Текст книги "Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке"

Автор книги: Алексей Эйснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тревога была дана ровно в два. Так что все доставленные в Чинчон к ночи почти не спали. Учитывая время, небходимое на сборы и на дорогу, следовало бы поднять людей еще раньше, но Лукач знал, в котором часу они легли, а еще хорошо помнил анекдот про то, как в Петербурге будили войска, включая гвардию, к крещенскому параду.

Смешную и грустную историю эту Лукач слышал от одного кадрового офицера, вместе с ним он обучал в Сибири новобранцев только что основанного полка Красной Армии. Рассказчик был немногим старше юного венгра, но виски его уже серебрились, да и вообще он многим отличался от остальных инструкторов: высоким ростом, насмешливым видом, а еще тем, что не расставался со стеком.

– В проклятом прошлом молебен с водосвятием и парад шестого января начинался в Санкт-Петербурге ровни в десять часов. Минута в минуту звучала команда: «Сми-и-ирно! Слушай! Под знамя на кра-ул!», сводный оркестр гарнизона играл «встречу», и уже к правому флангу скакал царь со свитой. А накануне фельдъегеря развозили ордер командующего парадом, великого князя, в котором объявлялось, что без четверти десять он будет объезжать выстроенные части, проверяя их готовность. Получив приказ, командир того или иного полка, или гвардейского экипажа, или там артиллерийского дивизиона давал старшему офицеру распоряжение так рассчитать время, чтобы его, скажем, измайловцы стояли на отведенном им квадрате не позже половины десятого. Старший офицер передавал распоряжение командирам батальонов и от себя указывал, что они обязаны быть на площади перед Зимним к девяти. Когда же этот час сообщался ротными командирами своим фельдфебелям, те еще раз подвергали его корректировке и назначали побудку на пять. Не следует забывать, что стоять лишних полтора-два часа приходилось в трескучий мороз...

Хотя иронический его собеседник вскоре перебежал к белым и у недавнего венгерского военнопленного, позже попавшего в их руки, произошла не слишком-то радостная встреча с ним, к тому времени уже колчаковским генералом, сама система прогрессивной – по мере снижения в войсковой табели о рангах – перестраховки навсегда закрепилась в памяти, и потому Лукач приказал будить бригаду лишь тогда, когда по расписанию должны были подойти грузовики.

– Пусть народ перед боем хоть полчасика лишних поспит...

Так как все легли в верхней одежде, на то, чтоб сунуть ступни в ботинки, завязать шнурки, схватить винтовку, рюкзак и выскочить наружу, много времени не требовалось. Через четверть часа после тревоги роты уже выстраивались, каждая перед своим домом, пустым складом или бывшей конюшней. Тем временем оружейники подвезли, сгрузили тяжелейшие деревянные ящики с патронами, взломали их и принялись раздавать стоящим в строю по двадцать обойм на бойца, а кто хотел, мог получить и больше, ведь в Альбасете дали всего но одной.

Ночь стояла мрачная, улицы погруженного в сон Чинчона продувал сильный и холодный ветер. Невыспавшиеся люди поеживались.

Лукач и Фриц многое предусмотрели. Машины с бойцами должны были одна за другой по определенному маршруту выбраться из Чинчона и на шоссе слиться в общий поток, рота за ротой, батальон за батальоном.

Да, очень многое сумел Лукач предусмотреть, даже то, что в первую машину каждой роты садился рядом с шофером ее комиссар, у которого было подробное описание пути и выполненный Фрицем чертежик, а в последнюю – командир, следивший за порядком и скоростью движения. Непредвиденным оказалось лишь одно, зато поистине роковое, обстоятельство: обещанный Ратнером транспорт к двум часам не явился.

