Текст книги "Шерлок Холмс в России (Антология русской шерлокианы первой половины ХХ века. Том 3)"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Корней Чуковский,Аркадий Аверченко,Вячеслав Шишков,Лазарь Лагин,Василий Розанов,Виктор Шкловский,Александр Амфитеатров,Александр Шерман,Дмитрий Березкин,Владимир Крымов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Губернский Шерлок Холмс
Шерлок à la russe

Александр Амфитеатров
ШЕРЛОК ХОЛЬМС

Я всегда уважал и любил Марка Твена, но редко даже его честный, здравомысленный юмор радовал меня более, чем в убийственной пародии на модные ныне рассказы Конан Дойля о сыщике Шерлоке Хольмсе[34]34
  …убийственной пародии на модные ныне рассказы Конан Дойля о сыщике Шерлоке Хольмсе – Речь идет о новелле М. Твена A Double Barreled Detective Story («Детектив с двойным прицелом», 1902).


[Закрыть]. Пошлее и противнее конандойлевщины, апофеоза человека-ищейки, призванного травить «преступную расу» по манию английских и американских буржуев, кажется, не было еще направления в беллетристике. Габорио, Законнэ и прочие французские прославители Лекоков и К°[35]35
  Габорио, Законнэ… Лекоков и К° – французские писатели Э. Габорио (1832–1873) и П. Законне (Законна, 1817–1895), известные своими уголовно-детективными романами. Первый из них, создатель знаменитого детектива Лекока, повлиял на Конан Дойля и считается одним из основателей детективного жанра.


[Закрыть] были и остались занимательными рассказчиками уголовных анекдотов для портерных: они не числились в литературе и не влияли, как литературный авторитет, на общество. А ведь Конан Дойль и в выдающиеся литераторы попал, и интеллигенция зачитывается им, захлебываясь, и – вон я нашел уже один рассказ в «Ниве», будто в Шерлока Хольмса с сочувствием играют русские дети[36]36
  …вон я нашел уже один рассказ в «Ниве», будто в Шерлока Хольмса с сочувствием играют русские дети – Имеется в виду рассказ В А Тихонова Сыщик (см. выше).


[Закрыть]. Сыщик, – виноват: detective! – в качестве героического идеала для возраста, о коем обещано: «Из уст младенцев и сосущих получишь хвалу»![37]37
  «Из уст младенцев… хвалу» – В синодальном пер. «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу» (Пс. 8:3).


[Закрыть]

Как все это некрасиво и – как не по-русски! Ну, с какой стороны мы, благополучные россияне – Шерлоки Хольмсы? Откуда? Чем-чем грешны, только не этим. Для Шерлоков Хольмсов мы не вышли ни буржуйным «интеллектом», ни характером, да и, с гордостью прибавлю, не утратили еще настолько совести, чтобы возводить в подвиг охоту человека за человеком, хотя бы и преступным.

– Кулев, а Кулев! – окликаю я, сидя у ворот, нашего захолустного Шерлока Хольмса, важно шествующего через улицу с разносною книжкою под мышкою.

– Здравия желаю, барин.

– Поди-ка сюда… Так и есть! То-то я гляжу, что в тебе какая-то перемена.

Шерлок Хольмс ухмыляется.

– Это вы насчет бороды?

– Ну да. Зачем вычернил?

– Их высокоблагородие…

– Ловите кого-нибудь?

– Посылают на Фитькин завод. Кукольников высматривать.

– А-а-а!

– Потому что много идет фальшивой монеты. И были послухи, будто с Фитькина завода. Вот-с, их высокоблагородие и пожелали: – Кулев, съезди, понюхай… – Слушаю, ваше высокоблагородие. – Только, говорит, – ведь тебя, черта, все здешние верст на триста кругом знают в лицо, как пестрого волка. – Так точно, ваше высокоблагородие. – Так ты того… бороду, что ли, выкраси и глаз подвяжи, чтобы люди тебя не сразу признавали.

– Ну, брат Кулев, – спешу я огорчить его, – на это не надейся. На что уж я – слеп, как курица, а узнал тебя вон еще откуда.

– Да уж это конечно, – соглашается Шерлок Хольмс. – Как не узнать? На то человеку Господь лик даровал и фигуру в препорцию, чтобы его люди узнавали. Против Бога не пойдешь.

– Да и от людей не спрячешься?

– Где!

Шерлок Хольмс безнадежно машет рукою.

