Текст книги "Пейзаж с падением Икара"

Автор книги: Алексей Поляринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Вообще, пересоздание(или восстановление) – ключевое слово, если мы говорим о наследии Ликеева. Большая часть его картин позднего периода строится именно на этом приеме: «Возвращение Платона в Академию», «Реставрация Москвы после сожжения 1812 года», «Пересоздание Савла» (не «Обращение Савла», как у Караваджо или Брейгеля, а именно «пересоздание» – это важно).

Однако вернемся к нашей картине: на первый взгляд композиция здесь не отличается оригинальностью: многие русские художники обращались к этой теме – наиболее выразительным я считаю полотно Ильи Ефимовича Репина («Крестный ход в Курской губернии»).

Но Ликеев не любил просто отражать реальность – как любой великий художник он всегда наполнял ее смыслом, и его «Крестный ход» – именно такая, осмысленная, картина. Мы видим торжественное шествие – люди идут в сторону храма, купола которого видны вдалеке. Казалось бы, ничего необычного, но при внимательном изучении в глаза бросаются нестыковки: во-первых, среди идущих нет ни одного человека в рясе, во-вторых – ни одного креста. Возникает вопрос: какой же это крестный ход тогда?

Дмитрий Ликеев был противоречивым человеком: он верил в Бога, но не в церковь. Церковную атрибутику – кресты, рясы, ладан и прочее – он считал «ненужным украшательством».

Лица людей на холсте – это тема для отдельного исследования: здесь собраны все виды эмоций – от скуки до фанатизма; здесь есть даже несколько полицейских, внимательно следящих за толпой – они рассредоточены по картине, их пятеро – на первой (ветхозаветной) версии, и семеро – на второй, пересозданной. Зачем они там – неясно: одни толкователи считают, что полицейские присланы сюда, чтобы подавлять возможные беспорядки; другие видят в них карикатуру на представителей церкви (намек на это можно углядеть в том, как сложены их руки; кроме того – у них у всех бороды, что довольно странно для полицейских).

Но самое поразительное открытие зритель совершит, если внимательно посмотрит на ноги людей. Босые или обутые – не суть. Дело в том, что ноги одного из шествующих не касаются земли. Да-да, он летит! Гений Ликеева проявился именно здесь: эффект полета почти неразличим на фоне ног других людей, но стоит вам увидеть разницу – и вы не сможете отвести взгляда.

И это еще не все: ноги летящего человека являются центром композиции: все деревья, ветки, камни, крыши домов расположены под такими углами, что если расчертить холст на секторы, то окажется, что вся картина словно втягивается в то место, где расположен летящий человек.

«Кто он?» – спрашивали у Ликеева и слышали в ответ: «Икар». Шутил ли мастер? Или намекал на что-то? Вообще в полунамеках заключается, пожалуй, весь пафос его творчества (ох, как же он ненавидел слово «творчество»! Однажды даже ударил журналиста, злоупотреблявшего этим словцом: «Нет у меня никакого «тво-о-орчества»! То, что я делаю – это изматывающая, скучная, монотонная работа». – «Тогда зачем же вы этим занимаетесь?» – спросил журналист. – «Потому что это единственное, что я умею делать хорошо», – ответил мастер).

Все работы Ликеева – как китайские шкатулки с секретом. «Ты просто не туда смотришь», – его любимая присказка. Будучи главным идеологом борьбы с коммунистическим режимом, он рисовал казалось бы простые антисоветские плакаты и все равно среди красок прятал свои мысли.

Увы, ближе к старости его мастерство все чаще давало сбои – после перенесенного в 59 лет инсульта палитра его картин изменилась: он стал использовать более приглушенные тона, и лица людей получались неестественно темными. Сегодня уже доказано, что эта излишняя «угрюмость» вовсе не была техническим приемом или результатом депрессии, всему виной ухудшение зрения, тританопия – редчайший вид дальтонизма: отсутствие цветовых ощущений в сине-фиолетовой области спектра: все теплые тона казались ему оттенками розового, а холодные – оттенками голубого. Анализ палитры картин мастера показал, что он страдал этим недугом с детства, но после инсульта тританопия обострилась до предела. Он даже стал перерабатывать некоторые свои полотна, потому что они представлялись ему излишне розовыми и оттого пошлыми. К счастью, друзья вовремя заметили изменения и не позволили ему испортить свои шедевры.

Глава 4.

