Текст книги "«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)"

Автор книги: Алексей Желоховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Вана трое суток продержали перед толпой на стадионе, избивая и заставляя склонять голову. На помосте он вел себя с покорной отрешенностью и потому спасся от худшего. Единственным человеком, кто с ним решался дружески общаться, была его прежняя начальница, заведующая канцелярией Чжао. Ее тоже сместили, и она появлялась в коридорах канцелярии очень редко. С ней обошлись мягче, может быть, потому, что при первом же выводе на помост она упала в обморок и с сердечным приступом попала в больницу. «Рабочая комиссия» в июле успела снять с них обоих позорные нагрудные знаки, но полностью реабилитированы они не были. Судьба таких людей висела на волоске: экстремисты из отряда «Маоцзэдунизм» требовали их крови, но пока оставались в меньшинстве, и комитет «культурной революции» занимался только бесспорно осужденными лицами. Впрочем, и жить в условиях постоянной опасности психологически и морально нелегко, не говоря уже об ограничениях в питании.

«Революционеры» почитали за долг непрерывно показывать, что за людей осужденных не считают. Оскорбления при выдаче пищи, с чем я столкнулся однажды, были ежедневным правилом. Для осужденных существовала единая, кем-то хорошо продуманная система мероприятий, участие в которых поглощало все их время. Если же почему-либо их день был свободен, из них составлялись трудкоманды.

При осуждении все схваченные проходили через митинги позора на стадионе со всеми последствиями, то есть побоями, издевательствами и судилищами. Затем их деятельность становилась регулярной: они участвовали в «выставках», «операх» и «вождении».

О «вождении» осужденных по университету я уже рассказывал. В августе хунвэйбины гоняли осужденных по улицам города, а самых видных из них, «черных бандитов», возили на конфискованных грузовиках, чтобы побольше народу могло посмотреть на них. Украшенные лозунгами и транспарантами машины наполнялись орущими хунвэйбинами. Осужденного ставили впереди у кабины шофера, ему выкручивали руки за спину, заставляя сгибаться и били по шее, чтобы он «склонял голову перед массами». Иногда заставляли поднимать над головой надпись с перечислением «преступлений перед культурной революцией». Так поступали чаще с видными партийными работниками.

Наиболее распространенной процедурой являлись «выставки». Людей выстраивали в аллее или на стадионе, и все желающие могли глазеть на них. Хунвэйбины, приходившие для обмена опытом «культурной революции», дефилировали мимо живых людей, а местные активисты, специально выделенные университетским комитетом «культурной революции», с указками в руках играли роль экскурсоводов. Тыкая палочкой в осужденных, они рассказывали их биографию и «преступления». За спинами «выставленных» прохаживались на всякий случай конвоиры, которые бдительно следили, чтобы никто не стоял с поднятой головой. Иногда для вящего эффекта осужденных заставляли декламировать нараспев рассказ о собственных «преступлениях».

По вечерам на специальном помосте около студенческой столовой хунвэйбины организовывали «оперы». В этом случае осужденных выводили перед своими же хунвэйбинами. Ведущий активист обращался к ним с вопросом, что нового они усвоили и осознали за последние дни благодаря милосердию хунвэйбинов, «охраняющих их собачью жизнь от гнева масс». Осужденные были обязаны отвечать по одному, громким голосом выкрикивая выученные ими цитаты Мао Цзэ-дуна и покаяния в своих прежних поступках, противоречащих «идеям» Мао. Если ответ не удовлетворял собравшихся хунвэйбинов, осужденному грозило избиение до потери сознания, причем отправка в больницу была наилучшим исходом. Прямая угроза убийства разнузданной толпой, привыкшей к безнаказанному насилию, заставляла людей на эстраде голосить что было силы; но даже в лучших случаях «опера» сопровождалась публичным оплевыванием, бранью, пинками и ударами. Из задних рядов в беззащитных бросали камнями.

