Текст книги "«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)"

Автор книги: Алексей Желоховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

VII. Царство хунвэйбинов

Сентябрь в Пекине запомнился мне не календарной переменой времени года, а переменой в поведении хунвэйбинов. Они подогревали свое настроение периодическими сборищами на Тяньаньмэне, освящавшимися выходами самого председателя Мао. Произносились парадные речи, возбуждающие юных погромщиков, взбадривающие их на новые «дела». И вдруг на одном из митингов Линь Бяо, «самый верный соратник» Мао Цзэ-дуна, покритиковал «революционную практику» хунвэйбинов.

В тот день сборище было особенно грандиозным. Весь городской транспорт и весь парк грузовиков были мобилизованы для перевозки хунвэйбинов. И все же перевести всех в центр Пекина было невозможно. Поэтому большинство наших университетских «красных охранников» ранним утром двинулись пешком, длинной, на несколько кварталов, колонной.

Когда университет пустел и наступала тишина, заниматься становилось спокойно. Постепенно таяла стопка книг, выданных мне «про запас» библиотекой за два дня до того, как после разгрома «рабочей комиссии» в ней окопались хунвэйбины.

Вечером я отправился в город и у Сисы, оживленного торгового перекрестка, встретился с товарищами, советскими студентами и стажерами из других университетов. Мы прошлись по неестественно пустой большой улице и зашли поужинать в ресторан Сиданьского пассажа, который теперь превратился в столовую для «революционных масс» со строго подконтрольной раздачей еды.

Когда мы, подкрепившись, вышли оттуда, уже совсем стемнело. По улице тек нескончаемый людской поток – хунвэйбины возвращались чуть ли не миллионной массой после митинга на центральной площади. Посреди улицы, впритык друг к другу, надрывно трубя, ползли переполненные счастливчиками автобусы. Мы влились в эту массу, устремившуюся из города к университетскому западному предместью. Идущие вяло перекидывались ничего не значащими словами. И все же несколько раз до моего слуха долетало, что сегодня Линь Бяо сказал нечто важное.

На следующее утро университетская жизнь снова бурлила. Никто никуда не поехал, все остались митинговать на стадионе. Митинг, с короткими перерывами на еду, длился несколько дней. Хунвэйбины усваивали указания Линь Бяо, данные им с трибуны площади Тяньаньмэнь.

В торжественных, высокопарных выражениях маршал сказал хунвэйбинам, что они чрезмерно увлеклись «мелочами» и пошли «окольными путями» в «культурной революции», преследуя лавочников, квартиросдатчиков и парикмахеров, в то время как главный враг – это «стоящие у власти внутри партии и идущие по капиталистическому пути».

Так сказал маршал Линь Бяо. А рядовые ораторы, разумеется, расшифровывали смысл его слов и в лоб требовали «бороться с партийцами».

– Проверить всех, доселе не осужденных членов партии, находящихся в университете! Расследовать степень их причастности к «черному царству»! Обратить особое внимание на преступления преподавателей против идей Мао Цзэ-дуна! – выкрикивал один из университетских ораторов на поле стадиона.

Примерно к тому же призывали и все остальные, привнося незначительные вариации в смысл своих речей. Их голоса гулко разносились радиотрансляцией по коридорам общежитий и аллеям парка.

Выступление Линь Бяо сократило бесчинства на улицах города, но зато развязало новую волну преследований членов Коммунистической партии Китая. Каждый китайский коммунист оказался под подозрением.

С другой стороны, премьер Государственного совета Чжоу Энь-лай широко распространил свое выступление перед хунвэйбинам и, в котором открыто брал под защиту национальную буржуазию. Требование хунвэйбинов ликвидировать выплату фиксированных 5 процентов прибыли китайским капиталистам было отклонено. Самих капиталистов, деятелей демократических партий, а также китайских реэмигрантов, как правило буржуазного происхождения, правительство взяло под защиту. Что же это получается? – думал я. Группа Мао Цзэ-дуна старательно выкорчевывает у своих молодых последователей прежде всего «пережитки социализма», а лучшая, боевая часть партии становится главным и единственным объектом контрреволюционной и антинародной по своему существу» «культурной революции» и уничтожается руками молодежи.

