Текст книги "«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)"

Автор книги: Алексей Желоховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Положение усугублялось тем, что урожай у крестьян изымался по большой части безвозмездно… Хотя государственный налог, оплачиваемый поставками зерна, в Китае и не превышает 20 процентов урожая, маоисты получают много зерна бесплатно, с помощью так называемых добровольных фондов, которые практически определяются ежегодно в зависимости от урожая и из-за которых крестьянам остается на потребление довольно скудный минимум зерна. В 1966 году, например, несмотря на хороший урожай, крестьяне получили лишь прежний прожиточный минимум, зато в собраниях и речах по поводу добровольных фондов недостатка не было. Как-то я спросил местного партийного работника:

– Какие культуры всего выгоднее возделывать в Линьсяни?

– Это смотря кому выгодно… – отвечал он неожиданно для меня.

Выяснилось, что провинциальные и уездные власти, следуя указаниям из центра, всячески заставляли крестьян сеять пшеницу и кукурузу. За два урожая эти культуры в условиях Линьсяни давали максимальный выход продовольствия. Но главным их достоинством была высокая транспортабельность: зерно легко сохранять и вывозить, сбор хлеба легче учитывать и контролировать. Крестьяне превосходно понимали, что в таких условиях хлебом сыт не будешь, зерновыми не прокормишься.

Из года в год, несмотря на все старания начальства, деревня увеличивала посевы батата. Батат очень плохо переносит транспортировку, изымать у крестьян батат натурой практически бессмысленно, его дальше уездного центра не увезешь, и дольше месяца он не пролежит. Урожай батата доставался поэтому самим земледельцам и служил для них главным источником питания. Но, несмотря на бережное обращение, когда каждый клубень, как ценность, перекладывали руками с великими предосторожностями, батат не выдерживал хранения. Два весенних месяца, когда кончался батат и еще не было зелени, крестьяне могли прожить только на зерне. А получить зерно для питания можно было лишь по разрешению начальства, от которого, таким образом, прямо и непосредственно зависела жизнь каждой семьи. Сколько дать зерна – больше или меньше – решалось в каждом конкретном случае по-разному. Можно себе представить колоссальную власть администрации над сельским населением!

В уезде нам показали деревню Дацайюань. Она вся входила в одну производственную бригаду. Бригадир сказал, что жителей в деревне – 1300 душ, на поля в страду выходит 987 человек – все, кто старше восьми лет.

Мы посетили несколько крестьянских домов. Вот как выглядел, например, один из них. Квадратный участок огорожей глиняным забором – дувалом и глухими стенами дома. Дом низкий и длинный, выходит окнами в замкнутый двор. Жилое помещение состоит из двух комнат, первая служит прихожей и кладовой: здесь стоят полутораметровые глиняные кувшины, настоящие амфоры, в которых хранится зерно.

Кухня помещалась в отдельной от жилого дома постройке.

– Чем вы топите? – задал я вопрос.

Оказалось, что дважды в год крестьяне собирались обозом в соседний уезд, где можно было добывать уголь на поверхности и собирать в отвалах.

Все делалось исключительно собственным трудом, никаких денежных затрат не требовалось.

Дом строился узким и длинным, чтобы перекрытия крыши были покороче. Дерево – великая ценность в безлесном Китае. На перекрытия шли ветки и палочки, которые в нашей лесистой стране и на дрова не пустили бы. Окошки в крестьянских домах были остеклены заботливо подобранными кусочками стекол, причем не стекло подбиралось к рамке, а рамка по размеру стекла. Рамки делались из привозного бамбука, ими дорожили. Но главной ценностью крестьянского дома была дверь. Ее делали из настоящих досок прочного южного дерева и устанавливали на деревянных шпеньках.

– Сколько лет может прослужить такая дверь? Давно ли она у вас? – спросил я у пожилой женщины через переводчика, потому что хэнаньский говор, хотя он и близок пекинскому, я сам понимал не больше чем наполовину.

– Она была еще при деде… Я не знаю, сколько ей лет, – отвечала крестьянка.

