Текст книги "Пейзаж с падением Икара"

Автор книги: Алексей Поляринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Что это? – спросил я.

Сергей Ильич склонился над столом.

– А-а-а, это количество дней, проведенных, так сказать, в трезвом уме. Одним из условий приема Андрея Ивановича на должность преподавателя был полный отказ от алкоголя. Члены комиссии знали о его сложных отношениях с бутылкой, поэтому специально внесли такой пункт в договор. Конечно, это было унизительно, но он согласился – потому что очень хотел найти себе применение. И каждый вечер, покидая кабинет, он брал циркуль и с гордостью царапал очередную палку. Он даже дал этому столу имя – точнее, два имени: «сухой закон» и «столп трезвости».

Я улыбнулся.

– «Столп трезвости»?

– Да. Впрочем, не буду врать – хэппи-эндом тут и не пахло. От зависимости он так и не избавился.

– М-м?

– Он срывался. Да. Несколько раз. Звонил мне и говорил, что уже уговорил полбутылки, и это еще не предел. Я просто отправлял его в отпуск задним числом. Как вы знаете, у него был удивительный талант – выходил из запоя он так же быстро, как и уходил в него. На занятия он всегда являлся гладко выбритый и одетый с иголочки, – он любил эту работу.

Я несколько раз провел ладонью по изрезанной поверхности, стараясь не смотреть на Сергея Ильича – мне было стыдно оттого, что он знает о моем отце больше, чем я. Я хотел сказать ему «спасибо», но осекся.

На краю стола стоял механический календарь (застрявший почему-то на 1-ом января), древняя печатная машинка «Ундервуд» и настольная лампа, которая, выгнув пружинистую шею, смотрела в стену. В верхнем ящике лежали тетради студентов, в нижнем – пустота.

Я раздвинул створки жалюзи и выглянул в окно – взгляд мой упал на старый деревянный пирс, похожий на недостроенный мост. Потом я увидел рисунок на бетонном заборе: три поросенка, и над каждым написано: «Ниф-ниф, Наф-наф, Зав-каф», – и чуть ниже: «Поставь зачет, свинья!».

На стеллаже аккуратными рядами стояли книги, среди которых я сразу разглядел книги Юма и Беркли.

На нижней полке неровной стопкой лежали тетради с лекциями отца. Я открыл одну из них, но не смог разобрать ни слова: блуждающие буквы были похожи на череду кривых скрипичных ключей.

– Странно, – сказал я, – раньше почерк у него был красивый.

– Артрит, – сказал Сергей Ильич, стирая пыль с книг. – У него так сильно крутило суставы, что он не мог чертить – совсем. Очень страдал из-за этого. И писал с каждым днем все меньше и хуже – пальцы не гнулись.

– Я не был ни на одной из его лекций, – вырвалось у меня. – Стыдно признаться, но последние семь лет мы вообще не общались, даже по телефону. Я и не знал, что он стал преподавать. Вчерашний ваш звонок был для меня более чем неожиданным.

– Да, это случилось три года назад: у нас открылась вакансия, и я по старой дружбе предложил его кандидатуру.

– Он преподавал историю? – спросил я, открывая и закрывая жалюзи – кабинет то погружался в полумрак, то снова рассветал.

Сергей Ильич продолжал стирать пыль с книг, потом обернулся и рассеянно посмотрел на меня:

– Вы что-то говорили? Простите, я задумался.

– Я спросил: что конкретно он преподавал?

– О-о! Он прекрасно знал историю инженерного дела. Я сам несколько раз приходил послушать его лекции, – он стал перебирать тетради, нашел нужную, открыл и, преодолевая кривой почерк, прочитал:

«Первым в мире изобретением была лодка. Ее создал человек, который заметил, что упавшее в реку дерево отлично держится на воде. Именно этот образ – образ плывущего дерева – я считаю точкой отсчета инженерной мысли. А колесо?…нет, колесо появилось гораздо позже. Вначале была лодка».

Профессор читал лекцию вдохновенно, словно поэму. Когда он закончил, мы долго обсуждали ее. Потом я сказал:

– Что ж, наверно, мне даже и забирать отсюда нечего – кроме лекций, пожалуй.

– Почему это «нечего»? А как же макеты?

– Какие макеты?

