Текст книги "«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)"

Автор книги: Алексей Желоховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Истощенные, бледные лица студентов искажались гневом. Переспрашивая друг друга, они лихорадочно записывали эти кричащие цифры. Толпа гудела от возмущения.

На одном из листов была изложена жалоба на «кровавое преступление». Речь шла о самоубийстве юноши, приехавшего из деревни, которого отчислили за неуспеваемость.

У библиотеки соорудили высокий дощатый помост – не то трибуну, не то эстраду, не то эшафот. На фоне красных знамен на нем стоят выстроенные в шеренгу люди, опустив на грудь головы в ушастых бумажных колпаках. На многих бумажные накидки, сплошь покрытые надписями. В руках они держат фанерные щиты с перечнем «преступлений». На груди у некоторых висят плакатики: «Черный бандит».

– Склони голову! – вдруг услыхал я возглас за спиной и резко обернулся: к импровизированному эшафоту вели сравнительно молодого человека. Двое держали его под руки, а третий ударял по затылку – человек этот не желал опускать голову, он стойко и упрямо выпрямлялся.

Тогда конвойные остановились, стали осыпать осужденного бранью и бить куда попало. Избиваемый не сопротивлялся, он шатался из стороны в сторону, пытаясь устоять. Проходившие по аллее студенты сгрудились вокруг жертвы:

– Контра! Сволочь! – неслись выкрики.

Человек упал, и все наперебой стали пинать его ногами, но он не издал ни одного стона или крика.

Вдруг от собравшейся на судилище толпы отделились человек пять и бегом понеслись к нему, крича:

– Его будут судить массы. Ведите его сюда!

Разъяренная толпа, только что с холодным ожесточением избивавшая беззащитного человека, при властном окрике мгновенно дисциплинированно расступилась. Жертва недвижимо лежала на асфальте.

– Вставай! – крикнули подбежавшие студенты еле дышавшему человеку, подняли его и потащили к эстраде. Избитый из последних сил несколько раз пытался поднять голову, но, получив затрещины, беспомощно ронял ее снова. Я смотрел, как его втащили на сцену и прислонили к заднику, обтянутому красной тканью. Он соскользнул на пол. Ему приказали встать на ноги и влепили несколько увесистых пощечин, но тщетно. Тогда подошел здоровенный детина – кто-то из ведущих активистов – и заработал солдатским ремнем. Удары ремня привели избитого в чувство, он встал на ноги. На него натянули бумажный колпак клоуна и накинули бумажную хламиду. Двое юнцов начали быстро что-то писать на ней черной тушью. Еще один парень замазал его лицо белой краской, макая кисть в большую консервную банку – в старом национальном театре злодеев гримировали белым…

Для меня, выключенного из жизни китайского общества иностранца, «культурная революция» стала представляться бесконечным, непрерывающимся ни днем, ни ночью, кошмарным спектаклем, конец которого был неизвестен.

В тот же день я возвращался из клуба советского посольства.

У ворот университета я хотел было предъявить пропуск.

– Не нужно, – сказал паренек с красной повязкой на рукаве. – Теперь вас знают все дежурные. Проходите, пожалуйста! – Это мне понравилось: может «культурная революция» действительно ко мне не имеет никакого касательства.

Собрание перед библиотекой продолжалось. Осужденные по-прежнему стояли шеренгой, у самого края рампы, держа на вытянутых руках над головой фанерные щитки с перечнем своих «преступлений». Время шло, и вдруг люди начали один за другим мешковато валиться на помост. Все глазели на них, но никто к ним не подходил, не трогал их – это, видимо, никого не удивляло. Я был настолько потрясен этим зрелищем, что не удержался и спросил стоявшего рядом паренька с красной повязкой, что с ними.

– Они стоят так целый день. Человек же не может простоять долго, держа руки над головой – вот они и падают, – охотно объяснил он мне, нарушая строгий запрет вступать в разговор с иностранцами. – Только их нечего жалеть. Ведь это черные бандиты и предатели. Они захватили власть в парткоме и насаждали здесь черное царство. Зато теперь пришло время, и революционные массы спросят с них.

