Текст книги "«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)"

Автор книги: Алексей Желоховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Писатель не проявил уважения к налетчикам. Поэтому они решили «бороться с ним в духе культурной революции».

Для начала хунвэйбины заставили его встать и обратились с увещеванием. Юнцы прочли ему лекцию о величии «идей» Мао Цзэ-дуна и предложили «порвать с контрреволюционным прошлым» решительно, просто и наглядно: самому немедленно уничтожить все предметы феодальной, буржуазной и иностранной культуры в его доме. Писатель ответствовал «контрреволюционным молчанием». Хунвэйбины посовещались и решили, что он разоблачил себя и их прямой долг – «помочь ему революционизироваться». Они перешли к решительным действиям и на глазах беспомощных хозяев в клочья порвали коллекцию картин и перебили фарфор, весь пол покрылся слоем битых черепков.

Церемониал требовал «борьбы словом», и для передышки погромщики обратились к жертве с новой увещевательной речью. Вежливо и обстоятельно, как не без гордости подчеркивалось в листке, хунвэйбины разъяснили, что гнилая буржуазная культура, среди которой жил писатель, «бессильна перед сиянием идей Мао Цзэ-дуна и разлетается в прах, как ваши дрянные горшки».

Лао Шэ не вынес гнусного лицемерия и заговорил. По сообщению хунвэйбинов, он «хвастался своими заслугами перед китайской культурой» и «демагогически» обозвал их варварами. Закончил же он словами, что они не ведают, что творят, но когда вырастут, то раскаются. Последнее было воспринято как прямое поношение «идей» Мао Цзэ-дуна и нежелание писателя добросовестно воспринимать «революционные уроки». Чтобы ему помочь, хунвэйбины сказали, что лучший способ понять «культурную революцию» – самому принять в ней искреннее участие; они предложили писателю для начала сейчас же, на их глазах, самому сжечь свои книги прямо на полу комнаты. Лао Шэ не двинулся; ему обещали помочь снести книги в кучу, «считаясь с его возрастом и физической немощью», – он не шевельнулся. Тогда хунвэйбины взяли его под руки, чтобы заставить сжечь книги; листовка отрицает всякое насилие или оскорбление; напротив, хунвэйбины клянутся, что они были образцом вежливого и корректного поведения.

Дальше случилось непредвиденное: «в припадке контрреволюционной злобы» супруга Лао Шэ набросилась на хунвэйбинов, царапаясь и кусаясь, «как бешеная собака», не позволяя им «помочь ему жечь книги». Чтобы уберечь драгоценную жизнь и здоровье «революционных товарищей», пришлось обратиться к силе: женщину быстро скрутили. Лао Шэ пытался защитить жену, несмотря на ее «контрреволюционное» поведение. Тем самым он саморазоблачился окончательно как враг «культурной революции»: «тайное стало явным» – сообщалось в листовке. Апофеозом враждебности был его следующий поступок: «ослепленный классовой ненавистью», старый писатель покончил с собой.

«Он мнил своим подлым черным самоубийством нанесли вред нашему революционному делу. Но добился только того, что окончательно разоблачил свою феодально-буржуазную сущность классового врага, рассеивателя яда и иностранного раба…» Последние разделы листовки уверяли в скорой и непременной победе «культурной революции» вопреки проискам всех ее врагов, идущих даже в своей подлости на «провокационные» самоубийства.

Не хотелось верить, что за бесстыдной демагогией, трескучими фразами стоит жестокая истина издевательской расправы, но Лао Шэ умолк с тех пор.

Самоубийства в Китае в 1966 году были частым и обычным делом. Далеко не каждый был способен перенести издевательства, ставшие ритуальными в период «культурной революции».

За два месяца в одном только Педагогическом университете совершились три самоубийства: живший на территории университета работник аппарата пекинского горкома КПК, объявленного «черным» и разогнанного, не вынес систематических издевательств и утопился в канале близ парка Ихэюань. Прыгнул в колодец после трехсуточных публичных унижений бывший преподаватель исторического факультета, выбросился из окна шестого этажа прямо из зала, где шло собрание, юноша, о котором упоминалось выше. Тех же, кто умирал от разрыва сердца или удара после многочасовых стояний на помостах позора перед ревущей толпой погромщиков, самоубийцами или погибшими не считали: они-де скончались «по болезни».

