Текст книги "Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке"

Автор книги: Алексей Эйснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Однако, когда они влетели в чистенький городок, Алеша увидел нечто, испугавшее его больше артиллерийских гранат. Навстречу по проложенному через Арганду валенсийскому шоссе двигался эскадрон, но выглядел он так, словно отправляется не на охрану моста, а на киносъемку. Впереди на белой лошади, задрав в небо сияющую трубу и самозабвенно выдувая из нее отдаленно напоминающее столько раз слышанный гимн Риего, ехал трубач. На положенной дистанции за ним выступал откормленный вороной жеребец, несущий рослого знаменосца со вставленным в стремя древком алого стяга невероятных размеров. Два усатых поляка с саблей наголо охраняли знамя по бокам. Метрах в пяти за ними на чистокровной золотисто-рыжей арабской кобылке, с белой звездочкой и чулками, то перебирающей точеными ножками на одном месте, то вспархивающей легким прыжком, гарцевал сам Иван Шеверда, напряженно отведя в сторону некогда принадлежавший Массару обнаженный палаш, словно салютуя высыпавшим на этот парад аргандским жителям, самозабвенно улыбался проглянувшему солнцу, налетающим на него облакам, прохладному ветерку, резким звукам трубы и машущим ему платочками девушкам, их бабкам, матерям, поднявшим кулаки дедам и визжащим от восторга детям. Вслед за командиром шагал конь очень маленького француза в синей комиссарской форме, а за ним рассыпчато топотал и весь эскадрон, взвод за взводом.

Милош, почти загородив машиной улицу, остановил ее в десяти шагах от трубача, и тот, додребезжав музыкальную фразу до конца, остановил смирную лошадь. Алеша вышел, приблизился к командиру эскадрона и отдал честь. Шеверда вложил палаш в ножны, откозырял ответно и, перевесившись с седла, протянул руку. Все это время рыжая кобыла семенила копытами в опасной близости от адъютантских сапог.

– Товарищ капитал,– начал Алеша, представляя себе, что произошло бы, если б эти играющие в гусар безумцы, вот так, как есть, свернули бы в полукилометре отсюда и зарысили бы к Пиндоке,– генерал послал меня к вам с устным приказом охранять переправу спешившись. Генерал считал, что вы давно уже должны быть там, и потому просил передать, чтоб вы сразу же отправили коней с коневодами в Арганду. Кроме того, он приказывает немедленно начать окапываться, а поближе к мосту отрыть для двух ваших «льюисов» настоящие пулеметные гнезда, как для станковых. Он убежден, что на вас непременно налетят бомбардировщики.

– Кавалерист без коня что баба без юбки,– сентенциозно произнес Шеверда.– Спешенный эскадрон не один вид, но и боевитость теряет...

Но адъютант командира бригады уже торопливо переводил все сказанное им на французский подъехавшему комиссару. Миниатюрный и очень спокойный человек кивнул и, поворачивая коня, объявил Шеверде, что сейчас же пошлет политответственного испанского взвода подыскать пустые сараи для укрытия лошадей от разведывательных авионов. Шеверде нечем было крыть. Он дал шпоры своей горячей кобыле и поскакал вдоль эскадрона, приказывая спешиться. Поняв, что теперь все пойдет как по маслу, Алеша сел в успевшую развернуться машину, и она понеслась к Мадриду.

В забитом интендантскими грузовиками Вальекасе oн доложил комбригу, что возле Пиндоке они с Милошем попали под вражескую пушку, эскадрона же там не обнаружили, а встретили его на выезде из Арганды. Алеша признался, что набрался смелости и позволил себе от имени командира бригады приказать спешиться и скрытно пробираться к переправе, а там быстро начать рыть траншею. Лукач, склонив голову к плечу, посмотрел на него.

– Быстро вы мужаете. А еще недавно спрашивали насчет носков для вашего Лягутта... Можете не сомневаться: правильно поступили. Так же действуйте и впредь.– Он улыбнулся.– Но целиком меня не подменяйте, пусть я останусь все же командиром Двенадцатой...

На другой день бригада получила приказ быть готовой к переброске в Арганду. Белов предложил отправить первым батальон Андре Марти. Лукач согласился, но попросил пригласить к нему комбата капитана Бурсье и комиссара Маниу, огненно-рыжего маленького лионца.

