Текст книги "«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)"

Автор книги: Алексей Желоховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

И вот после такой самодеятельности нам показали «Сестры по сцене». Этот фильм можно по большому счету оценить как замечательный успех китайской кинематографии. Пока он еще шел, попасть на него в Пекине было нелегко. Зрители, пользуясь темнотой, нередко аплодировали вопреки газетной пропагандистской кампании. Но в такой аудитории, как студенты Пекинского университета, реакция на фильм была странной, я бы даже сказал, страшной.

В фильме есть эпизод, когда старая актриса, выброшенная на улицу за ненадобностью, кончает жизнь самоубийством. Негодующие артисты винят за это дельца-антрепренера, и одна из актрис восклицает: «Как это бесчеловечно!» Услышав эти слова, тысячная аудитория китайских студентов расхохоталась! Такое нелегко понять, но ведь уже шесть лет группа Мао Цзэ-дуна насаждала среди молодежи ненависть к таким понятиям, как гуманизм, человечность. Поэтому над бесчеловечным отношением к старой женщине китайские студенты были способны только рассмеяться: гуманизм для них – просто глупость, которую давно развеяли «идеи председателя Мао».

Создатели кинофильма совершили «ужасное преступление» – в нем выведен образ честного, революционно мыслящего и деятельного человека, который ни разу даже не вспомнил о «великом вожде» Мао Цзэ-дуне! В КНР такое не остается безнаказанным. Шанхайские подпольщики, изображенные в фильме, тоже, оказывается, не подлинные. «Какие же они коммунисты, если ни разу не вспомнили о вожде?» – восклицали китайские критики и разражались потоком обвинений в «клевете», «измене» и прочем.

Ходили ли в то время китайские зрители на «хорошие» фильмы? И как воспринимали их?

Ходили – им больше нечего было смотреть, а они страстные любители зрелищ, для них всякое зрелище – праздник. Один из самых театральных на свете народов был вынужден питаться суррогатом искусства. Зрительные залы в Китае всегда переполнены – китайца не могут отвадить даже фальшивые, антихудожественные, пропитанные культом Мао Цзэ-дуна фильмы и пьесы. К тому же стали системой «культурные походы» в театры и кино, а как отказаться от этого? Ведь могут припомнить при случае!

А вот как воспринимали – сказать сложнее. Внешне с экзальтацией, а вот как в душе? Чужая-то душа – потемки.

Настали майские праздники. Канцелярия хлопотала, чем бы нас занять. Гулянье в парке Ихэюань прошло под дождем. Студенческая самодеятельность, которой нас так щедро угощали, самоотверженно выступала в грязи – так раскисла от дождей затвердевшая после полуторагодовой засухи пекинская почва. На следующий день я купил себе плащ, и дожди кончились.

Нас повезли на Великую Китайскую стену и знаменитое Шисаньлинское водохранилище. День был чудесный, солнечный. Стена, причудливо извивающаяся по горам, под ясным небом казалась нечеловеческим творением. В прозрачном воздухе толпились четко очерченные горные вершины, песчаная дымка низким пологом застилала долины.

Водохранилище, которое мы церемонно объехали, иссохло. Не помогло даже то, что сам Мао Цзэ-дун символически брался за лопату на этой народной стройке, где трудились десятки тысяч людей – вода иссякла, и жужжащий движок перекачивал мутную жижу через грандиозную величественную плотину – символ напрасного труда. Мы прогуливались с вьетнамцами вдоль плотины, и все сопровождающие китайские сотрудники нервничали, когда я спрашивал, куда ушла вода. Особенно они заволновались, когда я заметил:

– Да, энтузиазм строителей был велик, но, очевидно, не нашлось толковых специалистов, чтобы сделать правильные расчеты.

