Текст книги "«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)"

Автор книги: Алексей Желоховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Попробуем разобраться в мифических представлениях, внушенных молодежи накануне «культурной революции». Лэйфэновская подготовка сделала ее особенно восприимчивой. Человек, отказавшийся от самого себя, легко верит всему, освященному словом вождя. Тем более что слово это было прямой лестью.

Напомню, что в июле 1966 года мне пришлось послушать речь Цзян Цин, супруги Мао Цзэ-дуна, выступавшей перед «революционной» студенческой молодежью. Она начала с того, что объявила молодых людей «носителями» «идей» Мао Цзэ-дуна. Только те, кто вырос за последние семнадцать лет, якобы по рождению обладают таким достоинством. Они будто бы лучше всех усваивают «идеи» Мао Цзэ-дуна, а ведь это наука наук! С презрением говорила Цзян Цин о «буржуазной» профессуре, которая «пичкает» молодежь «никчемными специальными знаниями» с подлым умыслом – «чтобы у студентов не оставалось времени усваивать великие идеи Мао Цзэ-дуна»!

Цзян Цин призывала студентов «терпеливо переубеждать» своих несознательных родителей. По ее словам, взрослые люди «заражены» понятиями старого общества и не способны проникнуться «идеями» Мао Цзэ-дуна так, как молодежь.

Последствия подобной лести в Китае можно было видеть на каждом шагу. Хунвэйбины потеряли уважение к старшим по возрасту – неслыханное прежде дело в стране с древней гуманистической традицией. В конце августа 1966 года, когда Пекин запрудили многотысячные толпы съехавшихся со всех концов Китая хунвэйбинов, пожилые люди избегали показываться на улицах – небезопасно! Могут остановить, могут окружить, могут допрашивать, что вы делали раньше и что делаете сейчас, могут проверить, хорошо ли вы усвоили «идеи» Мао Цзэ-дуна, и каждый раз – богатые возможности для обид, оскорблений и побоев, было бы желание, а желания хоть отбавляй! Хунвэйбины не стесняются. Чего им, собственно, стесняться? Они – носители «идей» Мао Цзэ-дуна, а остальное человечество до них еще не доросло.

Так же возник и следующий миф китайской пропаганды – легенда о национальной исключительности. Проповедь превосходства «китайского человека», смыкающаяся с неприкрытым расизмом. Чего стоит сама песенка «Пекин – Токио» об идущих в ногу народах Дальнего Востока с единой судьбой! Пекинские лидеры недаром ухаживают за Японией.

Но общность судьбы желтой расы занимает в пропаганде подчиненное положение по сравнению с пропагандой превосходства Китая над всем остальным миром. Молодежи внушается, что Китай – единственное «подлинно революционное» государство.

– Наши горы и реки – красные, всегда будут красными! – скандировали демонстрации хунвэйбинов. – Китай никогда не изменит свой цвет!

Далее, Китай – это страна «непрерывной революции».

Выслушивая трескучие «революционные» фразы хунвэйбинов, я спрашивал их попросту:

– Скажите, а ради чего нужна революция? Какая у нее цель?

И они не могли ответить по существу, потому что их «революция» – не для людей, не для человека, не для народа. Их революция лишена цели и смысла. Они говорили:

– Революция нужна для того, чтобы люди оставались революционными и страна оставалась революционной.

Что же значит такая тавтология? В действительности их «революция» нужна была, чтобы Китай оставался по-прежнему маоистским, взвинченным, взбаламученным, нищим и покорным. Только в условиях такого хаоса можно удержать великий народ в узде культа личности Мао Цзэ-дуна.

Наконец, для возбуждения националистического высокомерия в ходу еще один миф: Китай обладает… Мао Цзэ-дуном! Самый великий, самый мудрый, самый революционный, солнцеподобный… Разве есть где-нибудь на земле еще один такой вождь? Разве он сам не предмет национальной гордости, не повод для тщеславия и высокомерия?