Обсуждение речи Линь Бяо и следовавших за нею одна за другой директив «группы по делам культурной революции при ЦК» и Государственного совета проходило не очень гладко; было много путаницы и неразберихи.

Больше всего сумятицы вызвала редакционная статья «Жэньминь жибао» от 3 сентября «Бороться не силой, а словом». В ней осуждались грубые методы физической расправы с инакомыслящими; статья призывала «перевоспитывать» их путем убеждения. Читать такое обращение в то время, когда уже две недели в китайской столице царил самый настоящий террор, было довольно необычно. Я подумал, что группа Мао Цзэ-дуна ищет алиби и хочет откреститься от содеянного, возложив всю ответственность на «невоздержанность и пыл» молодежи, которую она же на это благословляла.

Газета призывала хунвэйбинов объединиться и создать общенациональную «революционную организацию». С самого начала я отнесся скептически к этому призыву официального органа, поскольку соперничество среди хунвэйбинов, проявившееся с момента возникновения отрядов «красных охранников», нисколько не уменьшилось с ходом событий.

В самом отношении к передовой «Жэньминь жибао» проявилось ожесточенное соперничество участников движения. В университете передовую распространяли как официальный документ. Ее переписывали крупным шрифтом от руки на громадные официальные щиты, ее развешивали в виде типографских листовок на деревьях и столбах. Этим с энтузиазмом занимался комитет «культурной революции» университета и его сторонники в отряде «Цзинганшань». Зато отряд «Маоцзэдунизм» саботировал это дело, по ночам маоцзэдунисты перечеркивали тушью крест-накрест свежерасклеенные листовки с передовой и рядом с заголовком писали свои лозунги: «Мы не откажемся от революционных действий!», а рядом со словами «Бороться не силой, а словом» начертали: «Мао Цзэ-дун учит нас: «Революция не преступление, бунт – дело правое!»»

Наконец отряд «Маоцзэдунизм» выступил открыто со своими плакатами и листовками. В них говорилось: «Предупреждаем негодяев и сволочей всей страны! Мы не откажемся от борьбы силой против силы! Сейчас говорят о борьбе словом, и многие поняли ее как амнистию. Такому не бывать! Словом мы будем бороться с поверженными. Всем же уродам и чудовищам, всем негодяям и сволочам мы шлем последнее предостережение! «Революция не преступление, бунт – дело правое!» Да здравствуют революционные операции! Да здравствует великая пролетарская культурная революция!»

Многие хунвэйбины отказывались ехать за город на уборку урожая, объявляя, что «сволочи в столице еще не добиты». Теперь свои набеги они стали устраивать по ночам.

Хунвэйбины, не ограничиваясь набегами на квартиры «уродов и чудовищ», вывесили ультиматум всем проживающим на территории университета в трехдневный срок ликвидировать вредные книги. Преподаватели и студенты стали сносить их на телегу, которая регулярно курсировала между университетом и складом макулатуры. На телегу сдавали, как правило, безобидные книжки. Иностранную, особенно советскую, литературу владельцы просто боялись выносить на люди. Ее тайком сжигали прямо в комнатах.

Вечером накануне истечения срока хунвэйбиновского ультиматума окна жилых домов в университетском городке светились красивыми отблесками пламени, как от праздничной иллюминации. Ведь в университете у каждого преподавателя были книги, а у профессоров – личные библиотеки. Университетская библиотека не пострадала, но пользоваться ею китайским студентам было запрещено.

В библиотечном здании теперь жили хунвэйбины, а все книги, кроме сочинений Мао, были объявлены «закрытым фондом».