А в это время на эстраду, освещенную ярким светом ламп, вышли молодые ребята с ремнями в руках и принялись самозабвенно хлестать упавших. Те поднимались, снова падали, фигуры «революционеров» прыгали вокруг них, пряжки ремней поблескивали в лучах света, а возбужденная толпа, требуя смерти, скандировала:

– Ша! Ша! Ша!

Как завороженные смотрели китайские студенты на эстраду, не могли оторвать от нее взгляда. Я пытался понять их, окаменевших, сосредоточенных и потрясенных: ведь каждый из них подсознательно страшился того, что может попасть туда, может стать таким, одним из тех, ибо в Китае, как говорили им, «революция вечна» и «не надо бояться хаоса». Ведь никто из них не знал, что готовит им будущее.

IV. Будни нового порядка

Обычными стали барабанный бой и толчея в аллеях. Странно было думать, проходя мимо залепленных дацзыбао аудиторий и лабораторий, что здесь кто-то когда-то занимался, что-то изучал, исследовал. Собрания – вот их назначение. Собрания шли безостановочно, с трансляцией и без, но всегда с хриплыми, возбужденными ораторами, бурной общей реакцией и резкими репликами.

Площадь перед библиотекой стала местом дискуссионных митингов. Они начинались с наступлением темноты и шли при свете «юпитеров» до поздней ночи. Словесные бои нередко переходили в обычную драку, и тогда толпа грозно рычала, а проворные активисты с воспаленными от бессонницы глазами. растаскивали спорщиков. Такие места назывались «боевыми площадками».

Суды с рукоприкладством и «уничтожением авторитета» происходили на стадионе.

«Мы должны уничтожить авторитет буржуазного образования и буржуазных знаний», – формулировали задачу судов многочисленные лозунги. Вот почему маоцзэдуновцы подвергали людей публичным издевательствам и бесчеловечному обращению! Ставя к столбу в дурацких бумажных колпаках седовласых профессоров и деканов, «революционеры» смотрели на них как на подопытных животных, которые собственной гибелью должны убеждать «массы» в ничтожестве образования, лишенного «идей» Мао Цзэ-дуна.

А погода стояла отличная, и в аллеях расцвели мимозы. Университет наполнился пряным ароматом и самыми причудливыми переливами мягких красок.

Как-то после завтрака я прогуливался по окаймленным цветущими мимозами аллеям. Со стадиона, где всегда кого-то мучили, вдруг раздался такой исступленный рев, что я невольно шарахнулся в сторону и стал за дерево. На аллею вырвалась вопящая, возбужденная толпа и с поднятыми кулаками, подстегиваемая собственным криком, бегом понеслась, не разбирая дороги, через цветочные бордюры и живые изгороди. Люди бежали плотной массой. Они выкрикивали чьи-то имена, но я уже и не старался вникнуть в смысл, а плотно прижался к стволу дерева, чтобы остаться незамеченным. Так поступил не я один – все находившиеся в аллее китайцы тоже быстро расступились. Бегущие пронеслись мимо, тяжело дыша, и ворвались в подъезд четырехэтажного жилого корпуса для преподавателей и их семей. Из открытых окон донеслись крики.

– Он член партбюро факультета и все дни не выходил из дому. Скрывается от масс. Его почему-то забыли сразу выволочь! – возбужденно рассказывал собравшимся возле дома любопытным щуплый подросток, прибежавший со стадиона.

«Выволочь» стало излюбленным словечком активистов «культурной революции». Оно означало, что человека насильно тащат на публичную расправу.

– Победа! Еще одну сволочь выволокли! – прокричал звонкий юношеский голос из распахнутого окна на втором этаже.

Из подъезда, подгоняемый пинками активистов, быстро вышел, согнувшись в три погибели, пожилой человек. Толпящиеся у подъезда «революционеры» плевали в него, норовя попасть в лицо. Не желая, чтобы его волокли, он сам из последних сил спешил к помосту на стадионе.