Первые дни осужденных держали в дырявом бараке, оставшемся со времени строительства университета, где единственной мебелью были столы для пинг-понга. Потом их стали отпускать по домам, в уже уплотненные квартиры. В аллеях вывесили объявление, что такое послабление не должно наносить ущерба «культурной революции» и всякий «революционный товарищ» в любое время дня и ночи может приходить к осужденным на дом «бороться» с ними. Любителей издевательств находилось порядочно, и ночные визиты двух-трех десятков хунвэйбинов с допросами и побоями на дому стали обычным явлением.

Насилие в дни «культурной революции» развращало людей, оно особенно опасно воздействовало на подростков.

Напротив нашего университета размещалась средняя школа, в которой студенты проходили практику. Школьники обвинили своего директора в причастности к «черной банде» и на первом же собрании, куда его выволокли, затоптали насмерть.

За воротами я видел два стенда: на них местные хунвэйбины высказывали свое мнение о происшедшем. Стенд отряда «Маоцзэдунизм» был расцвечен красной краской: «Приветствуем мужество и отвагу юных богатырей культурной революции! Смерть черным бандитам! Никакой пощады врагам председателя Мао!» Дальше читать я не стал: было ясно, что они в восторге.

Позиция отряда «Цзинганшань» была иной. «Юные застрельщики культурной революции! – говорилось в его обращении. – Вы одним ударом покончили с врагом, с кем же вы будете теперь бороться? Черный бандит мертв, он слишком легко отделался! Нужно было сохранить ему жизнь, ежедневно выволакивать на позор, воспитывать массы и воспитываться самим на его отрицательном примере. Вы поторопились, а великая культурная революция – дело серьезное, дело мирового значения…»

Вскоре в университете перед библиотекой всех Школьников собрали на митинг. Они стояли организованно, по классам и возрастам, а на трибуне, украшенной гигантским портретом Мао Цзэ-дуна, витийствовали хунвэйбины. Они не смогли выработать общую платформу и стояли двумя враждебными группами: «цзинганшаньцы» – с одной стороны, «маоцзэдунисты» – с другой. Митинг длился чуть ли не целый день и увенчался взаимной потасовкой…

Но никто не сказал школьникам, что они, убив человека, совершили преступление.

После митинга школьники, «революционизировавшись», вышли на улицы. На перекрестке около университета они стали ловить велосипедистов. В Китае большинство рабочих и служащих ездят на работу на велосипеде: дешевле и удобнее, потому что городской транспорт перегружен. Был вечер, и люди, возвращаясь домой, потоком катили по улице, когда ребята, взявшись за руки, образовали цепочку и стали их останавливать. Против самых непокорных они пускали в ход палки, угрожая вставить их в колеса и испортить велосипед. Люди останавливались неохотно, ворча и бранясь. От них требовали объяснений, почему на велосипеде нет портрета или цитаты из Мао Цзэ-дуна. В этот день никого еще не били. А через три дня пикеты школьников были усилены взрослыми хунвэйбинами, которые побоями переубеждали строптивых. Потом было обнаружено, что некоторые «злоумышленники» надевают портрет председателя Мао с правой стороны руля, в то время как все революционное, по мнению хунвэйбинов, должно быть только слева. Таких карали жестокими побоями, не затрудняясь расспросами…

Рабочие, когда их снимали с велосипедов, не скрывали возмущения и ругались.

– Будьте сознательными, – выкрикивали школьники. – Соблюдайте приказы культурной революции! Демонстрируйте верность председателю Мао!

Угрозы перемежались с уговорами:

– Политика – самое важное! Политика – на первом месте!

Как-то раз я возвращался после обеда мимо жилых корпусов. Двор был пуст, взрослые ушли на стадион, откуда неслись крики толпы – кого-то «судили», во дворе играли дети. Они окружили худющего котенка и поймали его у самых моих ног. Мальчик схватил животное за хвост и с криком:

– Долой черных бандитов! Смерть! Смерть! – трахнул его головой об угол дома. Все дети были еще маленькие – дошкольники. Потом на хилом, недавно посаженном топольке они подвесили за хвост мертвую кошку с размозженной головой и встали вокруг нее, а крохотная девочка принялась хлестать кошку прутиком.