Когда оба явились, Лукач через адъютанта выразил им свою уверенность, что фашисты уже выходят, если не вышли, на левый берег Харамы, а под ним практически единственная переправа на четыре-пять километров в обе стороны от Арганды. Так вот, не взяли бы они, Бурсье и Майну, с сегодняшнего вечера охрану Пиндоке в свои руки, чтобы не оставить мост под присмотром малопригодных для окопного сидения кавалеристов?.. За неразговорчивого Бурсье – а молчаливых среди французов еще меньше, чем рыжих,– отвечал Маниу и предложил послать на мост их молодежную роту, почти пятая часть которой состоит в Jeunesse communiste.

А перед рассветом в штаб бригады поступило трагическое сообщение, что охранявшая переправу вторая рота, молодежная, перестала существовать. Как удалось уразуметь из сбивчивого телефонного донесения, переправившиеся ночью на этот берег марокканцы начисто вырезали ее. По-видимому, они переплыли Хараму на резиновых лодках где-то повыше Пиндоке, ловкие, как кошки, прокрались за спину караулившему пулеметному отделению и бесшумно перекололи всех четырех, после чего прошли по мосту, и через полчаса около ста двадцати молоденьких французов и бельгийцев, крепко спавших на дне траншей в надежде на своих пулеметчиков, не было в живых. Смогли спастись всего шесть человек, и то лишь потому, что они предпочли, завернувшись в одеяла, улечься на открытом воздухе, далеко позади окопа, и проснулись, когда до них долетел шум какой-то возни в нем и стоны умирающих товарищей.

Потрясенный дежурный по штабу разбудил генерала и доложил о страшном происшествии. Поспешно одевшись, натянув сапоги и ополоснув лицо, Лукач бросился к выходу. Алеша, на ходу всовывая в рукав не вполне еще разработанную правую руку, едва успел застегнуть френч и затянуть пояс портупеи. Лукач, не дожидаясь, пока «пежо» остановится, уже прыгнул в него. Лавируя между забившими двор и улицу укутанными брезентом камионами интендантства, машина свернула на шоссе. Лукач мрачно молчал. Вскоре они стали обгонять автобусы и грузовики франко-бельгийского батальона.

Не доезжая Аргапды, «пежо» остановилось перед аккуратно побеленным домиком путевого сторожа. Всегда учтивый, Лукач грубо оттолкнул часового, не успевшего разглядеть, кто приехал, и ворвался внутрь. В небольшой комнате, слабо освещенной настольной керосиновой лампой, клубами ходил табачный дым. Бурсье и еще два лейтенанта из штаба батальона нервно курили, разгуливая от черного окна к жаровне с погасшими углями, а некурящий Маниу сидел возле лампы и что-то отмечал в длинном списке; глаза его опухли и покраснели. Лукач подбежал к Бурсье, рядом с которым сейчас же встал Маниу, поднял кулаки и принялся по-русски кричать во весь голос на обоих, нимало не заботясь о том, что его не понимают. Адъютант, еще ни разу не видевший комбрига в таком бешенстве, был поражен и не без страха взглянул на него сбоку. Командир бригады продолжал осыпать смотрящих на него с испуганным недоумением французов бессмысленной, раз она не доходила до них, площадной бранью, однако покрасневшее от напряжения лицо его выражало не злобу, но страдание, а из глаз одна за другой стекали по щекам редкие крупные слезы, которых сам он, по-видимому, не замечал. Наконец, в изнеможении, он круто повернулся к двери и вышел, хлопнув ею. Алеша на минуту задержался, он почувствовал необходимость как-то загладить эту, ни на что не похожую, сцену и сделал шаг к Бурсье и Маниу, но лионец предупредил его:

– On comprend bien... Il est trop touche par le fin affreu de nos gars...[ – Понятно... Он потрясен такой ужасной гибелью наших пар...]

He успел он договорить, как дверь снова открылась, и комбриг шагнул в комнату. Не глядя ни на Бурсье, ни на Маниу, он обычным своим мягким баритоном, разве что суше, чем всегда, приказал Алеше телефонировать в штаб через общую сеть и дать от его имени команду: объявить тревогу в батальоне Гарибальди и как можно скорее двигать его сюда.

– Прямо к этому дому. Пусть сюда же выезжают Петров, Белов, оперативный отдел и связь. Батарея тоже обязана быть здесь поскорее. А им,– он указал подбородком на Бурсье и остальных,– объявите, чтоб были у железнодорожного моста. Пусть встречают и высаживают всех своих и сейчас же начинают окапываться по эту сторону. Из-за собственного преступного легкомыслия вторая рота не только сама ни за понюшку табака погибла, но и позволила врагу создать на этой стороне, фактически в нашем тылу, свой плацдарм. И теперь остальные три роты обязаны мало что зарыться в землю, во избежание дальнейших потерь, но и приготовиться к стойкой обороне. Бурсье и Маниу должны мне поручиться, что ни один фашист – ни живой, ни мертвый – через них не пройдет...