Пуп Земли

Мой друг, Донсков, часто собирал гостей. Вообще-то его звали Семен, но он ненавидел свое имя и отзывался только на фамилию. В Академии живописи он был знаменитостью – он совсем не умел рисовать и открыто в этом признавался, но – парадокс! – его успеваемость всегда была выше, чем у меня. Он обладал редким даром рассказчика, – любая, даже самая занудная история в его интерпретации приобретала новое звучание. Мне иногда казалось, что если он начнет в произвольном порядке произносить слова – то слушать его все равно будет интересно. Непонятно, как подобная способность помогала ему сдавать экзамены, например, по графике, но Академию он окончил с красным дипломом (в отличие от меня). Если преподаватель просил его изобразить, скажем, бегущего человека или лошадь, он просто закрашивал холст лиловой гуашью. И – бог знает как! – но это срабатывало. Семен Донсков иллюстрировал собою тот редкий (очень характерный для политиков) случай, когда очарование личности полностью компенсирует отсутствие таланта.

На вопрос: «Зачем ты вообще пришел в Академию живописи?» – он всегда отвечал по-разному. Например:

– Папа обещал, что если я стану художником, он купит мне велосипед.

Или:

– Социальный эксперимент. Хочу доказать несостоятельность системы образования.

В первый раз он пригласил меня в гости еще на первом курсе. Я подозревал, конечно, что его логово будет отражением внутреннего мира, но даже я не ожидал, что уже на пороге дома споткнусь о живую каймановую черепаху. Она, как собака, спала на коврике возле гардероба. На вопрос: «Зачем тебе это сонное чудовище?», хозяин ответил: «А что? У всех значительных людей были любимые питомцы: у Македонского был Буцефал, у Шерлока Холмса – доктор Ватсон. Чем я хуже? – И выразительно развел руками, как бы вопрошая: «в самом деле – чем?».

Черепаху звали «Эсхил» – в честь древнегреческого драматурга.

– А почему такое имя?

– Знаешь, как умер Эсхил? Ему на голову свалилась черепаха. Да-да, я не шучу. Дело в том, что орлы, охотясь, хватают черепах когтями, поднимают высоко в небо и бросают на камень – чтобы разбить панцирь. Так вот, старик Эсхил однажды шел по полю, а мимо летел орел с добычей. Пернатый, наверно, принял блестящую лысину гения за булыжник и отпустил черепаху. Так скончался один из самых светлых умов Греции. Вот тебе и Deus ex mashina.

***

– Осторожно, не наступите на Эсхила, – сказал Донсков, открыв дверь.

Мы перешагнули через черепаху, прошли на кухню и уселись за хромоногий стол, накрытый рваным лоскутом брезента. Я не ел весь день и, увидев хлеб, тут же потянулся к нему, но Донсков перехватил тарелку, пригрозив мне пальцем.

– Знаешь, из-за чего пал Рим? – спросил он. – А я знаю: они не мыли руки перед едой!

Сполоснув ладони, я вернулся в комнату. На столе возле заплывшей свечи уже стояли, перемигиваясь бликами, две поллитровые банки. Донсков налил воды, опустил кипятильник в одну из них и спросил:

– Ну что, надумали?

Он уже давно пытался уговорить нас пойти в поход. Но мы с Петром, люди ленивые, отнекивались, ссылаясь на мифические «более важные» дела.

– Да бросьте всё! – возмущался Донсков. – Я же предлагаю вам приключение! У меня отец – геодезист; работает на месторождениях каменного угля. Они разрабатывают карьеры недалеко отсюда – километров девяносто. Доедем до ближайшей станции, а там рванем пешочком, через лес! Это такое зрелище, такая красотища, скажу я вам! Ей-богу, что вы, как сонные ежики?

Обычно уговоры Донскова заканчивались ничем, но в этот раз… На стене у него висели большие черно-белые снимки – угольные карьеры, огромные черные дыры в земле, похожие на воронки от разорвавшихся бомб. Я смотрел на эти странные фотографии, и у меня возникло ощущение дежа-вю: я вспомнил, как совсем недавно листал альбом Ликеева и рассматривал его серию гравюр «воронки», посвященную именно взрывам.

– Красотища говоришь! – пробормотал я. – Ну что ж, можно, пожалуй, и сходить – проветриться.

Донсков, привыкший к отказам, сначала даже не понял, что я сказал.

– Да не спеши ты отпираться! – продолжал он. – Ты ведь еще не видел…

– Я согласен.

– Что?

– Так, Донсков, слушай меня ушами: я – согласен – на – поход.

Он словно оцепенел, потом – широко улыбнулся. Рот его был набит кривыми желтыми зубами, похожими на тыквенные семечки, и мне всегда казалось, что их там явно больше тридцати двух – ну, семьдесят два, как минимум. Он повернулся к Петру и победным тоном произнес:

– А ты что же?