Кстати, любопытно, что наши немецкие друзья, раскрывая страницы китайских иллюстрированных журналов на немецком языке, буквально вздрагивали от неожиданности и от недобрых воспоминаний: на них глядело слово «фюрер», повторенное на каждой странице десятки раз, крупным и мелким шрифтом, в репортажах, под иллюстрациями и в заголовках. Фюрер, фюрер, фюрер… было о чем задуматься.

Хунвэйбины приносили клятву, что они посвящают свою жизнь распространению «идей» Мао Цзэ-дуна. Сначала, разумеется, «великие идеи» должны были охватить Китай. Назывались разные сроки победы «культурной революции» – январь 1967-го, потом – сентябрь, потом – январь 1968 года. Прогнозы хунвэйбинов не сбывались; народное сопротивление возрастало.

Хунвэйбины охотно говорили о достоинствах китайского народа, о присущих простому человеку в Китае скромности, трудолюбии, организованности, бережливости, любви к семье и детям. Достоинства эти неоспоримы, но никогда их не выдвигали в качестве довода в пользу национального превосходства. Хунвэйбины считали лучшие черты народа своим сильнейшим аргументом. Но таковы ли были они сами? Были ли в них качества трудящегося китайца?

Когда на работу в советское посольство в Пекине приехал из СССР шофер, обыкновенный рабочий парень, он был поражен тем, что увидел на улицах китайской столицы. Бесконечным людским потоком, сменяя друг друга, проходили шествия и демонстрации, на грузовиках проносились «оперативные ударные отряды» хунвэйбинов с красными повязками, маршировали строем приезжие из провинции. Люди бродили, махали красными книжечками, скандировали лозунги, пели песни, громили магазины, парикмахерские, учреждения…

– Сколько дармоедов, – не выдержал шофер. – И кто их кормит?

Китайский народ их вынужден был кормить, эти миллионные толпы молодых погромщиков.

Понимая это, трудно было слушать спокойно рассуждения о скромности, бережливости и трудолюбии от тех, кто годами не ударял пальцем о палец, от тех, кто хрипел, сорвав глотку, на полуночных дискуссионных сборищах и «судах» над схваченными жертвами.

Но характеристика хунвэйбинов будет неполной, если не сказать о яростном, фанатичном антисоветизме, который они усвоили. Они называли советских людей «современными ревизионистами» и ставили борьбу с нами на первое место, отводя американскому империализму лишь второе, а реакционеров всех стран упоминали только в третью очередь.

Пропаганда антисоветизма ведется группой Мао Цзэ-дуна в КНР непрерывно. И какой бы аспект идеологической обработки ни взять, он всегда оказывается прямой противоположностью коммунистическому идеалу.

Без клеветы на нашу страну не создать мифа о китайской «подлинной революционности» и мифа о лучезарном Мао Цзэ-дуне. Так родилась беззастенчивая ложь о сговоре СССР и США и тезис о борьбе с «двумя сверхдержавами».

И наконец, могут ли «идеи» Мао Цзэ-дуна восторжествовать, пока существует, растет и процветает родина ленинизма, социализма, страна, рожденная Октябрьской революцией? Нет, не могут восторжествовать такие «идеи», и не только на всем земном шаре, как это снилось хунвэйбинам и группе Мао Цзэ-дуна, но даже и в их собственной стране, в самом Китае. Так в бессильной злобе рождаются проклятия и хула китайской пропаганды, угрозы мести. Мести за что? За огромную советскую помощь китайскому народу? Нет, мести за непризнание «идей» Мао Цзэ-дуна.

За непризнание «идей» китайская пропаганда отравляет ненавистью к СССР свой народ. И ей удалось заразить многих из молодого поколения.

Но только ли фанатики хунвэйбины? Во имя чего они шли на самопожертвование? Действительно ли они помышляли лишь о «революционных» подвигах и забывали себя ради вождя? Нет, они и себя не забывали.

– Вам председатель Мао завещает Китай! Вы будете управлять государством! – сулила хунвэйбинам Цзян Цин, и они восторженно ревели. Это им нравилось! Они горели желанием управлять. Это ли не перспектива на светлое будущее, на собственное процветание, на причастность к власти?