После Шисаньлинского водохранилища мы отправились осматривать великолепный подземный дворец-гробницу минского императора, недавно вскрытый и представленный для публичного обозрения. Экскурсоводы начинали свой рассказ с извинений, что вся эта роскошь выставлена напоказ, – она, мол, должна служить воспитанию «классовой ненависти». Но, кроме любопытства к памятнику прошлого, ни у кого я не заметил иных чувств.

На обратном пути вьетнамцы запели. Это были песни, которые они разучивали на уроках китайского языка – про Мао Цзэ-дуна, про «алеющий Восток», про единство и солдат-героев.

– А сейчас мы споем для тебя, – крикнул мне вдруг запевала.

И вьетнамские ребята затянули наши советские песни: «Москва моя» сменялась «Катюшей», потом все хором пели «Подмосковные вечера», а лучший их солист – песню космонавтов и «Я люблю тебя, жизнь». Под конец они спели «Широка страна моя родная», причем первый куплет – по-русски.

Сопровождавшие нас китайцы совершенно растерялись. Они переглядывались, перешептывались, ерзали, но наконец, видимо, приняли решение: не вмешиваться! Они сидели с отсутствующим видом, показывая, как им тягостно и неприятно слушать подобные песни и как нетактично петь такое в их присутствии. И все же, когда раздались русские слова песни, сидевший рядом со мной молодой преподаватель-китаец доверительно шепнул мне по-русски:

– А я тоже понимаю. Я учился раньше русскому!

Я вздрогнул от неожиданности – ведь до этого мы все время говорили только по-китайски. Я взглянул на него и увидел, что он взволнован. Хотя разговор наш на этом прервался, я был рад, что мой сосед в душе остался по-прежнему дружелюбным.

Автобус ускорил ход. Все заметно устали. Смолкло пение. Как-то неприметно передвигаясь, вокруг меня со всех сторон сели китайцы, отделив от вьетнамцев. Я не реагировал, утомление взяло свое. Сквозь дремоту я наблюдал, как сотрудники канцелярии и преподаватели пытались развлечься.

– Давайте устроим шуточное собрание, – выдвинул идею Ма.

Кто-то предложил обсудить вопрос: кому должно принадлежать более важное место в жизни – мужчинам или женщинам?

Не помню, что говорил в защиту мужчин первый выступавший, но, когда нашелся молодой человек, отстаивавший первенство женщин, все оживились. Он аргументировал свою точку зрения так:

– Девушки усваивают сочинения председателя Мао лучше, быстрее и прочнее, чем парни. Им должно принадлежать первенство!

– В самом деле! Точно! Действительно! – заговорили все.

Ма, непринужденно улыбаясь, тоже согласился с ним и пояснил:

– Это потому, что у девушек мысли быстрее настраиваются на правильный путь. Они не разбрасываются, а упорно идут вперед, не сворачивают в сторону.

– Верно, верно, парни часто не идут прямой дорогой, блуждают, у них меньше устоявшихся идей, – заговорил сидевший рядом со мной китаец с изрытым оспой лицом.

В начале мая 1966 года китайцы еще решались шутить с «идеями» председателя Мао…

В «плане праздничных мероприятий», предложенных канцелярией, два мне пришлись по душе: посещение курсового вечера китайских студентов – как раз того потока, где я слушал лекции, и майский фейерверк. Особенно хотелось пойти к студентам. Если не удастся поговорить с ними, то следует хоть посмотреть, как они веселятся.

Но канцелярия отменила собственное приглашение. Причиной послужило политическое покушение в магазине для иностранцев. Мой фудао Ма, выслушав на специальном семинаре информацию об этой истории, так обеспокоился, что даже потребовал для меня усиления охраны. Ко мне приставили заместителя заведующего канцелярией Вана – самого рослого и сильного из всех сотрудников канцелярии (не надо путать его со скромным завхозом – фамилия Ван широко распространена в Китае). Покушение в магазине всполошило всю иностранную колонию в Пекине. Первым рассказал мне о нем один молодой дипломат из ГДР. Он учился в Москве, а потом приехал совершенствоваться в языке в Пекин. Он превосходно говорил и по-русски. Пострадавшей при покушении оказалась Люся Малова, жена сотрудника посольства ГДР, ожидавшая ребенка.