– Да здравствует председатель Мао! – время от времени дружно провозглашали дети.

– Во что вы играете? – спросил я их, присев на корточки.

– Мы судим кошку, – отвечала девочка.

– Зачем вы ее убили?

– Кошка – буржуазный элемент! Ее хозяев давно разоблачили и выволокли.

Наш разговор шел под неумолкающий рев на стадионе и натужные вопли ораторов по трансляции.

– А кто же будет ловить мышей?

– У нас нет мышей, – сказала девочка. – Мы хотим играть в суд.

Дети с криком бросали в труп кошки камнями, точь-в-точь Как бросали в живых осужденных студенты университета. Играя, малыши повторяли то, чем были заняты их старшее братья. Зверство стало достоинством в их глазах, жестокость – повседневностью…

Тлетворное влияние «культурной революции» не обходило никого, даже самых маленьких.

Деятельность хунвэйбинов вдохновлялась высшими руководителями.

В дни хунвэйбиновских парадов на площади Тяньаньмэнь их принимал сам Мао Цзэ-дун. Однажды ко мне зашел сотрудник канцелярии и пригласил посмотреть на эту встречу по телевидению.

Вокруг телевизора на нашем этаже столпились все дежурные, кому не выпало «счастья» побывать на самой площади. На экране все время – более двух часов – показывали правительственную трибуну. Изредка оператор демонстрировал площадь, но телеобъектив отрывался от правительственной трибуны только ради показа экстаза хунвэйбинов, и тогда на экране возникали перекошенные от крика рты, растрепанные волосы, лес протянутых рук. Особенно неистовствовали девушки: они брались за руки и прыгали на месте, в страшной толкотне и давке, чтобы увидеть председателя Мао. На площади толпилось около миллиона молодежи, и рев – нечленораздельный, исступленный – даже по телевизору был оглушающим.

В резком контрасте с беснованием толпы была спокойная, деловая суета на трибуне. Мао Цзэ-дун с неподвижным, ничего не выражающим маскообразным лицом стоял посередине, за ним – молодая женщина в белом халате – либо врач, либо санитарка. К нему никто не подходил и никакими вопросами не беспокоил. Справа стоял Линь Бяо, приветствовавший хунвэйбинов поднятой рукой и улыбками в пространство, вокруг него – военные. Слева располагался Чжоу Энь-лай. Он был серьезен. К нему непрерывным потоком подходили люди в армейской форме и хунвэйбины с красными повязками. Он пожимал руки, отдавал распоряжения, выслушивал доклады и был настолько занят, что стоял на трибуне вполоборота к площади. Раз или два за время передачи он подходил и разговаривал о чем-то с Линь Бяо. На трибуне присутствовало немало людей, тоже руководителей, но операторы телевидения избегали их показывать, останавливая внимание только на троих.

Телевидение постоянно возвращалось к Мао Цзэ-дуну, показывая его с разных сторон под захлебывающееся славословие диктора. Вокруг меня сотрудники канцелярии с волнением рассуждали:

– Председатель Мао сегодня в армейской зеленой форме! Он разве надевал ее раньше?

– Председатель Мао никогда прежде не носил военной формы, это неспроста!

– Партия изменила председателю Мао, и он снял партийную одежду, – сказал один из дежурных хунвэйбинов. – Он надел армейскую форму потому, что армия верна идеям председателя!

– Правильно! Верно сказано! – заговорили все разом.