– А что я? – спросил Петр.

– Ты – в меньшинстве.

– И ничего я не в меньшинстве. Раз тут такой расклад, я тоже согласен. Только где мы снаряжение возьмем?

Донсков махнул рукой.

– Не проблема. Я состою в клубе путешественников. «Эдельвейс» называется. Завтра впишем вас двоих по блату в ряды клуба и сможем взять в аренду рюкзаки и спальные мешки. А также – карабины, компасы и прочую муть. Главное – хорошенько запастись водой и взять с собой удобную обувь.

***

Мы три часа тряслись в духоте, в электричке, на жестких деревянных скамейках. Сначала пытались играть в карты, но быстро заскучали. Обычно мы легко находили тему для беседы, но это было там – в нормальном, недвижимом мире. Я по натуре домосед и вообще неохотно меняю место дислокации, иногда мне бывает лень перейти из одной комнаты в другую. А тут – целая экспедиция, марш-бросок – к черту на рога! У меня стучали зубы. Хотелось отказаться, но электричка все дальше уносила эту мысль – я знал, что уже достиг точки невозврата.

– Эй, Андрюха, сделай лицо попроще! – сказал Донсков. – У тебя глаза, как у девственника перед брачной ночью – того и гляди, лопнут от страха. Знаешь, из-за чего пал Рим? А я знаю: они боялись ходить в походы.

Я выдавил смешок, но напряжение не спало.

Петр как всегда кусал свою нижнюю губу и каждые пять минут доставал из кармана упаковку влажных салфеток, чтобы тщательно вытереть руки. Донсков долго наблюдал за ним, потом спросил:

– Петя, будь добр, объясни, что ты делаешь?

– Это называется гигиена. Советую попробовать, – назидательно сказал Петр, обрабатывая очередной салфеткой кожу между пальцев. – И не надо так на меня смотреть. Общественный транспорт, между прочим, находится на втором месте по концентрации смертельно-опасных бактерий и вирусов. Статистика. Подумай об этом.

– Ах да, совсем забыл, ты ведь у нас фанат статистики, – Донсков подался вперед и прошептал. – Так вот: если ты не уберешь эти свои дамские финтифлюшки, то вероятность того, что я вытру пол в тамбуре твоим лицом, скоро будет равна ста процентам, – он откинулся назад и пожал плечами. – Статистика. Подумай об этом.

Петр спрятал салфетки, бормоча:

– Посмотри в словаре слово «дипломатия».

– Я уже смотрел, – сказал Донсков. – Дипломатия – это смертельно опасная болезнь. От нее Грибоедов умер.

***

Перроны станций почти ничем не отличались друг от друга: они были завалены мусором и пассажирами – причем, чем дальше от Москвы, тем менее очевидной становилась разница между первым и вторыми.

Наконец за окном показалась табличка с надписью «ст. Шахтерская».

– На выход, – сказал Донсков, вдевая руки в лямки своего огромного рюкзака.

Мы вышли из вагона. Весеннее бодрое утро пробрало ознобом. Рюкзак был неподъемный – какое только барахло там не таилось – но со страху я даже не чувствовал тяжести.

В детстве я, как любой ребенок, был одержим жаждой открытий. На стене в детской висела огромная карта мира, исчерченная маршрутами великих путешествий: Магеллан, Марко Поло, Васка да Гама. Я завидовал им, потому что их жизнь была уникальна.

Сейчас, вспомнив эти имена, я осознал, что на их фоне все мои страхи смешны – в конце концов, я участвую не в Полярной экспедиции: мне не грозит смерть от переохлаждения, от лап тигров или белых медведей, на меня точно не нападут новозеландские туземцы-людоеды или сомалийские пираты. Максимум, что мне угрожает – так это комары, клещи и… и всё.

– Дорога в тысячу миль начинается с одного шага, – пробормотал я. – Верно сказано, черт возьми. Первый шаг – самое трудное.

– Хватит ныть. Иди уже, – сказал Донсков и толкнул меня. Я покачнулся, тяжелый рюкзак перевесил, и я медленно завалился на бок, как случайно задетая локтем ваза (в голове раздался звонкий треск фарфора – звук разбитой гордости).

Донсков от души рассмеялся, с удовольствием демонстрируя свои кривые, желтые, растущие практически в три ряда зубы.