Роты уже давно стояли где следовало, спинами к злому ветру, но шума работающих моторов все не слышалось. В итальянском батальоне первым забеспокоился Галло. Вместе с другими гарибальдийскими комиссарами он с помощью ручных электрофонариков кинулся искать не сами грузовики даже (некоторые, запертые на ключ, можно было обнаружить кое-где на погруженных в кромешный мрак улицах), а тех, кто ими управляет. Стуча в закрытые двери и вваливаясь в незнакомые дома, они обнаружили и растормошили несколько взахлеб храпящих шоферов, от которых зависело участие бригады в сегодняшнем сражении. И тогда выяснилось, что, перевезя бригаду из Вильяканьяса в Чинчон, они сочли свой долг выполненным, поставили свои усталые ЗИСы-5 вдоль тротуаров, заглушили двигатели и разошлись кто куда. Все они принадлежали к мадридскому отделению профсоюза водителей грузовых автомобилей. Профсоюз этот обслуживает сражающихся, но им не подчинен и слушаться их не обязан. Главное же, вытащенные из постелей клялись, что никаких указаний насчет необходимости этой же ночью везти куда-то дальше иностранных волонтаристов их респонсабле не давал. Некоторые обиженно добавляли, что «чофер» тоже человек и целыми сутками сидеть за рулем не может. Стало ясным и другое: даже если бы и удалось найти и уговорить двадцать или даже двадцать пять и в самом деле насмерть заездившихся водителей, их хватило бы на переброску к фронту только одного батальона. Большинство же шоферов, доставивших бригаду в Чинчон, отправились на своих машинах ночевать к семьям в Мадрид.

Галло бросился искать командира бригады, что, впрочем, не потребовало большого труда. Лукач прогуливался взад и вперед по центральной площади затемненного Чинчона, и eщe издали можно было услышать характерное постукивание его палки по мостовой. Узнав этот звук и не без внутреннего сопротивления преодолев свое возмущение пристрастием того, кому доверена бригада, к ненужной, чисто буржуазной игрушке, Галло подошел к нему. Лукач уже все знал, но, к удивлению своего комиссара, оставался, судя по голосу, совершенно спокойным.

– Первое, что нам необходимо,– заявил он,– это как можно скорее перестать зависеть от милостей посторонних да к тому же еще не армейских организаций. И я не успокоюсь, пока мы не обзаведемся собственным транспортом...

Но не успел он договорить, как вдали послышался все возрастающий рев мотоцикла, и через несколько мгновений из глубины черной улицы ударила ослепляющая фара, высветившая зажмурившихся от нее приземистого Лукача и высокого рядом с ним Галло. Мотоциклист притормозил, выключил газ и свет, отставил ногу и что-то спросил по-испански. Галло коротко ответил и осветил фонариком генерала с тросточкой. «Моториста» стянул с подбородка ремешок кожаной фуражки, снял ее, достал лежавший в ней конверт, сунул его Лукачу, буркнул: «Салуд, камарадос», развернул мотоцикл и, включив фару, с прерывистым грохотом рванул обратно. Галло повесил фонарик на шею и пробежал бумагу глазами.

– «Из Мадрид. Хунта оборона. Операций перенесется на завтра. Диспозисьон и время одинаковый. Подписан: «Хенерал Миаха».

Лукач глубоко вдохнул и с шумом выпустил: воздух, что, несомненно, доказывало одно: и он был не слишком-то спокоен. Однако голос его звучал насмешливо:

– Странная все же манера вручать секретные оперативные документы первому попавшемуся... Но, ладно. Сейчас так порешим: об отсутствии транспорта – молчок. И о несколько запоздалой отмене операции тоже ни слова. Бойцам очень вредно знать про такой кавардак. Мы же с тобой сейчас обойдем батальоны, а правильнее – каждую роту и поблагодарим за быстроту, с какой они построились по ложной тревоге. Скажем, что она была дана для проверки нашей боеготовности. К немцам буду обращаться я, и еще к балканцам и полякам, к итальянцам и французам – ты. Согласен? Хорошо меня понял? Тогда пошли...