Дверь была из сандалового дерева:

В другом доме меня поразило вообще отсутствие двери. Ее заменял плотный плетеный камышовый полог. Хозяева объяснили, что у них тоже раньше была сандаловая дверь, но во время войны японский офицер остановился переночевать в их доме и велел расколоть дверь на дрова, чтобы приготовить себе завтрак. Он считал, что сандаловое дерево горит с особо приятным ароматом. Даже сейчас, хотя прошло уже больше двадцати лет, хозяева побелели от ненависти, рассказывая о таком варварстве. За долгие годы семья оказалась не в состоянии приобрести новую дверь взамен сожженной: привозное дерево недешево. Они мерзли каждую зиму из-за минутной прихоти японского оккупанта.

В каждом доме, где мы побывали, держали свинью, а то и две. Китайские свиньи – высокорослые, худые, черно-белые, с длинной щетиной и очень проворные. Кормят их скудно, поэтому свиньи дают только мясо, а не сало. Мясо едят по большим праздникам.

За околицей располагались приусадебные участки крестьянских семей. Они по площади крохотны, но удобрены, политы, и каждый комочек земли буквально перетерт руками. С ранней весны и до поздней осени с них собирают урожай овощей, начиная просто с зелени, похожей на наш шпинат, только погрубее и гораздо урожайнее, затем лука-порея, баклажанов и кончая осенним турнепсом.

В августе на огородах царили баклажаны. Они походили на маленькие деревья, около метра высотой, а с них свисали плоды, не стручкообразные, а круглые, похожие на огромные помидоры, только синего цвета.

По краям участка у тропок росла китайская конопля, из. семян которой крестьяне жали масло.

Деревенская жизнь шла практически без денег. Рынка не было, до ближайшего города – Аньяна – не близко. Все деньги, которые только попадали в крестьянские руки, уходили на покупку одежды по талонам. Хотя нормы выдачи на человека были низкими и не каждый год можно было сшить штаны из новой ткани, крестьянам постоянно не хватало денег, чтобы выкупить ее.

Нас, иностранных гостей, в деревне принимали радушно.

VI. Августовские погромы

Вечером 20 августа, когда поезд доставил нас в Пекин, было прохладно и сыро. Лужи на перроне, на площади. Недавно прошла гроза. Нас с Ма еще в вокзальном туннеле встретил Сюй.

– Вас ждет такси.

Сюй необычно собран, сосредоточен.

Такси?! Ма поражен. Ведь это нарушение экономии. Для встречи и проводов иностранцев университет всегда предоставляет свою машину с шофером. Это и экономнее, и приличнее.

– Канцелярии запрещено брать машины. Гараж взят под контроль хунвэйбинами, – коротко поясняет Сюй.

– Какими хунвэйбинами?! – Ма ничего не понимает.

– В университете созданы два отряда хунвэйбинов. Как, ты этого не знаешь?

Ма потрясен. Какие перемены!

В такси Сюй вежливо осведомляется у меня, как прошла поездка. Ма не дает мне раскрыть рта и восторженно тараторит без умолку сам.

– Очень, очень хорошо! Были в Яньани – революционной базе. Осмотрели все места, где жил и работал председатель Мао… Я везу товарищам памятные значки, фото и конверты с марками, на них очень красиво изображен председатель!..

– А мы видели председателя на Тяньаньмэне… Два раза!

На лице Ма отчаяние.

– Это только я видел два раза, – гордо говорит Сюй. – А есть такие, кто видел его три раза. Председатель Мао здоров, очень здоров!

– Как я отстал от вас всех! – с горечью проговорил Ма.

– Но зато ты побывал в Яньани, – утешал его Сюй.

Сюя так и распирало от желания рассказать Ма новость. Его не могло удержать от этого даже мое присутствие.

– Председатель Мао призвал революционную молодежь создавать отряды хунвэйбинов, чтобы защитить его от врагов и сохранить красный цвет нашего государства, – сообщил он. – У нас сначала возникло больше двенадцати отрядов, но они вскоре объединились, и теперь у нас два крупных отряда – отряд «Цзинганшань»[5]5
  Цзинганшань – опорная база китайских коммунистов в 1928 году.