– Я, барин, теперича, по должности, имею обязанность обходить три раза город, для порядка. Человек я, вам известно, аккуратный, службу свою соблюдаю. Намедни иду Кузнечною слободою, – слышу: говорят мать с дочерью. Дочь спрашивает: – Мама, который бы теперь час? – А мама ей на то: – Надо быть, два: вон сыщик пошел уже воров ловить, – он за ними всегда в два ходит. Вот как от них спрячешься-то, от обывателей здешних.

– А это недурно, что вы собрались пугнуть фальшивых монетчиков. Безобразие! Что ни базар, снабжают мужиков и оловянными рублями и стеклянными полтинниками.

– А то что? – соглашается Кулев. – Очень просто.

– Лови, лови.

– Рад стараться.

– Только ведь, небось, не поймаешь?

– Да ведь как оно… случаем, знаете, – скромничает Шерлок Хольмс. – Где их, шельмов, поймать? Тоже ребята с ухами. Небось, я еще к плихмахтеру не вступал с бородою своею, а от них уже верховой в свое место скачет: сыщик-де едет, держи ухо востро.

Подходит сосед-обыватель.

– Нижайшее!

– Здравствуйте.

– Как Бог милует? Что? Сумерничаете?

– Да, вот с телохранителем нашим…

– Эка рожу вымазал! – восклицает обыватель, присаживаясь ко мне на скамейку и немедленно добывая из кармана горсть «кедрового разговора». – Эфиоп! Давеча смотрю в окно: чей цыган по улице ходит? Спасибо, тесть объяснил, что не цыган, а – просто наш Кулев едет фитькинских мошенников следить, так под цыгана себя обозначает.

Шерлок Хольмс возражает, несколько изумленный:

– А вашему тестю откуда знать? Я его не видал.

– Ему приказчики сказали. У Бандзурова.

– Ишь, – чертям до всего дело! А я, чать, у Бандзурова-то ноне и не бывал.

– Ты не бывал, да плихмахтер был.

– Экий стервец! – искренно огорчен Шерлок Хольмс. – Ну, не стервец ли? Прошено помолчать, – нет, шапку на голову и побег звонить! Таких звонил, как у нас в Храповицком горожане, – всю империю обыскать – других не сыщешь.

– Сам, брат, хорош! Пликмахтеру – кто раззвонил? Ты же! А, между прочим, ссылаешься на прочую публику.

– Плихмахтеру я – по-приятельски, как доброму человеку, а не то, чтобы раззванивать. Ежели раззванивать, как я могу воров ловить? Разве вор мне в руку пойдет – опосля звону-то? Обязательно, что не пойдет. Вот и живите с ворами! Сами виноваты, что стеклянные полтинники на базар плывут.

– А мне сказывали за верное, – возражает обыватель, – что их не в Фитькином работают.

Я заинтересовался.

– Где же?

– Будто – недалеко ходить: в остроге нашем.

– Это верно, – подтверждает Шерлок Хольмс, согласно и даже с жаром мотая головою. – Доподлинно знаю. В тюрьме. И мастера известны: Ловейщиков Пашка, что за переселенную девчонку сидит, да Бунус, латыш, – корневики своему делу.

– Что же ты не ловишь, коли знаешь?

– А поди – докажи!

– И обязан доказать, – смеется обыватель. – На то ты к званию приставлен.

Кулев улыбается.

– Небось доказывать-то – надо самому сесть к ним в тюрьму.

– Сядь.

– За пятнадцать-то в месяц?

– Присягу имеешь, должен свою присягу исполнять.

– За пятнадцать-то присягу?!

Кулев даже вызверился. Обыватель строго уставился на него:

– Да ты что?

– Я ничего. Ты-то что? За пятнадцать рублей? Эх, совесть!

– Ты мне пятнадцатью не тычь! Назвался груздем… знаешь? Стало быть, потребуется тебе живота решиться, – решишься; надо в тюрьму сесть, – сядешь…

– Сядьте, – хладнокровно говорит Кулев.

– Куда? – изумляется обыватель.

– Сядьте, – ну, пожалуйста, ну, сделайте такое ваше одолжение, сядьте в тюрьму, как мне ракиминдуете. Сядьте, а я посмотрю.

– Пшел ты, знаешь, к кому?! Выдумал равнять…

Кулев заливался хохотом:

– Пашка ударит вас толкачем в лоб!

– Ну да! толкачем! – огрызается несколько сконфуженный обыватель. – Было бы откуда там толкачу взяться.