Сергей Ильич посмотрел вверх, я проследил его взгляд и увидел, что к потолку приклеен десяток деревянных, игрушечных кораблей всех мастей. Они концентрически располагались вокруг голой лампочки. От этого зрелища меня бросило в пот.

– Гос-споди…

– Да-да! Неожиданно, – сказал профессор, смеясь. – Смотрите, – он тростью ткнул в выключатель, лампочка зажглась, и каждый кораблик отбросил рельефную тень на белую поверхность потолка. – Не знаю, где он их достал – но он очень гордился ими. Когда я спросил, зачем лепить их к потолку, он ответил, что «так меньше вероятность наступить на них в тесноте».

Минуту я смотрел вверх, стараясь не показывать, как сильно меня взволновал этот образ.

– Да уж. Закон всемирного тяготения…

***

Вся жизнь моего отца уместилась в три небольшие коробки. Помню, вернувшись домой, я затолкал их в кладовую – и до лета не прикасался к ним.

И вот – спустя полгода, пережив свою первую выставку и покончив с генеалогическим древом Дмитрия Ликеева, я почувствовал, что час настал. Сама идея преемственности поколений (в основном – ее условность) за время «расследования» так глубоко въелась в мое мышление, что я всерьез решил покопаться в собственном прошлом – вот так коробки с барахлом отца были переправлены из кладовки на стол и распакованы.

Первое, на что я наткнулся – плакат фильма «Человек-слон» Дэвида Линча. Дальше – табличка с любимым афоризмом отца:

«Что лучше – дешевое ли счастие или возвышенные страдания? Ну-ка, что лучше?» Достоевский «Записки из подполья».

Ему всегда нравились помпезные, надрывные афоризмы Гюго и Достоевского. Я же испытывал к ним брезгливое отвращение.

Хотите мое мнение? Человек, выбравший «возвышенные страдания» – не герой, а мазохист.

И потом, что значит "дешевое счастье"? Это, знаете ли, оксюморон. Очевидно, что если счастье дешевое – значит, это не счастье; если дешевой назвали любовь – то какая же это любовь? Дешевыми могут быть только подделки, оригиналы всегда дороги. Всегда. И если кто-то не способен увидеть разницу – это целиком проблема смотрящего.

Знаешь, пап, что меня особенно нервирует? Расплывчатость формулировок. «Возвышенные страдания», говоришь? Вероятно, под «возвышенностью» здесь стоит понимать благородные мотивы. Например, сесть в тюрьму, сражаясь с тираном. Взять на себя вину, чтобы избавить от страданий близкого человека. Стерпеть пытки, не выдав друзей. Или пойти на Голгофу. Но тут мы сталкиваемся с другой, чисто философской проблемой – что является критерием «возвышенности»: мотив или результат поступка?

Что благородней: борьба за свободу своей страны с оружием в руках или непротивление злу насилием? Я думаю, все, опять же, зависит только от ракурса, от точки зрения смотрящего (и в этом – вся проблема; ведь большинство людей – моральные дальтоники).

Считать свои страдания «возвышенными» станет лишь тщеславный идиот. Страдания не могут быть возвышенными – как не может быть возвышенной травма; даже если ты получил ее, защищая близкого человека. Возвышенность – это критерий поступков, а никак не страданий.

Страдать за правду – благородно, но стремиться к страданию за правду – это извращение.

Возвышают не страдания – а их преодоление. И только.

Если к чему-то и стоит стремиться – то к уменьшению страданий, а не к их возвеличиванию.

Ладно, хватит квази-философии, к чертям Достоевского, я отвлекся.

Что там дальше в ящике отца?

Ах да, ну конечно, – стопка карт (заповедника, побережья, акватории и проч.). Куда ж без них? И каждая исчерчена сеткой маршрутов. Надеясь разобраться в этих безумных, невротических хитросплетениях, я наклеил карты на стену, отчего комната сразу стала похожа на рубку полевого командира.

Следующий шаг – макеты кораблей. Раздобыв стремянку, я приклеил корабли к потолку. Не знаю зачем. Просто, мне кажется, там им самое место.