«Культурная революция» остановила образование. Хунвэйбинов заставить учиться было невозможно! Им трудно было начать работать – они привыкли к праздности, митингам, парадам, шествиям, погромным «революционным операциям». Армия одела хунвэйбинов в свою форму – об одежде можно было не беспокоиться, а ведь с тканью в КНР тогда дело обстояло плохо и ее отпускали скупо, по талонам. Не у каждого имелись вторые брюки, и не потому, что не было денег их купить, а потому что нормировалась продажа материи. Хунвэйбины теперь были одеты, их благосостояние за год «культурной революции» выросло. Их кормили и работой не утруждали. Они объездили чуть ли не всю страну, «устанавливая революционные связи». Объездили, разумеется, бесплатно. Если железнодорожники-«консерваторы» требовали билеты, хунвэйбины их просто били за несознательность. Они сумели превратить для себя «культурную революцию» в праздное времяпрепровождение, в ходе которого проливали кровь других.

Так возникло новое поколение маоистов. 25 мая 1966 года во время кампании «культурной революции» его спустили с цепи. Обеспечили безнаказанность. Обещали власть. Дали льготы. Сначала обманули, потом подкупили и использовали…

Но все ли молодое поколение было отравлено?

Нет, конечно, далеко не все. Поэтому шли годы, и никак не могла завершиться «победой» «культурная революция». Поэтому по-прежнему у советских людей много искренних друзей в Китае, чья дружба достойна высокого уважения – она выстрадана в суровых испытаниях.

В канун праздника 1 октября – национального дня КНР – я шел по пекинской улице, насвистывая марш из кинокомедии «Веселые ребята» – не потому, что мне было тогда весело, а просто вспомнил свою родину и молодость. И мне ответили, как эхо, проходившие мимо китайские студенты. Они тихо просвистали мне тот же знакомый, давно не слышанный ими мотив, когда-то любимый в Китае, и от этого сразу потеплело на душе. Я верю, что советская песня найдет отклик в Китае.

VIII. Культура под запретом

В стране «культурная революция». В Педагогическом университете никто из китайцев не занимается уже с мая. Я, советский стажер, получал консультации до июля. Теперь и у меня занятий нет. Моего консультанта, профессора древней китайской литературы Го, не видно.

«Черным царством» называют маоцзэдуновцы семнадцать лет народной власти, с 1949 по 1966 год, 17 лет существования КНР. Профессор Го – партиец, заместитель декана факультета. Уже поэтому он преступник, «причастен» к «черному царству». С ним теперь могут расправиться.

Просыпаюсь я в эти дни, как всегда, в шесть утра. Коридорный громкоговоритель включен на полную мощность. Оглушительный армейский марш – и диктор торжественно произносит официальные титулы Мао Цзэ-дуна: великий учитель, великий вождь, великий полководец, великий кормчий – четырехчленная формула, повторяемая ежедневно.

Волей-неволей слушаю радио. Спешить некуда – библиотека превращена в ночлежку хунвэйбинов, план моей научной командировки безнадежно сорван.

Стоит открыть глаза – передо мной портрет Мао Цзэ-дуна. Ма повесил его над своей кроватью.

Сквозь рев громкоговорителя сегодня я различаю необычный шум за окном.

Под грохот барабанов нескончаемой лентой по улице проходят колонны красноповязочников – хунвэйбинов. Это те, кому не хватило места в грузовиках и автобусах. Значит, снова идут на парадную встречу со своим вождем. Три такие встречи уже состоялись; каждый раз людская масса буквально парализовывала город.

Университет пустеет. Оба студенческих отряда хунвэйбинов, соперничающих друг с другом в «революционности», уже рассажены по машинам. Им транспорта хватает. Пекинские хунвэйбины – элита движения. Они уже видели председателя Мао, они уже разгромили партийные организации и органы народной власти, у них уже есть «заслуги». В университете наводит «новый порядок» комитет «культурной революции», хотя для самых крайних, экстремистов, и он недостаточно «революционен».