«Революционеры», оставшиеся в квартире «выволоченного», принялись за работу. Чей-то звонкий голос торжественно читал членам семьи «революционную» мораль и требовал «идейного перевоспитания».

– Вы должны помочь другим понять всю тяжесть совершенных преступлений, – доносилось из окна. – Если самые близкие родственники открыто обличат преступления, то это будет отвечать пылкости классового чувства. Классовые чувства должны быть сильнее, чем перешедшее из старого общества чувство родства. Во имя культурной революции и в соответствии с идеями председателя Мао вы должны выступить. Это спасет вас самих от ошибочных идей…

Пока он говорил, другие ребята, с виду совсем мальчуганы, заклеивали окна квартиры бумагой, расписывали их крепкими ругательствами и проклятьями.

Теперь я понял, что означает такое заклеенное окно жилого дома, ведь я видел их уже немало: в каждом подъезде непременно одно или два заклеенных окна.

Я старался выходить из общежития пореже и много читал у себя в комнате. Но, кроме посещения столовой, мне все же приходилось раза два в день наполнять свой термос кипятком в кубовой возле физической лаборатории сверхнизких температур. Небольшое здание лаборатории сияло люминесцентными лампами. Там всегда кто-нибудь работал допоздна. Проходя как-то мимо двери лаборатории, я обратил внимание на приколотую к ней дацзыбао.

Лаборанты осуждали заведующего лабораторией за то, что он «выше головы ушел в физику», «забывает о политике», «перегружает научной работой» так, что «не остаётся времени на изучение сочинений председателя Мао».

На следующий день я увидел приколотый к этому дацзыбао листок из блокнота. То, что на нем было написано, буквально потрясло меня своей смелостью и высоким чувством человеческого достоинства.

«Я верю в физику, науку не только сегодняшнего дня, но и будущего, – писал ученый в ответ на обвинения дацзыбао. – Если сейчас мои знания нужны Китаю, то через двадцать пять лет они станут еще нужнее и важнее. А политику и идеи Мао Цзэ-дуна люди быстро забудут».

На другой же день наружные стены лаборатории были сплошь заклеены новыми дацзыбао. Отповедь ученого, тщательно и крупно переписанная, красовалась в центре, окаймленная траурной рамкой. Рядом красивыми размашистыми знаками стоял ответ:

«…Идеи Мао Цзэ-дуна – солнце человечества, вершина революционной науки нашего времени. Они сейчас побеждают в Китае и завоюют его через год, а через двадцать лет завоюют весь мир. Они навечно станут путеводным светом человечества! А тебя, ничтожное насекомое, люди забудут уже через десять дней…»

Я не был знаком, даже не видел никогда этого китайского физика, я только знал, что он учился в Советском Союзе и руководил в Педагогическом университете лабораторией сверхнизких температур. Но я собственными глазами читал и даже переписал в свой блокнот его полный отваги и достоинства ответ. И я знаю, что не забуду его, пока буду жив сам. Судьба его мне неизвестна – жив он или растерзан толпой фанатиков, но в его лаборатории свет погас.

Схваченных «революционеры» судят, но как живут и что делают осужденные в остающееся время суток? Постепенно они начали попадаться мне на глаза. Очевидно, к одним относились строже, а к другим – гораздо снисходительнее. Если одних волокли полубегом по аллеям, цепко держа за локти, то другие, с опущенной на грудь головой и озираясь по сторонам, сами шли по вызову на суд или какую-нибудь другую «революционную» процедуру.

Разоблаченных и осужденных «врагов революции» «водили» по университету. Это – особое наказание. Его смысл, как мне разъяснили, – уничтожение человеческого достоинства. Так поступали только с теми, кто известен своей ученостью, образованностью или опытом руководящей работы, чтобы развенчать их, развеять ореол вокруг «старой», либо же «черной» культуры – к ней «революционеры» относили все, что существовало до «идей» Мао Цзэ-дуна. Но по сути дела, сама унизительная процедура «вождения» – это возрождение средневекового обычая. Вообще «культурная революция» возродила многие мрачные и невежественные обычаи средневековья, с которыми я знакомился в повестях XI–XIII веков.