Очень высоко над горами, нависшими вдоль валенсийского шоссе, начало бледнеть черное небо. С порога беленькой, как украинская хата, просторной сторожки можно было определить, что светлеет оно очень быстро. Однако до зари было еще далеко, а вот у неприятеля, на западе, где горы не заслоняли горизонта, солнце должно было взойти по крайней мере на полчаса раньше.

Польский батальон, обогнав гарибальдийцев, уже проследовал в Арганду и сразу же, еще в темноте, был выведен на крутые, нависавшие над рекой холмы, южные склоны которых были покрыты виноградниками, а восточные – ровными рядами олив. Разомкнувшись среди них, домбровцы готовились к атаке франкистов.

К утру примчался из Мадрида и Фриц, уведомленный Горевым о несчастье с комсомольской ротой и о потере переправы. Сразу за Фрицем прибыло командование итальянцев, и Паччарди решил проехать на мотоцикле до железнодорожного моста, а оттуда – по проселочной дороге, по которой еще вчера пробиралась ведомая Милошем петровская карета, чтобы попробовать осмотреться и прикинуть, насколько продвинулся противник. В канадке и вязаной своей шапочке он, взяв под мышку вынутую из планшета карту, покатил навстречу своим бойцам, подъезжающим на камионах к выделяющемуся в редеющей темноте белому домику. На шоссе их встречал Илио Баронтини, недавно прибывший из Москвы новый комиссар, заменивший все еще находящегося на излечении Роазио. С радостной улыбкой, будто он распорядитель на праздничном банкете, Баронтини принимал отделение за отделением и взвод за взводом, которые, высадившись, тут же спускались в кювет у шоссе и уходили по нему подальше от места разгрузки. Когда рассвело, подъехал и гость бригады – маленький, немолодой предводитель итальянских левых социалистов Пьетро Ненпи, обладавший демонстративно штатской внешностью и тонким голоском, на котором он почти без акцента изъяснялся одинаково свободно и на французском и на испанском. Однако кабинетный этот человек попал где-то вместе с Петровым, показывавшим ему наше расположение, под пулемет и держал себя, по словам последнего, «как следовало мужчине», а у чубатого полковника заслужить подобный отзыв было нелегко.

Утром возле командного пункта Двенадцатой неожиданно появился знаменитый голландский кинодокументалист Йорис Ивенс со своим соотечественником и постоянным оператором Джоном Ферно в сопровождении большого и очень плотного человека в простых металлических очках, их помощника, а скорее, даже носильщика. Ивенс имел пропуск в любое место Центрального фронта и допускался даже в боевые операции, поэтому Лукач не обратил на него и Ферно, как и на их помощника, ни малейшего внимания. Он не знал, что круглолицый человек, помогающий Джону Ферно таскать тяжелую аппаратуру, не кто иной, как обожаемый им американский писатель Хемингуэй, который в «Прощай, оружие!» описывает тот же участок фронта, на котором, только с противоположной стороны, когда-то сражался венгерский вольноопределяющийся Бела Франкль.

Приезжие выгрузили из помятой и грязной автомашины тяжелые аппараты и диски с кинолентами, после чего Ферно начал снимать все, что подворачивалось: генерала в длинной зеленой шинели, палкой указывающего какому-то заезжему мотоциклисту, где ему следует разворачиваться; полковника Фрица, подбежавшего к камиону и повелительно повторяющего сонным итальянцам едва ли не единственное, оставшееся у него с академии немецкое schnell, schnell. С тем же старанием Ферно ловил в объектив торопливо выговаривающего что-то Алеше капитана Херасси, фактического начальника оперативного отдела, потомка испанских евреев, изгнанных из родной страны еще при Филиппе II, но и за три столетия не потерявших ни испанского языка, ни обычаев; и, наконец, гарибальдийцев, полулежащих в придорожной канаве и ежащихся от предутреннего холодка.

Тем временем густые тени у подножия гор сократились, но стали еще чернее. Итальянцы потягивались, разбирались и гуськом тянулись по кювету к железнодорожному мосту, возле которого в неглубоком окопе тихо сидели потерявшие ночью около четверти состава французы и бельгийцы. Вернувшиеся из своей разведки на мотоцикле Паччарди, Баронтини и Пьетро Ненпи на двух машинах обогнали своих бойцов. В том же направлении проехал и Фриц, направлявшийся к Мадриду, чтобы встретить вышедшие оттуда на Арганду танки и передать им распоряжение поддержать контратаку гарибальдийцев. Посмотрев вслед отбывшим, Лукач вдруг предложил Белову перенести командный пункт поближе к событиям и указал куда. Едучи к французам, он присмотрел слева от начала проселка обсаженный деревьями обширный одноэтажный дом с сараями. Прошло не больше получаса, как командир бригады, его заместитель, начальник штаба, начальник оперативного отдела и недавно назначенный начальник разведки уже устраивались на новом месте. Вместе со старым Морицем, молодым адъютантом и шестью бойцами охраны они поспешно приспосабливали к новой роли большое кирпичное здание, своевременно и весьма организованно покинутое своими хозяевами: не считая хромого кухонного стола и трех табуреток с соломенными сиденьями, из него было вывезено все.