Разгребая корреспонденцию отца, я обнаружил газету трехлетней давности. Возможно, я бы просто выбросил ее, если бы не одна мелочь – номер был посвящен живописи, а на седьмой полосе – репортаж о молодых, подающих надежды искусствоведах, среди которых – я. Вот так новость – он следил за моей карьерой…

Дальше – больше. Вторая коробка полностью забита чертежами. Десятки ватманов, расчерченных настолько кропотливо, что стало как-то не по себе. На чертежах – схемы установки мачт, рулевого управления и прочей корабельной демагогии.

Разглядывая чертежи, я испытал приступ тоски – насколько же сильной может быть страсть? Я всегда ревновал отца к этой шхуне. И, похоже, не напрасно.

Самое интересное таилось на дне третьей коробки: неоплаченные счета, кредитные документы, накладные и прочая бухгалтерская схоластика. Обычно при слове «наследство» люди представляют себе кучу денег, в моем случае «наследством» оказалась порядочная стопка долговых расписок. Спасибо, папа! Перебирая накладные я обнаружил такую вот запись:

Пиломатериалы (брус. 200х200х6000мм) (цена за куб.метр 7250) (общая сумма транзакции 720762.60).

Сумма была настолько абсурдна, что я несколько раз пересчитал цифры, подозревая оптический обман.

Пиломатериалы? Какого дьявола?

Следующий счет выглядел еще более экзотично: «сплав (медь, цинк)»

И здесь – общая сумма, стоявшая внизу листа, выглядела просто неприлично.

Если ватманы с чертежами мачт и рулевого управления я еще мог привязать к тому, что отец преподавал в университете, то ЭТО – уже за гранью логики.

К счастью адреса фирм-поставщиков были указаны в каждом документе.

Я позвонил дяде Ване и рассказал о своей находке. Молча выслушав меня, он ответил лишь: «через час буду», – и через пятьдесят восемь минут уже стучал в мою дверь.

***

Первым делом мы наведались в фирму, поставляющую пиломатериалы. Сначала нас даже пускать на порог не хотели, но наглость дяди оказалась прочнее хамства охранников.

Секретарша в приемной была похожа на манекен с витрины. Пока мы ждали, она, кажется, ни разу не моргнула. И голова ее вертелась отдельно от туловища, словно на шарнире. Предупредив босса о нашем приходе, она сказала:

– Pouvez entrer, monsieur? – почему-то она решила, что мы французы (или, может, это она – француженка?).

Мы не стали ее переубеждать и, помешкав у двери, вошли в кабинет. Внутри пахло пылью, я чихнул. Свет придорожного фонаря пробивался сквозь створки жалюзи и ровными желтыми полосами наискосок ложился на паркетный пол.

В углу за столом сидел старик и листал пожелтевшую газету. На стене за его спиной на специальных штативах располагались клинки, сотни клинков – от охотничьих ножей до самурайских мечей.

– Добрый вечер, – сказал я.

Старик поднял на нас взгляд. Сквозь толстые линзы очков глаза его казались огромными, какими-то рыбьими, смотрящими в упор.

– Вы кто такие?

– Мы… мы пришли проконсультироваться.

– По поводу?

– У нас есть накладная…

– Две.

– Что?

– Я сказал: две.

Мы с дядей переглянулись.

– Прошу прощения, – сказал я. – Я не совсем понимаю: чего «две»?

– У вас две минуты. Время пошло, – он перевернул песочные часы и постучал по ним карандашом. – Говорите – чего надо, и выметайтесь.

Я достал из кармана сложенный вчетверо листок и протянул ему. Он включил настольную лампу (такую яркую, что я прикрыл глаза ладонью) и пробежался глазами по цифрам (зрачки его комически забегали влево-вправо-влево-вправо). Потом посмотрел на нас:

– Вы кто такие вообще? Откуда это у вас? Это конфиденциальный документ.

– Он принадлежал моему отцу. Я хотел узнать о нем поподробнее.

– Ах ты собака! – ни с того ни с сего заорал старик. – Он еще смеет огрызаться! Да я тебя железным прутом выпорю, ржавым гвоздем искорябаю, глаза тебе выцарапаю!

– Простите, это вы мне? Но…

– Молчать, собака! – гаркнул старик, лицо его как-то неестественно задергалось. Он явно был не в себе: – Больше я тебя не побью по той простой причине, что ты уже битый. Держи ключ!

