Текст книги "«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)"

Автор книги: Алексей Желоховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Реактивный самолет… – слышится шепот.

При быстром движении скрюченное человеческое тело действительно напоминает контуры реактивного самолета.

Они проходят быстро, как и появились. Толпа покупателей смыкается, словно ничего не произошло.

Я быстро убеждаюсь, что не смогу привезти жене в подарок китайский чайный сервиз. Все сколько-нибудь красивое и национальное снято с продажи.

У меня было около ста юаней, которые я намеревался истратить на книги. Но книг не будет – в этом я уже убедился, значит, надо их истратить, и побыстрее, на что-нибудь другое в магазине для иностранцев неподалеку от Ванфуцзина.

До центра я добрался с трудом, в переполненном автобусе. Торговая улица Ванфуцзин сильно пострадала от «культурной революции»: сорваны вывески, разбиты и заклеены витрины. Бурная деятельность хунвэйбиновских пикетов терроризировала не только продавцов, но и покупателей – их теперь почти не было видно. Но в магазине для иностранцев имелись еще кое-какие товары и – главное – было спокойно.

Завернув за угол на Ванфуцзин, я едва успел пройти с десяток шагов, как мне под ноги скатился кубарем по ступенькам одного из подъездов и распластался на тротуаре какой-то человек. По виду ему можно было дать лет пятьдесят. Распухшее лицо в кровоподтеках, одежда изодрана и испачкана грязью, на теле сквозь дыры виднелись синяки. Следом за ним сбежали его преследователи – четверо хунвэйбинов. Наградив свою жертву еще пинками, они поставили ее на ноги и, вывернув руки, поволокли по улице, продолжая избивать кулаками и ногами. Вокруг непрерывным потоком двигались прохожие, делая вид, что не обращают внимания на эту сцену.

Около часа под палящим солнцем я безнадежно пытался сесть в автобус или троллейбус: очередь стояла огромная. Вконец отчаявшись, я вдруг услышал окликавший меня незнакомый голос. Я обернулся. Передо мной стоял студент с повязкой хунвэйбина.

– Здравствуйте! – сказал он. – Вы ведь из Педагогического университета, верно? И возвращаетесь домой?

Я подтвердил.

– Садитесь к нам в автобус! Мы тоже возвращаемся в университет.

Он показал на автобус, остановившийся рядом из-за пробки на перекрестке. На бортах его, украшенных портретами и изречениями Мао, было написано мелом «спецмашина». Автобус был битком набит хунвэйбинами. Я вошел.

– Где вы были? – поинтересовался я у своего соседа.

– На революционной операции. Ежедневно мы по очереди едем на Ванфуцзин наводить революционный порядок. Сегодня там была наша группа.

– А чей это автобус?

– Мы его конфисковали в одном учреждении для нужд революции, – ответил хунвэйбин.

– А вы знаете, что ваш закон запрещает китайцам разговаривать с иностранцами?

– Так ведь это же было до культурной революции. К нам, хунвэйбинам, он не имеет никакого отношения. И потом надо же пропагандировать культурную революцию!

Он рассказал, что с самого утра они обходили центральные районы города и конфисковывали у жителей «лишнюю» мебель, предметы роскоши и драгоценности.

– Что же вы со всем этим делаете – уничтожаете?

– Нет. Мебель свозим в комиссионные магазины и продаем, а ценности прямо передаем государству…

Когда мы проезжали Синьцзекоу – оживленное торговое место, автобус сбавил скорость: здесь не только тротуары, но и проезжая часть улицы были заставлены подержанной мебелью – кроватями, шкафами, диванами, сундуками… – невообразимое скопище старья. Небольшой мебельный магазин, куда хунвэйбины свезли конфискованные вещи, заполнил ими всю улицу. Удивительно, но находились люди, которые покупали мебель, только что отнятую у других.

– У нас великая эпоха Мао Цзэ-дуна, и все мы делаем революцию, – любезно объяснил мне мой сосед-хунвэйбин. – Мы сейчас не церемонимся со всякой сволочью.

– Наши главные враги – перерожденцы внутри компартии, – добавила стоящая рядом девушка. – Они забыли, что всем обязаны нашему солнцу, председателю Мао. Мы конфискуем у них предметы роскоши и помогаем им очистить сознание!

– А кто покупает эти вещи? – не удержался я.

– Революционные товарищи, – не задумываясь, заявил мой сосед.