После завтрака выхожу в город. На большой улице, ведущей к центру, автобусы не ходят – они реквизированы хунвэйбинами. Рабочие и служащие едут на работу на велосипедах, а те, кто полагался на автобус, бредут – пешком. Люди молчаливы, ни возгласов, ни смеха. Я иду вместе с остальными.

Пекин подвергается погромам и налетам. Хунвэйбиновские лозунги меняются каждые два-три дня. Сначала разгромили книжные магазины, потом били парикмахеров за модные прически, потом уничтожали «буржуазные товары» – вроде посуды с нарисованными цветочками. Каждый день – новая задача. Что же они будут делать сегодня?

Через пролом в средневековой городской стене старого Пекина шоссе входит в город. На улице заметна необычная деятельность: стук молотков, много людей на крышах. Старинный Пекин еще мало перестроен и сохраняет во многом свой исторический облик. Одноэтажные здания из серого кирпича, крытые серой черепицей, выходят на улицы слепыми фасадами. Только зелень украшает город – в Пекине много деревьев, но совсем нет травы. Сегодня жильцы старых домов сидят на крышах и старательно сбивают молотками лепку карнизов, черепичную скульптуру на углах крыш, резанные в камне надписи на фасадах. Небогатая украшениями улица покрывается осколками битой черепицы. Белесыми язвочками светятся свежесколотые места.

О задаче сегодняшнего дня можно прочесть на стене чуть ли не каждого старого дома – на них налеплена очередная хунвэйбиновская прокламация. На этот раз аккуратно отпечатанный в типографии листок. В университете типография была захвачена силой, да и во всем городе хунвэйбины поступают так же. «Винтовка рождает власть», – изрек Мао Цзэ-дун, и хунвэйбины чтят эту фразу. Винтовок у них пока еще нет, но культ насилия процветает. А типографии нужны для «культурной революции». Каждый отряд хунвэйбинов хочет иметь свою. Этот листок требует от жителей Пекина продемонстрировать верность «идеям» Мао Цзэ-дуна уничтожением всего того, что связано с «проклятым прошлым». И далее подробно поясняется, что речь идет о фигурах сказочных чудовищ на крышах, которые когда-то охраняли дома от злых духов, о каменных львах у ворот, которые когда-то защищали от нечистой силы, об орнаментах на воротах и фасадах. Короче обо всем, что украшало быт рядового пекинца. Разрушительная деятельность идет вовсю. Какой-то старикан с красными глазами ленивыми ударами молотка обезображивает каменного льва у ворот своего дома.

– Это старинный лев? – спрашиваю я.

– Старый, – отвечает старик. – Мой дед не помнил, когда его поставили. Он всегда был здесь.

Под ударами молотка скульптура утрачивает очертания и превращается в угловатую глыбу.

– Он вам мешает? Совсем его уберете? – осторожно выспрашиваю я.

– Потом, может быть, совсем уберем, – продолжая стучать по льву молотком, отвечает старик. – Сейчас мы должны показать, что не боимся его.

– А вы сами верите в духов?

– Нет.

– А раньше верили?

– Тоже нет.

– Красивый был лев.

– Красивый, красивый, хорошо сделанный, очень прочный. Смотрите, какой прочный, – говорит старик, продолжая тюкать по камню. Он осторожен: вокруг уже столпились зеваки, и среди них юнцы с красными повязками. В таком окружении много не скажешь. Недаром сейчас китайцы отвечают на вопросы односложно. Чтобы выжить в разгар «культурной революции», нужно быть очень осторожным да и удачливым вдобавок. Ничья жизнь не гарантирована. Никто не знает, что с ним будет завтра, а дальше и не загадывают.

Универмаг на Сидане, куда я регулярно езжу, по-прежнему полон народу. Это – старинные торговые ряды, почти без следов модернизации. Сложная система коридоров, переходов, галерей, крытых двориков. Магазины, театрики, рестораны, столовые, закусочные, пельменные. На прилавках обычные сейчас надписи: «Товарищи революционные покупатели! Если, по вашему мнению, какой-либо товар выглядит буржуазным, просьба сообщить администрации для принятия мер».