Но в случае с Лао Шэ сообщение о самоубийстве сомнительно. Писатель был один на один с целым «боевым отрядом». Как удалось ему покончить с собой, хунвэйбины умолчали, хотя присутствовали при сем. Лао Шэ был старый человек, не отличавшийся крепким здоровьем. Привыкшие применять силу юнцы могли лишить его жизни. Гордость и достоинство не позволяли Лао Шэ вести себя с покорностью, которая могла бы отсрочить расправу. Даже из хунвэйбиновской листовки ясно, что старый писатель не склонил головы перед разъяренными штурмовиками «культурной революции». Если в «боевом отчете» написана правда, то Лао Шэ уже более нет в живых…

Лао Шэ родился в 1899 году, ему было шестьдесят семь лет ко времени визита хунвэйбинов. Романы, рассказы, пьесы и статьи принесли ему известность не только на родине, но и за границей; в СССР было издано, например, свыше полутора десятков его книг, в том числе двухтомное собрание сочинений. В «Записках о Кошачьем городе» Лао Шэ ядовито осмеял великоханьский шовинизм на примере гоминьдановских порядков. Сатира его была столь сильна, что отнюдь не только гоминьдановцы питали к ней неприязнь: маоисты тоже постарались не переиздавать книгу, которая опасна для китайских националистов всех мастей.

Вспоминается, как в 1958 году Лао Шэ, слегка опираясь на палку, пришел встретиться с советскими специалистами, работавшими тогда в КНР. Он рассказывал неторопливо, с доброй улыбкой много видевшего и пережившего человека, рассказывал о книгах, которые читал, о школах, в которых учился, о безработной молодости, о своем отце, всю жизнь пребывавшем в горькой бедности.

В китайской литературе не было автора, который знал бы в таком совершенстве язык, быт и нравы старого Пекина, его чайных и переулков – хутунов, его смех, горе и нужду. Недаром пьесы Лао Шэ на темы пекинского городского быта, нелегкие для слуха иностранца, острым словом будоражили зрителей, узнававших в них свою жизнь. Человек смертен. Литература – остается. Пусть книги Лао Шэ запрещены и сожжены, его еще будут читать в Китае! И не только в Китае, но повсюду. Имя его невозможно вычеркнуть из китайской культуры.

Сторонники «культурной революции» по наущению маоистов с полной безнаказанностью расправлялись с творческой интеллигенцией Китая.

В условиях террора, насилия, ожесточенной борьбы за власть наверху и анархо-группового соперничества внизу культурная жизнь КНР сошла на нет. Прекратился выход литературных журналов и новых книг – бумага шла на издания многомиллионными тиражами сочинений Мао Цзэ-дуна Были разгромлены книжные магазины, сняты из проката кинофильмы прошлых лет, репертуар театров сократился до пяти-шести «революционных» пьес, уцелевших благодаря причастности Цзян Цин к их созданию.

Китайское киноискусство перешло к выпуску прославляющих Мао Цзэ-дуна рекламных фильмов о его встречах с хунвэйбинами, о китайско-албанской дружбе, об испытаниях атомного оружия.

Состояние китайской культурной жизни было поистине беспрецедентным. Созидательная творческая деятельность стала невозможной. Осуждались собственные традиции – как прогрессивной литературы тридцатых годов, так и все созданное за годы КНР после Освобождения. Культ личности Мао Цзэ-дуна полностью подавил все сферы художественной деятельности. Страна в культурном смысле была превращена в пустыню. Ущерб, нанесенный народу и его культурным ценностям, не поддается измерению.

Постепенно центральная пресса, полностью поставленная под контроль сторонников Мао Цзэ-дуна, перешла к публикации хунвэйбиновских материалов об осужденных деятелях китайской культуры. Так стали известны обвинения, предъявленные Тянь Ханю, Ся Яню, Оуян Шаню, Ша Тину, Чжао Шу-ли, Хуа Цзюнь-у и многим другим.