Я попытался подняться, но рюкзак намертво пригвоздил меня к асфальту, и я безвольно барахтался в его объятиях. Перед лицом валялся раздавленный бычок (со следами губной помады на фильтре), было наплевано. Я ощутил такое дикое унижение, что чуть не заплакал: «как глупо, как все глупо!»

Петр подался вперед, чтобы помочь мне, но Донсков оттянул его за плечо:

– Не надо. Пусть сам.

– Но…

– Я сказал: сам.

Я снизу вверх затравленно смотрел на их лица – и увидел себя со стороны их глазами – и испытал презрение к этому тюфяку. Нельзя быть таким. Нельзя!

Сначала я хотел расслабить лямки и выбраться из капкана, но, подумав, понял, что для восстановления status-quo этого будет мало.

– Ты в порядке, Андрюх? Чего затих-то?

– Да пошел ты, – я сделал рывок; мышцы надулись, зазвенели под кожей, угрожая лопнуть. Я поднялся на колени и тут же снова рухнул, угодив лицом в липкий плевок и, кажется, разодрав щеку. Еще раз глубоко вдохнув, я перекатился на живот, подобрал колени, и, напрягая спину, стал разжиматься – еще и еще (мысленным взором я видел, как фарфоровые осколки у меня внутри стекаются, стыкуются и собираются обратно, возвращая к жизни разбитую вдребезги вазу – мою гордость). Через минуту я, красный от напряжения, стоял на ногах и вытирал лицо рукавом.

– Ты в порядке? – спросил Петр.

– Он в порядке, – сказал Донсков, – а ты – нет, – и толкнул его.

Петр рухнул, громко звякнув жестяной посудой, спрятанной в рюкзаке.

– С-с-сука! – хрипел он, пытаясь оттянуть лямку с карабином, впившуюся в плечо. Я наблюдал, как пульсирует его яремная вена.

– Заткнись и вставай.

После двух минут страданий Петру удалось подняться. Он злобно дышал и, скалясь, смотрел на Донскова.

– Это называется: Боевое Крещение, – назидательно сказал тот. – А теперь урок первый: свои рюкзаки всегда собирайте сами, никому не доверяйте это важное дело. Рюкзак должен весить столько, сколько ты сможешь пронести весь день и не надорваться: ведь Бог никогда не дает тебе больше, чем ты способен выдержать. А Бог мудр. Звучит, конечно, как клише, но это правда. Посмотрите, что у вас внутри.

Мы с Петром расслабили лямки, стянули баулы и стали доставать одежду – под слоем штанов и теплых носков лежали… кирпичи.

– Что за… зачем ты сделал это?

Донсков пожал плечами.

– Чтобы проучить вас, лентяев. В следующий раз не просите меня собирать ваши вещи и проверяйте их перед выходом. Ей-богу, как дети. Вам камней за шиворот накидали, а вы и не заметили! Нельзя так. Жизнь не прощает раздолбаев.

В моем рюкзаке оказалось семь кирпичей. Они были аккуратно обложены всякими тряпками, чтобы я не почувствовал их твердости. Доставая их и выкладывая на асфальт, я и сам сейчас не мог поверить, что ничего не заподозрил. Конечно, когда я в первый раз попробовал поднять рюкзак перед отъездом, я ощутил, что он весит больше меня. Я даже спросил у Донскова, что он туда положил, но он махнул рукой и сказал:

– Терпи, салага. Все это пригодится нам в походе.

Теперь, когда я освободил рюкзак, оказалось, что он не такой уж и тяжелый – килограммов двенадцать.

***

Мы долго шли вдоль грунтовой дороги, потом остановились возле синего знака «с. Собачье» и свернули в лес.

– Скажи-ка, Дон, а куда мы идем? – спросил Петр.

– Я же говорил – мы идем к карьеру.

– Это я понял. Но, понимаешь ли, после того, что было на перроне, я… как бы это сказать, слегка тебе не доверяю. Не мог бы ты поточнее описать наш маршрут?

Донсков остановился, повернулся к нам и кивнул.

– Я уж думал, вы никогда не спросите. Урок второй – не верьте гидам. Всегда старайтесь иметь при себе собственную карту и компас. Где ваши карты и компасы, а?

Мы с Петром переглянулись.

– Дон, не буди во мне зверя. Я и так злой уже. А ведь мы в лесу.

– И что ты сделаешь? – спросил Донсков. – Забросаешь меня влажными салфетками насмерть? Не смеши меня, а? – Он закинул руки за спину и, словно стрелы из колчана, достал из рюкзака скрученные в трубочки карты.

– Вот. Маршрут помечен. Если потеряетесь, ищите опорные точки. Они обведены красным маркером. А вот компасы – один тебе, другой тебе. Пошли, салаги.