Дело было так. Неизвестный китаец оказался в магазине, куда обычно китайцы не вхожи. Он подошел к светловолосой женщине и рубанул сзади ножом-секачом, метя в основание затылка.

Какое-то шестое чувство подсказало женщине об опасности. В момент удара она обернулась и тем спасла себе жизнь.

Удар секача рассек ей лицо до кости. Она упала, и преступник решил добить ее ногами. К счастью, удар по животу ему не удался. Продавцы и служащие магазина равнодушно взирали на происходящее, никто из них даже пальцем не пошевельнул.

На помощь бросился не «герой эпохи Мао Цзэ-дуна», которого неустанно воспитывают в духе маоцзэдуновской заповеди «не бояться трудностей, не бояться смерти», а малиец, член правительственной делегации. Безоружный малиец принял удары на себя и спас беременную женщину от верной гибели. Но сам был поранен. Когда он рухнул под ударами, покушавшийся беспрепятственно покинул магазин. Никто не остановил его и снаружи. Задержан он был значительно позже.

Верховный суд КНР приговорил злодея к расстрелу. О нем сообщили, что это был классовый враг, но все же многое в этом покушении оставалось непонятным. Как мог контрреволюционер войти в охраняемый магазин, почему его никто не спросил ни о чем? И неспроста, видно, хунвэйбины год спустя обвиняли Верховный суд в «предательстве».

Я разговорился с Ма относительно этой истории. Даже ему рассказали только о ранении малийца, а то, что одной из жертв была беременная женщина, скрывали.

– Это первый случай нападения на иностранных друзей в Пекине после Освобождения, – сказал Ма. – Мы в этом повинны, поскольку забыли, что такое возможно. Поэтому все растерялись. Но мы извлечем из этого случая хороший урок и не допустим повторений.

И Ма тут же принялся читать мне лекцию об обострении классовой борьбы при социализме. Я сказал в ответ:

– Дело вовсе не в этом. Мне кажется, что покушение в магазине вызвано вашей националистической пропагандой.

Ма сперва опешил, а затем пустился убеждать меня в отсутствии какого бы то ни было национализма в КНР.

Я доказывал ему, что национализм есть. Мы препирались до полной устали. Но спор для Ма был делом долга, и оставлять за мной последнее слово ему было запрещено.

Итак, под предлогом, «как бы чего не вышло», канцелярия решила не пускать меня на студенческий вечер, но на фейерверк все же отпустила. Сопровождал меня сам заместитель заведующего канцелярией Ван, потому что меня пригласили посмотреть фейерверк с трибун центральной площади Тяньаньмэнь. Ма был допущен только на площадь. Мы ехали в специальном небольшом автобусе, старом и дребезжащем, но зато просторном. Кроме нас с Ваном ехал один вьетнамец – представитель чуть ли не ста обучающихся вьетнамских студентов, несколько преподавателей и административных работников – всего восемь человек.

Поездка была долгой, потому что наш автобус шнырял по извилистым переулкам, объезжая центральные улицы, где происходили народные гулянья. Все курили и весело болтали, преподаватели держались со мной очень любезно. Все были в хорошем настроении. На трибуне перед входом нас разделили: иностранные гости и китайские приглашенные занижали разные трибуны, со мной пустили только одного Вана.

Приехали мы задолго до начала и поневоле разговорились. Ван, чувствуя себя хозяином, принимающей стороной и следуя правилам хорошего тона, традиционной китайской вежливости, развлекал меня беседой.

Сначала мы говорили о политике, в частности о Вьетнаме. Ван вежливо и настойчиво внушал мне, что остановить агрессию может лишь мировая война, поэтому не нужно посылать Вьетнаму военные материалы – это помощь, видите ли, «недостойная», а надо обострить берлинский вопрос или еще что-нибудь, неважно что, и начать мировую войну.

