможденное лицо и воспаленные глаза Горева, удержался. Разве могло быть, чтобы этот молодой образованный советский военачальник не знал и не понимал всего, что он, Лукач, собирался ему выложить?

Вместо невысказанных его возражений под низким потолком послышался сдержанный басок Фрица, деловито осведомившегося о месте и времени сосредоточения бригады на рассвете перед началом операции. В ответ Горев трубкой сделал знак Ратнеру, и тот быстро и отчетливо проговорил, что завтра, 11 ноября, вторая интербригада в течение дня переместится на грузовиках из Вильяканьяса в Чинчон, а оттуда в ночь на двенадцатое тем же транспортом будет доставлена к холмам на северо-запад от Ла-Мараньоса, чтобы далее пешим порядком продвигаться до сближения с противником. Оба названных им пункта Ратнер школьной указкой обвел на стенной карте (Фриц тотчас же отметил их на своей, вынутой из планшета) и предупредил, что с подробным планом контрнаступления командование бригады будет ознакомлено за шесть часов до начала.

Переночевав в грандиозном отеле «Палас» – на верхнем этаже его (остальные были переоборудованы в отдельные палаты главного военного госпиталя, холл же, ресторан и все подобные помещения нижнего этажа превратились в операционную и общие палаты), Лукач и Фриц, каждый на своей машине, чуть свет выехали в распоряжение бригады.

По приезде в Вильяканьяс Лукач сразу распорядился о незамедлительной высылке в Чинчон батальонных квартирьеров, а затем попросил Фрица, придав ему в лице Сегала французский язык, сообщить батальонным командирам и комиссарам о предстоящем передвижении, сам же отправился посмотреть, как люди провели ночь.

Наиболее расторопными оказались три немецкие роты, хотя их поезд пришел позднее всех, а может быть даже именно поэтому. Они устроились прямо на станции, где заняли все пустующие помещения: пассажирские залы всех трех классов, багажное отделение и даже часть паровозного депо. Те же, кто в них не поместился, а также балканцы и поляки где-то раздобыли несколько полос брезента, используемых железнодорожниками для укрытия грузов на платформах, постелили их на перроне, превратив их в матрацы и одеяла одновременно. Таким же брезентом было укутано драгоценное имущество пулеметной роты, для охраны которого и мирного сна волонтеров выставили часового.

Бесхитростные и лишенные бдительности французы легли вповалку прямо на землю. Хорошо, что ночь была сравнительно теплая. Какой-то средних лет представительный боец, заметив неодобрение во взоре генерала, отдал честь и обратился к нему на несколько старомодном, но чистейшем русском языке:

– Батальон лег там, где пришлось, товарищ генерал, не по неорганизованности и никак не по лени, а ради нравственной закалки, понимая, что во фронтовой обстановке вряд ли будут лучшие условия.

Фантастическое сочетание таких слов, как «товарищ» и «генерал», поразило слух Лукача своим внутренним несоответствием, до сих пор он слышал его только по-французски.

Никто из итальянцев не остался под открытым небом. Используя кровное родство своего языка с испанским, они легко объяснялись с местными стариками, и те радушно предоставили этим камарадос остранхерос, приехавшим сражаться рядом с их сыновьями, внуками и зятьями, все свои, отнюдь, впрочем, не беспредельные, возможности. Гарибальдийцы разбрелись по домам, клетям, амбарам и овчарням.

Убедившись, что бригада вполне сносно провела ночь, Лукач стал думать о том, как она проведет день. В случае налета вражеской авиации, особенно если бомбардировщики прилетят во время посадки на грузовики, бригада может оказаться в очень трудной ситуации. При такой скученности – без малого две тысячи человек в небольшом поселке – налет может иметь весьма плачевные последствия. И, возвратившись на станционную площадь, генерал приказал шоферам обоих «опелей» объехать штабы батальонов и передать всем командирам и комиссарам его распоряжение срочно явиться в зал первого класса. Когда все собрались, он, из-за непонятного исчезновения Сегала, по-немецки напомнил о массовом участии муссолиниевской, а с недавних пор и гитлеровской трехмоторной бомбардировочной авиации на стороне фашистского испанского генералитета, и потребовал, чтобы через полчаса было бы невозможно рассмотреть сверху ни одного бойца бригады...