[Закрыть] и отряд «Маоцзэдунизм».

– Какое между ними различие?

– Большое. Во-первых, в них входят ребята с разных факультетов, а во-вторых, у них различен боевой дух…

– Ты тоже вступил в отряд? – перебил его Ма.

– Пока нет. Ты же знаешь – я член партии. А нас не берут без испытательного срока…

Воцарилось молчание, такое красноречивое, что я не выдержал и оглянулся на Ма. Впившись пальцами в колени, Ма глядел в одну точку. Мысль его лихорадочно работала – ведь он тоже был членом партии.

– Это ужасно, что я так долго не был в Пекине! Как я завидую вам всем, кто видел председателя Мао! – проговорил он наконец, и в голосе его звучала растерянность.

– Я прохожу испытательный срок при отряде «Цзинганшань», – оживился Сюй. – После выборов комитета культурной революции мы поочередно возглавляем канцелярию – я и еще двое товарищей. Я вынужден был работать с комитетом культурной революции, иначе было нельзя, – извиняющимся тоном объяснил Сюй. – Наш отряд хоть кое с чем и не согласен…

– А кто же выступает против комитета? – не в силах скрыть волнения, выспрашивал у него Ма.

– Отряд «Маоцзэдунизм». Они хотят разогнать комитет.

– Что происходит на филологическом?

– Большинство поддерживает отряд «Маоцзэдунизм». Первый и второй курсы – самые активные.

Слабо освещенные вечерние улицы китайской столицы, омытые дождем, были малолюдны. Мы проехали через весь город, почти не останавливаясь. Вот и университетские ворота.

– А-а-а-а! – ворвался внутрь машины рёв толпы.

Десятки лиц заглядывали к нам в окна, десятки рук схватились за корпус маленькой машины.

– Не шевелись! – сказал мне Сюй.

Вместе с Ма они высунулись в боковые дверцы и закричали во все горло:

– Машина канцелярии по работе с иностранцами! Пропуск утвержден комитетом культурной революции!

В толпе молодежи я видел не только студентов, но и много школьников.

Сюй отчаянно махал в воздухе какой-то бумажкой. От проходной военным шагом подошли двое с красными повязками и значками с изображением Мао Цзэ-дуна на груди.

– Дайте дорогу, – сделал знак рукой один из них, узнав Сюя.

Машина медленно въехала на главную аллею и направилась к общежитию.

Не успели мы поставить в комнате сумки и чемоданы, как Ма, посоветовав мне отдыхать, сам тут же ушел. Ночевать он не вернулся.

Утром я зашел в канцелярию: в столовой мне не дали завтрака – там не знали, что я приехал.

– Не волнуйтесь, все постепенно наладится, – успокаивали меня сотрудники. – Сейчас все очень заняты – культурная революция! Главное – поменьше суеты и шума.

От завхоза Вана я узнал, что университет охраняют хунвэйбины, что они – люди молодые и могут кое в чем ошибиться. Постепенно они ко мне привыкнут, будут знать в лицо. А сейчас возможны недоразумения.

– Я отсутствовал каких-то две недели, а изменения за это время произошли большие – хунвэйбины, всюду – новые лозунги, новые дацзыбао, новые изречения Мао Цзэ-дуна. Куда ни взгляни, только один Мао Цзэ-дун…

– Нет, почему же, есть еще Линь Бяо, – осторожно заметил Ван и показал на парадный плакат с его высказываниями, на котором типографией был воспроизведен почерк «ближайшего соратника».

– Вообще я не понимаю, зачем надо вешать повсюду все эти изречения?

Ван, почувствовав, что надо «давать отпор», сказал внушительно:

– Сочинения председателя Мао столь глубоки, что постигать их надо ежедневным изучением на протяжении двадцати лет. Только тогда можно научиться правильно применять идеи председателя Мао! Так считает наша партия.

На этом наш разговор окончился.