Солнечное утро 12 ноября бригада проспала чуть ли не до полудня. Умывшись, почистившись и оставив оружие под охраной часовых, все вышли посмотреть на город да и себя показать. Принимали их повсюду почти так же, как по пути сюда: улыбались, хлопали по спине, не позволяли платить у стоек здешних бистро, вынув из пачки, совали сигарету прямо в руки и говорили что-то дружелюбно, но быстро и совершенно непонятно. Выяснилось, что полученные в Вильяканьясе и с тех пор оттягивавшие брючные карманы пятипесетовые монеты в пересчете на съестное, курево, вино и кофе с коньяком во много раз превосходили свою стоимость в переводе на франки. Боец, угостивший двух приятелей выпивкой с закуской и не без некоторого беспокойства протягивавший свою, правда почти с блюдечко для варенья, увесистую деньгу – хватит ли? – получал сдачу, большей частью тоже серебром, столько, что ее хватило бы еще на два таких угощения. Скоро, неизвестно откуда, всем стало известно, что в Чинчоне производится лучшая во всей стране анисовая, однако она обладала такой адской крепостью, что даже закаленные любители свирепого французского марра удовлетворялись одной рюмочкой, да и то немногим вместительнее наперстка.

Едва стемнело, все улеглись спать снова одетыми. Комиссары предупредили: тревога может повториться. И в самом деле, опять ровно в два командиры рот разными голосами закричали и запели свои: «Alerte! Achtung! Allarme!» – а в одном из славянских взводов какой-то украинец гаркнул даже: «До зброю!» Еще скорее, чем вчера, люди вскочили, выбежали наружу, построились, и так же, как вчера, их стали разводить по темным улицам пустынного, будто оставленного жителями Чинчона. Однако дальше все пошло по-иному. В трех местах, прямо на булыжной мостовой, трещали и полыхали костры, над которыми в громадных чанах закипал кофе, и ветер доносил его дразнящий запах даже до левофланговых. Отдаленно, но неперестанно рокотало множество моторов. Через несколько минут ротам было приказано приблизиться к кострам. Бойцы гуськом потянулись к раздатчикам своего батальона, подставляя манерку под кофе и принимая по килограммовой, высокой и узкой буханке белого хлеба – на двоих. Новоорганизованное тельмановское интендантство превзошло другие, добавляя в кофе по мерочке коньяку и кладя на хлеб еще и кусок колбасы. Не все успели доесть и допить свою порцию, как начали подходить не зажигавшие фар грузовики. Забрав роту, шоферы по знаку комиссара выруливали на центральную площадь, где тоже взметался в черную ночь огонь, при отблесках которого можно было рассмотреть группу из нескольких респонсаблей. Каждый ЗИС останавливался против них, кто-то подбегал, спрашивал, сколько в нем бойцов, какой роты и какого батальона, помечал ответ у себя в блокноте и рукой показывал, что можно двигаться. Почти ощупью грузовик за грузовиком выбирались на ведущее к Мадриду шоссе. Скоро небо с левой стороны начало сереть, и, ободренные этим, водители постепенно прибавляли ходу. На каком-то километре передние ЗИСы, везущие тельмановцев, вдруг круто взяли влево и спустились на узкий, но тоже асфальтированный путь, завилявший среди округлых холмов, как лента китайского фокусника. Через какое-то время следовавшие за ними машины батальона Андре Марти повернули направо и, пыля, покатили отдельно по проселочной дороге. Гарибальдийцы же скатились с главного шоссе значительно позже, но тоже ехали теперь по проселку. По указанию Лукача, для большей скрытности, да и для скорости, батальоны должны были следовать к месту разгрузки раздельно.

Понемногу рассветало, и почти черные тучи, как и накануне, еще до восхода солнца скрылись за горизонтом. Солнце уже показало сверкающий краешек над горизонтом, когда ядовито-зеленые ЗИСы, оставляя в стороне большой и нарядный, весь в садах дачный поселок, съехались на одном в пух и прах разбитом тракте и, разделенные интервалами в пятьсот метров, затряслись вдоль высокой, крутой справа, гряды, возле которой и начали останавливаться. Бойцы поспешно выскакивали из грузовиков и прижимались к обрывистым холмам, а порожние ЗИСы так же поспешно отъезжали.