Вскоре весь Пекин пришел к единому мнению, что Мао Цзэ-дун переоделся со смыслом: он дал понять всем и каждому, что партия ему враждебна и против нее, против затаившихся в ней своих врагов он и направляет удар «культурной революции». Зеленая армейская форма напоминала, что за всем шумом, гамом и столпотворением стояла сила штыка, верная лично Мао Цзэ-дуну армия, которую маршал Линь был готов бросить в дело по мановению его руки, если понадобится…

«Распространять опыт культурной революции – дело хорошее!» – таков с первых же дней был лозунг «молодых революционеров». Уже в июле в Пекин хлынула потоком молодежь из провинций. Студенчество и учащаяся молодежь съезжались в столицу со всей страны «перенимать опыт» и «устанавливать связи».

Столица задыхалась под наплывом миллионных масс, население Пекина, по меньшей мере, удвоилось.

Иногородние хунвэйбины, приезжавшие в столицу за «революционным опытом», толпами бродили из вуза в вуз, всенепременнейше посещали площадь Тяньаньмэнь и Гугун – бывший императорский дворец. Они добивались права лицезреть самого председателя Мао, и он принимал их по миллиону сразу, показываясь на правительственной трибуне центральной площади. Был даже такой случай, когда он спустился с трибуны и прошелся по площади среди расступающейся в истерическом экстазе толпы.

В сентябре масса направлявшихся в столицу хунвэйбинов запрудила железные дороги страны. Ехали они и на автобусах. Даже грузовики были реквизированы для перевозок хунвэйбиновских отрядов. Дело дошло до того, что хунвэйбины пытались отобрать транспорт у воинских частей и армейских учреждений.

«Товарищи с периферии», благо погода стояла еще сносная, располагались на ночлег где придется, но потом стало худо – осень в Пекине в 1966 году была необычно пасмурной, с частыми дождями. Приехавшие хунвэйбины запрудили все университеты. У нас они заняли шестиэтажный административный корпус, аудитории филологического факультета, библиотеку. Под конец, чтобы как-то устроить их, начали уплотнять семьи преподавателей. Уплотняли по простой схеме: из трех жилых корпусов один высвободить для приезжих. В освобожденном здании полы во всех комнатах застелили камышовыми матами, чтобы можно было спать вповалку.

Надо сказать, что пекинские хунвэйбины недолюбливали приезжих, и неприязнь порой доходила до стычек. Они требовали ограничить их пребывание в столице жестким сроком в десять дней, ввести ограничения в питании – люди, мол, приехали в Пекин изучать «идеи» председателя Мао, а не обжираться, и поэтому запрещали продавать приезжим фрукты, мясо, яйца.

Иногда столкновения возникали на политической почве. Особенно ожесточенным было столкновение у медицинского института. Там у ворот повесили транспарант: «Нереволюционные приезжие с периферии – катитесь вон!»

В Педагогическом университете для приезжих, когда они прибывали крупными, организованными партиями, устраивали «выставки» осужденных, которых пригоняли десятками с фанерными щитками в руках. Провинциалы могли воочию убедиться, что прежде почитаемые профессора, преподаватели и партийные работники беспомощны перед ними, «молодыми революционерами».

Обычно освоение «революционного опыта» шло гладко и приносило зримые плоды. Так, студенты Цзилиньского педагогического института, переняв опыт пекинцев, по возвращении устроили у себя такую же «культурную революцию».

Но случалось, что «периферийные товарищи» резко осуждали издевательства и бесчеловечное обращение, отказывались понимать «преступления» жертв «культурной революции». Тогда их со скандалом выпроваживали с университетской территории и объявляли «контрреволюционерами».

За летние месяцы через наш университет прошли представители молодежи чуть ли не из всех провинций Китая, часто из совсем глухих уголков, уездных училищ и техникумов. Они охотно знакомились с иностранцами, проявляли большое любопытство, разговаривали весело и свободно, держались куда проще и приветливее пекинцев. Неприязнь и мнительность, лицемерие и подозрительность были явно чужды юным провинциалам. Для них, выросших в условиях герметической изоляции, а потому полных любознательности и интереса к самым обычным вещам, «культурная революция» представлялась небывалым празднеством. Ведь многим из них и не снилось побывать в Пекине…

Мне постоянно приходилось встречаться с приезжими хунвэйбинами, и я с интересом разговаривал с ними. Были они наивны, простодушны, уровень знаний и общая культура у них были очень низки.