В университете было тихо и безлюдно. Я шел по усыпанному клочками бумаги парку, по коридорам из дацзыбао, скрывающих цветущие кустарники аллей. Лишь изредка встречал я одиноко бредущие фигурки студентов. «Куда же девались революционные массы?» – не без иронии подумал я. Начал читать дацзыбао. Они висели теперь друг против друга: одни принадлежали отряду «Цзинганшань», другие – отряду «Маоцзэдунизм». Между ними шла яростная перепалка. Просто удивительно, как выдерживала бумага столько брани, истерического визга. Такого мне еще никогда не доводилось читать.

Центральное место занимали объявления о собраниях, судилищах и выездах на «революционные операции». Мне стали понятны тишина и безлюдье на территории университета: хунвэйбины спозаранку выезжали в город на «революционные операции».

Бегло проглядев заголовки, я понял, как изменился тон дацзыбао за последний месяц. Помимо того, что они стали грубее и ругательнее, они призывали к действию: Искоренить! Разбить! Подавить! Уничтожить! Выволочь! Разоблачить! Разгромить!

В одной из дацзыбао «маоцзэдунистов» под невинным заглавием: «Великий вождь Мао Цзэ-дун учит нас быть бережливыми и экономными» – авторы дацзыбао из соображений «бережливости» и «верности идеям Мао Цзэ-дуна» требовали скорейшей – до 1 сентября – физической ликвидации всех осужденных в ходе «культурной революции» лиц. Они требовали «немедленного и скорого суда революционных масс» над «врагами внутри университета». Эта же дацзыбао призывала отдать все силы подготовке «революционной термоядерной войны», целью которой будет «вычищение трех нечистей: американского империализма, современного ревизионизма и реакции». Начинать же рекомендовалось с «современного ревизионизма»!

«Десять вопросов к товарищу Лю Шао-ци», – прочитал я далее и остановился. Появление чьей-либо фамилии в дацзыбао, даже если обвинение – сплошной вздор, очень скверный знак. Другое дело речи, которые произносят Цзян Цин, Чэнь Бо-да и Чжоу Энь-лай. Они занимают целые стенды, фамилия – из уважения к «революционности» оратора – пишется красным или в красной рамке. А здесь к Лю Шао-ци обращались с ядовитыми вопросами.

Председателя КНР спрашивали, как случилось, что он послал «рабочие группы» «подавлять культурную революцию» и как он намерен ответить за это преступление перед «революционными массами»? Почему его жена ездила в Индонезию в юбке и серьгах и даже надела колье?.. Почему в своей статье о работе коммуниста над собой на десять цитат из Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина он только один раз цитирует Мао Цзэ-дуна, тогда как «идеи Мао Цзэ-дуна – это вершина марксизма-ленинизма, и его следует цитировать не в пропорции один к десяти, а в десять – сто – тысячу и десять тысяч раз больше».

Это было только начало кампании, и Лю Шао-ци еще называли «товарищем». Но выступление это не было ни одиночным, ни случайным. В университете были сняты портреты «председателя Лю», которые раньше пользовались почти тем же статусом, что и. портреты самого Мао Цзэ-дуна.

Наткнулся я и на «десять обвинений против Го Мо-жо». Известность этого литературного и научного имени заставила прочесть довольно объемистый текст. Еще в апреле, до начала массового движения, Го Мо-жо выступил с покаянной речью, в которой отрицал все свое творчество и клялся, что будет «изучать по-настоящему идеи Мао Цзэ-дуна». В своем отступничестве он перешел все границы самоунижения. Наша «Литературная газета» 5 мая 1966 года поместила перевод этой его речи без комментариев. В КНР речь Го Мо-жо передавалась по радио. Она воспринималась как показание барометра, как предостережение, как политический ход изощренного деятеля. «Но спасет ли она его или не спасет?» – думал я. Уже три месяца шла «культурная революция», а Го Мо-жо оставался под защитой своего покаяния. И вот – снова «десять обвинений». Его винили за переводы – «насаждение иностранной культуры»; за контакты в прошлом с советскими людьми: «преклонение перед иностранщиной»; за исторические сочинения и пьесы – «пропаганда феодализма и реакции»; за недостаточное внимание к «идеям» Мао Цзэ-дуна – «буржуазная идеология» и даже за «буржуазный национализм» – когда-то Го Мо-жо был министром в гоминьдановском правительстве. Все припомнили, но публичное осуждение Го Мо-жо так и не состоялось: его спасло публичное самоуничижение, на которое не решился больше никто из известных писателей Китая.