– Он найдет! – продолжает грохотать Кулев. – Для вашего собственного удовольствия отыщет… Нет, – каково? В тюрьму – а? В нашей тюрьме и простых-то арестантов жиганы смертным боем убивают, а вы меня под ихнюю молотовку посылаете… Намедни двоих насмерть ухлопали. Слышали, может быть? – обращается он ко мне.

– Слышал что-то.

– Старики новичков били. Вдесятером на двоих, поленьями. Озверели, не подойди к ним. За солдатами посылали…

– С чего они? Из-за карт, что ли?

– Нет, старики с новеньких входные деньги требовали, – ну, а те не дали, да еще обругались… артель их и приняла в свои руки. Кабы не солдаты, их бы до ночи трепали…

– Мертвыми, я слышал, отняли?

– Где быть живым?! – крестится обыватель.

– То есть вот как! – одушевился Кулев. – Ни одной кости целой! Мягкие мяса черные, в чугун измолочены, как бы в бештек. А на бочках, где ребрышки сломаны, оскребушки прорвались, торчат косточки… беленькие…

– Эки изверги!

– Да! Вот вы к ним и сядьте!.. Мосей Порохонников в зачинщиках был. Их высокоблагородие спрашивают: «Как ты дерзнул?» – А они, говорит, зачем грубили? Разве большакам можно грубить? Какая же это артель, если старикам грубианство? Их высокоблагородие возражают: «Это ужасно, какое преступление. Жди себе жестокого суда». А Мосей на усищи свои смешком оборонился и отвечает: «Как вы это довольно глупо рассуждаете! Может ли быть мне жестокий суд?. Я уже на двадцать лет Сахалина имею, а от рождения мне пятьдесят шестой год. Стало быть, каторжный я по гроб своей жизни, и хуже, чем есть, ничего сделать мне нельзя, потому что век мой исчислен, и годов мне вы не умножите». Их высокоблагородие говорят: «Как ты смел это мне в глаза? Разве ты меня не боишься?» Мосей опять смеется: «Вам надо меня бояться, а мне вас – что? Жисти – врете, не прибавите!»

– Так и сказал, врете? – любопытствует обыватель.

– Так и сказал. Их высокоблагородие говорят: «Прибавить нельзя, но убавить очень можно. Коли не боишься людей и Бога, так памятуй хоть о виселице: ты, голубчик мой, прямо на нее едешь…» А Мосей: «Вот, барин, кабы вы мне это самое выхлопотали, так я бы вам в ножки поклонился. Потому – самому давиться, говорят, грех – ну, а ежели начальство петлю наденет, его воля, а мне одно ослобождение». Чуяли? Вот он каков гусек-от. Каково поговаривает.

– Да, к энтому не сядешь, – задумчиво соглашается смущенный обыватель.

– То-то, – умиротворяется Кулев и, довольный победою, спешит великодушно дать побежденному реванш.

– Я что ж! Я не хвастаю: случаем вышел агент, – их высокоблагородие приказали. Действительно, что я к службе этой совсем даже не способен и прибытка себе от нее никакого не нахожу.

– Смирный ты, – с чувством сознается обыватель.

– Смирный. Возьми ты Гуськова в Перинском – разумом-талантом меня хуже, а суетою своею всему городу обрыдл. А я, брат, себе место знаю. Ты помолчи, я помолчу: вот у нас и будет хорошо.

– Скажи, пожалуйста, Кулев, – спросил я, – случалось тебе все-таки поймать какого-нибудь преступника?

Кулев оживился:

– А ведь поймал, барин! – весело воскликнул он. – Как же!.. Я тогда еще городовым стоял… Ну, и того… имел слабость: зашибал хмелем. А, зашибемши, бесперечь буйствовал. И выдумали их высокоблагородье назначать меня за то в ночные посты, не в очередь дежурства. А мне что? И без дежурства – сон, и на дежурстве – сон, – одна натура-то. Облюбовал я себе крылечко – при Патрикеевском доме, изволите знать? Чудесный подъездик: ни те дождь мочит, ни те погода обдует. Провожу обход и сплю на подъезде до другого обхода. Участковый засвищет, и я проснусь, свищу… – Кулев! – Точно так, ваше благородие. – Дрыхал, подлец? – Никак нет, ваше благородие. – Смотри у меня! – Слушаю, ваше благородие!.. И Патрикеевы рады, что я у них на подеъзде спать полюбил: от воров оборона, – потому что про эту мою привычку все жулики в Храповицком доподлинно доведались и ужасно как меня опасались. Но одного шельму черт таки нанес. Приходит, дурень, ночью с коловоротом и желает вертеть патрикеевскую дверь. Я, братец ты мой, – обход проводемши, только было завел глазки под лоб, а он, шут безглазый, с темну ли, сослепу ли, как ступит мне ножищею в самый живот. Я, конечное дело, испужался, ухватил его за босые ноги, кричу: режут! помоги, кто в Бога верует!.. Он тоже испужался, коловорот уронил, мордою в дверь чкнулся, упал, лежит. Спрашивает: – Ты кто?.. Отвечаю: – Как кто? Бога ты не боишься! Ты кто? А я, не видишь, – полиция!.. Тут он меня очень забоялся: – Ну, сказывает, ежели меня в полицию вперло, твое, служивый, счастье: бери! А что кишки тебе раздавил, на том не взыщи, потому что я с Сахалина беглый, и зовут меня Яков с гвоздем, и ни за что бы я тебе, служивый, не сдался, да уж больно обголодал… Тем часом, по моему крику и свисту, выходят из Патрикеева дома сам хозяин с револьвертом, дворник с топором, стряпка с ухватом. Патрикеев, жирный шар, – инда пена у него изо рта кипит, – так и подсыкается застрелить Якова из револьверта. Я говорю: – Купец! оставь! Это одно твое сибирское безобразие. Лучше поди в управление, чтобы их благородие пришли взять его в каталажку. Потому что я отойти от поста не могу, а вот уже четверть часа свищу и никого не могу досвистаться!

Патрикеев возражает:

– Как я могу идти от своего дома в потемки? Может, у него товарищи.

Дворник вызвался:

– Ежели хозяин даст мне свой револьверт, я могу сходить, но без револьверта не пойду, потому что бродит брахло.

Патрикеев ему на это:

– Как я могу отдать тебе свой револьверт? Ты сроки отбываешь. Кто тебя знает, каков ты еси? Может, у тебя семь душ на душе восьмую поджидают.

Дворник отвечает:

– Это не касается.

– Как не касается? Ты, получив револьверт, можешь всех нас перестрелять.

Дворник обиделся.

– Я, – кричит, – не на то к тебе нанимался, чтобы хозяина расстреливать. Знать тебя не хочу. И в дом к тебе, толстопузому, больше не пойду. Коли так меня огорчили, желаю в загул. Вот – при кавалере объясняю! К девкам хочу и неси мне, нечистая сатана, расчет сию минуту.

И пошла между ними брань. А Яшка есть просит. А стряпка, которая с ухватом, дрожмя-дрожит, кланяется:

– Кавалеры! – отпустите мою грешную душу: дело мое женское, хожу тяжелая, и младенец, ангельская душка, во мне несносно вертится…

Тут, слава Богу, уже обход засвистал, да и светать стало. После этого раза их высокоблагородие и велели мне быть агентом. Как же! Поймал! И от губернатора имел благодарность… Как же!

Обыватель снасмешничал:

– Этому делу завтра, никак, сто годов будет?

– Ври: сто! – возмутился Кулев. – Всего двенадцатый.

– И то добре. А с тех пор уже ничего? ни-ни?

Кулев подумал:

– Ложки нашел.

– Ишь!

– Да. У попа Успенского серебро сперли. Их высокоблагородие приказывают: чтоб были ложки! Роди да подай!.. А откуда я их возьму? Туда-сюда, – слышу: у Марьи Емельяновны, – старушка тут одна, закладчица, проживала, – проявилось некое неведомое серебро. Доложил. Нагрянули с обыском. Старуха глаза пучит, языком мнет, какое серебро, откуда, изъяснить не умеет, – принес и заложил незнакомый человек. Сейчас старуху под сюркуп, а серебро предъявляем попу к удостоверению. Поп пришел и чудак оказался: руками развел, глаза вытаращил…

– Это, говорит, не мое серебро. Мои метки Рцы Слово, Роман Святодухов, а на этом Иже Буки, под короною.

Тут уж их высокоблагородие даже и оскорбились.

– Это, – отвечают, – батюшка, одни ваши капризы. Это неблагодарность. Вы заявили, что у вас пропало две дюжины серебряных ложек, – мы вам две дюжины серебряных ложек и представляем. А вы какого-то Рцы Слова ищете! Что вам – Рцы Словом, что ли, щи-то хлебать?

Подумал поп, согласился.

– Хорошо. Мои ложки. Попадья у меня – уроженная Ирина Благосветлова, так это ее придания. Вот только корона эта?