Лес щетинился ветвистой зеленью, солнце косо строчило лучами сквозь заросли (отпечатывая на сетчатке ломаные вспышки). Тонкие нити паутин сверкали, расходясь радиально и остро, как трещины на разбитом стекле. Сам же воздух, насыщенный хвоей, смолой, можжевельником был густ, как глицерин; но дышалось легко. Пару раз мы натыкались на огромные муравейники – с меня ростом. Некоторое время, прыгая с ветки на ветку, нас преследовали две белки.

И вот – мы вышли на открытое, залитое светом пространство, где уныло торчали сотни свежих пней, везде валялись спиленные ветки – след нелегальной вырубки. Запахло опилками, бензином – как на мебельном заводе.

– Стоп! – сказал Донсков.

– Что такое?

– Там кто-то есть, по-моему, – он, щурясь, вглядывался в заросли впереди.

– Кто?

– Да откуда я знаю? Сойди с моей ноги, блин!

Я смотрел по направлению его взгляда, но видел только зеленую чащу, сплетение веток, стволы. Ветки слегка шевелились от ветра… или от чего-то еще.

– Ладно, пошли. Померещилось, наверно, – сказал Донсков, и мы двинулись дальше. Только теперь наш путь уже не был таким ярким и безоблачным. Мы с Петром вертели головами, ожидая нападения, удара в спину. Казалось, даже птицы затихли. Я все время чувствовал чей-то взгляд на затылке, и от этого волоски на руках вставали дыбом. Мне было жаль, что я не захватил с собой оружия. Как же я буду отбиваться?

– Дон, а что ты видел?

– Да ничего. Я же говорю – померещилось.

– Нет, я имею в виду, на что это было похоже – на животное или на человека?

– Это было похоже на твою трусость! Успокойся. Никого здесь нет.

– Да? А это что тогда?

Мы обернулись. Петр показывал пальцем на блестящую в свете солнца алюминиевую флягу, привязанную к надрезанной ветке березы – из надреза во флягу потихоньку капал сок.

–Уже полная. Давно висит. Наверно, егерь оставил, – сказал Донсков; в его голосе звенели настороженные нотки.

Мы прошли немного дальше и наткнулись на тлеющий костер. Возле углей лежала небольшая старая брезентовая сумка, а рядом с ней – ружье. Мы стали озираться.

– Эй! – крикнул Донсков. – Отзовись! Мы пришли с миром!

– Может не стоит орать? – сказал Петр, вжав голову в плечи.

– Ага. Кто к нам с миром придет – от мира и погибнет, так что ли? Расслабься, Петрушка. Ружье лежит здесь – значит, он безоружен.

– Может, лучше нам просто уйти?

– Включи логику: здесь ходят охотники, а у нас нет светоотражающих жилетов. Издалека нас – а особенно тебя, – могут принять за оленя и подстрелить. Лучше сразу заявим о нашем присутствии.

Сердце мое колотилось об ребра так сильно, что аж закладывало уши.

– А разве охота здесь не запрещена?

– И что? Для дурака запрет подобен вызову: «нельзя» равно «рискни». Давайте подождем, может, он вернется скоро.

Донсков достал свернутую в трубочку карту, похожую на папирус, и раскрыл ее с таким важным видом, словно собрался зачитывать приказ Цезаря.

– Здесь болото рядом. Не расходитесь, – сказал он как бы между делом.

– А что, если этот охотник… ну, того, в болоте.

Мы оглянулись на Петра, он пожал плечами.

– Чего вы так смотрите? Я всего лишь предположил. Ты сам сказал, что фляжка давно висит, и костер уже потух.

Солнце заволокло облаками, и лес оцепенел. Меня пробрал озноб – как наждаком по спине.

Я не мог избавиться от навязчивых мыслей; я живо представил себе, как тугая трясина поглощает охотника: вот он влип по щиколотку, а вот уже по колено… он зовет на помощь, кричит, пытается выбраться… следующий кадр – по грудь застрявший в болоте охотник. Губы его посинели, глаза уже не блестят. Он только шепчет что-то, держась за дерн окаменевшими пальцами. Проходит время – и трясина проглатывает человека. Я тряхнул головой, стараясь отбросить шальные мысли, но образ намертво засел в подкорке – теплое тело, зажатое в пластах густого месива. «Сколько, – думалось, – сколько еще живет человек после того, как голова его скрывается под слоем мшистой, ноздреватой грязи? И умирает ли он от дефицита кислорода или от ужаса неизбежности?»