Над КП тянулись кверху высокие ровные стволы неизвестных деревьев, а шагах в двадцати по ту сторону дороги быстро текли коричневые после дождей воды Харамы.

Ни Фрица, ни танковой роты пока еще не было. Не наступало и никаких сведений о продвижении гарибальдийцев, с которыми отправились на небезопасные съемки Ивенс, Хемингуэй и Ферно.

С этого берега Васиа-де-Мадрид выглядел крутой безжизненной скалой, подножие которой омывалось довольно быстрой здесь речкой. За поворотом она становилась шире, а течение – медленнее, и, если судить по звукам, несколько приглушаемым бурлением воды, где-то ближе к Мадриду разгорался стрелковый бой. В неясный фон его изредка включались отчетливая пулеметная дробь и гулкие разрывы ручных гранат. Вслушавшись в эти звуки, Петров решил съездить посмотреть, что там делается. Лукач предложил коронелю взять с собой Алешу: в случае чего, поможет объясниться...

Разобравшись в обстановке и проведя необходимые переговоры, коронель уже возвращался обратно, но именно в тот момент, когда Милош готовился железными своими дланями крутануть баранку, с Васиа-де-Мадрид загремела очередь «гочкиса», и перед радиатором, треща, стали крушить асфальт тяжелые пули. Повинуясь возгласу своего шофера, Петров и Алеша мгновенно метнулись через левую дверцу в кювет, а машина, взревев почти как танк, моментально исчезла за поворотом. В ту же секунду «гочкис» затарахтел снова, и пули опять загремели, но уже по скале и со столь же адским стуком рикошетили от нее в шоссе, а некоторые и в кювет поблизости от лежащих в нем плашмя заместителя и адъютанта командира бригады.

– Поползли,– бодро повелел Петров.

Но выяснилось, что рожденный ходить,– ползать, увы, не может.

– Хватит, черт бы их побрал совсем,– возмутился вдруг Петров, поднялся и, до пояса возвысившись над канавой, зарысил, прижав локти к кожанке.

Пробежали они совсем немного: из поля зрения пулеметчиков оба, видимо, вышли. Петров остановился, учащенно дыша, осмотрелся, что-то презрительно пробормотал по-болгарски и вылез на шоссе.

– Ну и ловкие, сволочи,– с сердцем выругался он.– Ты подумай, как быстро они втащили его на этакую верхотуру и уже чешут по шоссе. Хоть и по узкому отрезку, да ведь бьют. Фактически оно перерезано, и утешаться, что не вышли они на него, больше не приходится. Все равно что вышли, раз движение под угрозой. Придется объезд устраивать, чтоб им ни дна ни покрышки!.. Пошли, однако. Чтоб Лукач все поскорей узнал...

Почти месяц длилось сражение на Хараме, в котором участвовало с обеих сторон небывалое число людей и количество боевой техники. И хотя началось оно с убийственной неудачи у Пендоке, а также с утраты вершины Васиа-де-Мадрид, а позже и второго, безымянного, моста выше по реке, затяжные бои не привели к тому, ради чего были затеяны фашистами. Связи осажденной столицы о остальной территорией Республики, особенно же с богатейшей в продовольственном отношении валенсийской Уэртой и вообще с югом, нарушены не были. Между тем именно ради этого штаб мятежников, оголяя второстепенные фронты, бросал по совету гитлеровских военных специалистов в наступление все новые и новые части вместо потрепанных в непрерывных атаках. Однако им противостояли отборные республиканские бригады. Кроме Двенадцатой и сразу за ней переброшенной сюда Одиннадцатой в дело были введены и Четырнадцатая, и принявшая на Хараме боевое крещение только что доставленная из Альбасете, блестяще подготовленная Пятнадцатая интербригада, а также испытанная дивизия Листера, сформированная тоже Пятым полком бригада под командованием итальянского эмигранта Нино Нанетти, бригада карабинеров и другие, заслуживавшие полного доверия части.