Во время поездки по стране я познакомился со многими иностранными студентами, обучавшимися в Китае. Все жили скучно и остро чувствовали одиночество, свою искусственную изоляцию от китайских студентов в первую очередь и вообще от народа.

Поэтому друг к другу иностранцы относились хорошо, охотно встречались, обменивались впечатлениями о происходящем на наших глазах.

В домах у иностранцев я иногда встречал их китайских друзей. Если контакты с советскими людьми были для китайцев крайне опасны, то с другими иностранцами они еще решались поддерживать знакомство, хотя и с оглядкой. Мне эти встречи были особенно интересны, потому что мало представлялось до этого случаев поговорить с китайцами в домашней обстановке. Однажды, придя в гости, я застал там незнакомую мне девушку-китаянку, сидящую буквально на чемодане. Она отнеслась к моему появлению с тем равнодушием, которое бывает у людей после большой и нежданной беды. Оказалось, что девушка эта была из разгромленной квартиры и укрывалась здесь от хунвэйбинов. Меня она приняла за американца. В это время повсюду усердно обсуждалась сентябрьская статья «Жэньминь жибао», призывавшая бороться не насилием, а словом. Я сказал, что, видимо, насилия действительно прекратятся и положение в городе стабилизируется.

– Нет, – сказала девушка. – Они ходят по ночам и никому не докладывают о своих «революционных операциях». Теперь еще хуже. Видите, я вынуждена прятаться у соседей-иностранцев.

– А вы пожалуйтесь местным властям, – посоветовал я.

– Что вы! Хунвэйбины грозятся убить, если о налете станет известно… Я хочу незаметно скрыться от них и уехать на родину, в Цзинань. Но будет ли мне там легче – не знаю.

– А за что вас преследуют? Кто вы? – спросил я.

– У меня буржуазное происхождение, – объяснила она. – После Освобождения и до самого последнего времени отец служил по хозяйственно-снабженческой части и получал зарплату около пятидесяти юаней. Еще семьдесят юаней в месяц он выручал от сдачи комнат в своем доме. Я и мои три сестры учились в вузах. И вот, когда началась «культурная революция», хунвэйбины объявили отца «кровопийцей-эксплуататором» за то, что он сдавал внаем жилплощадь, засадили старика в тюрьму, конфисковали все имущество, с членами семьи повели борьбу…

«Странно, – думал я, – крупных капиталистов китайское правительство берет под защиту, почему же людей попроще оно отдает на суд и расправу?!»

В это время движение хунвэйбинов перекинулось уже на заводы и фабрики.

Там же я услышал как-то от соседки-китаянки рассказ о положении на первой текстильной фабрике. Она рассказывала откровенно, так как считала себя принадлежащей к победителям.

– На текстильной фабрике, где работает мой жених, на прошлой неделе возник свой отряд хунвэйбинов. Мой жених у них в штабе. Они несколько раз пытались прогнать старого директора и старый, черный партком, но среди пожилых рабочих много несознательных – они не понимают идей Мао Цзэ-дуна. Им мешает возраст, – пояснила она, чтобы мне было понятнее. – Несознательные защищают партком и дирекцию, так что территорию фабрики поделили почти поровну. Одни цеха заняты хунвэйбинами, а другие – прежним парткомом. Фабричная дирекция тоже пока еще у него в руках. Ну ничего, долго им не продержаться. Хунвэйбины победят. Мой жених теперь стал начальником! Он сидит в отдельной комнате.

Ее вполне устраивала действительность «культурной революции», она быстро усвоила хунвэйбиновский жаргон. Неожиданная карьера жениха казалась ей счастьем. И она искренне досадовала, что есть еще какие-то «несознательные», которые сопротивляются «идеям председателя Мао»!..