– Империализм боится мировой войны. Его угрозы – дутые угрозы бумажного тигра; чем скорее разразится мировая революционная война, тем скорее погибнет империализм!

– А как вы считаете, будет Китай участвовать в такой войне? – спросил я.

– Китай сделает, что сможет, – последовал не слишком-то определенный ответ.

– Для победы над империализмом Китай мог бы сделать многое, – возразил я. – Но не хочет и не делает.

– Вы первыми должны начать войну, – заявил Ван. – Вот тогда только мы вам поверим.

Он перевел разговор, стал расхваливать новый фильм «Подземная война». Как я уже писал, фильм этот непосредственно готовил зрителя к новой, «веселой» войне с «бумажными тиграми», войне, которой прежде всего не надо бояться, и тогда «бумажные тигры» сгорят в ее пламени.

– Значит, вам понравился этот фильм. А вы участвовали в войне? – спросил я Вана. (В Китае не говорят обычно «был на фронте». Партизанская война сначала против японцев, а потом против гоминьдана шла повсеместно.)

Ван охотно рассказал, что в ранней юности партизанил в Южном Хэбэе; сражаться под землей ему не приходилось, но все же военные годы запомнились на всю жизнь. Он быстро выдвинулся и стал кадровым партийным работником. После Освобождения получил высшее образование в Педагогическом университете, где и остался служить-в канцелярии. У него, однако, сохранялись военная выправка и здравомыслие военного человека.

– Война, правда, была не совсем такой, как ее изображают в этом фильме, – заметил он осторожно. – Но мы должны готовить молодое поколение к испытаниям, а не запугивать его. Что такое война, узнать можно только в бою.

Ван поинтересовался жизнью в СССР: он ничего о ней не знал.

Нашу беседу оборвал фейерверк. Великолепный, сказочный. С каждой вспышкой ракет в пекинском небе возникали все новые и новые фантастические композиции. Это была ошеломляющая симфония цвета, света, огненных линий, фигур. Описать китайский фейерверк словами невозможно, его надо видеть. Сотни тысяч глаз собравшихся на площади китайцев жадно впитывали в себя буйную красоту праздника огня и света.

Последним развлечением майских празднеств была поездка в планетарий. Я в детстве увлекался астрономией, частенько бывал в Московском планетарии, да и взрослым слушал там лекции о галактиках, о новейших астрономических открытиях. Поэтому отправился в планетарий охотно.

Пекинский планетарий по оборудованию не был совершенным, но зато зритель был благодарным. Помещение заполнили вьетнамцы-первокурсники, вероятно не видывавшие ничего подобного. Сначала всех провели через выставочные залы. В них на макетах и диаграммах были представлены Платон, Коперник и Ньютон, вертелись спутники и космические корабли. Но никакого упоминания об СССР не было, хотя приборам и астрономам Китая выделялось достаточно места. Не удержавшись, я спросил экскурсовода:

– А кто из космонавтов изображен у вас?

– Чей это космический корабль, советский или американский?

– Мы объясняем только принципиальную сторону вопроса, не затрагивая политики.

– Ваш рисунок непохож на советские корабли, это, вероятно, американский корабль, – съязвил я.

– Мы не хотели такого сходства, мы объясняем лишь принципы его движения, и только.

– Никто, это принципиальная схема.

– Вы нигде не упоминаете Гагарина?

– Нет.

– Почему?

– Мы разъясняем только принципиальные вопросы.

Тут вмешался мой вездесущий Ма.

– Товарищи из планетария поступают совершенно правильно, – заявил он. – Они разъясняют принципиальные научно-атеистические вопросы, а не льют воду на мельницу американского империализма и современного ревизионизма.

Иначе реагировали вьетнамцы. Слушали и смотрели они с неподдельным любопытством и увлечением. Их любознательность, их умение вникать и схватывать восхищали меня. У них нашлось слово сочувствия.