Сразу после выгрузки волонтерам приказали подниматься на отвесную со стороны шоссе высоту. С нее открылся вид на заросшее высохшей травой обширное плоскогорье. Приблизительно в километре трава кончалась, и дальше простирались поросшие редким кустарником пески, а еще дальше уходили вверх густые оливковые плантации. Над тем местом, где они были выше всего, видны были готические башни.

Все три батальона спустились и одновременно полукругом двинулись в том направлении.

Около десяти утра 13 ноября генерал Лукач и коронель Фриц взошли на вершину холма, расположенного почти по центру слишком широкого для трех батальонов фронта. Пока их было хорошо видно, но меньше чем через полчаса довольно скученно продвигавшиеся итальянцы и рассредоточенно наступавшие посередине франко-бельгийцы скрылись в рощах олив. Зато тельмановцев можно было видеть как на ладони. Оба долго разглядывали в бинокли (Фрицу подарил свой запасной Ратнер, а Лукач еще в Чинчоне извинился и снял с тонкой шеи Сегала французский, морской) монастырь, стоявший на сравнительно пологой горе и окруженный каменной стеной на глаз метров до пяти высотою, проглядывавшейся кое-где сквозь темную зелень. По странной случайности эта гора, с монастырем на вершине, которую бригаде предстояло атаковать, была географическим центром Испании (кто-то в беседе с Лукачем назвал ее «пупом земли гишпанской») и благочестиво именовалась: Серро-де-лос-Анхелес.

Чуть позади Лукача, где по уставу полагалось бы стоять адъютанту, находился Реглер. Еще дальше, шагах в пяти от него, зачем-то распластался на земле зелоновато-бледный Сегал.

– Знаешь,– говорил Лукач,– что объявил мне ночью никем не назначенный, а избранный на сходке командир польской роты? Наступает, видите ли, тринадцатое число, а даже в мирной жизни каждому известно, что тринадцатого никто ничего не начинает, а уж тем более на войне... Спрашиваю я этого военспеца, какое у него звание, оказывается, он служил ефрейтором в российской армии. Мне и в голову не пришло бы, что старый русский солдат может быть суеверным человеком, ну, думаю, один такой нашелся. А только что узнал, что итальянцы тоже сочли...

Фриц, впившись в бинокль и медленно ведя им но кронам самых дальних олив, не отвечал, возможно и не слышал. Впереди на открытом правом фланге четкие под начинавшим пригревать солнцем фигурки тельмановцев, похожие на оживших оловянных солдатиков, разреженными цепочками продвигались по направлению к монастырю. В центре шла пулеметная рота, и даже на таком расстоянии было видно, как, наклоняясь вперед, словно лошади, везущие тяжелую кладь, рослые первый и второй номера волокут свои Maschinengewehren[Пулеметы (нем.).], широкие колесики которых глубоко вязнут в песке. Издали и сверху три немецкие роты, особенно пулеметная, выглядели необыкновенно живописно, вроде как на батальных картинах начала прошлого века. В арьергарде на обоих флангах шли балканская и польская – последняя на песчаном фоне была еле различима, в балканской же бойцы держались слишком густо, так ходила пехота в мировую войну, двадцать лет назад. Лукач еще раз полюбовался в бинокль на немецкие цепи и, опустив его, несмотря на серьезность момента, усмехнулся. Ему вспомнилось, что еще девятого, когда тельмановским пулеметчикам вручали восемь германских – без щитов – «максимов», те, по словам Реглера, показались ему чем-то недовольными. А через час к генералу явилась делегация, возглавляемая Рихардом, высоким и сухощавым, с медальным профилем, заместителем Ганса Баймлера, отлично говорившим по-русски, так как он всего несколько месяцев назад окончил в Москве коминтерновскую «ленинскую школу» для молодых иностранных коммунистов. Сдержанно выразив огорчение лучшей в батальоне роты тем, что ей выдали немецкие «максимы», он передал от ее лица просьбу взять их обратно, а выделить взамен «наши», что должно было означать – советские...