– Вещи – не главное, главное – сознание, идеи, – добавила девушка. – Если человек следует идеям Мао Цзэ-дуна, искренне их, воспринимает, открывает им свою душу, никакие вещи ему не страшны, он – хозяин вещей. А партийные перерожденцы чужды идеям нашего председателя!

– Как же вы вылавливаете врагов председателя Мао? – спросил я. – И почему вы уверены, что никто не спасется?

– Нас много. Впереди идут школьники, маленькие застрельщики революции. Они знают все, что делается в их квартале, и говорят нам. Поэтому мы приходим всегда наверняка…

Вечером с университетского стадиона вновь несся оглушительный рев. Собрание хунвэйбинов, вернувшихся из города, было посвящено «подведению итогов дня и обмену революционным опытом». Их собралось несколько тысяч. Когда я, поужинав, вышел из своей столовой, кругом было пусто. У подъезда жилого корпуса для семейных преподавателей меня окликнули стоявшие там две взволнованные женщины. Я подошел к ним.

– Вы посмотрите, что у нас творится! Какой ужас! Они ушли два часа назад. Зайдите поглядите!

– Кто они?

– Хунвэйбины.

Они повели меня по неосвещенной – из «экономии» – лестнице. Дом был кирпичный, четырехэтажный, по пекинским условиям шикарный, в нем только не имелось газа, и готовить еду приходилось на плитках, отапливаемых угольными брикетами.

– Кто здесь живет? – спросил я перед дверью квартиры, в которую меня пригласили зайти.

– Хозяин был членом партбюро факультета. Его давно уже увели.

Мы вошли в скромную двухкомнатную квартиру. Все в ней было перевернуто сверх дном: кровати, сундук, шкаф опрокинуты, белье и одежда валялись посреди одной комнаты, на цементном полу другой дымилась куча пепла.

Женщины рассказали, что здесь произошло.

Хунвэйбины пришли к ним в дом около полудня. Их было человек двенадцать. С ними находились двое «революционных» преподавателей; они присутствовали как свидетели. Среди хунвэйбинов не было никого, кто учился бы на том же факультете, на котором преподавал хозяин дома. Начали с конфискации мебели. Ее стащили во двор и увезли на грузовике. Затем занялись «идейным воспитанием».

– Где портреты председателя Мао? Почему нет его портретов? – накинулись хунвэйбины на подростка – сына хозяина, его сестренку и их мать и били всех их по лицу.

Хунвэйбины сорвали со стен картины, репродукции, фотографии, рвали их и топтали ногами. Обломки рамок, изодранные в клочья картины валялись на полу.

– А где у вас сочинения Мао Цзэ-дуна? – кричали они.

К счастью, нашелся томик «избранного». Его отложили в сторону, а остальные книги объявили «плохими».

Хозяев заставили сложить домашнюю библиотеку на полу и сожгли ее. Пепел от книг я и увидел на цементном полу во второй комнате.

Девушки-хунвэйбинки расправлялись с посудой и одеждой. Они перебили чашки и тарелки.

– Чашка с драконами – феодальная чашка!

Бац об пол!

– Чашка с цветочками и розочками – буржуазная, мещанская чашка!

Бац об пол!

– Где бюст Мао Цзэ-дуна? – спрашивали хунвэйбины и топтали ногами фарфоровые статуэтки рыбака, крестьянской девушки и поэтов.

Аквариум с золотыми рыбками выбросили в окно, как пережиток феодализма.

Девушки рвали в клочья пиджаки и брюки европейского покроя, а потом юбки хозяйки дома.

– Иностранные рабы! Изменники! – вопили они.

Парни в это время вышли на балкон и перебили горшки с кактусами.

– Бесполезная роскошь!

На балконе была обнаружена забившаяся в угол кошка.

– Смотрите-ка на этих буржуев! – закричал один из хунвэйбинов и, схватив кошку за хвост, разбил ей голову об стену. Он хотел выбросить ее во двор, но девушки запротестовали:

– Положи дохлятину к ним в чулан и запри его! Пусть буржуазная сволочь дышит смрадом.

Вся семья взмолилась о пощаде, но хунвэйбины были неумолимы и навесили на чулан замок, чтобы хозяева не смогли избавиться от трупного запаха. Тогда вмешались свидетели-преподаватели.

– Не нужно так делать, – стали уговаривать они. – Мы отберем у них вторую комнату и вселим в нее революционную семью одного из активистов. Если в квартире останется падаль, она будет смердеть и новым жильцам.