Как-то ко мне подошел в парке университета юноша и спросил:

– А у вас здесь нет рыжего соотечественника? Я слышал, что среди белых бывают голубоглазые и рыжие. Очень хочется посмотреть!

Я не мог сдержать улыбки, да и помочь тоже не мог. Тогда он спросил:

– А в каком пекинском вузе есть негры?

Я сказал, что их больше всего в Институте языка.

– Схожу туда во второй половине дня обязательно, – твердо решил юный активист «культурной революции».

Расспрашивая о Советском Союзе, провинциалы проявляли дремучее невежество. Китайская пропаганда внушала населению, что советский народ голодает. Меня почти все расспрашивали, хватает ли у нас хлеба, доступно ли нашим людям мясо.

Этим интересовались люди, которые сами ели мясо только по большим праздникам и не употребляли молочных продуктов. В Китае сливочное масло едят только иностранцы – так мало его производится – и даже грудных детей подкармливают не молоком, а рисовым отваром. И когда я рассказывал о том, как питаются в нашей стране и что хлеба у нас достаточно, то часто чувствовал, что мне попросту не верят, настолько невероятно это выглядело в китайских условиях.

– Вы довольны, что стали студентом? – спросил я как-то в автобусе своего соседа-хунвэйбина.

– Нет, – решительно ответил он.

Я рассказал, что в СССР молодежь стремится к образованию, многие хотят стать инженерами и другими специалистами. Он заметил с подкупающей откровенностью:

– В Китае не так. У нас интеллигентом быть не стоит…

Когда я спросил почему, он не ответил.

Чтобы попасть к своим коллегам в Пекинский университет, у меня не было другого средства, кроме хунвэйбиновских специальных автобусов. На городской транспорт нечего было рассчитывать в условиях «культурной революции»; либо садись с хунвэйбинами, либо иди пешком, а расстояние совсем немалое, два с половиной часа ходьбы.

В каждом таком автобусе, впрочем, как и на городском транспорте, была своя «революционная бригада», чаще всего из школьников. Сменяя друг друга, они всю дорогу, до хрипоты выкрикивали изречения Мао Цзэ-дуна или же пели песни о нем. От усталости далеко не все едущие им подтягивали, но в ушах все время стоял неумолчный шум и гам «культурной революции».

Бывали случаи, что в автобусе проводилась конкретная пропаганда, например читали новую передовую статью или какой-нибудь свежий хунвэйбиновский приказ или ультиматум. Иногда зачитывались драматические, запоминающиеся описания «революционной борьбы». Однажды я выслушал длинный рассказ о приключениях группы пекинских хунвэйбинов в соседнем городе Тяньцзине.

Зачитали многословное обращение на нескольких сколотых гектографированных листках, в котором рассказывалось, насколько я помню, следующее.

В конце августа группа хунвэйбинов в Пекинском университете почувствовала «большую горечь», потому что в городе Тяньцзине «культурная революция» развивалась слабо. Надо сказать, что Тяньцзинь находится от Пекина в нескольких часах езды. Это крупный город Северного Китая, с более чем четырехмиллионным населением. Итак, хунвэйбины собрались и поехали в Тяньцзинь. Было их совсем немного, не помню, не то восемь, не то двенадцать. В листовке всех называли по именам.

Сначала хунвэйбинам пришлось преодолеть сопротивление «косных консерваторов» на железной дороге, которые потребовали билеты на проезд. Но хунвэйбины дали им «революционный отпор» и благополучно доехали без билетов.

В Тяньцзине они явились в горком КПК. Швейцар спросил, по какому делу.

– Бунтовать против тяньцзиньской черной банды! – был категорический ответ.