– Какой ключ? О чем вы? С вами все в порядке?

– Держи ключ, собака, а то я тебе голову им размозжу.

– Уходим. Он псих, – прошептал дядя Ваня. Обычно люди, хамившие ему, сразу получали апперкот, но бешеный старик, похоже, умудрился напугать и его.

Я схватил накладную и, процедив «спасибо», стал отступать к выходу. Дядя – за мной. Когда мы дошли до двери, за спиной вдруг раздался хохот, – сначала сдавленный, но нарастающий. Мы даже замерли на мгновение, потому что смех был не злой, а очень добродушный.

– Постойте, друзья! Ха-ха! Стойте!

Мы переглянулись.

– Видели бы вы свои лица! – сказал старик и скорчил гримасу испуга, изображая нас.

– Что все это значит? – спросил я.

– Диккенс! – хохоча, ответил он. Мы ждали, пока он пояснит, но он продолжал беззаботно смеяться.

– О чем вы?

– Диккенс! «Лавка древностей»! Вы читали?

– При чем тут это?

– Скажите – читали или нет?

– В юности – да. Но не до конца. Он ужасно сентиментальный.

Старик снял огромные очки, отчего лицо его преобразилось – стало открытым, спокойным. Он вытер слезы и несколько раз глубоко вздохнул.

– О-о-ох. Я играю в местном театре. Мы готовим постановку.

– И кого вы там играете – злобного карлика?

– Вот именно! Я играю Квилпа! – он указал на стол. То, что я сперва принял за пожелтевшую газету, оказалось сценарием пьесы «Лавка древностей». – Извините. Эти реплики с угрозами, они принадлежат Квилпу.

– Так вы репетировали? – спросил дядя Ваня.

– Да. Сожалею, но вы стали жертвами моей великолепнейшей актерской игры! Еще раз извините, что я так внезапно на вас заорал. Просто хотелось, знаете ли, отточить образ своего героя на незнакомых людях. Я очень серьезно отношусь к своей роли – всегда пытаюсь не «сыграть», а «прожить» персонажа. Однажды мне довелось выйти на сцену МХТ. У меня была маленькая роль – я играл дерево – но я сыграл так, что зрители плакали, потому что мне удалось показать весь спектр страданий березы, которую сейчас спилят. Эх, да-а-а, было время. Ну да ладно… Скажите, вы правда поверили, что я злой и страшный?

– Н-ну… да.

Он удовлетворенно кивнул и протянул сухую руку.

– Теперь – дайте-ка накладную.

Еще минуту он водил пальцем по строчкам с цифрами, потом щелкнул карандашом по селектору:

– Лида. Принеси мне, пожалуйста, расшифровку транзакции номер один-три-один-три-шесть-семь.

«Да, Иван Сергеевич», – послышалось из динамика.

Через минуту, цокая каблуками, в кабинет вошла секретарша. Протянув ему тонкую синюю папку, она удалилась (но ее ноги навсегда остались в моей памяти). Старик молча просмотрел столбики цифр и сказал:

– Да-а-а-а. Андрей Иванович Карский, верно? Странный был заказ.

– Почему странный?

– Ему нужна была древесина особой породы: ильм Томаса.

***

– Он не искал корабль. Он строил его. Строил. Представляешь?

– Н-нет.

– Я тоже.

Эта новость нас обоих привела в растерянность. Все эти годы я был уверен, что отец напрасно растрачивает свою жизнь, гоняясь за призраком прошлого; но, оказалось, все наоборот, – он пересоздавал ее: у него были друзья и новая работа в университете; он даже пытался завязать со спиртным, – не слишком удачно, впрочем…

Он написал мне несколько писем (позвонить постеснялся – знал, что я брошу трубку) с предложением встретиться-поговорить. А я… я так и не прочел их, эти письма, – я был настолько упрям в своей «правоте», что не вскрыл ни одного конверта. Теперь, когда я думаю об этом, я снова чувствую зубную боль – ведь я порвал с ним отношения именно из-за шхуны: мне казалось, что вся его поисковая активность вызвана всего лишь нежеланием признать поражение, боязнью перемен.

Странно, как одно незначительное событие способно в корне изменить не только будущее, но и прошлое – особенно прошлое.