Осуждения были выдержаны в стандартной манере. Вся деятельность человека очерняется с начала до конца, о нем не говорится ни единого доброго слова. Обвинения тоже стандартны: антисоциалистическая деятельность, буржуазная идеология, ревизионизм. За ними стоит единственная реальная причина: сопротивление в той или иной форме насаждению культа личности Мао Цзэ-дуна в стране.

8 декабря 1966 года, когда я уже находился в Москве, захваченная пекинскими хунвэйбинами радиостанция передала сообщение об арестах, произведенных хунвэйбинами. Согласно этому сообщению, 4 декабря пекинские хунвэйбины арестовали группу видных деятелей КНР. В числе арестованных назывался и председатель Союза китайских театральных деятелей Тянь Хань, автор государственного гимна КНР, коммунист с 1932 года, активный участник подпольной борьбы, известнейший драматург и сценарист страны.

6 декабря одна из центральных газет, «Гуанмин жибао», посвятила целую страницу осуждению Тянь Ханя. Из этих материалов можно узнать, за что он подвергся шельмованию, преследованиям и, наконец, аресту В газете, в частности, говорилось: «…Накануне Освобождения этот хамелеон пролез в партию[6]6
  На самом деле, как уже говорилось. Тянь Хань вступил в КПК в 1932 году, то есть за семнадцать лет до Освобождения.


[Закрыть]. Десять с лишним лет Тянь Хань узурпировал руководящую власть среди театральной общественности, преданно проводил контрреволюционную ревизионистскую линию прежнего отдела пропаганды и агитации ЦК КПК и прежнего министерства культуры КНР, под «красным знаменем» выступал против красного знамени, бешено боролся против партии, социализма, против идей Мао Цзэ-дуна…

После начала культурной революции вместе с кучкой контрреволюционных ревизионистских элементов по взаимному сговору открыто противился великим указаниям председателя Мао о культурной революции…»

Маоисты ссылались на язвительные замечания Тянь Ханя в их адрес. «Тянь Хань уже давно ругал идеи Мао Цзэ-дуна, осуждал движение за живое изучение и применение сочинений председателя Мао, за пропаганду и претворение в жизнь идей Мао Цзэ-дуна, говорил, что, опираясь на это, можно «кормиться до конца». Тянь Хань клеветал, будто идеи Мао Цзэ-дуна не являются всеобщей истиной, правильной и пригодной везде, даже за четырьмя морями. В 1958 году он утверждал, будто КПК «в конечном счете еще молода, ей недостает необходимого опыта»… Всюду, куда бы ни доставали черные руки Тянь Ханя, он пытался загасить сияние идей Мао Цзэ-дуна. Все серьезные антипартийные высказывания Тянь Ханя своим острием неизменно нацелены против председателя Мао, против идей Мао Цзэ-дуна…»

Материалы газеты «Гуанмин жибао» позаимствованы ею из дацзыбао, вывешенных в Союзе китайских театральных деятелей.

Даже из демагогического, злобного изложения хунвэйбинов всякий может увидеть, что маоистская «революционизация» встречала сопротивление китайской интеллигенции. Этим и были вызваны массовые расправы в 1966 году.

Хотя Тянь Хань был арестован в декабре, но издевательства над ним начались гораздо раньше. В сентябре хунвэйбины открыто выступили с требованием заменить прежний государственный гимн КНР, написанный «черным бандитом» Тянь Ханем, песней о Мао Цзэ-дуне «Алеет восток…» На центральных улицах можно было прочесть обращения к «революционным товарищам» принимать активное участие в борьбе с осужденными деятелями литературы и искусства, среди них упоминалось и имя Тянь Ханя.