– И одни и другие посылали депутации в новый пекинский горком, – продолжала девушка. – Но там сказали, что партия проводит линию масс. Как массы решат, так и будет! А как могут решить массы, если среди них много несознательных, защищающих партком? Вот и дошло до кровопролития! Дрались на самой фабрике, в цехах. Потом прислали солдат. Военные заняли фабрику и теперь запрещают борьбу с применением силы. Нужно бороться, мол, словом. Но как переубедить закосневших?! Все же мой жених, да и я тоже, уверены, что хунвэйбины возьмут верх в конце концов.

Мне не приходилось бывать самому на пекинских предприятиях в дни «культурной революции», но о междоусобице, охватившей рабочих, которых маоисты науськивали друг на друга, чтобы расправляться с партийными органами, приходилось неоднократно слышать от самих хунвэйбинов. «Культурная революция» приводила к взаимным побоищам с жертвами и, разумеется, к свертыванию производства, ибо часто случалось, что часть цехов оставалась в руках защитников парткома и дирекции, а часть попадала в руки «революционеров», позднее получивших специальное название «цзаофани». Университетские хунвэйбины активно вмешивались в борьбу на стороне «бунтарей» и помогали им расправляться со старыми рабочими, партийцами и специалистами.

Если еще в июле «рабочая комиссия» осмеливалась хватать «левых» и публично осуждать их на трибунах, выволакивая на позор, то в сентябре экстремистов-хунвэйбинов никто уже не смел тронуть. Они придерживались наступательной тактики. В течение месяца отряд «Маоцзэдунизм» дважды пытался разогнать университетский комитет «культурной революции», и только оппозиция отряда «Цзинганшань» помогала новой администрации удерживаться на поверхности.

Наиболее бурные события происходили на собраниях отряда «Цзинганшань». В самом отряде имелось меньшинство крайних элементов, которые называли себя «революционным меньшинством». Обсуждение любого вопроса в отряде меньшинство превращало в повод для атак на свое руководство – штаб отряда, требуя его переизбрания. Для участия в этих крикливых и драчливых сборищах непременно приходили «делегации» отряда «Маоцзэдунизм», активно поддерживающего «революционное меньшинство». Поддержка эта не ограничивалась речами и обструкцией против противников. Нередко делегаты принимали участие в завязывающихся взаимных потасовках. Отряд «Маоцзэдунизм» прямо обвинял штаб отряда «Цзинганшань» в контрреволюционности, но выражал надежду, что рядовые хунвэйбины-цзинганшаньцы «скоро прозреют». Революционными же они считали только самих себя.

Машина взаимного растаптывания в китайском государстве, созданная маоистами, работала в дни «культурной революции», так сказать, со скоростью одного оборота в месяц. И каждый месяц проходила смена лиц на политической арене университета. Наверху, в высшем руководстве, разумеется, дело обстояло сложнее.

Всех побежденных, кто бы они ни были на самом деле, неизменно называли контрреволюционерами. После победы сами победители немедленно распадались на фракции. Большинство примыкало к новому руководству, а меньшинство выступало против него, объявляло его контрреволюционным и в конце концов свергало. Процесс казался бесконечным.

Так, в Педагогическом университете «революционеры» поднялись по благословению сверху и 3 июня свергли партийный комитет во главе с парторгом Чэном, стоявшим у руководства с 1962 года. Потом большинство из них объединилось с присланной сверху «рабочей группой» и управляло университетом. Меньшинство же, получившее название «левых», выступило против «группы» и прежних сотоварищей и свергло «группу» после речи Цзян Цин в июле.

В августе университетом уже управляла новая, третья по счету, администрация, возглавлявшаяся комитетом «культурной революции», выбранным из июльских «левых». Но одновременно возникли отряды хунвэйбинов, и один из них занял крайние позиции. Крайние начали борьбу против администрации бывших «левых». Выступление «Жэньминь жибао» против насилия 3 сентября, какими бы лицемерными мотивами оно ни было вызвано, и общенациональная кампания за уборку урожая поддержали комитет «культурной революции» в его деятельности и позволили продержаться лишний месяц. Крах наступил только в октябре.