Вот это страшное, дикое зрелище, виденное мною воочию:

…Окруженный четырьмя активистами, медленно идет человек. Он связан, и у каждого из них в руках конец веревки. На нем островерхий бумажный колпак и нечто вроде бумажного плаща. Все это небрежно размалевано черными иероглифами, постоянно повторяющими выражения «контрреволюционный элемент», «черная сволочь», «предатель», «черепаха», «подонок», «сукин сын» и прочее. Немного поодаль, позади, шествует с громадным барабаном барабанщик. Медленно и мерно он бьет в него, а в паузах осужденный высоким фальцетом выкрикивает:

– Я старый контрреволюционер! Я не понял идей председателя Мао! Я презирал революционные массы! Я жил, как буржуй! Я каждый день предавал революцию! Я гнул спину перед черной бандой! Я преданно проводил черную линию!..

За барабанщиком тянется процессия человек из пятидесяти. Время от времени они выкрикивают здравицы в честь председателя Мао и громко заявляют о своей решимости довести до конца «культурную революцию».

Я стоял на обочине, глядя на это шествие. В этот момент осужденный почему-то прокричал свое покаяние тише, чем обычно. Тогда шедший рядом активист размахнулся и дал ему затрещину, прикрикнув:

– Громче!

Шествие следовало дальше, и голос осужденного звучал громче.

Китайский народ любит зрелища, он очень музыкален. Поэтому все, что делали «революционеры», было театральным, торжественным, заранее продуманным церемониалом, нечто вроде какого-то священнодействия.

Но существовали у них наказания и другого рода: трудовые команды. Тут все было без театральности. Наткнулся я как-то на такую команду у себя в Педагогическом университете. Я направлялся к северным воротам. Аллея шла вдоль жилого квартала и была почти безлюдна. Только на середине прохаживались конвоиры с красными повязками, большей частью девушки лет восемнадцати – двадцати. Поравнявшись с ними, я увидел, что в канавах по обеим сторонам аллеи копошатся какие-то люди. Это и была команда осужденных, они чистили канавы.

Работали старики и старухи, на груди у них висели на длинном шнурке дощечки с позорными надписями. Старые люди, присев на корточки, короткими, ручными цапками прочесывали траву и кустарник, собирая жухлые листья, бумажки и прочий мусор. Подобное унижение седин до этого времени было просто немыслимо в Китае, я даже остановился в растерянности. Девушка-конвоир подошла ко мне и, любезно улыбаясь, сказала:

– Здесь проход разрешен, пожалуйста.

– Что это за люди? – спросил я.

– Это враги революции, тунеядцы и кровопийцы. Они недостойны называться людьми, – твердо сказала она.

Я подошел к скорчившейся в канаве старухе со слезящимися красными глазами – на вид ей было за шестьдесят – и, наклонившись, прочитал на болтавшейся у нее на груди дощечке: «Родственница контрреволюционного элемента».

– Но ведь сама-то эта старая женщина не контрреволюционер? – спросил я у девушки-конвоира.

– Как она может быть не контрреволюционером! – удивилась та. – Ее сын – крупный черный бандит. Он был врагом председателя Мао внутри партии!

Тут ко мне подошел паренек постарше, очевидно начальник конвоя, и предложил проводить меня. Я последовал за ним.

Старики вдоль всей аллеи возились в канаве. Все они были бледны, никто не говорил ни слова.

В конце аллеи к нам подошла еще одна девушка-конвоир.

– Вот эта старуха плохо работает, – указала она на согбенную фигуру.

Оставив меня, молодой начальник подошел вплотную к осужденной и довольно вяло прикрикнул:

– Давай! Пошевеливайся!