Разумеется, с точки зрения здравого смысла строительство деревянного парусного корабля – это не менее безумная затея, чем его поиски… но все же в моем сознании новая шхуна произвела настоящий переворот. Ведь это значило, что он ни на секунду не усомнился в своих силах – он смог перенаправить свою одержимость —он жил дальше.

А что же я? Я никогда не умел смотреть в лицо страхам. Действительно: почему я так отчаянно сопротивляюсь желанию людей помочь мне? Почему, например, отказываюсь продавать свои картины? Зачем я пытался утащить случайно проданную «Овцу в лесу» из галереи? Что двигало мной? Нелепый «материнский» инстинкт – нежелание расставаться со своим детищем, своим прошлым? Боязнь потери? Или просто невроз, порожденный детской душевной травмой? Что ж, это не новость – спросите у любого шарлатана-психотерапевта: он скажет, что всякое действие – результат травмы, полученной в период взросления.

Я сейчас, возможно, скажу ужасную банальность: наши дефекты определяют нас. Человек – это его недостатки. Серьезно. Я знаю это наверняка, потому что написал и, что еще важнее, проинспектировал сотни портретов. Портрет приобретает душу, лишь когда в нем есть червоточина: кривой зуб, испуганный взгляд, дряблая кожа.

В Академии живописи я прослушал множество лекций – о золотом сечении, о гармонии, о красоте форм. Но ни одной – о дефектах. И сейчас, вновь перебирая вещи отца, я задумался: а что если в этом все дело?

Дефекты – это неотъемлемая часть гармонии.

И если философия – это болезнь разума, то искусство – это болезнь гармонии.

…впрочем, я опять отвлекся.

Раньше я был уверен, что от животного человек отличается только одним – способностью находить оправдания любым своим поступкам. Но теперь я знаю – все наоборот: способность признавать ошибки – вот главный критерий зрелости.

***

Итак, я должен сделать признание: я ошибался.

***

– И что мы будем делать дальше?

– А что нам остается? Поставим точку: найдем корабль.

– Ты думаешь, он успел его построить?

– Откуда я знаю, блин? Не задавай глупых вопросов. Надо выяснить, куда делись все эти материалы. Дай-ка накладные. Что там дальше по списку?

– Вот. Здесь есть адрес сборочного цеха.

– Отлично. Идем.

***

Не все было так просто: оказалось, что по указанному адресу нет никакого сборочного цеха – лишь заброшенный ангар на набережной.

Когда проверка остальных адресов не дала результатов, мы забеспокоились. Я даже стал подумывать о том, чтобы нанять частного детектива. Но дядя Ваня отверг эту мысль (и даже влепил мне подзатыльник за такие «позорные, пораженческие настроения») – для него собственное расследование было делом чести.

– Мы опросили всех людей – и чего добились?

– Ничего.

– Неправильно. Мы добились многого. Теперь мы точно знаем, что в течение последних семи лет Андрей занимался проектировкой корабля (об этом говорят десятки ватманов с чертежами; возможно, то, что мы имеем – это лишь часть общего массива) и активно скупал материалы для строительства. Кто помогал ему – вот в чем вопрос? Не мог же он все это сам проворачивать?

– Может, поспрашивать в институте? Наверняка он вербовал помощников – они ведь там все инженеры-кораблестроители.

– Нет. Я уже спрашивал. Он действительно обращался к проектировщикам, но никто из них ни сном ни духом о скупке бруса ценной породы и ковкого чугуна. Именно здесь у нас загвоздка.

– Но во всех накладных вписан один и тот же адрес: набережная, Добролюбова 12. Это заброшенный ангар. Мы были там – и ничего: лишь пьяный сторож, собака и эхо.

Дядя закрыл лицо ладонями и глубоко вздохнул.

– Мы что-то упускаем. Нужно узнать, кто владелец склада. И кто арендовал его в последние годы.

***

Взятка в России – это порой единственный способ привести в движение бюрократический механизм. Уж не знаю, сколько законов мы нарушили, пытаясь получить доступ к нужной документации, но к концу недели имя арендатора стало известно – его звали Николай Богатырь. Адрес прилагался, и мы отправились знакомиться.