– Может, вернемся? На помощь позовем, а?

Донсков скомкал карту и, пиная камни, направился в чащу.

– Господи, какие же вы сопляки! Трусы! Зачем я вас взял с собой? Валите, на хрен, куда хотите! Все настроение испортили! Ноют и ноют, ноют и ноют! – Он сыпал проклятиями, но голос его дрожал. Он продирался сквозь заросли, яростно ломая ветки, и мы виновато семенили следом, как утята за мамкой.

***

Лесная геометрия менялась: то уходила под откос оврагами, то вскидывалась горными породами. Примерно через час мы уперлись в высокий, решетчатый, ржавый забор. Я прочитал надпись на обломанной табличке:

«Промышленная зона. Посторонним в»

Донсков, угрюмо напевая: «переправа-переправа, берег левый, берег правый», – скинул рюкзак, залез на забор, сел верхом и протянул к нам грязные ладони. Мы по очереди подали ему баулы, он перебросил их на ту сторону и помог нам.

Мы вышли к терриконам. После зеленой палитры лесного пейзажа эти черные шлаковые пирамиды выглядели особенно уныло и навевали тоску. Теперь под ногами вообще ничего не росло – словно выжженная напалмом земля.

Солнце миновало пик и повалилось к горизонту. Было жарко, лямки рюкзака до кровавых мозолей натерли мне плечи, я подоткнул под них полотенце, но легче не стало; каждый шаг отдавался гулким уколом в правом боку. Тело ныло, я чувствовал каждую мышцу – и мозг закипал от количества боли. Я все надеялся, что Дон скажет: «привал», – но он молчал и, казалось, шагал все быстрее. Потом у меня открылось второе дыхание… потом третье, четвертое… после седьмого дыхания я сбился со счета. Перед глазами расходились багровые круги, во рту все заржавело, я чувствовал, что скоро упаду от истощения, но попросить о передышке не позволяла гордость – Донсков и так был обо мне невысокого мнения после лесной прогулки. Я ждал, что Петр первый даст слабину, попросит остановиться. Было заметно, что он перебирает ногами из последних сил, и наверно молчит по той же причине – не хочет выглядеть тряпкой и ждет, пока сдамся я. Получалось, что мы шли и терпели, уповая на слабость друг друга.

– Вот он, – наконец сказал Донсков, указывая вдаль, веред, где серая земля внезапно обрывалась.

Карьер имел форму неровного круга и был похож на кратер, след рухнувшего метеорита. Его стенки были изломаны горизонтальными слоями горных пород, похожими на исполинские ступени. Эти слои напомнили мне кольца на спиле огромного дерева – казалось, если посчитаешь их, то узнаешь возраст планеты.

– Дамы и господа! – сказал Донсков. – Позвольте представить вам пуп Земли.

На ум пришел дантов Ад. Мне чудилось, что сейчас, посмотрев вниз, я увижу толпы некрещеных грешников в первом круге, а в самом низу – вмерзших в лед предателей…

Но, стоя на краю, я понял, что ошибся – карьер был безлюден, как лунный ландшафт. Внизу, на самом дне, стояла пара контейнеров, похожих отсюда на спичечные коробки, и экскаваторы-луноходы – размером с детские игрушки.

– Это маленький шаг для человека, но огромный – для человечества, – сказал я, и мы стали спускаться, изображая лунную походку, обращаясь друг к другу «мистер Армстронг» и «мистер Олдрин».

– У-а-а! – заорал Донсков, сложив ладони рупором. – Лю-у-уди-и! Гу-ума-аноиды-ы!

Вопль его шаром прокатился по краю карьера, заметался, как запертый зверь, отдаваясь со всех сторон; эхо рикошетило так долго, что мурашки побежали по спине – казалось, стены проснулись, заговорили, стали отвечать невнятно, на своем древнем языке.

– Круто? – спросил Донсков.

– Круто, Дон, круто.

– Ну вот! Я же говорил! А вы не верили, салаги! Делайте, как я!

Он снял рюкзак, швырнул вниз – и тот неуклюже покатился по склону, спотыкаясь на огромных ступенях, бренча жестяной посудой, спрятанной в карманах. Я расслабил лямки на ремнях, и мой рюкзак повалился наземь. Кости ныли, но я радовался тому обманчивому ощущению легкости в мышцах, которое дает освобождение от тяжкой ноши – казалось, я сейчас взлечу. Я вытащил бутылку воды, свежее полотенце, и пинком столкнул баул со склона; минуту с детским интересом я наблюдал, как он весело барахтается вниз. Потом отвинтил крышку и стал пить.