Этот аргумент подействовал. Кошку выбросили в окно.

– Они похитили у вас что-нибудь? – спросил я у хозяйки квартиры.

– Да, кое-какие мелочи – авторучку мужа, его и мои наручные часы, очки, блокноты, бумагу и записные книжки-дневники… Это все полбеды. Но они конфисковали и унесли все рукописи и конспекты мужа, все письма. Сказали, что займутся расследованием наших преступлений…

Я заметил на полу битые пластинки.

– Мы любим русские песни, – грустно сказала женщина. – Пластинки эти у нас уже давно. Они разбили их о голову сына. Очень уж они разозлились, когда нашли у нас советские пластинки. Искали советские газеты и журналы, но у нас их не было. Еще в 1961 году муж сам все сжег.

Она рассказала, как, расправившись с вещами, хунвэйбины принялись за людей. Сначала потребовали отречься от схваченного главы семьи. Но она и сын отказались писать отречение. Отказались они и осудить его «гнилые идеи», отказались и написать хунвэйбинам «благодарность за освобождение от оков старого быта и переход к новой жизни». С час потратили хунвэйбины на уговоры, а потом всех поставили спиной к стенке и спросили: «Хорошо ли мы боремся со старыми нравами? Хорошо ли распространяем идеи Мао Цзэ-дуна?»

Не получив ответа, они снова стали бить их по лицу так, чтобы они затылком ударялись о стену.

– Мы долго терпели, думая, что они уйдут на собрание, – сказал мне мальчик. – Но потом они, посовещавшись, решили оставить пять человек «бороться» с нами. Мы не выдержали и сдались… Я сказал им: «Вы хорошо распространяете идеи Мао Цзэ-дуна. Вы хорошо боретесь с буржуазией». Тогда они перестали нас бить и пошли на собрание. Но предупредили, что придут снова, не сказав когда. Поэтому мы ничего не убираем. Пусть все валяется!

– Как же вы решились меня позвать после всего этого? – удивился я.

– Ах, нам теперь все равно, – обреченно сказала женщина. – Мы просто хотели, чтобы вы знали, что у нас творится.

С глубоким участием я попрощался с этими несчастными людьми, которых ждало еще так много испытаний и незаслуженных оскорблений.

Я шел к себе в общежитие по совершенно пустым аллеям. Вовсю гремел репродуктор, транслировавший собрание хунвэйбинов на стадионе. Хриплые выкрики ораторов смешивались с воем сборища. Победные рапорты перемежались с критическими выступлениями, междоусобные распри накаляли атмосферу. Отряд «Маоцзэдунизм» хулил комитет «культурной революции» по любому поводу. Сейчас речь пошла о заслугах школьников перед массовым движением.

– Мы должны возглавить боевые отряды маленьких застрельщиков революции! – кричали репродукторы. – Мы, хунвэйбины, – главная сила культурной революции, носители и пропагандисты идей председателя Мао! Лучшие из лучших должны возглавить дружины школьников. Мы поведем их на революционные операции!

Гром аплодисментов, и оратор сменился. Четкий, деловой голос начал критическое выступление.

– Товарищи работают не покладая рук, а результаты все еще невелики. В чем дело? Что нам мешает? Я скажу прямо – саботаж революционного дела! У нас снова подняли голову консерваторы. Товарищи, саботирует руководство университета, саботирует комитет культурной революции. Они набили его сорокалетними монархистами!..

Поднялся дикий рев. Кто ревел «за», а кто и «против». После вынужденной паузы оратор продолжал:

– Я докажу! Я всем докажу! Что говорят сегодняшние монархисты? Вот что они говорят: мол, революционные операции – дело военное, его должны возглавлять знающие люди, и назначают во главе групп командиров народного ополчения. Но что знают эти дерьмовые командиры?

Снова рев.

– Во главе должны стоять люди с революционным опытом! – надрывался оратор. – Если человек безжалостен к врагам председателя Мао, если у него заслуги перед культурной революцией, он и в десять лет может командовать, а не то что в двадцать!

Из репродуктора понеслись хрипы, крики и стоны. Я понял, что в президиуме собрания началась стычка с рукоприкладством. Наэлектризованная толпа рычала, как дикий зверь.

– Товарищи хунвэйбины! – истошно провизжал кто-то фальцетом в микрофон. – Долой авторитеты! Да здравствует самый, самый, самый революционный красный авторитет – горячо любимый председатель Мао!