В общем впечатление от всех новшеств было удручающее, надвигалось нечто зловещее и грозное. Я вернулся к себе какой-то неспокойный, подавленный.

В середине дня пришел Ма, бледный после бессонной ночи. Оставив нераспакованными свои вещи, он энергично занялся более срочным делом – принялся обклеивать репродукциями и плакатами свою половину комнаты. Большой цветной портрет Мао Цзэ-дуна, на который резко снизили цену, так как портрет вождя перевели в категорию «предметов первой необходимости», занял середину стены и смотрел прямо на меня. Вообще же в Пекине ощущался даже дефицит его портретов, которые стали чем-то вроде заклинательного знака, оберегающего от произвола, подобно тому как в старом феодальном Китае люди верили, что лубочные картинки заклинают духов и отпугивают нечистую силу.

По обеим сторонам портрета Ма прикрепил печатные изречения – «юйлу» – Мао Цзэ-дуна и рукописное «юйлу» Линь Бяо. Над столом он приклеил цветную репродукцию с картины маслом: на вершине горы в окружении целой свиты стоит молодой Мао Цзэ-дун с пышной шевелюрой, а к нему поднимается во главе отряда солдат-юноша в военной форме.

Ма ткнул в него пальцем и сказал:

– Линь Бяо! Самый верный соратник, самый лучший ученик председателя Мао.

Китайская национальная живопись «гохуа» не знала масляных красок, картины маслом появились в Китае только в нашем столетии. После 1949 года на них обычно изображались парадные сцены.

Покончив со всем этим декорумом, Ма лег отсыпаться, а я отправился в город.

Первое, что я обнаружил в городе: все книжные магазины были закрыты.

Я брел по пассажу Сиданя, в котором так часто проводил свой досуг. Все ставни и стены его книжных лавок залеплены надписями: «Книжные червяки! Немедленно прекратить торговлю реакционным хламом!» Торговал только один зал у входа: правая сторона – сочинения Мао Цзэ-дуна (по сниженной цене!), рядом – пропагандистские издания с документами о «культурной революции», левая сторона – продажа «юйлу» – изречений Мао разнообразных фасонов и репродуцированных портретов Мао. Очередь, давка, в руках «счастливчиков», уже купивших «предмет первой необходимости», мелькают пестрые листы. В зале я увидел старого букиниста, у которого. приобрел десятки книг. С нагрудной надписью «реакционный элемент» он ходил с леечкой и поливал каменный пол. Бледное, одутловатое лицо украшали наклейки пластыря. Он прошел мимо, не подав виду, что знает меня. Школьники лет четырнадцати – шестнадцати с красными повязками прохаживались среди расступавшихся перед ними покупателей, стояли за спинами продавцов. У входа ребята наклеивали плакат: «Покончить с распространением яда! Долой реакционную книготорговлю! Сделаем книжные магазины оплотом идей Мао Цзэ-дуна!»

Я поинтересовался, когда откроются букинистические магазины, у продавца, стоявшего за прилавком, где продавались толстые тома сочинений Мао и было свободнее. Меня тут же окружили ребята с красными повязками, и, не дав ответить продавцу, парнишка постарше сообщил:

– Магазины закрыты для наведения чистоты и внутреннего порядка. Среди книг, которые там продавались, во многих не упоминается председатель Мао. Есть книги реакционные и ревизионистские. Те, кто торговал ими, будут держать ответ перед массами.