На субботу и воскресенье, так же как и осужденных в Педагогическом университете, Тянь Ханя отпускали домой, и можно было прочесть на улице призыв посетить в эти дни «в любое время дня и ночи» его дом, чтобы «бороться с ним» прямо на дому. Организаторы расправы заботились, чтобы жертвы не знали ни минуты передышки…

В сентябре, каждый раз, когда я направлялся навестить своих соотечественников, студентов Пекинского института языка, мне приходилось проходить мимо разрушенной и загаженной могилы великого китайского художника Ци Бай-ши. Хунвэйбины не застали его в живых и потому глумились над его надгробием. Эта гнусность вскоре стала широко известна, поскольку там бывали многие иностранцы.

Подобных актов вандализма не счесть. В музыкальных школах Пекина хунвэйбины сбрасывали из окон рояли, уничтожая «иностранные инструменты». У пианистов брали подписку не прикасаться более к клавишам, а в случае отказа разбивали пальцы. Такая судьба постигла Лю Ши-куня, лауреата международного конкурса имени Чайковского в Москве.

На словах выступая против «старых нравов», маоисты на деле воскрешали практику средневекового вандализма и изуверства.

Особенностью политического переворота, совершенного маоистами против законной народной власти в КНР, было то, что в фокусе борьбы оказались прежде всего вопросы культурной жизни, идеологии. Отсюда идет и само название «культурная революция», лицемерно подделанное под ленинскую терминологию.

Творческая интеллигенция, и в том числе писательская общественность, подверглась погрому со стороны невежественных и озлобленных молодчиков, пользовавшихся полной безнаказанностью. Издевательства, побои, пытки и убийства – таков был доступный им арсенал воздействия на инакомыслящих. Но число «раскаявшихся» в КНР тем не менее ничтожно, их можно пересчитать по пальцам.

Первым, как уже говорилось выше, с покаянным заявлением выступил Го Мо-жо. Всячески популяризируя речь Го Мо-жо, маоисты надеялись привлечь на свою сторону тех, кто отрекся бы и от самого себя и от культуры своего народа, за что им было бы даровано помилование. И такие, конечно, были.

В 1967 году выступил шанхайский писатель Ху Вань-чунь. Он был рабочим и в середине пятидесятых годов начал печататься как непрофессиональный писатель. Ху Вань-чунь проявил способности, с годами его умение росло. Повесть «Внутренний вопрос» принесла ему известность благодаря переложению в пьесу, которая ставилась в Шанхае с благословения супруги Мао Цзэ-дуна Цзян Цин. Конечно, в творчестве Ху Вань-чуня было немало чуждого идеям «культурной революции». Теперь он каялся, что «вкушал отраву идеологии феодализма, капитализма и ревизионизма».

Вот образчики писаний новообращенного маоиста. Ху Вань-чунь рассказывает о Шанхае, но начинает с общей декларации: «Поддержка или борьба против «Выступления» председателя Мао в Яньани – это критерий для различения революционного и контрреволюционного, подлинно революционного и лжереволюционного». Таково понимание революционности, свойственное всем маоцзэдуновцам. Выступление Мао Цзэ-дуна по вопросам литературы и искусства в Яньани в мае 1942 года теперь объявлено «вершиной эстетической мысли марксизма-ленинизма нашего времени».

Далее Ху Вань-чунь пишет: «В течение семнадцати лет после создания нового Китая среди литературно-художественной общественности постоянно шла острая борьба между двумя политическими линиями. Главной причиной было то, что в центре и на местах существовала черная линия в отношении литературы и искусства, прямо противостоящая пролетарской революционной линии, представляемой председателем Мао. Эта черная линия служила реставрации капитализма, ее представителями являлась кучка контрреволюционных ревизионистских элементов, таких, как Лу Дин-и, Чжоу Ян, Ся Янь и другие, а их главной закулисной опорой был главарь облеченных властью внутри партии и идущих по капиталистическому пути».

Ху Вань-чунь преданно повторяет хунвэйбиновские формулировки. Его слова нуждаются в пояснениях.

Лу Дин-и, Чжоу Ян и Ся Янь на деле – старые коммунисты. Все они участвовали в борьбе за Освобождение. Ся Янь, например, руководил подпольной работой на гоминьдановских киностудиях еще в тридцатых годах. После 1949 года семнадцать лет они строили новый Китай. Лу Дин-и заведовал отделом пропаганды ЦК КПК, Чжоу Ян был его заместителем, Ся Янь был заместителем министра культуры КНР и ведал всей китайской кинематографией. «Главарь», на которого они будто бы опирались, – не кто иной, как председатель КНР Лю Шао-ци, в газетах его тогда еще не принято было называть по имени, хотя бранить можно было в любых выражениях.