– Эх, батюшка! – отвечает их высокоблагородие. – Ложки приданые, а корона – венец, всему делу конец. Как женились вы на матушке, держали над вами венец?

– Держали.

– Ну, вот он самый и есть!

– Что он вам тут звонить? – внезапно раздался баритонный возглас, и пред нами, как из-под земли вырос, вышел из-за угла сам его высокоблагородие, начальник граду и уезду сему, седоусый подполковник Провожанцев.

– Да вот… повествует…

Но Провожанцев уже упер руки в боки и, покивая головою и великолепно топорща пушистые усы, угрызал Кулева, вытянувшегося перед ним в струну.

– Эх ты, рожа! Рожа – рожа и есть. Ну, можно ли на тебя, рожу, положиться хоть в малой малости? Говорил я тебе, чтобы секретно? а? говорил?

– Виноват, ваше высокоблагородье.

– Отчего же о твоей поганой крашеной бороде гудит весь город?

И, не ожидая ответа от уничтоженного Шерлока Хольмса, обратился ко мне:

– Вы знаете, в чем дело?

– Наслышан.

– Видите ли: это не моя была идея выкрасить ему бороду. Мировой внушил. Это чучело явилось ко мне за инструкциями, а у меня винт: мировой, податной, акцизный и я. Мировой, как узнал, куда и на что едет Кулев, стал советовать, чтобы ему выкраситься.

– А откуда же узнал мировой?

– Просто услыхал, что мы разговаривали. Дело при всех было, между игрою. Что же мне было – Кулева в отдельную комнату уводить, что ли, и там с ним шептаться?

– Конечно, – зачем вам?

– Кажется, мы все здесь свои люди, благородные…

– Конечно, конечно.

– Между мировым и податным далее ужасный спор вышел. Мировой говорит: краситься. А податной: не надо, – один глупый маскарад и никакого результата! Ну, дебаты, доказательства… оба люди умные, в университетах обучались, такую Спинозу с Дарвином развели, – я даже не ожидал, чтобы из-за крашеной бороды столько науки… Зашел доктор…

– Ах, и доктор был?

– Да, он к казначею ехал, увидал нас в окно, завернул на попутный дымок… Взяли доктора за судью. Ну, он, сами знаете, скептик, циник. Охота, говорит, вам, господа, драть горло из-за пустяков! Все равно ведь никого Кулев не выследит и не поймает, а бока ему, что крашеному, что некрашеному, обязательно намнут.

– И, конечно, намнут! – загремел подполковник на Кулева. – Потому что хвастун и болтун! Языка за зубами держать не умеешь! Всему базару расславил свою пасквильную бороденку… Вот и охраняй обывателя с такими агентами! А начальство пишет нагоняи, будто у нас много происшествий.

Провожанцев трагически поник думною головою. Потом – добродушнейшим тоном – приказал Кулеву:

– Ступай уж, вымой рожу-то… Хвастунишка! Никуда не поедешь: прославился и без езды. И кто тебе эти примеры дает? А только так больше нельзя. В последний раз спускаю. Вот – при благородных свидетелях говорю, понял?

– Слушаю, ваше высокоблагородье!

Конон Долин
ФАНТАЗЕР

Предисловие

Имя Конона Долина совершенно неизвестно читающей публике. И немудрено! При жизни своей Долин (умерший в Киеве в сентябре 1905 года) вовсе не подозревал, чтобы кого-нибудь могли заинтересовать его заметки, которые он любил составлять в часы своих досугов: нам положительно известно, по крайней мере, что он никогда не думал выпускать их в свет. В какие-нибудь два года после его смерти многое изменилось… Изменился и литературный вкус русского читателя, понизившись до увлечения изделиями бульварных писателей, изображающими небывалые подвиги небывалых сыщиков. Началась своего рода эпидемия: Пинкертоны, Картеры, женщины-сыщики, русские Шерлоки Холмсы, «преступные гении» Жерары замелькали в витринах магазинов, в сумках разносчиков, на вокзалах… Производя, подобно алкоголю, приятное раздражение напряженных нервов, изделия эти в конце концов выродились в нечто такое, что напоминает собою в настоящее время ту подмешанную табаком сивуху, какою опаивают предприимчивые «носители культуры» познавших прелесть алкоголизма дикарей… Где только нет теперь этой сивухи? Она загипнотизировала русского обывателя, заполонила мысль юношества, проникла чуть ли не в каждую семью, втиснулась в школу… Манекенообразные «короли сыщиков» и «бичи преступников» сделались воистину королями литературного рынка и бичами ослабевшей от отравы мысли!..