– Гагарин сделал великое дело, – сказал мне Нгуен Тхи Кань, с которым я затем познакомился поближе. – Мы тебя понимаем. Жаль, что о нем здесь ничего не сказано.

На обратном пути я заметил Ма, что не понимаю, почему исследования космоса замалчиваются в КНР.

– Неужели китайский народ не интересуют открытия в космическом пространстве?

– Интересуют, почему же, интересуют, – с явной неохотой ответил он.

– Почему же тогда события, связанные с запусками космических кораблей, у вас не освещаются?

– Мы не желаем раздувать миф о военной мощи империализма.

– Зачем же тогда замалчиваете успехи советских космонавтов?

Он не отвечал.

– Может, вы считаете, что незачем тратить деньги на исследования в космосе?

– Нет, не потому. – Ма явно собирался с мыслями. – Космос исследовать необходимо. Когда Китай поднимет свою науку и технику, он тоже начнет исследования космического пространства. Я думаю, это будет скоро. Советские космонавты – представители народа, они мужественные и смелые люди. Но современные ревизионисты используют их успехи, чтобы выторговывать у империализма позорный мир и чтобы унижать Китай.

– Какая чепуха! – не удержался я.

Стоит ли говорить, в какое состояние приводили меня такие разговоры. После них скверно спалось.

Сразу же за праздничной программой последовала однодневная поездка в Тяньцзинь, организованная нашим посольством. Мы ехали в автобусе с китайским шофером. У городской черты на шоссе стояли особые, каменные блокгаузы контрольно-пропускных пунктов – специально для иностранцев. Паспорта дважды тщательно проверялись. Кроме них на нас было выписано особое отношение, нечто вроде подорожной. Многочисленный персонал был поглощен сверкой и уточнениями.

Тяньцзинь раньше являл собой конгломерат городов всех стран. Здесь были немецкий, французский, английский, итальянский, русский, японский кварталы. Город расползся, застроенный вне единого организующего плана.

Поездка для меня не совсем удалась, так как в день приезда книжные магазины – а они славились – были выходными. Парк над водой, который мы осматривали, также выглядел непрезентабельно: вода ушла, оставив лужи вместо прудов и озер, обнажив грязное дно.

Днем мы бродили по улицам, запасшись картами. Заметно было, что даже в этом большом городе народ не привык к иностранцам, и на нас в упор глазели любопытные. В магазинах нас сопровождала целая толпа, если мы останавливались, вокруг кольцом собирались люди. Да, иностранец в Тяньцзине был теперь в диковинку. Все в нем – и лицо, и одежда, и манеры – интересовало любознательных. Люди шли за нами по улицам не спеша, словно у них не было своего, более существенного дела. В них не чувствовалось никакой враждебности.

Любопытство, которое мы вызывали, и внимание, которое нам оказывалось, рождали смешанные чувства, но, главное, изоляция, созданная вокруг, воспринималась искусственной и неестественной, каким-то извне навязанным карантином, которому вынужден подчиняться этот пестрый и радушный город и любопытный люд, живущий в нем.

Обратно в Пекин мы вернулись за полночь. Улицы были ярко освещены, группы молодежи стояли на перекрестках вперемежку с увеличенными нарядами полиции. Передали сообщение, что Китай провел очередное испытание атомной бомбы.

До двух часов ночи наш университет сиял огнями праздничной иллюминации, и ворота, задрапированные красной тканью, были распахнуты. Груды смятых бумажных цветов в канавах, обломки транспарантов, веселая музыка громкоговорителей и пение патриотических песен, несущиеся вразнобой из аллей парка, розария и распахнутых окон аудиторий. Китайцы торжествовали.

Утром Ма принес мне экстренный выпуск газет. Красные иероглифы вещали о применении термоядерных материалов, оправдавших свое назначение при испытательном взрыве. Той сообщения был безудержно хвастлив.