В его голосе не было угрозы, а только усталость. Он не ударил старую женщину, хотя для этого у него был повод; а ведь в те дни осужденных избивали и оплевывали даже без малейшего повода. Девушка-конвоир куда лучше усвоила «идеи» Мао Цзэ-дуна: на ее широком лице кроме фанатичной веры в свою правоту можно было прочитать недоумение. Ей очень хотелось примерно наказать строптивую старуху. Начальник понял, что ему следует объяснить свое поведение.

– Я сопровождаю иностранца, – сказал он. – Это советский стажер.

Видимо, он действительно постеснялся моего присутствия и воздержался от рукоприкладства при таком свидетеле. Но девушка была настроена воинственней.

– Какое это имеет значение?! Я не согласна! Мы должны делать культурную революцию, а не оглядываться на иностранцев, да еще на ревизионистов!

Начальник явно струхнул от такой острой критики и поспешно зашагал вперед, я последовал за ним. У первой боковой аллеи он остановился и предложил мне свернуть в нее: там трудовых команд не было.

Мне требовалось заглянуть в прачечную, а для этого я должен был пройти мимо начальной школы. Возле школьной ограды, за которой с веселым гамом резвились ребятишки, меня обогнали двое школьников, видимо седьмого класса.

– Здравствуйте, советский друг! – сказал мне на ходу один из них. – Мы помним о нашей дружбе и любим Советский Союз!

Лицо его было серьезно, он смотрел прямо перед собой, а не на меня.

Пробежав еще немного вперед, ребята оглянулись и крикнули по-русски:

– Дружба!

Это слово, сказанное юными китайцами, мне было тогда так дорого и необходимо.

Как-то, возвращаясь к себе в общежитие, я увидел над входом плакат с надписью: «Антиревизионистское здание».

Что-то новое. Но что это означает? Буду просто игнорировать, решил я.

В вестибюле ко мне подошел сотрудник канцелярии:

– Вы читали надпись у входа?

– Читал.

– У вас есть замечания?

– Нет. Меня она не касается. Ведь я иностранец, и ваши внутренние дела не имеют ко мне ровно никакого отношения, – резко ответил я, чтобы пресечь всякие разговоры на эту тему.

А все объяснялось просто. После того как руководство канцелярии по работе с иностранцами было изгнано, молодые сотрудники решили отмежеваться от него этой надписью и заняться «революционной» деятельностью. Они целыми днями заседали, плотно набиваясь в прежний кабинет заведующей, и приняли ряд «великих» решений.

Об одном из них я узнал из объявления, вывешенного на стене: срочно установить доску с изречениями Мао Цзэ-дуна у входа в общежитие. Объявление можно было понять как приглашение иностранцам участвовать в этом «священнодействии». Но охотников среди них не нашлось.

Тогда сюда пригнали команду осужденных. Я возвращался из столовой, когда они начали рыть ямы. Было жарко. Под козырьком подъезда стоял молодой конвоир с красной повязкой и лениво болтал со стариком-привратником. Я поздоровался и спросил конвоира, что за стройка здесь затевается.

– Мы вроем столбы, набьем доски, обтянем их красной материей, а поверх напишем изречения председателя Мао золотыми знаками, – словоохотливо сообщил он мне. – Это будет очень красиво, торжественно и величественно.

– А что за изречения?

Оказалось, что он забыл, какие именно слова вождя будут начертаны. Завтра сюда придут художники и напишут их.

– А кто эти люди? – задал я ему свой обычный вопрос.

– Контрреволюционеры и помещики, – отвечал конвоир.

В самом деле, у одного из землекопов на груди был нашит знак из белой ткани с надписью «помещичий элемент».

– Так, значит, вы помещик, – обратился я к осужденному. – Кем же вы были до «культурной революции»?

Пожилой человек, бледный и осунувшийся, в кургузой и нескладной робе растерянно глядел то. на меня, то на конвоира.

– Говори, говори! – милостиво разрешил ему конвоир.

– Я прежде был членом партбюро на историческом факультете, – робко ответил он.

– О, так значит помещиком вы были до Освобождения?

– Нет, до Освобождения я был в восьмой армии.

– Так когда же вы были помещиком? – наивно спросил я.