Сравнивая ряд доставшихся нам по смерти Долина заметок его, близких по содержанию к указанного рода литературе, мы не могли не обратить внимания на то, что заметки эти стоят во всех отношениях значительно выше обычных российских изделий этого сорта. И вот, после целого ряда колебаний, мы решились издать их: если так уж непреоборим спрос на сивуху, то не лучше ли предложить вместо нее то, что, быть может, окажется вином? И как знать? – Если мы не ошиблись в оценке литературных дарований этого своеобразного писателя, – не послужит ли выпуск его произведений своего рода противоядием против губительной пинкертоновской бациллы? Не отвернется ли опоенный русский читатель, прочтя Долина, от «королей сыщиков», не сойдет ли с него постепенно тот несчастный «сглаз», во власти которого он теперь находится?

Редактор записок

Глава I

Для любителей ощущений не столько приятных, сколько сильных

Когда мне в первый раз попались в руки рассказы о подвигах знаменитого английского сыщика Шерлока Холмса, я после прочтения книги не мог скрыть своего крайнего изумления.

– Николай Гаврилович! – обратился я к своему хозяину и другу, Николаю Гавриловичу Кореневу. – Прочтите-ка вот эту книжку и скажите на милость, кто кого копирует: вы ли Шерлока Холмса, английского сыщика, или он вас?

Вопрос мой, видимо, сильно задел любопытство моего друга: он задул свою спиртовую лампочку, над которой грелась у него какая-то химическая смесь, и повернул ко мне свое бледное лицо.

– Что там еще за диковина такая? И почему такой возбужденный тон?

Я молча подал Кореневу книгу, сожалея, что мне не придется следить за впечатлением, какое будет производить на него постепенное ознакомление с деяниями Холмса: неотложные дела звали меня из дому, и я неохотно покинул своего друга, погруженного в чтение.

С биографией своего приятеля, N-ского частного поверенного по общественному положению, по врожденной же страсти и по таланту – спортсмена тонкой мысли и наблюдательности, – я познакомлю читателей в другой раз. Здесь же достаточно будет сообщить, что не одно преступление в России обязано своим раскрытием исключительно закулисной работе Коренева и что, подобно лондонскому Лестраду, N-ский начальник уголовной сыскной полиции Зверев не раз обращался в затруднительных случаях к его бескорыстному и в то же время артистическому содействию.

Вернувшись в описуемый памятный день домой, я застал Николая Гавриловича шагающим с папиросою в зубах из угла в угол в его рабочем кабинете.

– Ну что, Коренев, прочли? – спросил я.

– Не только прочел, что вы дали, а заказал даже прислать из книжного магазина все, что есть о Шерлоке Холмсе.

– А что скажете об английском сыщике?

– Скажу, что после Холмса – nil admirari![38]38
  …nil admirari – здесь: ничему не удивлюсь (лат.).


[Закрыть] И вы напрасно задавали вопрос о подражаемости: Холмс неподражаем, и я не претендую даже на слабую копию его.

– Вы, по обыкновению, скромничаете, Коренев. Однако же, какое любопытное совпадение: насколько могу судить из прочитанного, вы даже в ваших личных привычках похожи на Холмса!

– Да! – сказал, смеясь, Коренев. – Это есть. Однако же, если допустить, что совпадением моей личности с Шерлоком Холмсом оправдывается «повторяемость истории», то на вашу долю выпадает не совсем лестная для вашего самолюбия роль – именно, роль доктора Уатсона. Так что, не лучше ли воздержаться от сравнений?..

Эту шутливую тираду Коренева перебил раздавшийся в передней звонок.

– Вот, верно, и книги вам принесли из магазина, – сказал я. – Итак, сегодня у нас литературный вечер!

– Боюсь, что литературный вечер сегодня придется «по непредвиденным обстоятельствам» отложить, – возразил Коренев. – Это звонок Зверева, а его посещение вряд ли предвещает особенно благоприятные условия для мирных занятий.

К моему удивлению, к нам действительно вошел Зверев.