Так закончилась праздничная карусель, выбившая меня из обычной колеи. Когда я снова сел за свой стол, то, прежде чем приняться за работу, по привычке просмотрел не читанные еще праздничные номера газет. Мое внимание задержалось на первомайской речи Чжоу Энь-лая, которую он произнес перед многотысячной толпой молодежи.

Красный карандаш моего фудао жирной чертой обвел абзац. Это было то место в речи Чжоу Энь-лая, где он говорил, что самая главная задача в Китае – это «великая пролетарская культурная революция».

– То, что сказал премьер Чжоу, очень важно! Очень! Это самое важное, что сейчас происходит в китайской политической жизни, – воскликнул Ма.

– В СССР культурная революция произошла давным-давно, – заметил я. – Ленин и вся партия боролись за всеобщую грамотность, за приобщение трудящихся к тем культурным ценностям, которые накопило человечество.

– Нет, это не то. Речь идет о том, чего у вас никогда не было и быть не может! – заносчиво сказал Ма.

II. Взрыв движения

Хотя канцелярия не выписывала мне китайских газет, но Ма сам регулярно подписывался на них каждый месяц и давал читать мне. Он считал это очень серьезным делом. На более долгий срок он не мог подписаться из-за недостатка денег. Вообще, получая зарплату, Ма приобретал на свои хлебные талоны несколько пачек печенья, потом сладости и подписывался на газету. Извиняющимся тоном он признался мне в своей слабости – он любит сладкое. Оказывается, в его родной провинции Чжэцзян, на юге, где растет сахарный тростник, сладкое входит в повседневную пищу, а здесь, на севере, в общем для всех рационе он испытывает недостаток в сладком. Поэтому он покупал печенье, хотя трехразовое питание ему было обеспечено.

Газета доставлялась к нам в обеденное время. После обеда Ма любил почитать ее перед сном. По шуршанью скользящего на пол листа легко было узнать, что он уснул. Тогда приходила моя очередь читать, и, стараясь его не тревожить, я просматривал газету. То ли пример Ма был заразителен, то ли китайские газеты с их трескучим жаргоном действовали одинаково, но я тоже приучился засыпать днем. Интересных сообщений бывало мало, информации о событиях в мире – почти никакой. Сводка вьетнамского командования – вот единственный ежедневный столбец, который наверняка стоило прочесть.

Целые страницы газет сплошь заполнялись проработочными материалами. Проработка в печати велась издавна, но в 1966 году она достигла особенно высокого накала. Обычно такие кампании отличались продуманной постепенностью, выдавая тщательную внутреннюю организацию. То полгода ругают чью-то статью, потом еще полгода – какую-то пьесу или фильм, затем полгода честят какого-нибудь критика или литературоведа и т. д., заботясь о том, чтобы проработки не наезжали одна на другую. Каждая такая кампания должна была находиться в фокусе внимания, и очередность их поэтому свято соблюдалась.

Осенью 1965 года в проработках произошел качественный сдвиг. Они повелись сразу в нескольких областях. Одновременно ругали ученого-историка и драматурга У Ханя, бранили кинофильмы «Ранней весной, в феврале» и «Сестры по сцене», прорабатывали драматургов Ян Хань-шэна, Ся Яня, Тянь Ханя за попытку оживить традиции прогрессивной литературы и театра тридцатых годов. Все эти кампании, особенно против У Ханя, приняли истерический характер. Обвинения, брань и угрозы заполняли газетные статьи, но никаких видимых карающих мер не следовало. Правда, как дело обстояло в действительности, для большинства долгое время оставалось неизвестным, поэтому проработки напоминали какую-то странную игру для взрослых.

С начала мая ежедневно из номера в номер пекинские газеты стали печатать злые проработочные статьи, в которых на все лады склонялось имя Дэн То. Его обзывали «заправилой черной банды».

– Кто такой Дэн То? – спросил я Ма.