Выбор значительно сократился. Многое изъяли с прилавков. Повсюду одинаковое меню. В Пекине много было мусульманских харчевен, где вкусно готовили баранину. На Сидане я обычно усаживался за столиком прямо у входа в торговые ряды и брал жареную баранину.

Но сегодня харчевня закрыта, столики и скамейки беспорядочной грудой навалены вдоль стены, снуют хунвэйбиновские патрули. Проводят задержанных – кого держа под руки, кого с выкрученными за спину руками.

Мимо разгромленных магазинов иду к северу. В китайских городах, строго геометрически распланированных и ориентированных по странам света, всегда говорят: на юг, на север…

У сложного перекрестка Си-сы, на широкой боковой улице видны красные ворота. За ними – буддийский храм Гуанцзисы, один из самых знаменитых в городе. В 1958 году я осматривал его, сейчас, восемь лет спустя, это оказалось невозможным. Красивые ворота обильно облеплены прокламациями и ультиматумами. Авторы большинства – школьники, печатающие их на школьных ротаторах.

Храм строился при династии Цзинь (XII век). Потом достраивался при династии Мин (XV век). Тогда ворота были облицованы фигурной цветной черепицей.

Судя по прокламациям, хунвэйбины и «маленькие застрельщики» – школьники сбили с ворот черепицу собственноручно: не сумели заставить стариков монахов самих поработать молотками и зубилами.

Свернув с тротуара, я подошел к воротам и стал подбирать цветные осколки, на которых сохранились фрагменты изображений. Никто из многочисленных прохожих не подошел ко мне, никто не остановился поглазеть на иностранца. Напротив, они отворачивались и убыстряли шаг. Сама необычность такого поведения говорила о том, что я нарушаю определенный запрет.

Ворота были плотно захлопнуты, но сквозь щели старых рассохшихся досок я без труда оглядел первый дворик: опрокинутые железные курильницы, ободранные и помятые цветы, заколоченные досками крест-накрест двери ближайшего храмового зала. На досках надпись: «Снимать воспрещается!» Что осталось внутри, неясно. Хунвэйбины прошли здесь, все ломая и топча.

Всего неприятнее была запуганность окружающих, боязнь прохожих видеть и слышать, ужас перед наглым вандализмом.

Недалеко к западу от Си-сы поднимается белая буддийская ступа. Она расположена в глубине квартала. По узенькому переулку я прошел, пробираясь к ее основанию, среди любопытных черноглазых ребятишек, то и дело кланяясь бельевым веревкам. Тут музея не было, храмовые помещения занимали рабочий клуб, детская читальня и еще что-то в том же роде. Все было сохранено. Хунвэйбины не посмели развернуться в рабочем районе. Навстречу мне вышел заведующий читальным залом. Он побоялся пустить иностранца внутрь без бумаги с печатью.

Над головами у нас мелодично позванивали колокольчики, подвешенные на самой вершине белой ступы, у последнего кольца кладки под золоченой макушкой.

– Приятный звук, – заметил я.

– Они звенят даже при самом слабом ветре. Всегда звенят. – И он объяснил мне с удовольствием, что на такой большой высоте размещенные по кругу колокольчики непременно попадают в струи воздуха, хотя бы внизу стояли духота и безветрие.

– У вас внутри все цело? – спросил я, прощаясь.

– Да, храм мы сохраняем, – отвечал он.

Высоко в воздухе позвякивали колокольчики, доказывая справедливость его слов.

Провозгласив борьбу со старыми нравами, хунвэйбины принялись и за разрушение памятников культуры.

Разрушали преимущественно важнейшие, самые цепные храмы, прежде обращенные в музеи и охраняемые как памятники старины. Разрушали, чтобы показать: устанавливается «новый, революционный порядок», а новым хозяевам – хунвэйбинам – прошлое ни к чему.

Реакция во всем мире была столь единодушно осуждающей, что в начале сентября Чжоу Энь-лай издал директиву Государственного совета об охране памятников. Но директива запоздала – безнаказанный вандализм хунвэйбинов уже погубил столько древних ценностей, сколько не могло погубить разрушительное время.