Неудивительно, что непрестанная смена местных властей породила у хунвэйбинов неуважение к любой власти. Анархизм расцвел среди них настолько, что отдельные отряды выходили из повиновения самому Мао Цзэ-дуну. В те дни комитет «культурной революции» Пекинского университета считал себя чуть ли не правительственной властью в Китае. Позже это даже навлекло репрессии на некоторых хунвэйбинов.

В сентябре состоялась «кавалерийская» атака хунвэйбинов на все основные провинции страны. Из нашего университета для распространения «культурной революции» был послан на юг «боевой отряд» числом более ста человек. Хунвэйбины явились на вокзал, заняли в подходящем им поезде вагоны, объявив «тунеядцам-пассажирам», которые приобрели билеты в эти вагоны, что «саботажников культурной революции», которые осмелятся заявить претензии на свои места, они будут скидывать с поезда на ходу…

Недели через две «боевой отряд» возвратился со «славой». Его встречали барабанным боем. Был устроен «отчетный митинг», транслировавшийся по радио. Перед собранием всего коллектива отчитывалась девушка-активистка.

– Везде и всюду, – говорила она звонким голосом, – мы следовали указаниям товарища Линь Бяо и прежде всего старались разогнать и разгромить партийные комитеты…

Хунвэйбины Пекинского педагогического университета побывали в Хэфэе, Чанша и Гуйлине. Борьба, по их признанию, была ожесточенной, и повсюду их задача оказалась труднее, чем они рассчитывали. Так, например, в Хэфэе, высадившись на вокзале, они построились в колонну и двинулись разгонять хэфэйский горком партии и аньхойский провинциальный комитет КПК. Им удалось занять здание горкома и захватить в нем часть работников, но многие бежали и довольно быстро подняли местных рабочих.

По словам оратора, «обманутые массы» выступили на защиту «черного партийного комитета» и выгнали хунвэйбинов из занятых ими помещений. С обеих сторон имелись убитые и раненые.

Но в Хэфэе в общем дело обошлось сравнительно удачно. Полное поражение «посланцы Мао Цзэ-дуна» потерпели в Чанша. В отчете с горечью говорилось, что местный партийный комитет «заранее подготовил толпу обманутых масс». Народ блокировал хунвэйбинов прямо на вокзале. Им не удалось ни выйти в город, ни даже прорваться на площадь. Через несколько часов они вынуждены были уехать обратно.

Зато в Гуйлине, по их словам, провинциальный комитет КПК был «победоносно» разогнан. В общем оказалось, что двенадцать хунвэйбинов из отряда не вернулись. Они «геройски погибли за идеи Мао Цзэ-дуна» во время нападений на партийные органы в провинциях. Многие из вернувшихся залечивали в амбулатории свои увечья и раны.

Как-то я сидел в очереди к врачу вместе с девушками, одна из которых вернулась с юга. Они разговаривали о том, как много врагов у Мао Цзэ-дуна в партии и как упрямо они сопротивляются.

– Неужели они не понимают, что председатель Мао всех победит? – недоумевала одна из них.

– В Чанша нам было хуже всего. Там мы ничего не сумели сделать. Ну не беда. Мы еще вернемся!

– Придется снова съездить? – спросила ее подруга.

– Когда мы ехали, то думали, что нас будут встречать радостно. Не знала я, что есть люди, осмеливающиеся открыто подниматься против идей Мао Цзэ-дуна…

Подруга в свою очередь рассказывала ей новости об участии школьников в движении, об их ультиматумах и о том, сколько портретов и «юйлу» председателя Мао должно висеть в каждой жилой комнате при «новом порядке».

– Ты какие купила? – поинтересовалась вернувшаяся.