Швейцар отказался их пустить, и хунвэйбины «решительно вошли силой». Они поднялись наверх, к кабинетам ответственных работников.

– Как вы смеете писать бумажки, когда председатель Мао призывает развернуть культурную революцию? – спрашивали они у работников горкома. Хунвэйбины принялись выгонять горкомовцев из кабинетов и жечь на полу партийные документы, на их языке – «бумажки».

Так им удалось «распотрошить» отдел труда Тяньцзиньского горкома. Затем они добрались до кабинета второго секретаря. Он отказался «убираться вон», а когда его поволокли, оказал сопротивление и нанес стулом «смертельную травму» одному «герою культурной революции».

К этому времени все работники горкома собрались вместе, второй секретарь по фамилии Ли возглавил их, и они, «нагло обзывая героев хулиганами и бандитами», потребовали, чтобы хунвэйбины удалились. Ли назвал действия хунвэйбинов «контрреволюционными и антинародными», на что получил от них «гордый» ответ:

– Ты сам контрреволюционер и черный бандит, враг председателя Мао!

Далее следовало патетическое описание, как сраженный стулом хунвэйбин «умирал» на полу и произнес «последние слова»:

– Председатель Мао сказал: «Революция не преступление, бунт – дело правое!»

До сих пор не знаю, можно ли верить этому или нет. Ведь россказни об «убийстве» и «красивой смерти» служили пропаганде.

Работники горкома снова потребовали от хунвэйбинов убираться, но они, уже окруженные, ответили:

– Мы, революционеры, не страшимся смерти и готовы умереть за председателя Мао!

Возникла драка.

Хунвэйбины дрались стульями и столами, метали во врага все, что можно бросить, «геройски» кусались и царапались.

Хулиганство расписывалось как «революционные подвиги». Уже на улице, потерпев поражение, хунвэйбины будто бы скандировали хором:

– Свет идей председателя Мао не загасить! Мы еще вернемся и уничтожим ваше черное логово. Да здравствует великая пролетарская культурная революция!

Описание заканчивалось обращением ко всем «борцам» в столице организовать «боевой поход» на Тяньцзинь, «отомстить за пролитую кровь революционных героев», свергнуть «черную власть» и утвердить новый, «революционный» порядок.

Тяньцзиньский горком КПК и хэбэйский провинциальный комитет КПК торжественно объявлялись «контрреволюционными». Хунвэйбины звали всех «боевых друзей» провести митинги перед «походом», разоблачить тяньцзиньский горком, а потом разогнать его. Листовка была одним из подготовительных пропагандистских мероприятий, через три дня в Пекинском университете ожидался массовый митинг, на него приглашали и «периферийных товарищей».

Вести и листовки о столкновениях, фотографии пострадавших, воззвания хунвэйбинов о «белом терроре» приходили со всех сторон страны, буквально покрывали стены зданий на улицах Пекина до двухметровой высоты. Сопротивление народа натиску хунвэйбиновской «революции» можно было увидеть из материалов самих хунвэйбинов. Несмотря на страсть к похвальбе, хунвэйбины редко рапортовали о победах, а чаще о сопротивлении, о «непонимании», об «обманутых массах».

Хунвэйбиновские документы тщательно маскировали механизм «культурной революции». Наблюдая за движением, так сказать снизу, трудно было определить, где кончается инициатива самих хунвэйбинов и где начинается выполнение директив.

Главным условием всей этой «революционной» деятельности была безнаказанность, которую обеспечивали контролируемая маоистами армия и карательные органы.

По утрам начались поверки. Теперь по дороге в столовую я прохожу позади выстроившихся на утреннюю линейку хунвэйбинов. Вот они замерли на асфальте аллеи – строгие квадраты из людей – юношей и девушек. Полная тишина. Голосов не слышно, даже шепота.

Командир окидывает взглядом строй:

– Раз, два, три…

Послушный хор начинает скандировать изречения Мао Цзэ-дуна, специально подобранные Политуправлением китайской армии, повторяя за командиром четко и раздельно каждое слово.