– Клянусь, это самая вкусная вода в моей жизни, – сказал я, задыхаясь, облизывая потрескавшиеся губы и поливая стертые в кровь плечи.

– Так, воду экономим. Нечего плескаться, – Донсков отобрал у меня бутылку и стал пить; я смотрел, как его кадык болтается в горле, словно поршень насоса – вверх-вниз, вверх-вниз.

Петр за все это время не сдвинулся с места. Он все еще стоял с рюкзаком за спиной и отрешенно смотрел на склон, на наши пыльные манатки, застрявшие в середине пути и лежащие сикось-накось, как трупы в мешках.

– Чего застыл, Петрушка? – спросил Донсков. – Кидай!

– Не-а, я не буду. У меня там… посуда из дома. И вообще, рюкзак казенный.

– Ну и дурак.

Спуск занял минут двадцать – и этот факт заставил меня усомниться в справедливости выражения «с места – в карьер». Ландшафт давил своим величием, возникало ощущение, что мы спускаемся к центру Земли – настолько маленьким я сам себе казался в этой исполинской яме. Донсков насвистывал девятую симфонию Бетховена, я подхватывал мелодию – мы пробовали свистеть каноном, но получалось нестройно; Донсков злился, называл меня врагом музыки, а я за это бил его по голове пластиковой бутылкой. Петр все это время молча шел за нами, дыхание его стало тяжким, лошадиным – как будто он тянул плуг по высохшему полю. Мы несколько раз предлагали ему скинуть балласт, но он лишь качал головой. Жилы на шее натянулись, как струны, струи пота текли в глаза, он стирал их пыльной ладонью, отчего лицо его скоро стало чумазым и замученным. Но он не сдавался – дотащил рюкзак до самого дна и только там со стоном облегчения сбросил его и повалился наземь, словно подкошенный пулей. Перевернулся на спину, вынул из нагрудного кармана какие-то зеленые таблетки, разжевал одну, потом достал спички, пачку сигарет, закурил и долго лежал вот так – щурясь, глядя в небо, попыхивая дымом вверх.

– Чо разлегся? – спросил Донсков, встав прямо над ним, уперев руки в боки. – Мы еще не пришли.

– Экран не загораживай, – сказал Петр. – Я кино смотрю.

Донсков глянул вверх.

– И чо за фильм? Как называется?

– «Чапаев». Видишь – облако усатое плывет по небу? Это Василий Иванович – Урал переплыть пытается.

Мы легли по обе стороны от Петра и минуту наблюдали за Чапаевым-облаком. Он плыл медленно, даже как-то вальяжно.

– Плохой актер, – сказал Донсков, – переигрывает. Давайте лучше другой какой-нибудь фильм посмотрим!

– Дон, успокойся, тут нельзя переключать каналы.

Передохнув, мы двинулись дальше – к экскаваторам. Воздух на дне был словно горячий – плавился, струился, порой рождая миражи. Когда мы приблизились к центру карьера, Донсков обратил наше внимание на небольшой круглый участок, обнесенный красно-белой лентой. С разбегу перемахнув через ленту, он обернулся и закричал, как конферансье:

– А теперь, дамы и господа, – гвоздь программы! Истинная магия!

Он достал из кармана горсть копеечных монет и подкинул. Монеты взлетели, сверкая на солнце, и вдруг застыли в воздухе секунды на три, потом стали падать – но каждая из них летела со своей скоростью, как будто они имели разный вес: некоторые вообще опускались медленно, словно перья.

Меня пробрал озноб. Сначала я списал все это на какой-то фокус, на оптический обман и даже потер глаза. Дон достал из кармана еще горсть и подкинул – все повторилось: монеты, падая, меняли траекторию полета, как мухи.

– Эт-то что такое?

– Магнитная аномалия, – Донсков постучал каблуком по земле. – Месяц назад здесь добывали каменный уголь, и вдруг – хрясь! – у экскаватора гнется, ломается ковш. Пригласили геодезистов, среди них – мой отец. Оказалось, в толще лежит какой-то непонятный минеральный пласт. Раздробить его невозможно, он настолько прочен, что даже направленный взрыв ему, что слону – дробь. Более того: металлы тут ведут себя нестандартно – сталь то становится мягкой, как фольга, то твердой – как алмаз. А у никеля, цинка и меди каждую секунду изменяется масса: причем амплитуда колебаний от семи граммов до двадцати двух килограммов – бросив монету в человека, можно пробить голову насквозь, как пулей, если кинуть невовремя. Мой отец назвал это место «Казус Ньютона» – основные законы механики здесь шалят: инерция и масса нестабильны; а действие не обязательно встречает противодействие.