Голова моя гудела, как котел. Обессиленный, я бросился на кровать и включил транзистор. Москва передавала репортаж о футбольном матче. Веселый, азартный голос комментатора сразу же вселил уверенность в завтрашнем дне. Родина дышала спокойно, ее спокойствие передалось и мне.

Опять новость. Наш Педагогический университет переименован в Университет революционного воспитания. Правда, новое название пока еще не получило окончательного утверждения в высших инстанциях, но такая надпись налеплена на прежнюю табличку у входа. С хунвэйбинами соприкасаюсь ежедневно, хочу я этого или нет. Город для меня пока открыт. «Революционные операции» красных охранников развивались у меня на глазах. Но в самом университете их активность значительно ослабла в последнее время: не хватало сил действовать на два фронта.

Уже несколько дней чувствовалось, что центр движения «культурной революции» перемещается к нашему посольству. Я часто бывал там. Как-то мне позвонили из посольства и сообщили, что приезжает группа туристов из Москвы, в том числе и знакомые мне китаисты. Я с радостью отправился на вокзал встречать их. Туда же поехали и сотрудники посольства.

Середина просторной площади перед новым пекинским вокзалом обычно пуста, только полицейский стоит на каменном круге, регулируя движение больше для декорума. Прохожие огибают площадь по краям, там же останавливается и троллейбус. Сойдя с него, я сразу понял: здесь что-то происходит. Вокзальная публика обычно спешит с деловым видом, а сейчас все замерли на тротуарах. Оглянувшись, я увидел, что трое хунвэйбинов, схватив юношу с пышной шевелюрой, быстрым шагом ведут его по площади к полицейскому. Вокруг всей площади черное скопище людских голов наблюдало за ними во все глаза; я смотрел вместе со всеми.

Подойдя к кругу, где стоял полицейский, один из хунвэйбинов поднялся на каменный постамент и грубо столкнул с него полицейского. Отлетев в сторону, тот даже не пытался протестовать, а послушно отступил подальше. Тем временем хунвэйбины втащили юношу на каменный круг и бросили на колени. Двое держали его за вывернутые назад руки, а третий поставил ногу на шею и стал мерными движениями бить его лицом о камень. По камню расползалось кровавое пятно. Публика безмолвно наблюдала за этой бесчеловечно жестокой сценой. Весь передернувшись, я быстро вошел в здание вокзала.

На платформе, куда прибывали международные поезда, небольшая группа иностранцев обменивалась новостями. Подошел пхеньянский поезд. Мы встретили московских туристов, бодрых, веселых. Получив приветы от друзей и знакомых, поболтав о новостях, мы передали наших туристов на попечение гидов китайского «Интуриста», а сами поехали в советское посольство.

– Что у вас там происходит? – спросил я товарищей из посольства.

– Сам увидишь!

Собственно, пока было известно, что хунвэйбины хотят переименовать улицу, на которой находится наше посольство. Казалось бы, что особенного? Пусть себе называется «Антиревизионистской улицей». Сойдя в начале улицы, мы втроем не спеша направились к зданию посольства, читая заголовки дацзыбао, налепленных на стены домов и глухие каменные заборы.

У одного из моих спутников был с собой фотоаппарат, и он фотографировал дацзыбао. На пустынной улице в жаркий час сразу же, откуда ни возьмись, возникла толпа. Какой-то подросток-школьник, но еще без красной повязки, увидев фотоаппарат в руках у иностранца, встал у стены и загородил собой дацзыбао.

Но тут вмешался какой-то пожилой человек в добротном штатском платье.

– Отойди, пусть снимают! Пропаганда культурной революции – дело хорошее!

Школьник послушался и отошел в сторону.

Сначала я прочел длинную дацзыбао, написанную учащимися женской средней школы. Они требовали переименовать улицу. Хунвэйбины вузов вывешивали в поддержку школьников свои дацзыбао. Они писали: «хорошая революционная инициатива», «замечательный почин», «одобряем и поддерживаем» – и были совсем неагрессивны. Но когда мы прочитали дацзыбао студентов Пекинского института китайской медицины, то невольно закралась мысль, что готовится нечто более значительное, чем демонстрация в связи с переименованием улицы, ибо не случайно этот разухабистый листок призывал к «кровавой мести». Я переписал весь заключительный абзац текста:

«Советские ревизионисты! Довольно! Довольно! Довольно! Новые обиды и старая ненависть – все запечатлелось в наших сердцах, ни за сто, ни за тысячу, ни за десять тысяч лет мы не забудем, не забудем, не забудем! Мы отплатим за обиды! Сейчас мы не мстим, потому что время не настало, но придет час, и за все отомстим! Когда настанет наш день, мы сдерем с вас кожу, вытянем ваши жилы, сожжем трупы и развеем прах!» Подписано: Пекинский институт китайской медицины, Лю Чжун, Чжан Кай-сюань и еще две неразборчивые фамилии.