– Партийный работник. До пятьдесят седьмого он был главным редактором «Жэньминь жибао», а теперь секретарь пекинского горкома партии, – неохотно ответил Ма.

– Как же это может быть, что партийный работник оказался «заправилой черной банды»?

– Бывает, – уклонился от прямого ответа Ма. – Разоблачение Дэн То – еще одна большая победа идей Мао Цзэ-дуна!

Всякое событие в КНР всегда оказывается такой победой, и дальше рассуждать уже не о чем. Все же секретарь столичного горкома – немаловажное лицо в партии, и Ма, члену столичной организации, он должен был бы представляться высоким руководителем.

Как выяснилось из чтения многочисленных статей, Дэн То обвинялся в том, что он под псевдонимом публиковал в 1960–1962 годах очерки, в которых подвергал сомнению некоторые «идеи» Мао Цзэ-дуна. Действительно, читая приводимые в статьях цитаты, я не мог не поражаться смелости очеркиста, говорившего удивительные для китайских условий вещи. У него, например, был фельетон, едко высмеивавший словечко «великий» и «великую» привычку вставлять его всюду, где надо и не надо, наподобие заклинания.

В самом деле, в Китае тогда все песни, гимн, радиопередачи начинались и кончались этим словом. Вначале мне было как-то странно слушать ежедневно по нашему университетскому радио непрерывный торжественный рефрен: «великий вождь Мао Цзэ-дун», «великий кормчий». Вскоре от частого повторения слово это как-то стерлось, не воспринималось в его серьезном значении.

Большую часть своих эссе и фельетонов Дэн То объединил в две книги: «Записки из села трех» и «Вечерние беседы в Яньшани». Книги эти теперь запрещены в КНР, и наличие их служит поводом для осуждения и расправы над владельцем.

Идейные позиции Дэн То были резко антимаоцзэдуновские. Дэн То писал, что следует «учиться» у государства, которое «сильнее нас», «объединяться» с ним и «радоваться, когда друг сильнее тебя» («Законы дружбы и гостеприимства»). Он прозрачно намекал: «Кто высоко мнит о себе и после первых успехов отпихивает от себя учителя, тот ничему не научится». Подобные высказывания были поняты в КНР как осуждение разрыва с Советским Союзом и вызвали крайнее озлобление сторонников Мао Цзэ-дуна.

Великолепен фельетон Дэн То «Великое пустословие», в котором он высмеял не вообще бахвальство, а известный тезис Мао Цзэ-дуна «Ветер с Востока одолевает ветер с Запада». В заключение язвительного разбора Дэн То публично советовал Мао Цзэ-дуну уйти на покой: «Делу не поможет даже употребление самых великих слов и фраз, наоборот, чем больше будешь их говорить, тем хуже. Поэтому я бы хотел посоветовать любителям великого пустословия: лучше бы вы, друзья, больше читали, больше думали и меньше говорили, а когда захочется говорить, то немедленно шли на покой и не тратили бы напрасно своего и чужого времени и сил!»

Читая бранные проработочные статьи и пропуская ругань в поисках сути, я обнаружил, что Дэн То был весьма сведущ в древней культуре. Он даже участвовал в составлении «Новых трехсот избранных танских стихотворений». Золотое время древней китайской поэзии оставило необъятное, многотомное наследство, и знатоки из века в век составляли томик «Трехсот избранных». Стихи, вошедшие в эти «Триста…», были общеизвестны в Китае. После Освобождения решено было отказаться от старого сборника и составить новый из стихов, более отвечающих современным вкусам, но по традиции числом триста.