Он предложил мне купить книги Мао Цзэ-дуна. Я отказался и вышел на улицу. Часть витрин была заклеена воззваниями или закрыта ставнями. Во всех остальных на фоне собранной в лучеобразные складки красной материи стояли либо разных размеров бюсты Мао, либо его портреты в позолоченных рамах. На противоположной стороне витрина была разбита вдребезги. Я перешел улицу и оказался у магазина грампластинок. Тротуар, выложенный как и на всех центральных улицах Пекина, квадратиками плоской серой черепицы, рифленной в клеточку, покрывал слой битого шеллака. Осколки пластинок лежали даже на мостовой. – Поворошив их ногой, я увидел красную наклейку и прочел надпись разбитой пластинки. Это была запись китайской народной песни. Я заметил, что за мною, привалившись к стене у входа в магазин, наблюдает паренек с красной повязкой. В самом магазине – разгромленном, опустошенном – расхаживали, переговариваясь, школьники с красными повязками. Я подошел к пареньку и спросил:

– Почему вы разбили эту пластинку! Ведь это китайская народная песня?

– Песня плохая, – любезно улыбаясь, ответил он. – В ней нет ни слова о председателе Мао. Такие песни сеют яд, а магазин этот – черное логово буржуазной идеологии! Мы оставляем только песни про Мао Цзэ-дуна.

Рядом размещался магазин оптики. В нем распоряжались ребята постарше. Над прилавком, где продавались очки в дорогой оправе и темные очки, тянулась надпись: «Оправы для буржуазной сволочи, тунеядцев и негодяев всей страны». Покупателей в магазине не было. Все слоняющиеся по залу были хунвэйбинами. В глубине виднелась еще одна надпись: «Долой буржуазную привычку ходить в черных очках!»

Я шел дальше по центральной улице Сиданя. В следующем квартале юнцы школьного возраста громили парикмахерские и ателье, «рассадники буржуазного образа жизни». Они наклеивали на витрины ультиматумы с перечислением запрещенных причесок. Нельзя носить пробор, нельзя взбивать кок, нельзя носить длинные волосы, нельзя зачесывать волосы назад и т. д.

На дверях ателье висел ультиматум, запрещавший шить пиджаки и брюки «иностранного покроя». Женщинам запрещалось носить юбки, «перенятые у заграницы». Ультиматум завершала угроза быстрой и беспощадной расправы с нарушителями.

Около автобусной остановки стоял пикет хунвэйбинов с ножницами в руках, ими командовал паренек постарше, видимо студент. Когда подходил автобус, пикетчики выстраивались в две шеренги, образуя коридор, и по одному пропускали выходящих пассажиров. Никто даже не пытался протестовать, все проходили молча, понурившись. Пикетчики выхватывали девушек с длинными волосами и тут же без разговоров срезали им косы. Девушки не сопротивлялись. Весь тротуар был усыпан обрезанными косами – длинными и короткими, толстыми и тоненькими, некоторые были перевязаны ленточками, другие – толстой цветной синтетической нитью, модной у китайских девушек.

– Зачем вы так делаете? Какой в этом смысл? – спросил я у ребят, когда очередная группа девушек была острижена и отпущена.

– Мы боремся со старыми буржуазными нравами, – ответил на мой вопрос юный пикетчик. – Носить косы – это советский ревизионистский обычай. Мы не позволим в красном Китае Мао Цзэ-дуна соблюдать его. Китайские девушки должны носить революционные короткие волосы.

– А это что значит? – спросил я его и указал на проезжавшего мимо велосипедиста.

У пожилого человека полголовы от лба до затылка было выстрижено наголо под машинку, а на другой половине сохранились гладко зачесанные длинные волосы.

Хунвэйбины наперебой стали рассказывать, что три дня назад в какой-то средней школе был отпечатан на гектографе ультиматум – отказаться от проборов, но нашлись негодяи, которые решили сохранять прическу с пробором, и их специальный патруль, выставленный на одном из перекрестков, стриг в наказание вот таким образом.

– Он будет так ходить десять дней! Мы проследим за этим!