– А теперь споем! Раз, два, три…

И грянула песня:

 
В открытом море полагайся на кормчего
Мао Цзэ-дун подобен солнцу…
 

Поющие молоды, им чуть больше двадцати лет, а многим и того меньше. Это китайская молодежь, и всех, кто мог ее видеть летом 1966 года, тогда не оставлял тревожный вопрос: как и почему такое могло случиться?

Живя в Китае, наблюдая поведение и нравы, я все больше укреплялся в мнении, что вежливость, послушание – качества, достигшие здесь всеобщего распространения. Но почему же так легко, с такой твердой верой в свою правоту молодые ребята, не дрогнув, творили жестокий суд и расправу над людьми старшего поколения, издевались над ними, попирая человеческое достоинство, словно бы никогда не ведали о нем? Как легко, как бездумно поверили они в то, что творимые ими бесчинства и издевательства над людьми и есть революция, свергающая власть недостойного начальства, как легко поддались они фанатизму.

Почему одной передачи по радио, одной газетной статейки, думал я, оказалось достаточно для взрыва?

В КНР день начинается рано. Встают обычно до восхода солнца. В пять часов утра по молодежным общежитиям, студенческим и рабочим, торжествующе гремело радио.

– Говорит Центральная народная радиостанция… Сейчас мы зачитаем изречения председателя Мао. Великий учитель, великий вождь, великий полководец, великий кормчий Мао Цзэ-дун сказал…

Так каждое утро провозглашался полный набор титулов обожествленного человека.

Победа народной революции в 1949 году и успехи социалистического строительства в 1950–1957 годах создали вокруг Мао Цзэ-дуна ореол революционного вождя. Авторитет КПК и ее руководителей был непререкаем для трудящихся масс страны. Но допущенные Мао Цзэ-дуном и его сторонниками грубейшие политические ошибки, авантюризм в экономике, произвол в культурной политике, осуществленный ими раскол в социалистическом лагере, курс на международную изоляцию подорвали авторитет, завоеванный в ходе революции и социалистического строительства. И вот, когда мыслящие люди не могли уже не видеть бедствия и страдания, которые принес китайскому обществу авантюристический курс Мао Цзэ-дуна, потребовалось подменить убеждения – верой, сознательную дисциплину – безоговорочным подчинением, научное мышление-преклонением перед цитатой и догмой, преданность идеалам – слепым повиновением.

Так начали насаждаться идеи самопожертвования и аскетизма, подготовки к войне, слепое повиновение Мао Цзэ-дуну. И наконец, молодежи принесли в жертву, обеспечив ей безнаказанность, выдали на расправу лучших людей страны. А за это провозгласили ее «носителями идей Мао Цзэ-дуна», лучшими людьми, «авангардом» и «красной охраной» самого Мао Цзэ-дуна.

Началось же, пожалуй, с Лэй Фэна.

Лэй Фэн был солдатом, служил шофером и погиб в аварии. На военной автобазе, когда за рулем машины был его ученик, грузовик снесло юзом по грязи на столб ограды из колючей проволоки. Столб упал на бежавшего сбоку от машины Лэй Фэна, так что погиб он, возможно, по собственному недосмотру. Так или иначе, гибель Лэй Фэна была отнюдь не героической. Героической была объявлена вся его жизнь, так как после смерти появился на свет «Дневник Лэй Фэна». Подлинный ли это документ? Или он сфальсифицирован? Может быть, у Лэй Фэна дневника совсем не было? – Нельзя поручиться ни за один ответ. Так или иначе, опубликованный дневник – как раз то, что было нужно. Перефразируя известное изречение о боге, можно сказать о китайской пропаганде: если б дневника Лэй Фэна не было, то она его бы выдумала.