– ...ни за какие коврижки, понятно? – энергично завершил он вдруг по-русски.

И хотя сама по себе заключительная фраза была совершенно непонятна для большинства и Людвиг Ренн, до того старательно переводивший на французский, при слове «коврижки» только вздохнул, но кто-то из немцев, поживших в СССР, пробормотал себе под нос, что «коврижки» – это московские Kuchen, однако общий смысл предупреждения был прекрасно понят и принят к немедленному исполнению. Командиры батальонов сами предложили поскорее рассредоточиться по окрестностям, используя для прикрытия оливковые рощи, облетевшие уже, к сожалению, виноградники и даже кюветы вдоль боковых дорог. Польскую же роту, обмундирование которой никак нельзя было считать маскировочным, поскольку батальону Тельмана не предстояло действовать в пустынных степях аравийской земли, было решено сейчас же убрать под крышу, в только что выстроенный, но никем не заселенный большой двухэтажный дом, в полутора километрах от Вильяканьяса.

Перед тем как сесть в машину, Лукач услышал от явившегося к нему возбужденного Реглера рассказ о том, как вчера среди бойцов возник угрожавший выйти из берегов протест, когда они узнали, что им собираются платить. Первому объявили об этом франко-бельгийскому батальону, и он сразу забушевал и загалдел, а уже через четверть часа его комиссар Жаке прибежал к руководившему всем этим финансовым предприятием Роглору и завопил, что ребята да и он сам в бешенстве. Кто это посмел рассматривать их как наемников и предлагать им сребреники за добровольное участие в антифашистской войне? Пусть все знают, что никаких денег и ни от кого на свете их батальон ни за что не примет.

Реглер довольно сурово осадил Жаке, но тут явились и тельмановский Рихард, и гарибальдийские комиссары – коммунист Роазио и социалист Ацци – и высказали примерно то же самое. Реглеру пришлось сначала отчитать всех четверых за то, что они пошли на поводу у, может быть, и благородных, но политически ошибочных настроений. Он потребовал, чтобы они напомнили всем, что Двенадцатая интернациональная бригада зачислена в испанскую республиканскую армию. Это означает, что она не только подчинена установленному командованию, но и во всех отношениях приравнена к испанским бригадам, а ее бойцы – к милисьяносам. А последним, оставившим на произвол судьбы свои семьи, чтобы грудью защищать Республику, правительство Народного фронта назначило ежемесячное денежное содержание в триста песет. Эта довольно значительная сумма дает, в частности, возможность помочь близким. Ровно столько же будут получать и волонтеры интернациональных бригад, большинство из которых тоже ведь оставили своих родных. А вот если кто отказывается от положенного жалованья, значит, такой человек пытается поставить себя выше испанских товарищей, а они все, между прочим, пока не будет введена всеобщая воинская повинность, тоже ведь добровольцы.

Смеясь, Реглер прибавил, что его доводы подействовали, и уже через полчаса бойцы каждого батальона балагурили в очередях перед столами, за которыми сидели представители мадридского казначейства: один вынимал из полуметрового, продавливающего землю, сшитого из сурового полотна и укрепленного кожаными ребрами мешка старинную серебряную монету пятипесетового достоинства и вручал ее предстоящему Voluntario, а другой – показывал пальцем, где расписаться.

Лукач простился с Реглером до вечера и вышел к машине. Фриц уже терпеливо сидел в своей рядом с заросшим, как парижский бродяга, шофером, но охотно согласился пересесть к нему.