– Смотри, смотри! – воскликнул Фриц, не отрываясь от бинокля.

Метрах в пятистах, перед батальоном Тельмана, на опушке в бинокль был хорошо виден окоп с двумя выступами для пулеметных гнезд. Из него через низкую заднюю стенку и ходы сообщения, как козявки, выскакивали и выбегали солдаты противника и, пригнувшись, скрывались между деревьев.

– Вот что значит предпринимать наступление без разведки,– пробасил Фриц.– Знать бы, что там их траншея, мы бы на нее так, здорово живешь, не перли. Там, видать, целая стрелковая рота сидела и отошла перед превосходящими силами, не принимая боя. Нам бы в тыл ей зайти, а так гарнизон Серро-де-лос-Анхелеса на двести стрелков усилился, и все. Действовали бы с умом, сколько б пленных взяли...

Находясь на одном уровне с окопом, батальон, вероятно, не видел, что окоп опустел, потому что метрах в двухстах перед ним наступавшие залегли и выслали вперед патруль. Когда же начнется артиллерийская подготовка? Лукач посмотрел на часы и с досадой подумал, что, скорее всего, никогда. Однако Серро-де-лос-Анхелес не что иное, как крепость, при осаде же таковой необходимо разрушить крепостную стену, чтобы войска могли ворваться в пролом. До появления артиллерии осаждавшио располагали таранами или хотя бы абордажными лестницами, но при наличии артиллерии... В этот момент тельмановцы поднялись и бросились к окопу. Не прошло и пяти минут, как они стали прыгать в него. Когда перед ним не осталось никого, где-то будто лопнула елочная хлопушка, и через несколько секунд там, где только что лежали немецкие цени, взвился грязный фонтан из земли и камней, а затем долетел веселый звук разрыва.

– Вроде противотанковое орудие,– высказался Фриц. – А может, и возьмем, а? – в сомнении вопросил он самого себя.– Если у них такая артиллерия...

Он спрятал бинокль в футляр, передвинул его на левый бок, поправил перекрутившийся ремешок от планшета и повернулся к Лукачу.

– Вот что, дорогой товарищ. Телефонной связи у нас с тобой не имеется, нет и связных от батальонов. Да где их и собирать, если даже оборудованного командного пункта нет, и на кой он ляд нужен без работоспособного штаба? В общем, я пошел! Туда! – он махнул в сторону крепости.– Ты же оставайся здесь, иначе как бы не потеряться.

– Мне тоже здесь делать нечего. Признаю, что отсюда кое-что видно, но это как в кино: смотреть можно, но вмешаться в происходящее нельзя. Я спущусь к машинам и подъеду к итальянцам. Твою тоже захвачу. Оттуда хоть удастся узнать, как слева от нас испанская бригада наступает, а главное, где же обещанные танки м броневики? Если понадоблюсь, ищи меня там.

Фриц кивнул и бочком начал спускаться со склона. С середины холма он и без бинокля увидел, что тельмановцы уже проникли в оливковую рощу за окопом, куда перед тем отступила неприятельская рота. И тотчас же из скрывшегося теперь за густой зеленью олив Серро-де-лос-Анхелоса то ли с колокольни, то ли прямо со стен ударили два пулемета. По низкому и сравнительно редкому звучанию Фриц определил, что это должны быть «гочкисы». По батальону Тельмана било сразу два, началась и ружейная стрельба.

Лукач, услышав ее, с некоторым беспокойством посмотрел вслед бодро зашагавшему по плоскогорью начальнику штаба. А повернувшись, удивился тревожно бегавшим глазам своего продолжавшего лежать адъютанта. Как быть с избалованным юношей, даже при отдаленных выстрелах начавшим вдруг разваливаться на куски?

– Что с вами?

Тот с усилием проглотил слюну.

– Очень нездоровится, товарищ генерал.

«Как-нибудь без тылового переводчика на фронте не пропадем...»

– Если очень нездоровится, возвращайтесь по шоссе пешком в Ла-Мараньосу, до нее отсюда и пяти километров не наберется. Обратитесь в санчасть. Ждите меня там.