Далее автор сообщает, что в 1962 году в Шанхае «подул черный ветер». В чем же он обвиняет своих противников?

«Они всемерно насаждали реакционный феодальный, буржуазный и ревизионистский товар. На сцене появлялись императоры, вельможи и полководцы, талантливые юноши и красавицы. Пьесы с выходами духов и сверхъестественных существ, любовные пьесы – все вырвалось из клетки в качестве «традиционного репертуара». В кино развивались «традиции» тридцатых годов, не жалея труда и средств снимали фильм «Сестры по сцене». В литературе точно так же культивировалось «великое», «иностранное», «древнее», «феодальное», «буржуазное», «ревизионистское». В печати много говорилось о далеких от политики вещах, вроде «литературных направлений», «литературного мастерства и стиля», широко цитировался «Резной дракон литературной мысли»[7]7
  Китайский эстетический трактат (V век и. э.), по значению сопоставимый с «Поэтикой» Аристотеля.


[Закрыть] и ни словом не упоминалось «Выступление» председателя Мао».

Переведем писания Ху Вань-чуня с хунвэйбиновского жаргона на общепонятный язык. Противники его популяризировали отечественную и иностранную классику. В театре они ставили традиционный репертуар, любимый китайским народом. В кино была показана борьба революционеров тридцатых годов, которые действовали тогда еще без руководства Мао Цзэ-дуна, – чудовищное преступление в глазах хунвэйбиновского критика! В печати пропагандировался знаменитый эстетический трактат «Резной дракон литературной мысли», с которым невозможно сопоставить выступление Мао Цзэ-дуна. «Ревизионистской» злобно обозвана советская литература, которую так много переводили в Китае и которой зачитывались читатели.

Ху Вань-чунь сообщает, что основные посты в Шанхае были заняты противниками Мао Цзэ-дуна. На второй сессии шанхайского отделения ассоциации деятелей литературы и искусства в ее члены было принято немало заслуженных литераторов, которые получили «право слова». Руководители шанхайского отделения Е И-цюнь и Кун Ло-сунь во время сессии показывали собравшимся советские фильмы – Ху Вань-чунь называет их «ревизионистскими» – и даже журналы.

Ху Вань-чунь пишет, что первый секретарь шанхайского горкома КПК Кэ Цин-ши принадлежал к сторонникам Мао Цзэ-дуна. Руководители шанхайской ассоциации деятелей литературы и искусства боролись с его влиянием. Ху Вань-чунь не жалеет восторгов по поводу деятельности ныне покойного Кэ Цин-ши, особо отмечая, что он «прислушивался к мнению товарища Цзян Цин». Отношение к мнению супруги Мао Цзэдуна таким образом – главный критерий «революционности».

Ренегат требовал «утвердить абсолютный авторитет идей Мао Цзэ-дуна в глубине души каждого из нас». Эти слова сопровождались признанием, что с «авторитетом» далеко не все благополучно.

«Мы должны трезво осознать, – продолжает Ху Вань-чунь, – в глубине души наших работников литературы и искусства, а также в организациях и учреждениях абсолютный авторитет идей Мао Цзэ-дуна о литературе и искусстве еще не утвердился полностью.

Мы должны трезво осознать: представляемые Чжоу Яном и Ся Янем контрреволюционные ревизионистские элементы столь долгое время господствовали в литературно-художественных кругах, что пустили ядовитые корни во многих местах, они еще сохранили силы. Часть корней мы выкорчевали, часть еще нет, а часть попряталась.