– Я взяла три средних, на каждую стену, где нет окна. Хочется еще маленькое «юйлу» повесить у изголовья, но я не смогла достать…

– Да, их все так раскупают, что маленьких не достанешь. А я отстала, не купила еще, недосуг…

– Ну, ты ведь только что приехала!

– Сегодня же пойду, а то неловко перед людьми.

Хунвэйбины возвращались не только с юга. Другие «боевые отряды» выезжали на северо-восток – от нашего университета, например, в Цзилинь – и на северо-запад. Они поддерживали связь со своими сторонниками на местах, даже если «победы» над местными партийными органами с первого налета и не удавалось добиться. В университете появились стенды, на которых вывешивались сообщения с мест – иногда в виде дацзыбао, а чаще напечатанные типографским способом листовки с фотодокументами. На них можно было видеть замученных людей, изуродованные трупы, сараи с петлями и крючьями для пыток и убийств. Особые стенды предназначались для Аньхоя, Ганьсу, Сиани, Чунцина, Фуцзяни и других мест, напоминая сводки с фронтов гражданской войны.

В своих листовках хунвэйбины клеймили «белый террор» местных партийных органов. Я помню набор жутких фотографий с надписью «Семьдесят дней белого террора в Сиани», где, если верить листовкам, налетчиков-хунвэйбинов истребляли массами.

В сентябре в Пекине еще можно было читать воззвания и обращения местных властей, в которых говорилось об издевательствах хунвэйбинов над партийными работниками и опровергалась хунвэйбиновская пропаганда. Обе стороны так рьяно уличали друг друга во лжи, что разобраться в происходящем было нелегко.

Когда помещали фотографии людей с обрезанными ушами, выколотыми глазами или же снимок груды отнятых у хунвэйбинов плеток, этому, я чувствовал, следовало верить. Когда же хунвэйбины после поражений печатали снимки своих людей с переломленными руками и ногами, пробитыми головами, в крови и синяках, я тоже верил: ведь не все те, на кого они нападали, шли с покорностью баранов на заклание! И если хунвэйбинов выгоняли из какого-нибудь города, то это было возможно только ценой крови. Сообщения ужасали огромными числами – сотнями и тысячами – жертв, но вот как раз цифрам верить было труднее, потому что обе стороны стремились обвинить противников в жестокости, чтобы оправдать «ответные меры самозащиты».

«Развернем народную войну против врагов культурной революции!» – таков был ответ хунвэйбинов на неожиданное для них сопротивление периферии набегавшим из столицы волнам «культурной революции». Их дацзыбао призывали в духе «учения Мао Цзэ-дуна о народной войне» объединить «революционные силы» в единую организацию, «поднять на мятеж широкие массы рабочих и крестьян», расправляться с противниками по-военному решительно и беспощадно. «Очистим Страну методами народной войны от всех негодяев, паразитов и классовых врагов! Утвердим навечно идеи Мао Цзэ-дуна в масштабе всей страны!»

Идеи новой «народной войны» впервые были выдвинуты хунвэйбинами Пекинского университета.

Вернувшись в Пекин, столичные боевые группы и отряды хунвэйбинов устраивали показательные суды над провинциальными партийными комитетами. Они собирали на эти спектакли, происходившие часто всю ночь, хунвэйбинов со всего Пекина. В сентябре, насколько мне известно, такие судилища учинялись над провинциальными комитетами КПК Аньхоя, Фуцзяни, Ганьсу и Шэньси.

Само по себе такое судилище объективно означало, что первый натиск хунвэйбинов был отражен и свергнуть провинциальный комитет не удалось. Всей церемонией судилища обычно руководил «боевой отряд».