Мао Цзэ-дун лично ознакомился с дневником Лэй Фэна и написал свое мнение, которое бесконечное число раз воспроизводилось по всей стране в тех же каллиграфически начертанных иероглифах. Всего четыре знака: «Учиться у Лэй Фэна».

Но что же находят те, кто обращается за учебой и примером к Лэй Фэну, повинуясь указанию вождя? Оказывается, Лэй Фэн всю жизнь учился у Мао Цзэ-дуна! Он читал кусочек из его текстов перед каждым своим поступком. Сходить в парикмахерскую, постирать белье – ко всему он подгонял цитату, и неважно, что в подлиннике речь шла о революции, гражданской войне или производстве. Лэй Фэн с удивительной цепкостью переносил в дневнике смысл любого изречения на самого себя и на все, что он собирался сделать. Так обнаруживается подлинный смысл призыва Мао Цзэ-дуна: учиться у Лэй Фэна – значит учиться у него самого!

Но учиться у Лэй Фэна – вещь страшная сама по себе.

Лэй Фэн за всю свою жизнь не совершил ничего дурного. Совершая только хорошее для других, как он это понимал, он ущемлял во всем самого себя. Аскетизм – в еде и одежде, в отказе от любви и личного счастья, в умении находить страдание даже там, где его нет, полное забвение своей личности. И – полное повиновение другому человеку – живому идеалу – Мао Цзэ-дуну. Убивая человека в себе, Лэй Фэн тем самым отрицает человеческое и в других. Во всех людях, кроме единственного – солнцеподобного Мао Цзэ-дуна! Человек для Лэй Фэна имеет смысл и ценность только как часть грандиозной машины, увенчанной на вершине воплощением ее общего разума – Мао Цзэ-дуном.

Последователями Лэй Фэна оказались хунвэйбины 1966 и 1967 годов. Они только логично развили его моральные принципы и активно применяли их в действительности.

«Учиться по самым высоким указаниям, повиноваться только самым высоким указаниям, жить и действовать во всем только по самым высоким указаниям!» – так писали они в своих дацзыбао.

Не признавая себя за человека, нельзя считать людьми и других. Ну, а если люди хотят оставаться людьми?

Мао Цзэ-дун ответил на этот вопрос, он назвал их «уродами и чудовищами». Хунвэйбины разъяснили: «уроды и чудовища» – не люди. У них-де нет ничего человеческого! Значит, и обращаться с ними надо не по-человечески.

Такова логика антигуманизма, логика подавления и подчинения. Неправый гнет калечит прежде всего тех, кто ему служит, чтобы их руками творить черное дело. За какие-нибудь четыре-пять лет лэйфэновская проповедь бездумной покорности, аскетизма и обоготворения другого человека породила погромщиков и насильников. Парадоксальность здесь только кажущаяся. Хунвэйбины были готовы убивать, угнетать и оскорблять тех, кого они не признавали людьми, – «уродов и чудовищ», «плохих элементов», «контрреволюционеров» и «эксплуататоров».

Раскроем скобки этих лицемерных выражении. «Уроды и чудовища» – руководящие партийные активисты, заподозренные в неверности Мао Цзэ-дуну, и вся социалистически мыслящая интеллигенция. «Плохие элементы» – это те, кто, повинуясь совести, остался верен партии, хотя и не занимал руководящего положения. Печальна их участь в руках озверевших фанатиков. «Контрреволюционеры» – это те, кто был недоволен «культурной революцией». По иронии судьбы среди них много ветеранов гражданской войны, которых не обезопасили ни старые раны, ни награды. «Эксплуататоры» – это квартиросдатчики, парикмахеры и портные, тот мелкий люд, кого некому защитить в Китае. Настоящих же эксплуататоров, капиталистов, национальную буржуазию, правительство трогать никому не дозволяло, даже хунвэйбинам.

Воспитание молодежи в духе Лэй Фэна, несомненно, одна из важных причин, которые привели к ее моральному перерождению. Но применялись и другие духовные яды, и самый сильный, давно известный и испытанный – мифы.