Сегал мгновенно вскочил.

– Слушаюсь, товарищ генерал.

Маленький Сегал слишком быстро для больного скатился вниз по тропинке, не оборачиваясь на учащенное таканье винтовок, перебиваемое прерывистой октавой «гочкисов». Лукач взял за локоть молчавшего Реглера.

– Прошу тебя в машине Фрица проехать за мной до будки дорожников, это приблизительно с километр отсюда. 'Гам должен был начинаться марш франко-бельгийцев. Разыщи, пожалуйста, их штаб и посмотри, что там у них делается. Побудь подольше, во всем разберись. Для меня их психология вроде ребуса. Ты не улыбайся. Как-то оно получилось, что батальон Андре Марти у нас вроде пасынка, наверное оттого, что ни я, ни Фриц не говорим по-французски. Но говорим не говорим, а ни командир, ни комиссар мне не нравятся. Не могу даже сказать чем. Не нравятся, и все. Интуитивно. Хотя Мулэн – офицер запаса, а у Жаке трехлетний партийный стаж. Галло говорил, что для Франции это немало. Но дело-то не в партийном билете, а в человеке... Очень, очень настаиваю: хорошенько оцени все сам. Идем.

Когда Лукач добрался до исходных позиций итальянского батальона, тот уже давно ушел вверх с глубоко прорезавшей холм узкой, но все же асфальтированной дорожки. Вероятно, она была проложена для велосипедной езды, так как двум автомашинам на ней было но разъехаться. С обеих сторон ее высились почти отвесные срезы. От места, где остановились оба «опеля», начинался крутой спуск, табличка показывала, что он ведет на Ла-Мараньосу. Лукач, оставив в своей машине головной убор, планшет и палку, не без труда взобрался наверх и попал в свежую, словно июньскую, почти в человеческий рост густую траву, в которой были проложены проходы к высоким оливам. Едва войдя в них, он обнаружил Галло и Паччарди, сидевших на перевернутой плетеной корзине, должно быть забытой сборщиками маслин. Увидев генерала, оба встали. Паччарди, сделав несколько шагов ему навстречу, очень приветливо поздоровался. Переводчиком между ними был стоявший спиной к стволу самой старой оливы и похожий на борца-тяжеловеса комиссар Роазио, с добрым и располагающим к себе лицом. Галло опять опустился на корзину, уронив руки меж острых колен, но в разговор не вмешивался.

Паччарди, все такой же розовощекий, несмотря на проведенную в хлопотах ночь, начал с недоуменного вопроса. Он хотел бы знать, чего командование бригады ждет от него? Перед батальоном тянется четырехметровая стена, и толщиной она не меньше метра. Известно, что и ворота и чугунная дверь расположены с противоположной, вражеской, стороны, где должны наступать две испанские бригады с целью окружить Серро-де-лос-Анхелес. У батальона Гарибальди, как и у двух других, нет ничего, чем можно было бы проломить такую стену, тесаками же ее не проткнешь, как и не взорвешь двадцатью ручными гранатами, выданными этой ночью. Если же разрушить стену должна республиканская авиация или тяжелая артиллерия, тогда напрасно людей подвели к монастырю так близко, они могут пострадать от осколков даже при идеальной точности попаданий, а кто гарантирует это?

Лукач выслушал перевод, вздохнул, но ничего не ответил.

– Есть ли у вас связь с французами? – после паузы поинтересовался он.

Паччарди не очень охотно сказал, что вначале была, но после того, как оба батальона вошли под деревья, нарушилась. Уже с полчаса, как посланы люди восстановить ее, но пока не возвратились.

Вдали послышался слабый гул моторов. Роазио, склонив голову к плечу, стал вслушиваться повернутым к небу левым ухом – не авиация ли, но скоро все поняли, что шум идет снизу. Выйдя на опушку, они убедились, что приближаются какие-то по-особому рокочущие машины, но что, судя по звуку, это отнюдь не заветные танки.