Проезжаю мимо парка Бэйхай, парк закрыт. Из троллейбуса хорошо видно, как люди в спецовках скалывают барельефы с постамента буддийского храма на центральном холме. Вот почему оказался закрыт вход в парк.

На следующей остановке троллейбус пустеет, я схожу вместе со всеми. Пассажиры – бесплатные, тоже хунвэйбины, только не пекинские, а приезжие с мест. Они еще не «закалились» в горниле «культурной революции» и прибыли за «революционным опытом». Как и всякий китаец, попадающий в столицу, они приехали осмотреть императорский дворец, ныне музей Гугуи, «бывший дворец», по-китайски. Они очень мало видели в жизни, эти юноши и девушки из провинциальных местечек.

В музей меня не пускают. В нем открыта «выставка революционного воспитания», но заодно еще можно посмотреть императорские палаты и покои.

– Почему не пускаете? Разве здесь тоже были разрушения? – осведомляюсь я у ворот.

– Нет, нет. Музей охраняется. Здесь читают лекции о культурной революции, которые иностранцам слушать не разрешено, – объясняют дежурные у входа. Я им верю, потому что они те же обычные хранители музея, только на них надели красные повязки. За спиной на всякий случай расположилась группа настоящих хунвэйбинов.

Я не огорчился отказом – пусть читают какие угодно лекции, лишь бы не ломали. Другого такого дворца в мире нет.

Выбраться за город теперь не просто. Автобусы заняты хунвэйбинами, городской транспорт для всех других недоступен. Поэтому мы, советские стажеры, выезжаем за город на служебной машине посольства. За рулем недавно приехавший из СССР молодой симпатичный парень, он еще не привык к «новым порядкам» в Китае и волнуется.

Загородные шоссе пустынны. Движения нет. Через час добираемся до подножия Западных гор – Сишань. Вход в храм Лазоревых облаков – Биюньсы – сплошь заклеен листами дацзыбао.

Мы читаем, что храм закрыт для посетителей. Рядом – громадный лист, на котором отпечатано постановление Государственного административного совета КНР за подписью Чжоу Энь-лая. Согласно постановлению работники храма-музея сами объявляются хунвэйбинами и обязаны охранять храм от вторжения тех, кто «именует себя хунвэйбинами, а на самом деле – сброд негодяев и воров». Китайские руководители, даже притормаживая кое-где бесчинства, делают вид, что негодяи и воры не хунвэйбины, а кто-то другой.

Понятно, они здесь побывали. Вспоминаю прежние посещения, когда храм еще был доступен.

Из бокового входа появляется пожилой человек в черном – народной одежде – с красной повязкой на руке, что уже нечто новое, хунвэйбиновское.

– Осмотр прекращен, – объявляет он.

– В чем дело? Сохранился ли храм? Целы ли пятьсот архатов? Когда снова откроется? Кто вы сами? – засыпаем мы его вопросами.

Услышав, что мы хорошо знакомы с памятником, он грустно улыбается:

– Я смотритель музея, нас теперь сделали хунвэйбинами, чтобы мы имели авторитет. Иначе никто не слушается. Но нас здесь так мало, что мы можем поделать? Они врывались сотнями…

– А постановление правительства?

– Слишком поздно, – сказал хранитель. – Постановление принято в сентябре, а хуже всего было в конце августа. Сейчас пока больше не приходят.

Редкий случай – поговорить с китайцем. Главное условие – чтобы никого не было вокруг. Свидетелей они боятся, на людях не разговаривают, а без свидетелей им не страшно. В глубине души большинство людей в Китае хорошо относятся к нам. Народ не может забыть годы дружбы, но произвол – страшная сила.

Хранитель спокоен потому, что вокруг пусто. В средневековых кирпичных стенах храма микрофонов нет, опасаться нечего.

Точно следуя тексту постановления, он рассказал, что погромщики-де были «не настоящие хунвэйбины». Они ворвались в музей силой, били служащих, ломали изваяния, скалывали орнаменты, разбивали сосуды.

– Всю утварь, которую можно было унести, они унесли, – рассказывал он. – Наверное, хотят продать иностранцам и нажиться.

– Это грабеж!