Пока мы искали нужную квартиру, я пытался представить себе, как он выглядит – этот Богатырь. Худой, толстый, лысый, бородатый? Я всегда рисую в воображении портреты людей, отталкиваясь от их имени и фамилии, и, как правило, рисунки мои бывают предельно близки к оригиналу. Но – в этот раз я прогадал…

Стоило мне постучать, и дверь распахнулась. На пороге стояло нечто… человекообразное: кожа на лице синеватая и пупырчатая, как у мертвой ощипанной курицы; нос похож на большой палец ноги. Оживший портрет Пикассо, не иначе.

– Вы Николай Богатырь? – спросил дядя, и в глазах человекообразного отразился ужас.

– О господи… – пробормотал он. – Только не это!

– Смотри-ка, он нас, похоже, узнал, – дядя шагнул через порог, схватил беднягу за ворот и потащил вглубь квартиры. – Пойдем, поговорим.

Богатырь смотрел на нас затравленно, как мальчик, застуканный родителями с сигаретой в зубах.

– Только по лицу не бейте! – закричал он каким-то действительно детским голоском. – У меня завтра собеседование! Мне нельзя с синяками!

– По лицу не бить, значит? – дядя затащил его в зал и толкнул на синий диван. Богатырь неуклюже упал и тут же поджал колени, закрывая промежность, словно готовясь к избиению. Он дышал часто-часто и похрюкивал. Мы с дядей стояли над ним и терпеливо ждали окончания истерики.

– Говори.

– У меня их нет! Сейчас нет! Но я верну! Клянусь вам!

– Э-э… ты о чем? Кого у тебя нет?

– Денег нет! Но я верну! Чес-с-слово.

Мы с дядей переглянулись.

– Ты чё несешь, истеричка? Какие деньги?

Повисла тишина. Богатырь перестал хныкать и посмотрел на нас сквозь растопыренные пальцы.

– Так вы не букмекеры?

– Нет, идиот, мы не букмекеры.

– О господи, господи… – он осторожно сел, вытер слезы. – Слава тебе господи! – воскликнул он вдруг, глядя в потолок (видимо, его бог жил этажом выше). Потом достал из-за пазухи серебряный крестик и стал целовать его. – Это божье знамение! Я знал! Я знал, что Он отсрочит кару!

– Так, мы опять его теряем! – дядя влепил ему пощечину, Богатырь встрепенулся, выпучил глаза и стал похож на филина. – Эй, лунатик, слушай меня: мы пришли задать тебе пару вопросов. Андэстэнд?

– Так вы из полиции?

Дядя влепил ему по второй щеке (так сильно, что красный след ладони еще долго украшал физиономию бедолаги).

– Вопросы буду задавать я, понял? Кивни, если понял.

Богатырь закивал так быстро, что клочья черных волос затрепетали у него на голове. Потом он вдруг побледнел и схватился обеими руками за сердце. – Ой-ой-ой, прихватило. Лекарство. На кухне. Можно?

Дядя устало махнул рукой.

– Иди.

Богатырь поднялся с дивана и, хватаясь за мебель, прошел на кухню. Там, поборовшись с дверью холодильника, достал с верхней полки стеклянный пузырек с серыми пилюлями и вцепился в крышку зубами. Минуту, кряхтя, он безуспешно пытался открыть пузырек.

– Может, помочь? – спросил я, но он лишь что-то промычал в ответ.

Крышка вдруг поддалась, пузырек выскользнул из его потных рук, и по полу с сухим потрескиванием во все стороны запрыгали круглые пилюли. Я присел на корточки и начал подбирать их. Дядя хлопнул меня по плечу.

– Малек, тебе заняться больше нечем? Пусть сам собирает.

Богатырь тем временем дрожащими руками сгреб горсть пилюль, положил в рот и стал озираться в поисках воды. Подошел к забитой грязной посудой раковине, открыл оба крана, но смеситель лишь зарычал в ответ. Пантомима под названием «в поисках воды» продолжалась до-о-олго – он искал везде: в холодильнике, в чайнике, в чашках – но безуспешно. Лицо его к тому моменту уже стало мертвецки синим. Наконец, он увидел на подоконнике вазу с белыми гвоздиками, схватил ее, выдернул цветы и залпом выпил содержимое. Странно, но лицо его тут же приобрело нормальный оттенок (и даже след ладони снова проявился на щеке).