– Ты слышал о вчерашнем бунте наших бессребреников? – спросил Лукач, когда машины выехали на узкое шоссе, которое должно было вывести их на магистральное, ведущее через Аранхуэс к Чинчопу.– Не хотели деньги получать, чтоб их не считали наемниками. Фриц, послушай меня. Великую ответственность берем мы с тобой на себя, собираясь повести в бой таких людей. Величайшую! Мы серьезно не задумались, не отдали себе отчета, что у нас за бригада. А она состоит из отборных, готовых к самопожертвованию, искреннейших революционеров, душевной чистотой и преданностью делу ни на кого на свете не похожих. И за смерть любого из них мы несем особую ответственность. Вот увидишь, с нас за это когда-нибудь спросится, и по головке не погладят...

– Чего ж ты хочешь? Отказаться мы никак не могли. В военное время отказ принять командование можно к дезертирству приравнять.

– Отказываться, может, нельзя. Но и посылать на смерть лучшее, что каждый народ из себя выделил, тоже. Куда, говорят, ни кинь, все клин.

Фриц ничего не ответил. Замолк и Лукач. Каждый задумался о своем.

В разбросанный и невзрачный Чинчон «опели» пришли во второй половине дня и остановились перед домом, несомненно построенном в начале века в том эклектическом и унылом стиле, который тогда роскошно именовался «модерн». Именно этот шикарный дом избрал себе чинчонский комитет Народного фронта. Хорошо выспавшийся за продолжительную дорогу Сегал райской птичкой впорхнул в замысловатого вида двери и через несколько минут выпорхнул с адресом бригадного интендантства в пальцах.

Носящий имя царя Никиты из озорной пушкинской сказочки серб, третьего дня получивший от щедрого Лукача испанское звание comandante, соответствующее русскому (а по существу, латинскому) майору, недавно восстановленному в Красной Армии, деятельно похрапывал под полушубком на огромной деревянной кровати в спальне, по местному обычаю, без окон и с занавеской вместо двери. Он вскочил как встрепанный, но, так как Лукач удовольствовался всего лишь укоризненным взглядом, быстро успокоился и доложил, что помещения на всю бригаду давно найдены, что сейчас квартирьеры с помощью местных доброхоток заканчивают уборку их, а с семи вечера отправятся встречать всякий своих, чтобы проводить на ночевку.

Успокоенные этой частью информации, Лукач и Фриц узнали еще, что Галло явился в Чинчон еще до обеда. Никите он ничего не сказал, кроме «здраво», но шофер его был откровеннее и по секрету осведомил Никиту, что этой же ночью и на этом же транспорте, который доставил ее в Чинчон, бригада отбудет на исходные позиции.

Про себя Лукач не преминул отметить, что комиссар бригады строго блюдет военную тайну от интенданта бригады – и правильно делает,– но не сумел утаить ее от своего шофера.

Подъезжая к Чинчону поротно, Двенадцатая непомерно растянулась в пространстве и во времени: если автобусы с первыми гарибальдийцами выгрузились до восьми, то последние две роты батальона Тельмана – балканская и польская – только за полночь. По приезде все отказались от ужина, так как не было на пути селения, в котором остававшиеся в нем жители не выносили бы проезжающим на фронт иностранцам все, что у них имелось: хлеб, сыр, крутые яйца, красный перец и в глиняных кувшинах или в козьих мехах домашнее вино. Угощение это сопровождалось ласковыми улыбками, нежной признательностью и непрерывной громовой симфонией из кликов «no pasaran». Волонтеры многообещающе вздымали винтовки, стоя в грузовиках.

Можно ли было удивляться, что после такого отношения, от которого влажнели глаза у самых несентиментальных бойцов, все они, изнеможенно падая в душистое сено или по трое, а то и вчетвером валясь на одну койку, безропотно приняли от своих ближайших командиров и комиссаров распоряжение генерала Лукача спать не раздеваясь на случай возможной ночной тревоги. Лишь особо утомленным разрешалось сиять солдатские ботинки, действительно чрезвычайно тяжелые и грубые, особенно с непривычки.