Поражала не сама угроза, в сущности нелепая и смешная. Поражали аморальность ее авторов – будущих врачей, неблагодарность за все сделанное нашим народом.

Проведя вторую половину дня в посольстве и вечером возвращаясь домой, я решил сам посмотреть, как готовятся к предстоящей демонстрации.

Вечер тихий, душный. Улица за воротами посольства пуста. Только на углах торчат фигуры пикетчиков-школьников да прохаживаются из конца в конец квартала дежурные – местные жительницы. Проезжая часть перегорожена в трех местах баррикадами из портретов Мао Цзэ-дуна, увитых гирляндами, асфальт исписан лозунгами. За то время, что я пробыл в посольстве, число дацзыбао возросло.

В прилегающем к посольству районе срочно сооружались временные отхожие места. Даже на них были написаны лозунги: «Да здравствует председатель Мао!» и «Все для народа!» Ведь здесь предстоит находиться часами сотням и даже тысячам людей, и организаторы загодя таким образом заботились о них. Видимо, ожидалась долгая блокада – в течение нескольких суток.

На домах появились огромные плакаты-рисунки, метра два на полтора. На одном из них здоровенный хунвэйбин, обутый в кеды, заносит ногу над тщательно выписанным – с портиками и колоннами – зданием советского посольства. А рядом такой же по композиции рисунок, только вместо хунвэйбина нарисована лубочная пухлая фигурка девочки-пионерки, школьницы с галстуком. Она подняла над головой тяжелую глыбу, чтобы обрушить ее на все то же здание посольства, но уже с надломившимися колоннами по перекошенному фасаду и без красного флага.

Да, видимо, находиться здесь куда опаснее, чем в университете, хотя в нем и свили гнездо хунвэйбины. Меня даже удивило, что товарищи в посольстве довольно спокойно отнеслись к угрозе блокады, которая, как это теперь мне стало ясно, была неминуема.

– Приехал укрываться к нам? – шутливо спрашивали они меня.

Блокада, однако, началась на сутки позже, чем я предполагал, – в ночь на понедельник 29 августа. Но телефонная связь с посольством сохранялась – я несколько раз звонил туда из общежития.

Мне жаловались на рев громкоговорителей и на невозможность выходить куда-либо. Так продолжалось уже несколько суток. Столовая не работала: прекратился подвоз провизии. Потом мне позвонила жена корреспондента «Правды» и спрашивала, не могу ли я купить молока для ее годовалого сына. Она забыла, что дело было не в том, что нельзя купить молока, а в том, что его невозможно доставить.

Пострадали в первую блокаду и наши немецкие друзья. Их задержали хунвэйбины перед воротами советского посольства, куда они приехали посмотреть фильм, и заставили покинуть машину. Потом всех потащили в соседнюю школу, где допрашивали пять часов – не советские ли они, сопровождая эту процедуру побоями, пинками. Об этом мне рассказал знакомый сотрудник посольства ГДР, который дежурил в тот вечер и вынужден был вмешаться, чтобы выручить из беды своих соотечественников.

Когда блокада кончилась, я тут же поехал в посольство. «Антиревизионистская улица», на которую я свернул, сойдя с троллейбуса, была покрыта клочками бумаги. Повсюду виднелись следы пребывания многотысячной толпы.

– Долой советских ревизионистов! – выкрикнул школьник на углу и бросил в меня камнем. Такие же выкрики раздавались и из дворов, мимо которых я проходил. А ведь до блокады обитатели этой улицы, и взрослые, и дети, здоровались с нами по-русски, говорили слова дружбы.

Августовская блокада была серьезной, хотя и бессмысленной провокацией, но впоследствии маоцзэдуновцы превзошли самих себя. Безобразия во время ноябрьских праздников 1966 года и бесчинства в январе – феврале 1967 года велись с куда большим размахом.