– Броневики,– через короткое время уверенно определил Лукач.– Пока не пойму сколько. Кажется, пять.

Повысив голос, Роазио произнес что-то по-итальянски – и над высокой травой возникли голова и плечи жизнерадостного юнца. Раскачивая винтовку взад и вперед, он рысцой побежал к дороге. Когда невидимые броневые машины, оставляя в воздухе медленно оседающий сизый дым, прошли, Лукач, Галло и Паччарди вернулись в тень олив и опять присели на скрипучую корзину, Роазио же снова прислонился спиной к старой оливе, а вернувшийся от дороги связной доложил ему, что видел. Улыбнувшись мальчику, Роазио уточнил для Лукача:

– Четыре.

На участке гарибальдийцев стояла все та же тишина: за полчаса ни одна пичуга не перелетела с ветки на ветку, лишь огромные яркие бабочки бесшумно порхали рядом, над поляной, то опускаясь к цветам, то взлетая гораздо выше деревьев, да еще довольно далеко стрекотал одинокий кузнечик. Однако справа все разрасталась стрельба, постепенно сливающаяся в раздражающе громкий слитный гул, в котором невозможно стало различать отдельные выстрелы. Но прошло минут двадцать, и в отдаленном этом громыхании начали выделяться частые хлопки мелкокалиберных пушек со вступивших в сражение броневиков.

Правда, Лукачу за эти годы нередко приходилось выезжать на маневры. Но в настоящем бою он в последний раз участвовал при штурме Перекопа. Все остальное, вроде ликвидации остатков махновщины, явно было не в счет. И сейчас, через гложущее его беспокойство за бригаду, посланную в это столкновение, громогласно именуемое операцией,– даже через это беспокойство Лукач с некоторым удивлением обнаружил в себе с младых ногтей знакомое, радостное возбуждение и неожиданный прилив сил. «Что это? – думал он.– Сигнал боевого горна для старого гусарского коня? Зов поросших шерстью предков, постоянно сражавшихся, чтобы выжить? Или это вдруг вспыхнувшие, как покрытый пеплом уголь, на который бросили сухой соломы, бурные порывы молодости? А может быть, во мне заговорила надежда, что 13 ноября как-нибудь минует, обойдется без потерь, легко слетит с отрывного календаря? Только вряд ли. Вся беда впереди. Пусть Фриц с немцами, Реглер у французов, а я здесь. Ну и что? Могу ли оказать сколько-нибудь решающее воздействие на общий ход событий? Вижу я еще меньше, чем любой гарибальдиец там, впереди, а насчет положения в целом знаю не больше его. Можно в таких условиях руководить? Нам поставлена задача вместе с другими бригадами взять Серро-де-лос-Анхелес, но без предварительного разрушения его ограды мы не можем и пытаться выполнить ее».

Он встал.

– Под лежачий камень вода не течет. Роазио, переведи ты им, пожалуйста, что я пошел взглянуть, как там за нашим правым флангом. Вернусь часа через два. К тому времени и Фриц должен подойти...

Оставляя первую и вторую роты Гарибальди слева, он прошел с полкилометра вдоль оливковых плантаций и стал подниматься на остроконечный холм такой крутизны, что приходилось помогать себе руками. Стало жарко, как на Полтавщине в июле, и он расстегнул куртку и воротник рубашки. Наверху, поднеся бинокль к глазам, Лукач внимательно разглядывал расстилавшуюся перед ним долину и поднимающиеся к монастырю однообразные оливковые рощи. Ни французского, ни немецкого батальонов нигде и в помине не было. Еще бы. В теплой одежде, да еще с набитым мешком за спиной и обоймами по всем карманам бойцы рады были укрыться от почти тропического ноябрьского солнца, главное же, им в теории предстояло атаковать этот католический форпост, для чего необходимо было приблизиться к нему.