– Ну как? – спросил я.

– Жить буду, – он воткнул цветы в пустую вазу, вернул букет на подоконник и сказал. – Если вы не букмекеры и не полицейские, тогда кто же вы?

– Фамилия «Карский» вам ни о чем не говорит?

Он прищурился и оглядел нас обоих – страх его куда-то улетучился (словно вода из вазы придала ему смелости), теперь он смотрел на нас как-то равнодушно – так кассир к концу смены смотрит на назойливых клиентов. Похоже, этот человек не боялся никого, кроме букмекеров.

– Карский? Может и слышал. А вам какое дело?

– Мы его родственники. Я брат, а он – сын.

– И что вам надобно?

– Я думаю, вы уже догадались.

Богатырь прищурился и пошевелил своим пальцеобразным носом.

– Корабль.

– Верно. Что вы можете нам рассказать?

Он пожал плечами.

– Если вы нашли меня, значит, вам уже все известно.

– Мы знаем только, что он скупал материалы, которые хранил в ангаре на набережной, Добролюбова 12. Теперь там ничего нет.

– Правильно. Он перепрятал его.

– Кого это – «его»?

– Корабль, кого же еще?

– И куда?

– Откуда я знаю? Он сказал, что «в самое надежное место». У вас сигаретки не будет?

Дядя достал пачку и протянул ему. Богатырь вытащил сразу две, – одну убрал за ухо, вторую воткнул между потрескавшимися губами. Дядя щелкнул зажигалкой, и через мгновение между нами повисло облако синего дыма.

– Итак, – сказал я.

– Итак, – Богатырь сел на край стола и закинул ногу на ногу. – Что я получу за информацию?

– Смотри-ка, кто заговорил. Я могу сказать, что ты получишь, если не предоставишь информацию. Ты получишь зубы. Я лично выбью их и вручу тебе в качестве оплаты.

– Ой, да бросьте! – Богатырь махнул сигаретой. – Андрей Иванович всегда был добр и щедр. Вы же его родственники.

– Мы бедные родственники, – сказал дядя.

– И жадные, – добавил я. – А сейчас мы теряем время. Предлагаю сделку: ты рассказываешь все, что знаешь, а я дам тебе… – я порылся в кармане и достал горсть мелочи. – Э-э-э… двадцать один рубль шестьдесят три… нет, четыре копейки. Идет?

– И еще у меня есть растаявшая шоколадка, – сказал дядя Ваня. – Но ее ты получишь, только если нам понравится то, что ты скажешь.

Минуту Богатырь молча смотрел на нас. Потом осторожно спросил:

– А если я откажусь?

– Тогда ты все равно получишь деньги и шоколадку. Но церемония вручения будет очень болезненной.

– Очень?

– О-о-о-очень.

Он сделал вид, что обдумывает наше предложение, потом всплеснул руками:

– Да бросьте вы! Что вам – денег жалко? Расценивайте это, как благотворительность, помощь нуждающимся. Я же не набор ножей вам втюхать пытаюсь, а важную информацию. А вы угрожаете. Нехорошо получается. Вы же интеллигентные люди!

Дядя схватил его за шиворот.

– Слушай, нуждающийся. Если ты в чем-то и нуждаешься, то в хорошем апперкоте.

– Ладно-ладно! Понял! Только по лицу не бейте!

– Так-то лучше. Начинай. Андрей построил шхуну?

– Да.

– Где она?

– Я не знаю.

– Не зли меня.

– Я правда не знаю.

– А что ты знаешь?

– Я действительно помогал ему. У него был целый штат сотрудников. Он сколотил из нас отличную команду. Он говорил, что мы строим макет в натуральную величину для празднования дня Военно-Морского Флота.

– И что потом?

– Ничего. Мы закончили, он расплатился, и шхуна исчезла. Я, конечно, задавал вопросы, но он отвечал неохотно – говорил, что «теперь она на своем месте», и что найти ее сможет только тот, кто обладает большим запасом прочности – и тот, кто знает точное время прилива и отлива.

Глава 8.

Отец?

– И ты нашел корабль? – спросила Марина.

Я отвернулся, посмотрел в окно – на проводах сидели чайки… нет, подождите, откуда здесь чайки? Это голуби.