– Да, грабеж. Было много бродяг, хулиганов и негодяев.

– Весь храм разгромлен?

– Все скульптуры в зданиях по главной оси.

Буддийские храмы Китая располагаются строго симметрично к центральной оси север – юг и сильно вытянуты в длину. Анфилады замкнутых двориков – в конце каждого главная палата с центральным изваянием – своим расположением символизируют восхождение на круги неба. Для обычного храма разрушения в зданиях по главной оси означали бы гибель всего ценного. Но главная ценность храма Лазоревых облаков, принесшая ему мировую известность, – палата со статуями пятисот архатов – буддийских святых. Резные из дерева, золоченые фигуры в натуральную величину располагаются в сложном лабиринте ходов и создают незабываемое впечатление безмолвного собора. Каждый архат индивидуализирован, все позы различны, лица выразительны. Их объединяет одно: какой бы ни была фигура, взглянув на нее, сразу можно сказать – перед вами изображение незаурядного человека…

– А что пятьсот архатов? Целы ли?

– Не пострадали. Не нашли их. Прошли мимо, потому что не знали, – с нескрываемым презрением говорит хранитель.

Я поздравляю его с удачей. Счастливый случай уберег, отвел руку погромщиков.

Зал с изваяниями архатов, уникальный в своем роде, расположен к западу от центральной оси. Вход в него незаметен, надо знать о нем, чтобы найти. Но ведь храм был открыт для посетителей многие годы, всюду стояли указатели, в нем перебывали тысячи людей. Значит, нынешние хунвэйбины прежде сюда никогда не заходили. Как бы отвечая моим мыслям, хранитель говорит:

– Мы сделали все, что могли. Сняли все указатели, кое-что попрятали, но мало, очень мало… Откроется ли храм вновь, не знаю.

Я поинтересовался, как обстоит дело с храмом Возлежащего Будды, расположенным неподалеку.

– Он тоже пострадал, – сказал хранитель, – но меньше нашего.

У ворот храма Возлежащего Будды – Вофосы – дежурили молодые девушки-хунвэйбинки. Они не пустили меня внутрь и не пожелали разговаривать. Издали я через открытые двери разглядел первую храмовую палату. К счастью, изваяния в ней уцелели, но хунвэйбины залепили их своими бранными дацзыбао, превратив древние статуи в какие-то пугала. Здесь они, видимо, не столько разрушали, сколько оскверняли памятники. Знаменитый Возлежащий Будда тоже уцелел.

В окрестностях Пекина сильно пострадал Бадачу – Восемь великих мест – парк, на горных склонах которого расположены восемь древних буддийских храмов. Но туда нам не удалось попасть, и мы поехали в парк Ихэюань покататься на лодке. Парк был пуст – патрули «культурной революции» могут учинить отдыхающему такой допрос, что отдыхать не захочется. Иностранцев пока не трогают.

На огромном озере – одна наша лодка. Удивительно такое безлюдье в Китае, да еще в прославленном месте. Пережидаем налетевший дождь под мраморной аркой мостика с павильоном. Пора возвращаться. На случай дождя императрица Цыси построила вдоль берега озера галерею для прогулок. Ее расписывали лучшие художники, украшая сценами из китайских романов о любви, о воинских подвигах и о чудесах бессмертных даосской религии. Посетителей сейчас в парке не было. В галерее работали молодые художники, видимо из училищ. Они замалевывали старую роспись аляповатым узором из роз и облаков. Под розовой краской исчезали фигуры поэтов, монахов и красавиц. Зато бородатые, свирепого вида генералы императорского Китая оставались – может быть, чтобы воодушевлять хунвэйбинов на грядущие воинские подвиги? Стены старинных павильонов, ворота и арки старательно залепили лозунгами «культурной революции». Разрушение продолжалось, а ведь в Китае не так уж много и осталось разрушать. После столетий войн и империалистического грабежа народная власть все семнадцать лет разыскивала, собирала, инвентаризировала и реставрировала сохранившиеся ценности. Народу впервые был открыт к ним доступ. А теперь? Глядя, как замалевывают старинную роспись, я вспомнил чудовищный, до символических размеров, замок на дверях Исторического музея в городе Чжэнчжоу, навешенный «культурной революцией», вспомнил попытки пекинских хунвэйбинов разорить Центральный исторический музей, который пришлось закрыть на всякий случай. Безнаказанный вандализм правил свою оргию в Китае!