Обвинение против аньхойского провинциального комитета КПК мне хорошо запомнилось потому, что его вывесили на щите перед входом в Пекинский университет за три дня до судилища. В нем было четыре пункта. Во-первых, кровопролитие и убийства. Оказывается, аньхойский комитет имел «наглость и дерзость» бороться с «посланцами председателя Мао» и даже «выгнать» их, «не остановившись» перед кровопролитием. Во-вторых, репрессии. Отразив атаку столичных хунвэйбинов, провинциальный комитет осознал опасность и начал энергично подавлять местное движение, за что и обвинялся в «выступлении против культурной революции». В-третьих, борьба против «идей» Мао Цзэ-дуна. Другими словами, отказ «склонить голову перед революционными массами и посланцами председателя Мао». В-четвертых, «монархизм» и поддержка «контрреволюционной буржуазной линии в партии». На хунвэйбиновском жаргоне «монархизм» означал нежелание партийных организаций и должностных лиц отдать власть хунвэйбинам. «Буржуазной контрреволюционной линией» именовалась поддержка прежнего партийного руководства, и персонально председателя республики Лю Шао-ци. В лексике хунвэйбинов «буржуазный» означал только враждебность председателю Мао.

На эти суды, которые рассматривались как важное политическое событие, часто приезжали деятели «группы по делам культурной революции» при ЦК, приближенные Мао Цзэ-дуна.

Итак, в сентябре 1966 года центром, осью всей китайской жизни являлись хунвэйбины. И стать хунвэйбином было совсем не просто. Большая часть студентов не могла быть ими.

Хунвэйбинами свободно могли стать только дети рабочих и крестьян, не принадлежавшие ни к партии, ни к комсомолу, а также дети «революционных партийных работников», то есть дети сторонников «культурной революции». Таких, по подсчетам самих хунвэйбинов, было около 40 процентов студентов. Остальные представляли собой «выходцев из чуждых классов». «Выходцев» подразделяли на мелкую буржуазию (большинство), буржуазию и детей кадровых партийных работников (последних – около 15 процентов).

Дети рабочих и крестьян, отягощенные прошлым, то есть если они являлись членами КПК или китайского комсомола, а также выходцы из мелкой буржуазии и дети партийных работников могли стать «сочувствующими» (последние, если были готовы отречься от родителей).

Мой фудао Ма энергично пробивался в ряды хунвэйбинов. Мы вернулись с ним из поездки по стране, когда отряды были уже созданы, и он попал под регулирование приема. Два обстоятельства были для него выигрышными – он являлся сыном рабочего и, будучи преподавателем на втором курсе, всегда выступал вместе с наиболее левацки настроенными студентами. Но у Ма имелся и большой недостаток – он был членом партии и притом выполнял ответственное поручение «черного парткома» – работал со мной, «советским ревизионистом».

Ма сразу же, в августе, примкнул к «сочувствующим» и принял деятельное участие в «бунте» на филологическом факультете, где «культурная революция» развивалась всего медленнее. На этом поприще у него вскоре появились и «революционные заслуги»: он способствовал «разоблачению» профессора Го, своего учителя, и выборных партийных работников факультета. Так у него возникли основания просить о приеме и ряды хунвэйбинов.

Но тут существовал и определенный риск: отказ в приеме означал бы для него политический крах. Ма пошел на риск и подал заявление. Перед ним поставили вопрос, на который он обязан был ответить публично, на собрании отряда, и предоставили недельный срок на подготовку. Всю эту неделю Ма просидел в комнате, почти не отлучаясь. Он нервничал, исписывал кипы бумаги, рвал написанное. Он сидел скорчившись в углу, повернувшись спиной ко мне, словно боялся, что я буду заглядывать в исчерканные листки. Наконец наступил решающий день. Ма ушел и вернулся поздно вечером взволнованный и торжественный, с красной повязкой хунвэйбина отряда «Маоцзэдунизм».

– Тебя можно поздравить? Как прошло собрание? – спросил я.