– Я им никогда не был, но мой отец имел больше двадцати му[2]2
  Му – китайская мера площади, равная 1/16 га.


[Закрыть] земли и считался помещиком. Я сам всегда участвовал в революции…

Тут конвоир вмешался в разговор.

– Это написано о его социальном происхождении, – ткнул он пальцем в надпись на груди осужденного. – Он вышел из враждебного народу класса. Сейчас во всей его деятельности сказались привычки паразита – все то, что у нас в Китае называется ревизионизмом.

– А вы сами член партии? – осведомился я.

– Нет, но я принадлежу к молодому поколению эпохи Мао Цзэ-дуна! – с нескрываемым самодовольством отвечал конвоир.

– А ведь он стал коммунистом, когда вас еще на свете не было и когда за членство в партии гоминьдановские реакционеры казнили людей. Он уже тогда рисковал жизнью за революцию! – высказал я сотую долю возмущения перед непробиваемой бессовестной демагогией.

Конвоир держался с невозмутимым достоинством истинного победителя.

– Работайте! Живее поворачивайтесь! – прикрикнул он на свою команду и, обратясь ко мне, снисходительно заметил:

– Вам, иностранцам, трудно понять Китай. Вы нас никогда не понимали и не поймете. Вас, наверное, в Советском Союзе считают специалистом по Китаю?

Я отвечал утвердительно, и собеседник хихикнул.

– Конечно, конечно, знающих китайский язык иностранцев совсем немного. Все вы поэтому специалисты, – он лукаво улыбнулся. – Знаете, что сказал про вас премьер Чжоу? Нет? Наш премьер Чжоу говорил об иностранных специалистах по Китаю…

Тут мой собеседник сделал многозначительную паузу.

– Он назвал их дипломированными учеными лакеями американского империализма и современного ревизионизма. Так он говорил. Но главное, он сказал, что их держат для предсказаний, что будет происходить в Китае. Так вот, ни одно их предсказание никогда не сбывается! Так сказал премьер Чжоу. А вы знали, что начнется культурная революция?

– Не знал, – честно сознался я.

– Вот видите! – конвоир был горд и счастлив. – Эти люди, которых нельзя считать людьми, если они не исправятся, кричали о своих заслугах перед революцией. Но кому нужны их заслуги, если они не хотят усваивать идеи председателя Мао? Это же самая худшая контрреволюция. Их ничтожная кучка, и массы легко с ними справятся, но их трудно распознать.

– А если человек сражался с гоминьдановцами, это ничего не значит?

– Нет, почему, конечно, это хорошо. Но не главное. Интеллигенты, – увлекся он новой мыслью, – легко поддаются на порывы, но не способны к твердости. Он сражался с гоминьдановцами. Это так, но после победы революции он хотел жить в довольстве, ни в чем себе не отказывая.

– А для чего совершается революция? Разве не для того, чтобы народу жилось лучше?

– Революция совершается во имя революции! Революция вечна, Китай всегда будет революционным. Лучшая жизнь – это жизнь ради торжества идей Мао Цзэ-дуна. Революция позволяет массам овладевать идеями Мао Цзэ-дуна, а это всего важнее!

– Значит, революция совершается ради «идей» Мао Цзэ-дуна? – иронически спросил я.

– Вам этого не понять, ваше сознание заражено современным ревизионизмом, – заявил он мне.

– А что означает такая надпись? – спросил я, не желая углублять спор, и указал на еще одного осужденного с нагрудным знаком «контрреволюционный элемент».

– Я тоже был членом партии и выступал против культурной революции, – сухо сообщил мне носитель знака.

– Он из тех, кто признал свою вину, – самодовольно заметил конвойный. – Прежде он считался профессором.

– Что же с ними со всеми будет? – спросил я у конвойного как мог спокойнее.