Неподалеку находился прежде знаменитый сычуаньский ресторан. Перечные блюда этой провинции славятся в Китае. На большую улицу ресторан выходил узким коридором, все помещения располагались в глубине. Я свернул туда не столько для еды, а чтобы опомниться от происходящего, и ошибся. Вход был уже заклеен проклятиями против управляющего, которого называли «контрреволюционным элементом». «Сукины дети! Немедленно откажитесь от своих 5 процентов! Да здравствует государственный контроль!»

Ресторан был смешанным, государственно-частным предприятием. Неожиданно хунвэйбины потребовали фактически ликвидации капиталистов, которые по-прежнему получали от государства фиксированные 5 процентов на вложенный капитал в качестве выкупа. Эти выкупные выплачивались уже много лет, и конца им не было видно. Теперь хунвэйбины требовали положить этому конец…

Я шагнул внутрь. Поперек коридора висело полотняное объявление: «Столовая для хунвэйбинов и революционных масс». Под ним полная старая женщина, «украшенная» нагрудным знаком «эксплуататорский элемент», копошилась с метлой.

Меню из десятков блюд было сорвано и заменено стандартным: капуста, лапша, маньтоу. На раздаче рядом с поварами дежурили хунвэйбины. Здесь можно было поесть очень дешево – за несколько копеек – неаппетитную и скверно пахнущую прошлогоднюю капусту, черную лапшу, серое маньтоу. Большинство старалось все же взять себе что-нибудь подоброкачественнее. Я стал в очередь, где продавали холодное рубленое мясо. Курицу, баранину, свинину подавали на блюдечках, крохотные порции. Мясо было приготовлено отлично.

– Положите побольше, пожалуйста! – попросил я с полной готовностью заплатить, но раздатчица вдруг остановилась в смущении, ибо дело было не в деньгах. Немедленно рядом с ней появился мрачный парень с красной повязкой.

– Иностранцу можно! Накладывай, – распорядился он.

Мне положили грамм сто пятьдесят мелкорубленой курицы, и я понял: размеры порций контролируются хунвэйбинами. Только сейчас я увидел над раздаточной плакат: «Слушаться председателя Мао! Быть экономным в еде! Не обжираться!»

В этой очереди стояло немало рабочих. На модернизированных предприятиях заработок выше, и они, конечно, могли себе позволить кусочек курицы. Лица людей были мрачными.

С закуской в руках я подошел за пивом. Китайское пиво очень вкусное и крепкое, напоминает лучшие немецкие марки. С удивлением я обнаружил, что вместо кружек пиво наливают в стаканы.

– Дайте мне кружку, – попросил я.

Около бочки, разумеется, стоял контролер с повязкой. Осмотрев меня, хунвэйбин согласился.

– Иностранцу можно…

Мне единственному налили кружку пива. Остальные получали стакан, и ни капли больше. А до этого в Китае всегда пили кружками.

Решив, что впечатлений у меня от нового этапа «культурной революции» вполне достаточно для одного дня, я сел в автобус, направлявшийся в район моего университета. На одной из остановок в автобус ворвался патруль хунвэйбинов. Их было человек пятнадцать. Грубо проталкиваясь, они бесцеремонно осматривали пассажиров и прицепились к моему соседу.

Это был человек лет сорока, уже начинающий лысеть. Его редкие волосы были аккуратно разделены пробором, на коленях у него лежал потертый портфель.

– Сюда! – сделал знак остальным юнец, который шел первым, и в ту же минуту вокруг нас образовалось плотное кольцо. – В какую эпоху ты живешь, сволочь? – заорал юнец на пассажира и, вцепившись рукой ему в волосы, запрокинул его голову назад. – Ты забыл, что живешь при Мао Цзэ-дуне! Носишь буржуазный пробор и портфель таскаешь, кровопийца! Обуржуазился, проклятый перерожденец! Забыл про культурную революцию! – Для вящей убедительности хунвэйбин пару раз стукнул пассажира головой о дюралевую раму окна. – Почему не подстригся до сих пор?

– Я был очень занят… Все время собрания, не успеваю… – лепетал трясущимися губами побелевший от страха пассажир.

– Предупреждаем тебя последний раз! Не то худо будет! – пригрозил ему командир патруля.