– Здравствуйте! – сказал он, здороваясь. – Ну, ладно, что хоть дома вы, по крайней мере, Николай Гаврилович! Такая жара, такая жара, накажи меня Бог! – продолжал он, усаживаясь и вытирая платком свое круглое здоровое лицо. Уж извините, прямо скажу – случись дело где-нибудь подальше в городе, ни за что бы по этакой жарище не пошел! Случай то пустяковый, в сущности, однако думаю – отчего не зайти? Близко, главное. Но заранее предупреждаю – надежд не питайте: преступления никакого. А все-таки, заметьте, и не без оригинальности дельце, накажи меня Бог! И очень даже не без оригинальности… Однако же и жара нынче! Просто не начало мая, а чистый июль, как есть…

Во время этой благодушной болтовни Коренев позвонил и приказал вошедшей горничной подать чаю.

– Собственно, некогда чай-то распивать, – продолжал болтать Зверев, беря, однако, стакан, – разве уж на скорую руку. Впрочем, я велел на всякий случай ничего не трогать, и все будет без перемен до нашего прихода. Дело – самоубийство, изволите видеть. В третьем часу в бани Брыкина – знаете, здесь, на Мироновской? – пришел пожилой господин, хорошо одетый, взял номер. Банщика отпустил, остался мыться. Ждать-пождать, проходит час, полтора – не выходит. Постучался к нему банщик – не отзывается. Что за история? Встревожился, натурально, банщик и входит сам. И видит, представьте, что сидит раб Божий в ванне, голова свесилась, а вода красная, можете себе представить, и на полу бритва валяется… Перерезал жилу на руке и – так кровью и истек, накажи меня Бог! Доктор говорит, что так будто бы римляне там, что ли, жизни себя лишали и что будто бы оно как-то, по его выходит, приятно даже этаким то манером умирать: сиди-де, изволите ли видеть, в теплой водичке да посиживай, боли нет, а вроде, как бы сказать, опьянение… Так-де и помрешь в удовольствии… Хорошо удовольствие, – как цыпленок, кровью изойти! Чего лучше, накажи меня Бог!

– Любопытный способ самоубийства, – отозвался Коренев. – Кто же он оказался, чудак этот?

– Вот то-то и есть, что неизвестно. Никаких документов в платье не нашли.

– Записки, значит, тоже не оставил?

– А я вам не говорил разве? Записка-то есть, да что в ней толку! «Прошу, – пишет, – никого не винить. Деньги жертвую на добрые дела». А вместо подписи одно слово: «Римлянин» – и больше никаких! Да ведь это, поди, не фамилия, а, как бы сказать, одна аллегория, насчет способа самоубийства больше… Так и доктор говорит.

– Маньяк какой-нибудь, – сказал я. – Уж не педагог ли-классик, угнетенный падением классицизма в России?

Коренев поглядел на меня, и в его глазах блеснули лукавые искорки.

– Вы, кажется, стоите на верном пути, Николаев. Радуюсь, что моя попытка сравнить вас с доктором Уатсоном оказывается не в его, а в вашу пользу: вы будете подогадливее Уатсона. – Скажите, – продолжал он, обращаясь к Звереву, – итак, документов не оказалось?

– Ровно никаких. Ясно, что самоубийца хотел сохранить инкогнито.

– Да, ясно. А как насчет денег?

– Деньги найдены, в бумажнике. И изрядная сумма: 600 рублей с лишним.

– Интересно, интересно, – продолжал Коренев. – Как банщик проник в номер, когда ему не отпирали?

– Дверь оказалась не запертой.

– Вот видите, – вставил я снова замечание, польщенный недавней похвалою приятеля и забывая про лукавое выражение его глаз. – Еще одно из косвенных указаний на то, что мы имеем дело с педагогом: человек, лишающий себя жизни, обыкновенно запирает дверь. Особенно естественно было бы сделать это в бане. А тут – обратное. Не приписать ли это рассеянности, одному из профессиональных недостатков людей, занимающихся педагогической деятельностью?

– Браво, браво, Уатсон… то бишь, простите, Николаев! – вскричал Коренев. – Я пойду дальше, и вы увидите, что я хвалю вас недаром. Быть может, как педагог, покойник носил очки? Найдены они в бане?

– Верно! – сказал Зверев. – От вас, черт возьми, ничто не скроется, накажи меня Бог! Очки есть, точно. И очень даже хорошие очки, золотые.

– Видите, Николаев, – не я Шерлок Холмс, а вы! И еще раз прошу прощения за сравнение с Уатсоном. Однако, не будем терять времени, – продолжал он, оживляясь. – Если у вас нет желания пропустить еще стаканчик-другой-третий чаю, то, пожалуй, и в путь пора.

Мы отправились.