Еще в первый день гарибальдийцам при действенной поддержке шести танков удалось отбросить противника почти к самому мосту и достаточно твердо закрепиться. Правда, уже тогда франкисты, переправившие на эту сторону две новейшего образца немецкие скорострельные противотанковые пушки, подбили три танка, и еще один вывела из строя обычная полевая артиллерия, так что успех обошелся недешево. Тогда же осколком снаряда был ранен в голову Паччарди, по счастью нетяжело. Пьетро Ненпи перевязал его, и он остался командовать батальоном.

Тяжелее всех на этом, начальном, этапе пришлось полякам, защищавшим Арганду левее итальянцев. Их атаковали два табора марокканцев, ринувшихся в бой с прямо-таки первобытной страстью. Их численное превосходство заставило польский батальон отойти на следующую гряду холмов, не успев при этом вынести своих убитых и даже тяжелораненых, которых озверелые «регулярес» перерезали.

Такие же тяжелые бои, сопровождавшиеся рукопашными схватками с применением штыков и прикладов, велись в течение нескольких суток по всему Харамскому фронту, особенно же в расположении дивизии Листера, а также Пятнадцатой бригады. Однако постепенно вражеский напор стал ослабевать, поскольку обороняющиеся все глубже зарывались в землю и все сложнее делалась конфигурация траншей, все расчетливее располагались огневые точки, все дальше к тылу уводили ходы сообщений. К концу февраля положение окончательно стабилизировалось, и лишь артиллерийские дуэли да возникающие порой над фронтом воздушные сражения напоминали, что война продолжается.

Около недели командный пункт Лукача пребывал на сахарном заводе, стараниями Морица идеально связанный со штабами батальонов и батареей и уж конечно с командующим сектором. Несмотря на тщательное соблюдение детальных указаний комбрига, касающихся скрытности и строжайшей автомобильной конспирации, вражеские артиллерийские наблюдатели что-то все же засекли, а может быть, им помогла пресловутая пятая колонна, но, как бы то ни было, в один очень ненастный день, вернее, утро, три вражеские батареи, в общей же сложности двенадцать орудий, внезапно шарахнули по давно бездействующему заводу, да так, что, казалось, весь он взлетает в небеса. Лишь к вечеру прекратился этот обстрел, когда производственные здания и пустые склады превратились в руины, среди которых темно-красным обелиском вызывающе продолжала торчать фабричная труба с черно-красным флагом наверху. Кроме нее таинственным образом уцелела еще заводская контора. В ней и пребывал штаб Двенадцатой во главе с Лукачем.

Комбриг приказал перебазироваться в Арганду, но и там его не оставили в покое. Уже на второй день, ровно в час, на центр городка налетели, безусловно, кем-то наведенные неправдоподобно низко шедшие три «юнкерса». Каждый сбросил лишь три бомбы, но все девять явно предназначались новой резиденции генерала Лукача. Правда, всего одна из них угодила в цель, но и ее оказалось вполне достаточно, чтобы от двухэтажного дома осталась куча битого кирпича и мусора. Удачную эту бомбежку, видимо, предопределяла уверенность, что даже во время войны все нормальные люди садятся обедать в час дня, и, вероятно, фашистский агент уведомил свое начальство о блестящем успехе воздушной атаки. Однако в ритуальное время ни одного человека в штабе не было: все офицеры, начиная с комбрига, находились в самых разных точках фронта, на командном же пункте дежурил один телефонист. А так как Мориц обладал заметным предрасположением к подпольной деятельности, то и в Арганде коммутатор находился в подвале, и рыжего Ожела лишь завалило, впрочем основательно, так что саперы откопали его лишь к вечеру. Девятью двухсоткилограммовыми бомбами был убит часовой, стоявший в воротах.

И в конце месяца, когда стало несомненным, что франкистские войска, так и не выйдя на валенсийское шоссе, окончательно выдохлись, Белов, передавший Клоди для размножения текст приказа о выводе бригады в резерв Центрального фронта, закурил и удовлетворенно проговорил:

– Выстояли, выходит, и на сей раз. Потери, понятно, ужасные, но выстояли. Если так и дальше пойдет, смотришь, через полгода мы уже здесь станем не нужны. Без нас управятся. И тогда, наконец, поедем мы, братцы, домой, к женам и детям. То-то радости будет!.. Ну, а там отдохнем месячишко и за работу. Скорее всего, новую нам дадут. На наших-то местах давно другие сидят, не выгонять же их. Значит, снова придется анкету заполнять, и встретится в ней знакомый вопрос: дескать, чем вы подтвердите свою преданность делу трудового народа? И все мы, как один, напишем – добровольным участием в испанской войне…