Мы должны трезво осознать: в рядах деятелей литературы и искусства сумятица; левых, центр и правых не так-то просто разграничить, классовые ряды вокруг левых еще только складываются; ревизионистская линия в литературе и искусстве еще не полностью раскритикована, лицо некоторых из прежних руководителей пока не ясно, в некоторых организациях еще не взята власть…»

Действительно, «идеи» Мао Цзэ-дуна еще далеко не торжествовали. Но «сумятица», в которой сами организаторы не знали, «где право, где лево», открывала простор для расправ, сведения личных счетов, для бесконечных злодеяний и махинаций. Ведь «корни»-то, которые они выкорчевывали, – живые люди! Ведь руководители, у которых «лицо пока не ясно», семнадцать лет строили новый Китай! Групповая борьба и насаждение культа личности уродовали лицо китайского общества. Свою критику маоисты прямо называли «пушечной пальбой»; но стреляли они не по воробьям, а в людей, лучших людей Китая, людей с революционным прошлым, в тех, кто не страшился гоминьдановских репрессий и боролся за народную революцию.

Знаменательно, что даже официозное «эпохальное» произведение не избегло превратностей судьбы при «новом порядке». Я имею в виду роман Цзинь Цзин-мая «Песня об Оуян Хае», о котором уже рассказывал выше.

Первые признаки недовольства романом проявились в августе 1966 года. То было время разгула хунвэйбинов, всячески поощряемых к проявлению «революционной» инициативы. Разгромив книжные магазины, уничтожив личные книги граждан либо огнем, либо сдачей в макулатуру, хунвэйбины искали случая придраться и к «Песне об Оуян Хае», которая вышла в свет до «культурной революции». Первой жертвой в этой связи стал художник издания.

В китайском издании указано, что обложка принадлежит художнику Чжи Хуэю. Возможно, это псевдоним или одно имя без фамилии. Так или иначе, ярость хунвэйбинов обратилась против него. Чжи Хуэй разделил обложку на две неравные части. Верхняя, занимающая две трети, изображала скульптуру, посвященную подвигу Оуян Хая: упершись в рельсы, герой выталкивает вздыбленную лошадь с полотна, его лицо, напряженное от усилия, обращено к несущемуся поезду. Скульптура на обложке подана в цвете бронзы, небо заменено красным бьющимся полотнищем знамени, белого фона совсем немного. Нижняя треть – черного цвета, на ней красным начертано название романа и имя его автора.

Абсолютно все в обложке выдержано в духе верности содержанию и официальной позиции, но хунвэйбины сочли именно обложку «контрреволюционной». Их уязвил черный цвет.

Хунвэйбины врывались в издательство, рыскали по городу в поисках художника, который должен был «ответить» за оскорбительный для «революционного» романа черный цвет на обложке. Опасливые читатели, сохраняя книгу, срывали с нее обложку. Я не раз видел экземпляры романа без обложки в руках студентов и служащих перед обязательными политзанятиями.

В 1967 году Тао Чжу, высочайший покровитель романа, был в результате междоусобной грызни «разоблачен» как «контрреволюционный двурушник». Началась истерическая кампания в печати против главы государства Лю Шао-ци. Смена курсов и установок в политической жизни Китая следовала с такой скоростью, что роман «устарел» за какие-нибудь полгода. А ведь не будем забывать, что его главным достоинством, по словам Го Мо-жо, была емкость: он вместил почти все политические курсы и установки вплоть до 1963 года. Теперь они устаревали не по дням, а по часам.

Встревоженный Цзинь Цзин-май попытался угнаться за политической ситуацией. Он начал лихорадочно переделывать книгу. 22 мая 1967 года китайские газеты начали публиковать отрывки из переработанной рукописи, в которых автор всячески поносил Лю Шао-ци и его политику. Но новые публикации быстро прервались, автор замолк, исправления, очевидно, не спасли. Приходилось расплачиваться за былое покровительство Тао Чжу немилостью у новых властей.

17 февраля 1968 года корреспондент «Франс пресс» в Пекине Жан Венсан сообщил, что появились дацзыбао, критикующие роман «Песня об Оуян Хае». Ниже в маоистском Китае падать было уже некуда, «эпохальное» произведение лопнуло как мыльный пузырь среди кровавых междоусобиц и грызни, в которую ввергла страну маоистская «культурная революция».