– Все прошло гладко, – принялся рассказывать Ма. – Товарищи поставили передо мной один вопрос: «Почему ты, молодой человек эпохи Мао Цзэ-дуна, выбрал своей специальностью изучение старой феодальной литературы и культуры?» И я ответил, что с самого начала для меня не было на свете ничего выше идей Мао Цзэ-дуна. Что я начал изучать старую феодальную культуру для того, чтобы критиковать ее с позиций идей Мао Цзэ-дуна. Я сказал, что хотел стать специалистом для того, чтобы разоблачить всех врагов председателя Мао, которые прикрываются изучением старой литературы!..

– Но ты же любишь и понимаешь литературу! – не удержался я. – Разве ты так думал, когда поступал в университет? А хунвэйбины уничтожают книги и закрывают книжные магазины!

– Я говорил о своих самых высоких целях, которые буду осуществлять теперь, – сказал Ма.

Ма вступал в хунвэйбины в самый трудный период. В дальнейшем, в конце сентября, вступление было значительно облегчено: хунвэйбины обеспокоились, что находятся в «революционном меньшинстве». Начался усиленный численный рост их отрядов.

В царстве хунвэйбинов свои законы. Демонстрация «революционного» энтузиазма стала обязательной для всех. Студенты не стеснялись походя оскорблять не только осужденных с белыми нагрудными знаками, но и просто прохожих. Даже меня часто останавливали на улицах города, бесцеремонно разглядывая надпись на моем университетском значке. Такой значок носили все студенты; а они составляли ударную силу массового движения, и не удивительно, что этот значок давал мне большую свободу в передвижении по городу.

В Педагогическом университете положение было иным: меня здесь знали в лицо. С одной стороны, ко мне относились с нескрываемым любопытством, как к очень редкому зверю, причем любопытство это обуревало всех, вплоть до самых завзятых маоистов, которым тоже хотелось поговорить с советским человеком, чтобы самим знать из первых рук нашу позицию и взгляды.

Но и в проявлениях ненависти недостатка не было. Когда я проходил, головы демонстративно отворачивались, но к этому легко привыкнуть. И вообще, если тебя сторонятся как прокаженного, это еще полбеды; хуже, когда неприязнь выражается активно. «Революционеры», увидев меня, презрительно сплевывали; наконец, однажды они обнаглели и стали подходить один за другим, чтобы вызывающе плевать мне под ноги.

Я не придумал ничего лучшего, как посоветоваться с Ма. Он был горд своей причастностью к хунвэйбинам и поставил в своем отряде вопрос обо мне. Через несколько дней он сообщил, что хунвэйбины решили лично меня не трогать. Решение оказалось эффективным, и плевки в университете прекратились раз и навсегда. В сентябре меня донимали только, когда я пешком шел в советское посольство, да и то в коротком переулке перед воротами. Я стал просить в посольстве машину для поездок туда, и мне пошли навстречу.

В то же время дружеское расположение многих китайцев я продолжал чувствовать и в самые черные дни «культурной революции». Одно из проявлений добрых чувств меня поразило. Мы, советские стажеры, ехали компанией в переполненном автобусе и, естественно, много говорили по-русски между собой, возбужденно и весело, потому что встречались не так уж часто. Вдруг я услыхал за спиной всхлипывания. Обернувшись, вижу старую китаянку, утирающую слезы. Ей, оказывается, в свое время довелось пожить в СССР, да и позднее она не раз работала вместе с нашими специалистами в Китае.

– Вы мне напомнили о прежней жизни, – говорила она мне тихо. – А сейчас здесь такое творится – не хочешь, а заплачешь…

В сентябре я не раз встречал в университетских аллеях Вана, бывшего заместителя заведующего канцелярией по работе с иностранными студентами. Его арест в июне произошел у меня на глазах. Теперь он бродил молча и отчужденно. Высокий и подтянутый человек с типично военной выправкой, Ван за месяцы «культурной революции» ссутулился и поник, его лицо посерело от скудной пищи и унижений, глаза потухли, здоровье ослабло от побоев, он кашлял. Я один здоровался с ним, как будто ничего не случилось, и, по-моему, это его трогало.