– Мы еще не решили, – последовал ответ. – Они осуждены, но приговора еще не было. Пока мы их исправляем физическим трудом. Вы видите, что труд не тяжелый, но идейно он очень полезен, потому что наглядно показывает им самим величие идей Мао Цзэ-дуна. Это очень важное средство перевоспитания! Потом дело каждого будет рассмотрено. Мы называем такие собрания судом потому, что каждый член коллектива имеет право разоблачать их злодеяния. Но уже сейчас мы перевоспитываем их не только трудом, но и сменой условий жизни. Мы выселили их из квартир, конфисковали имущество и наложили арест на зарплату. Теперь они живут все вместе, и мы охраняем их от гнева масс. Революционеры безгранично великодушны! Сейчас они живут почти в тех же условиях, что и многие крестьяне, простой народ Китая.

– Но почему вы унижаете их человеческое достоинство, бьете, оплевываете?

Конвоир поразмыслил, прежде чем ответить.

– Это классовая борьба, и они – наши классовые враги. Разве у классового врага может быть человеческое достоинство? Смешные слова! Мы не считаем их людьми. У них были прекрасные возможности перевоспитаться и стать верными учениками председателя Мао Цзэ-дуна, ведь со времени Освобождения прошло уже семнадцать лет. Но они сами не захотели сделать этого. Напротив, они проводили черный курс, устроили в Китае черное царство и ждали того часа, когда ой потеряет свой красный цвет. Мы должны их унижать. Старое общество создавало культ вокруг никчемных знаний. Нам нужно вытравить в массах всякое преклонение перед бесполезными знаниями старой интеллигенции. Вот почему мы их водим с барабаном и надеваем позорные колпаки. Пусть все видят, как они смешны и беспомощны! Грош цена их науке! А как они держали себя раньше, как нагло отказывались изучать сочинения председателя Мао. Они позволяли себе издеваться над нами – новой революционной сменой. Не понимали, что сочинения Мао Цзэ-дуна – вершина человеческой мысли!

Заведя разговор с этим пареньком, который показался мне не таким уж фанатичным, я думал, что услышу какие-то нормальные человеческие рассуждения и слова, но снова, увы, в который раз! – хлебнул стандартной агитации.

Пока мы спорили, команда ускорила темп рытья. Люди, конечно, внимательно слушали, но старались ничем не показать своего интереса и работали с особым нажимом. Ни одна голова не поднялась и никто не смотрел в мою сторону, когда я уходил.

Обычно я шел обедать минут на двадцать позже вьетнамских студентов. Все-таки их насчитывалось чуть ли не сто человек, они выстраивались в очередь и плотно занимали столы. Повар европейской кухни, которого держали в столовой для иностранцев, превратился теперь, так сказать, в моего личного повара – я был у него единственным клиентом. Но я предпочитал китайскую кухню и сохранил в своем рационе из европейской еды только молоко и простоквашу. Приходил я всегда в одно и то же время и сразу получал свой обед на подносе. Ждать совсем не приходилось, чем я очень дорожил.

Однажды, из-за выезда на экскурсию; вьетнамцы запоздали к обеду. Когда я вошел в зал, около раздаточной еще стоял народ.

– Подождите, пожалуйста! – попросила меня повариха, хозяйничающая с половником у супового котла.

От нечего делать я начал бродить по залу вдоль окон, а потом прошелся по темному коридору. Там помещалась контора столовой, и за дверью щелкали на счетах, стояли контрольные весы для продуктов, на полкоридора развалилась груда капустных кочанов, связками лежала у стен зелень к завтрашнему обеду. Коридор выходил в светлый зал прежней столовой для кадровых партийных работников и профессуры. Я остановился на пороге и осмотрелся.

В столовой кроме преподавателей и вообще людей пожилого возраста обедало много молодежи. Дежурные с красными повязками контролировали раздачу пищи, наблюдая за поварами. В дальнем углу зала появилось прорубленное в стене окно с надписью: «Для уродов, чудовищ и всей сволочи нашего университета». У окна стояло в очереди несколько человек с алюминиевыми мисками и нагрудными знаками. Из дверей к окну пробирались все новые осужденные. Им предстояло пересечь весь зал, лавируя между столами и обедающими. Один вошел было нормальной человеческой походкой, но кто-то из сидящих сразу громко крикнул ему:

– Склони голову, сволочь!