Он еще раз подкинул монеты. Я стоял, открыв рот, стараясь усвоить сказанное. Потом достал из кармана ключи и бросил – долетев до обозначенной лентой границы, связка резко изменила направление и скорость. Петр подкинул свою зажигалку – с тем же результатом.

– Круче всего получается с монетами, – сказал Донсков. – Я проверял.

– Чего ж ты сразу не сказал, что здесь такое?

– Ага, щ-щас. Вы бы поверили? Сказали бы, как всегда, что я трепло!

Мы с Петром переглянулись.

– Да, пожалуй, действительно сказали бы.

– Слушай, Дон, а эта «аномалия», она радиоактивна? Здесь же, наверно, опасно находиться, – Петр осторожно прикрыл ладонями промежность. – Радиация, импотенция и все такое.

– Расслабься, Петрушка. Даже если здесь есть радиация, то в твоем случае импотенция – это выход. Ведь, как сказал Оккам: «Не следует множить идиотов без необходимости».

Петр показал Донскову средний палец.

– И все-таки странно, – сказал я, озираясь, – если это место такое уникальное, почему его не оцепили еще, не засекретили? По логике, сюда вообще не должны пускать. Где охрана-то?

Донсков покачал головой.

– Наивный ты человек, Андрейка. Аномалии интересны только в литературе, в жизни же все это на хер никому не нужно – потому что что? Правильно: непрактично. Если информация о Казусе Ньютона просочится в прессу, то компания, в которой работает мой отец, понесет огромные убытки, ведь карьер придется отдать ученым для исследований. А кому это надо? Знаешь, сколько бабла ушло на разработку этих месторождений, на раскопки? Знаешь, сколько людей здесь задействовано? «Мы создаем рабочие места!» – любимая мантра варваров. Смешно получается: все мы жалуемся, мол, из жизни уходят красота и волшебство, мир обесцвечивается. Но… проблема в том, что красота никогда не уходит сама; чтобы она ушла, нужно быть равнодушным к ней – перестать бороться за нее. Или обменять ее на практичность. Взять, например, северное сияние – явление совершенно бесполезное, и даже хуже – им нельзя обладать, и в этом его главная «проблема» – оно ничье. Оно само по себе – и поэтому кажется бесполезным. Но – оно прекрасно. И вот – ты поди, скажи своему соседу: «Через семь дней, мол, северное сияние исчезнет. И, чтобы этого не произошло, мы все должны хотя бы на неделю перестать пользоваться автомобилями». Что тебе ответит сосед? «Ну-у-у не знаю, у меня завтра куча дел: собаку к ветеринару, детей – в школу… как же я без машины-то?» Парадокс. Мы не готовы к жертвам – даже к минимальным – мы не готовы бороться за то, что не сможем назвать «своим». Но при этом мы негодуем, мы сетуем на исчезновение красоты, которую сами не желаем защищать. Когда о ком-то говорят: «он человек практичный», – это вроде как комплимент, но мне всегда хочется швырнуть в такого человека увесистым томиком сказок Андерсена. Или лучше Гофмана. Прямо в бошку, – бах! – Донсков замахнулся и швырнул в меня воображаемым томиком. – Практичность – это когда мать душит ребенка, потому что его нечем кормить. Вот и здесь та же история, – сказал он, всплеснув руками. – Это место – это ведь стопроцентное волшебство! Но. С точки зрения «практичного» человека (бизнесмена, менеджера, маньяка-убийцы, чиновника, президента – и прочей падали) это волшебство неинтересно – потому что его свойства невозможно в кратчайшие сроки конвертировать в твердую валюту. На изучение могут уйти годы – а это миллионные издержки (ох, это страшное слово «издержки»! Сегодня оно – синоним слова «грех»). Сначала у начальников была идея продать Казус Ньютона военным (что бы мы ни делали – все равно получается оружие); но, оказалось, что волшебный минерал имеет свою силу только здесь, в этом месте и только целиком, в монолите; отдельный кусок превращается в обыкновенный графит. Да что там! Папа рассказывал, как они однажды нашли гигантский скелет доисторического ящера в горной породе – об этом сообщили высшему начальству, и тут же получили краткий ответ: «продолжайте работать, археологи хреновы, у нас график». В итоге бесценный артефакт просто разрушили направленным взрывом. Папа успел стащить несколько костей и зубов – они до сих пор лежат у нас дома, в Ростове, напоминая о проявленном малодушии.