Бани Брыкина находились, действительно, близко от нас: всего через три квартала. Это было обширное двухэтажное здание красного цвета, выходящее углом на две улицы – Косую и Мироновскую С Мироновской улицы вел подъезд в номерные бани, с Косой в общие. Здесь же, на Косой, рядом со входом в общее отделение, находились ворота во двор владельца дома и бань, купца Брыкина.

По мере того, как мы приближались к баням, лицо Зверева становилось все озабоченнее: у нас в квартире это был благодушный болтливый старичок, беседующий с хорошими знакомыми, теперь же к нему вернулось, очевидно, сознание всей тяжести и ответственности лежащих на нем обязанностей. Всю дорогу он молчал. Однако от Коренева не ускользнуло, что к этому сознанию у Зверева примешивалось еще и чувство досады.

– Да, – сказал Коренев, как бы отвечая на мысль полицейского, – действительно неприятно: добро бы было из-за чего, а то извольте заниматься установлением личности. Преступления, как вы говорите, нет, а поди, возись!

– Вот то-то и оно, накажи меня Бог! – согласился Зверев. – Поди, разбирайся с ним, что он за птица такая! И угораздит же человека… эх! «Римлянин», «Римлянин», а он такой римлянин, как я султан турецкий! Беда да и только, накажи меня Бог!.

Придя к баням, мы не могли заметить возле них почти ничего такого, что указывало бы на разыгравшуюся здесь недавно трагедию. Лишь молодой безусый городовой, застывший при нашем появлении, стоял у подъезда с двумя лохматыми извозчиками, лошади которых мирно кормились здесь же из своих подвешенных к мордам мешков.

Мы вошли в подъезд с Мироновской улицы. Из-за конторки навстречу нам вышел стоявший рядом с конторщиком сам хозяин, очевидно, вызванный случившимся несчастьем из лавки, где он обыкновенно проводил день. Это был пожилой уже, благообразный купец с окладистою бородою, румяным лицом и черными густыми волосами, постриженными «под скобку», – чисто русский тип. Он был, видимо, встревожен и заждался нас.

– Ипполит Семеныч, ради Бога! – обратился он вполголоса к Звереву. – Уж будьте милостивы, развяжите меня с ними. Слухов-то ведь, что дальше, больше будет. По нашему делу поскорее бы как надо, чтоб огласки-то больно не было. Ох, грехи!.. Уж будьте настолько великодушны, уважьте: прикажите убрать поскорее!

– Ладно, ладно, – успокоил его Зверев. – Вот взглянем еще разик, а там и с Богом, – в полчаса обделаем. Пойдем-ка-сь!

Мы поднялись по лестнице наверх, предводительствуемые хозяином. Здесь, в конце полутемного левого коридора, находился роковой 19-й номер, охраняемый двумя городовыми; околодочный надзиратель с третьим городовым встретили нас в самом номере.

Помещение, где произошло самоубийство, начиналось довольно просторным предбанником, комнатою в два окна, с двумя диванами, зеркалом, столом и двумя стульями; пол был покрыт новым еще, грубоватым войлоком. На одном из диванов лежало в беспорядке белье и платье самоубийцы, а на вешалке возле двери висело коричневое пальто его и такого же цвета шляпа с широкими полями.

С подавленным чувством и молча вошли мы в следующую комнату. Яркий свет мая не мог сладить с закрашенными матовыми стеклами единственного окна, и представившаяся нашим взорам картина казалась при скудном освещении еще мрачнее и трагичнее. Опершись спиною о стенку ванны, с полуопрокинутой в левую сторону головою, в темной воде сидел бледный крупный человек лет под шестьдесят. Длинные, исседа-русые волосы его были откинуты назад, и в глаза особенно бросался выпуклый высокий лоб; бледность лица и шеи подчеркивалась темным фоном воды, сквозь которую с трудом лишь можно было разглядеть погруженное в нее тело.

С минуту мы молчали.

– А где же бритва? – спросил Коренев.

– Где бритва? – спросил в свою очередь Зверев околодочного.

Тот засуетился и исчез в предбаннике.

– Бритва совсем новая, кажется, и вряд ли употреблялась для бритья, – сказал Коренев, разглядывая принесенную околодочным бритву. – Где лежала она, когда вы вошли?

– Здесь вот, возле самой ванны, на полу, – отвечал Зверев.

– Никто не трогал ее до вашего прихода?

– А уж не умею вам сказать, ей-Богу. Если банщик не трогал, то больше некому было. Где он? Позвать банщика!

– Гаврилу, Гаврилу спроси! – крикнул Брыкин вдогонку городовому.