Ровно через тридцать семь минут быстрого хода Лукач вышел к пыльной сельской дороге, ведущей от Сорро-де-лос-Анхелеса на Пералес-дель-Рио, где должны были базироваться немецкое интендантство и перевязочный пункт. До них оставались считанные шаги, когда в монастыре вдруг бухнуло, будто лопнула квасная бутылка, одновременно что-то засвистело, свист оборвался: маленький снаряд воткнулся в почву где-то близко, и Лукач тут же углядел, где именно,– по другую сторону дороги взметнулась сухая земля, одновременно грохнуло, и с неба, стуча, посыпались камни. Лукач осмотрелся, чтобы понять, куда это они стреляют, и усмехнулся. Ну и дурни! Стреляли явно по нему, по идущему полем одинокому человеку. Идиотизм! По перепелке из трехлинейки.

Выйдя на дорогу, он зашагал к тылу. С трех сторон Пералес был обсажен платанами, а с четвертой – мимо глинистого берега текла мутно-желтая речка. Дорога вывела Лукача прямо к ступеням новенькой церкви. По бокам ее стояли два ряда тоже новехоньких одноэтажных домиков с чистенькими занавесками в закрытых окнах, а позади алтарной части – третья, замыкающая, линия таких же аккуратных коттеджей. Ни в одном из них, как и во двориках, не было заметно ни малейшего шевеления, словно это не поселок, а театральная декорация. Только на паперти, как статист из «Спящей красавицы», упираясь спиной в закрытую половину входных врат и вытянув ноги, мирно спал пожилой тельмановец.

Лукач разбудил его и попросил вызвать батальонного интенданта. На пороге церкви тотчас же показался небольшого роста невзрачный человек в испанской пилотке, должно быть сохранившейся еще с Арагонского фронта. Увидев перед собой самого командира бригады, он, приставив большой палец к острому носику, а указательный – к красной звездочке на пилотке, проверил ее положение, вытянулся, щелкнув каблуками, ударил себя кулаком по виску и лишь после всех этих манипуляций доложил, дернув подбородком в направлении видневшейся даже отсюда траншеи, что недавно отправил туда сухой паек, состоящий из очень черствого хлеба и очень свежей ветчины. Фашисты, не жалея патронов, стреляют по нашим наугад и попадают все больше в листья и ветки деревьев и в землю. Все же одному из поваров оторвало пулей мочку уха. Все остальное, по мнению тощего интенданта, было в порядке, раненых в батальоне пока нет. Вот только польская рота куда-то отбилась.

– Как отбилась? – откликнулся он на поднятые брови генерала.– Никто не знает. Шли они в арьергарде на правом фланге, правее одна эта грязная речушка была. Как-никак преграда, ее,– он усмехнулся,– они не перешли, и все же роты нет с батальоном...

Заглянув в некоторые из домиков Пералоса – ни один не был заперт,– Лукач убедился, что они покинуты жителями, но внутри все выглядело так, будто хозяева вышли на минутку к соседям. Однако и соседи отсутствовали. Про себя он удивился и порадовался тому, что никто из тельмановской обслуги не входил в пустые дома хотя бы из любопытства. А опустели они начисто: ни одной лежащей на кровати дряхлой старухи нигде не осталось, как и ни единой овцы в каком-нибудь закутке, ни отбившегося цыпленка – уж он бы пищал не останавливаясь, даже все собачьи будки были пусты, да что там собачьи будки, если ни одна голодная кошка не мяукнула под крыльцом. Только воробьиные стаи перелетали с опустелого двора на вымершую улицу и обратно. Война пока лишь приблизилась к Пералесу, а уже сколько горя принесла...

Из Пералеса генерал Лукач прямиком направился в ту сторону, где, по его расчетам, батальон Андре Марти должен был войти в масличные рощи перед стенами Серро-де-лос-Анхелеса. По пути он недовольно поглядывал на запыленные свои башмаки.

Справа все нарастала винтовочная трескотня, непрестанно перебиваемая лаем «гочкисов» и более высокими торопливыми очередями «максимов», слева же из глубины лесной поросли настойчиво постукивали пушечки четырех бронемашин, но через монастырскую ограду и громовой ружейно-пулеметный барьер звук разрывов их миниатюрных гранат не проникал.