– Андрей? – Марина подалась вперед и прикоснулась к моей руке.

– А? – я посмотрел на нее.

– Ты в порядке?

– Нет. Да. Все нормально. Просто задумался. Ты спросила: нашел ли я корабль? Ответ: нет.

– В смысле? Мне казалось, это очевидно – он спрятал его в Белой бухте.

Я покачал головой.

– Нет, не спрятал. Ничего этого не было.

– Чего – не было?

Пауза.

– Мой отец не был преподавателем, он не строил корабль, и он не прятал его в Белой бухте. Все, что я рассказал тебе сейчас – это подделка, – моя личная «фантомная» память. Я выдумал себе это прошлое, я населил его людьми, наполнил деталями, шутками – и прочим барахлом. Это моя «удобная версия реальности».

Марина откинулась на спинку стула и обхватила себя руками, словно пытаясь согреться.

– Ты меня пугаешь, – сказала она.

– Извини.

Еще пару минут я молча смотрел в окно, на чаек… то есть на голубей. Марина поднялась со стула и направилась на кухню.

– Пойду сварю кофе. Ты будешь?

– Я видел его, – сказал я.

– Что? – Она остановилась, обернулась.

– Я видел его примерно за… за пару месяцев до… ну, до смерти.

Марина вернулась и медленно опустилась на стул.

– Я был в супермаркете. Выбирал кофемолку. Нужная мне коробка находилась очень высоко, я попросил менеджера помочь мне достать ее. Народу было много, он был занят с другими клиентами и просто что-то буркнул в рацию. Через минуту появился человек со стремянкой.

Повисла тишина – Марина, кажется, задержала дыхание.

– Он прошел мимо меня со стремянкой на плече. Он даже не взглянул на меня, стремянка была тяжелая, и он тащил ее с большим трудом, глядя себе под ноги, чтобы не споткнуться. Он сильно изменился – облысел и похудел – но я узнал его сразу: движения, жесты, походка. И голос. Он поставил стремянку и стал взбираться наверх. К тому моменту, когда он спустил мою кофемолку на «грешную землю», меня уже не было рядом. Я спрятался за стеллажом с соковыжималками и стоял там, прижавшись затылком к холодному металлу. Я боялся даже выглянуть, потому что он мог меня увидеть, но я ясно представил себе в тот момент, как он удивленно озирается, держа в руках коробку с кофемолкой.

– Странно, – услышал я его голос. Егоголос. Потом скрежет стремянки – он сложил ее, взвалил на плечо – и ушел. Старый, худой, в дурацкой красной майке с логотипом магазина электроники. Джинсы были явно велики ему, он наступал пятками на края штанин, пока тащил стремянку в кладовую.

Я повернулся к Марине.

– Почему ты убежал? – спросила она.

– Хотел бы я знать, – сказал я. – Мне было так стыдно, что я боялся поднять глаза. Пытаясь выйти из магазина, я задел стенд с наушниками, и десятки коробок с грохотом рассыпались по полу. «Извините», – сказал я, хотя никого и не было рядом. Люди косились на меня, я рванул к выходу, где столкнулся с охранником. На меня среагировал детектор – эта дурацкая пищалка. Я не помню, как меня отпустили и как я вернулся домой – и что я делал дальше. Мне было стыдно – и за него и – даже больше – за себя. О том, чтобы вернуться и поговорить с ним не могло быть и речи – меня начинало тошнить только при виде логотипа магазина электроники. При виде красных маек.

Я долго молчал, глядя в окно. Марина не двигалась.

– И у меня начались проблемы. Я пытался рисовать, но получалось очень плохо – я без конца рисовал людей в красных майках. С этим надо было что-то делать – пойти к психологу, может быть. Или все-таки найти в себе силы – и поговорить с ним. С человеком, с которым делишь ДНК. Но – в нашей семье мы не жалуемся на проблемы, в нашей семье мы притворяемся, что у нас нет проблем. Такое вот добровольное самоослепление: «проблема, я тебя не вижу!»

Так я и сделал.

А потом – потом он умер – и, оказалось, что теперь я даже не могу узнать, как он докатился до должности жалкого консультанта в супермаркете. Он умер – и вместе с ним словно бы умерло мое желание рисовать.