Дэн То принимал участие в составлении сборника, и новые триста стихотворений оказались стихами социальной критики, стихами гражданского содержания, стихами обличительными и мужественными. Да, такая традиция жила в китайской литературе от зарождения ее, и что, казалось бы, странного или преступного собирать и печатать обличительные стихи более чем тысячелетней давности? Разве не так же поступали в свое время и у нас с русской дореволюционной литературой, заботливо спасая от забвения произведения запрещенные, революционные, обличительные? Разве это не естественно после смены общественного строя? Увы, по нынешним китайским меркам, оказывается, нет. Критикуя Дэн То за включение в сборник обличительных стихов, газеты утверждали, что он сделал это с целью опорочить нынешнее руководство! Танские поэты ругали вельмож и императоров, пекинские лидеры приняли стихи на свой счет.

Такая примитивная прямолинейность, разумеется, была рождена инициативой угодливого критика, которому важно было только одно – сказать, что Дэн То виновен. А в чем именно, какое это имеет значение? Важно уничтожить Дэн То. И Дэн То был уничтожен.

Находясь в Китае, живя среди китайцев, я тем не менее не очень-то представлял напряженность внутренней политической борьбы, ожесточенность соперничества группировок в центральном руководстве. Сейчас для понимания происходившего следует сказать вкратце о том, что мне стало известно впоследствии. В сентябре – октябре 1965 года Мао Цзэ-дун дал указание подвергнуть критике драматурга У Ханя. Верный приспешник Мао Цзэ-дуна шанхайский критик Яо Вэнь-юань немедля написал проработочную статью, но в ЦК КПК было оказано противодействие, и центральная печать ее не поместила. Статья появилась в Шанхае и лишь через двадцать дней – в центральных газетах. При ЦК была создана «группа по делам культурной революции», в которой наибольшую активность проявил Пэн Чжэнь, член Политбюро и первый секретарь пекинского горкома. В феврале Пэну удалось распространить письмо ЦК, им самим составленное и подписанное, которое было направлено к фактическому свертыванию кампании.

В противовес Пэну и поддерживавшим его в ЦК работникам, супруга Мао Цзэ-дуна Цзян Цин, которая в то время не занимала никаких официальных постов ни в партии, ни в правительстве, по поручению маршала Линь Бяо, члена Политбюро и министра обороны, провела в Шанхае совещание армейских политработников, продолжавшееся двадцать Дней. Совещание приняло «Протокол», который стал платформой в проведении «великой пролетарской культурной революции». «Протокол» означал ревизию решений ЦК КПК и отрицание всей культурной политики за семнадцать лет народной власти.

В этом документе говорилось: «После основания государства в литературно-художественных кругах наша политика была узурпирована антисоциалистической, антипартийной, антагонистической к идеям Мао Цзэ-дуна черной линией. Эта черная линия есть сочетание буржуазных эстетических идей с идеями современного ревизионизма и так называемыми литературой и искусством тридцатых годов… Мы решительно намерены провести на культурном фронте великую социалистическую революцию».

В приведенной цитате громогласные обвинения в «антипартийности» и «буржуазности», слова о будто бы «антисоциалистической», «черной линии» – ложь и демагогия для обмана собственного народа; все развитие КНР по социалистическому пути в первые годы после победы народной революции служит тому веским опровержением. Но правда то, что в китайской культурной жизни развитие часто не соответствовало установкам Мао Цзэ-дуна и его «идеям», потому что на его пути вставали здоровые силы партии, опиравшиеся на опыт революционной борьбы в прошлом и, в частности, на опыт прогрессивной литературы и искусства тридцатых годов, которые развивались независимо от маоизма, под влиянием коммунистов-интернационалистов в КПК. Такая деятельность действительно противоречила «идеям» Мао Цзэ-дуна, для чего и потребовался переворот, демагогически названный «социалистическим». «Протокол» шанхайского совещания дважды правил лично Мао Цзэ-дун.

В апреле давление группы Мао Цзэ-дуна возросло. В газетах появились вторая статья Яо Вэнь-юаня, нацеленная теперь прямо против Дэн То, и ее многочисленные перепевы. Оставался последний шаг – массовое «народное» движение. О нем говорилось еще в февральском «Протоколе», но он тогда не был опубликован.