Странно и обидно было видеть, как молодое поколение китайцев старается уничтожить или осквернить доставшиеся ему по наследству драгоценные памятники прошлого.

Нельзя оставаться равнодушным, когда погибают люди, даже если они незнакомы вам и причины насилия неизвестны. Но во сто крат тяжелее, когда читаешь о смерти человека, которого ты видел и слышал, которого глубоко уважаешь, чьи книги читал и хранил.

В погожий сентябрьский день – осень лучшее время в Пекине – я пошел в город из своего университетского общежития. Университет был пуст: хунвэйбины спозаранку, на рассвете, уже отправились в город.

В тот день особенно бурной была активность хунвэйбинов на центральной торговой улице Ванфуцзин. Шла сплошная проверка магазинов в поисках «буржуазных товаров» вроде пиджаков европейского покроя или узконосых ботинок, мода на которые уже сходила в Европе. Меня то и дело хватали за руки патрульные, но университетский значок спасал. «Педагогический университет», – читали они вслух надпись и нехотя давали пройти.

Здесь висело много плакатов с объявлениями о розыске скрывающихся от репрессий. Один я запомнил. Под фотографией молодого человека было написано, что он прежде, при «черном режиме» – так именовались годы дружбы с СССР, – учился в Советском Союзе, а потом преподавал физику в Ланьчжоуском университете и позволял себе насмехаться над «идеями Мао Цзэ-дуна». Когда его хотели схватить, он скрылся от преследователей. Человек был родом из Пекина, и ланьчжоуские хунвэйбины логично предполагали, что он попробует укрыться в родном городе. Они просили своих «боевых товарищей» из столицы изловить беглеца Бегство от обвинений в дни «культурной революции» считалось равносильным признанию в преступлениях и каралось смертью – обычно самосудом взвинченной толпы. Забегая вперед, скажу, что через две недели я прочел объявление на стене, названное «радостной вестью»: беглец из Ланьчжоу был пойман у пекинских родственников и препровожден на расправу.

Разыскивалось одновременно несколько десятков человек. Настоящая охота за людьми…

Но вот и угол Большого универмага.

Крупнейший в столице магазин размещается в новом четырехэтажном здании. Он стоит несколько в глубине, так что перед центральным входом – небольшая площадь. На углу висело рукописное сообщение одного из «боевых отрядов»: «Буржуазный элемент Лао Шэ черным самоубийством доказал свою контрреволюционность».

Я читал, а верить не хотел. Не верил там, на улице Ванфуцзин, не верил и много позже, когда писал о Китае, вернувшись в Москву. Хунвэйбины могли ведь и соврать в настенном безответственном листке. Официального сообщения из Китая не поступало, была еще надежда на лучшее. Но время шло, молчание вокруг имени Лао Шэ подозрительно затянулось. И я решил написать о «боевом отчете» маоцзэдуновских «героев».

«Боевой отряд» хунвэйбинов прочесывал один из районов столицы, заходя в каждый уголок и каждый дом. Так вошли они и в дом Лао Шэ. В квартире старого писателя они испытали «возмущение и революционный гнев». Образ жизни писателя показался им смесью «феодализма и капитализма». В квартире Лао Шэ стены были увешаны картинами мастеров китайской национальной живописи, но среди «этого феодального мусора» не нашлось места для портрета Мао Цзэ-дуна. В доме имелась ценная коллекция старинного китайского фарфора – и «ни одной чашки с изображением красного знамени». Наконец, дом был набит «ядовитой литературой», как окрестили хунвэйбины библиотеку писателя. Листок перечислял старинные китайские издания, упоминал «тьму-тьмущую» литературы на иностранных языках – эта улика доказывала, что Лао Шэ был «иностранным рабом». В его библиотеке «до сих пор хранились ядовитые книги на русском языке».