Провинившийся немедля согнулся, но было поздно: кто-то подставил ему подножку, другой пхнул споткнувшегося в спину, а молодой человек прямо напротив меня не спеша поднялся и, выждав, когда приблизится осужденный, плюнул ему в лицо.

Получив в миски порцию маринованной капусты и паровую круглую булочку-маньтоу цвета дорожного асфальта, осужденные спешили покинуть страшное место, чтобы поесть в одиночестве. Они торопились прошмыгнуть к выходу, но и на обратном пути их осыпали оскорблениями и ударами.

– Смерть дармоедам!

– Нечего кормить уродов и чудовищ!

– Зря еду переводим!

– Уничтожим негодяев по всей стране!..

Проклятия и озлобленные выкрики перемежались торжествующими возгласами:

– Да здравствует великая культурная революция!

– Да здравствует председатель Мао!

Я смотрел на происходящее как на сцену шабаша в театре, не отдавая себе отчета в реальности происходящего. Впрочем, деятельность по перевоспитанию «уродов и чудовищ» не мешала «молодым революционерам» энергично набивать рты рисом, вычищать лапшу из мисок и стучать черпаками по суповым пиалам.

Кто-то вежливо тронул меня за локоть. Повар Ли приветливо улыбнулся:

– А я вас давно ищу! Обед уже готов. Не надо стоять здесь.

– Мне было скучно ждать обеда… – объяснился я на всякий случай.

Самое тихое место в городе – парк Ихэюань в будний день. Тогда гуляют в нем только приезжие, а не пекинцы. Хорошо сесть в лодку на громадном озере, раздеться и загорать на воде. Сами китайцы обычно не загорают. В их саране так много солнца, что люди привыкли прятаться от него, они его не ценят. Китайцам странно смотреть на загорающего иностранца, они смеются, и только немногие молодые люди сбрасывают куртки и майки в ясный солнечный день.

Парк Ихэюань, дворцы и храмы, беседки, мостики, каналы, павильоны – все построено императрицей Цыси, последней самовластной правительницей маньчжурской династии. Строили его сравнительно недавно, можно сказать, что так и не достроили, но в конце XIX и начале XX века здесь работали лучшие зодчие и художники. Во дворце были собраны редкости, сокровища и драгоценности, шедевры прикладного искусства работы лучших мастеров. Ихэюань, с его обширным водным зеркалом и расписанными галереями по набережной, – любимое место отдыха, куда на выходные выезжает трудовой Пекин. Здесь хорошо в любую погоду, даже в дождь, когда, прогуливаясь по галерее, можно из-под крыши любоваться заботливо распланированным ландшафтом озера, арок, островов и златоверхих крыш.

Переплыть озеро в лодке и вернуться обратно занимает два с половиной часа. Лежа в лодке, я наслаждался солнечным утром и царящей на озере тишиной, прерываемой только ревом турбин на соседнем аэродроме. Тихо – это значит, что не слышно барабанного боя и монотонного выкрикивания лозунгов, повторяемых как буддийское заклятие.

За широким озером – причудливый белокаменный мостик с павильоном, прихоть старой императрицы, а потом озеро поменьше, с заливами и полуостровом-холмом, кустами и деревьями у берега, как будто это уже не городской парк.

Лодка скользнула в тень моста, когда сверху меня окликнули по-английски. Студент-китаец в очках и с книжкой перегнулся через перила павильона. Я ответил ему, что я русский, и парень весело сбежал вниз. Я подвел лодку к берегу, мы поздоровались.

Он сожалел, что не может говорить по-русски. Сам он был из Внутренней Монголии, знал монгольский язык, а в Пекине учил сначала русский, потом английский, а теперь испанский. Услышав это, я понял, что преподавание послушно следовало за флюгером китайской политики. Студент жаловался, что, кроме полуродного монгольского, других языков он толком не усвоил, но все же выговорил весьма чисто несколько отдельных русских слов.