На следующей остановке хунвэйбины вышли. Дрожащей рукой мой сосед поправил встрепанные волосы, стараясь сгладить злополучный пробор. Мы сошли с ним у университета – возможно, он тут и работал.

Дни бегут. «Культурная революция» из стен университетов и институтов переместилась на городские улицы. Не за горами уже и мое возвращение на родину. Мои планы приобрести нужные китайские книги оказались под угрозой. Книжные магазины стали главным объектом деятельности хунвэйбинов. Попытаюсь съездить на Люличан, решил я, может, там повезет.

Люличан – это уголок старого Пекина, славящийся уже чуть ли не три века своими книжными рядами. Много букинистов и антикваров, там находится и знаменитая «Жунбаочжай» – мастерская несравненных репродукции национальной живописи – «гохуа».

В автобусе школьницы, сменяя друг друга, читали пассажирам цитаты Мао Цзэ-дуна. Потом пели, призывая пассажиров подтягивать, и усталые люди, ехавшие с работы, подпевали. Молодой рабочий, скорее для видимости, шевелил губами, выдавливая слова, воспевающие «великого кормчего».

– Товарищ, что же вы не поете? – вдруг спросила его сидевшая рядом женщина.

– Пою! Пою! – поспешно ответил он и запел еще громче.

Вдруг, резко раздвинув пассажиров, ко мне подошла девушка с красной книжкой, формой напоминающей блокнот. Стоя напротив, она принялась читать звонким голосом цитаты Мао, время от времени вскидывая на меня глаза, а потом пошла шпарить наизусть, глядя в упор.

Выйдя на Люличан, я первым делом отправился в магазин «Жунбаочжай». Мне повезло – открыт. Вхожу, но что я вижу? Исчезло все: и книжные закладки, расписанные мастерами миниатюры, и длинные настенные свитки с птицами, цветами, пейзажами, и даже картины о новой жизни после Освобождения. Ничего этого нет. Ни быта, ни строительства, ни патриотизма, ни традиций. Зато повсюду литографии прищурившегося, улыбающегося, пишущего, курящего Мао Цзэ-дуна. Он и солнце, он среди солдат, и всюду он на вершине. Много плакатов с изречениями Мао Цзэ-дуна. Сохранился, правда, прилавок, где можно купить тушь, краски и кисти – они, очевидно, отнесены к предметам первой необходимости, как средство для изображения Мао Цзэ-дуна!

Огорченный, я зашагал по Люличан дальше. Антикварный магазин закрыт. Магазин китайских старых книг закрыт. Еще один букинистический закрыт, ювелирный тоже. Еще и еще вижу я закрытые, обклеенные шельмующими лозунгами двери. Вот магазин эстампов, где я так любил бывать! Сквозь стеклянную дверь стараюсь заглянуть внутрь: нет, тут пока ничего не разгромлено. Скульптуры и керамические фигурки стоят на полках, а эстампы свалены грудой в угол. Я покупал их после каждой стипендии.

Да, Люличан выглядел так, словно над ним пронесся ураган.

Кривыми переулками, где, пешеходу нелегко разойтись с велорикшей, я прошел на Дачжалар. Снова торговые ряды – женское платье, обувь, детские товары, старинные аптеки, оптика, да и чего только нет! На витрине обувного магазина ультиматум: «Снять буржуазные модели! Убрать идейно гнилую продукцию!» «Революционные массы, долой кожаные ботинки! Откажемся от нравов эксплуататорских классов!»

Захожу в универмаг. На прилавках «охранительные» объявления: «Идейно гнилой товар снят с продажи». Под стеклом витрин обращения: «Товарищи революционные покупатели! Если вы обнаружите плохие, идейно не выдержанные товары в нашем магазине, просьба высказать ваше драгоценное для нас мнение».

По магазину хунвэйбины ведут молодого человека. Руки у него выкручены назад и вверх, так что локти упираются в спину, а голова опущена. вниз. Ведут его полубегом трое, позади следуют еще несколько молодчиков с красными повязками.