Текст книги "Шерлок Холмс в России (Антология русской шерлокианы первой половины ХХ века. Том 3)"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Корней Чуковский,Аркадий Аверченко,Вячеслав Шишков,Лазарь Лагин,Василий Розанов,Виктор Шкловский,Александр Амфитеатров,Александр Шерман,Дмитрий Березкин,Владимир Крымов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Тот медленно поднялся с места.

– Именем закона арестовываю вас за убийство Андрея Антоновича Чарган-Моравского! – заявил он и тяжело опустил руку на плечо гувернера.

Орликов глухо вскрикнул и сделал порывистое движение по направлению к дверям. Они предупредительно распахнулись перед ним, и на пороге показался становой…

Из-за спины его выглядывали стражники…

Феогност Иванович выполнил свою миссию до конца, и наше дальнейшее пребывание в Тальниках теряло всякий смысл.

VII

Во всю обратную дорогу Трубников не проронил ни слова и только когда мы снова очутились в Зетинске, в его квартире, и он опорожнил свой дорожный саквояж, я решил, что можно предлагать вопросы.

– Не откажетесь ли вы теперь, Феогност Иванович, объяснить мне свой образ действий в этой темной истории? – спросил я.

Трубников молча взглянул на меня, направился к тахте, улегся и, наконец, лениво произнес:

– Вы, кажется, назвали темным тальниковское дело?..

– Да, и, думаю, не ошибусь, если скажу, что ни разу еще вам не приходилось разбирать случай более запутанный, чем этот.

– И вы ошибетесь самым блистательным образом. Смею вас уверить!.. Скажу больше: я не понимаю, куда девалась человеческая изобретательность!? Возьмем для примера хотя бы сегодняшнее дело… Что может быть проще и легче? Я последовательно опишу вам путь, по которому я шел к разрешению задачи, предложенной нам господином Орликовым и мадам Моравской… Прежде всего, обратите внимание на заметки в «Нашем крае» и «Бурлаке». Они дают нам два интересных пункта: револьвер системы «Смит и Вессон» и написанная карандашом записка самоубийцы. Я не знал расположения комнат в тальниковском доме, но все же знал, что это – дом, а не замок остзейского барона, а револьверы указанной системы производят вполне достаточно шума, чтобы разбудить не совсем умершую компанию. Уже этот факт навел меня на некоторые сомнения… Теперь обратите внимание на второй: когда культурный человек отказывается от чернил и обращается к помощи карандаша, чтобы написать деловую записку?.. Мне кажется, в том только случае, если чернил под рукой нет. Но письмо Черган-Моравского было оставлено на письменном столе, что совершенно исключает возможность такого положения. Допустима еще одна гипотеза: человек торопится, хватает карандаш, на листке бумаги, не садясь, набрасывает несколько строк и… пускает себе пулю в сердце. Однако же в заметке говорится, что записка была в запечатанном конверте и что конверт тоже был надписан – следовательно, это предположение привело нас к абсурду. Признаюсь, что, не будь револьвера, я не решился бы придраться к записке, но одна неправдоподобность усиливает впечатление и смысл другой… Вы следите за мной?..

– Да, продолжайте, пожалуйста!..

– По приезде в Тальники я сразу обратил внимание на третью неправдоподобность или, на этот раз, верней, ошибку: мадам Моравская говорила с Ядринцевым о моем приезде… Домашние не сомневались в факте самоубийства, следователь – тоже, так что у вдовы не было никаких оснований приглашать частным образом еще одного следователя, раз сущность дела была так очевидна. Отсюда вывод: мой приезд мог быть желателен только сомневающимся, то есть одной Любови Андреевне. А между тем, Ядринцев узнал о моем посещении именно от мадам Моравской, для которой, конечно, не была тайной поездка ее падчерицы. Зачем же она сообщила ему это?.. Именно «сообщила»; не просила повременить, а только сообщила? Как это должен был понять наш уважаемый Аркадий Павлович?.. «Произошло самоубийство; все данные налицо; сомнений быть не может, а между тем, вашей опытности и искусству все же не доверяют и приглашают для проверки постороннее лицо, такого же следователя, как и вы». Ядринцев, быть может, так это и понял, но его благоразумие оказалось посильней самолюбия: он предпочел снести маленькое унижение, но не лишиться моей помощи в других более важных случаях, и потому решил дождаться моего приезда. Барыня поняла, что ошиблась, и повела атаку с другой стороны: начала просить о выдаче тела родным, так как не было причин к тому, чтобы оно продолжало оставаться в прежнем ужасном положении.

– Однако!.. Ядринцеву не позавидуешь!.. – заметил я.

– Я думаю… Чем же объяснить эти старания мадам Моравской? Она боялась, чтобы я не пришел к иному выводу, чем Аркадий Павлович, а потому и хотела лишить меня всяких указаний на что бы то ни было, добившись осмотра тела до нашего приезда. К несчастью для нее, ей это не удалось.

– Представьте, Феогност Иванович, я не придал никакого значения этим фактам.

– Странно! Мне они сразу бросились в глаза… Однако, продолжаю. Когда мы вошли в дом, мне показалось странным то обстоятельство, что обе комнаты покойного лишены свободного выхода в коридор, а вместо того выходят в спальни двух других людей. Впоследствии я оказался прав, но вернемся к этому позже, а теперь займемся телом самоубийцы. Вы помните, что я заставил записать положение пальцев на ручке револьвера?.. Возьмите точно таким же образом, то есть обыкновенным, этот револьвер… Не бойтесь, он не заряжен… И попробуйте, легши на диван, спустить курок… Да, это трудно: в указанной системе курок подымается и опускается одним нажимом на гашетку… Вы все еще не можете?.. Я так и знал, и думаю, что старику проделать это было бы еще трудней, чем вам… Оставьте, душенька, это – очень неудобный способ самоубийства, и я не советую вам когда бы то ни было прибегать к нему… Измените положение руки: большой палец на гашетку, а четыре остальных на другую сторону. Не правда ли, теперь легко? Такой старый спортсмен, как Чарган-Моравский, не мог не знать этого правила…

– Хорошо!.. Это невозможно, если покойный застрелился лежа, – произнес я. – Но он мог произвести выстрел в сидячем положении, и тогда расположение пальцев не имеет такого важного значения…

– Совершенно верно, но в таком случае одеяло оказалось бы не выше талии, а на самом деле его край совпадает с раной; следовательно, рана была нанесена именно в то время, когда убитый лежал, а не сидел. Дальше… В барабане револьвера, как и следовало ожидать, оказалась одна пустая гильза, но… роковая неосторожность – канал ствола закопчен не был!.. Не угодно ли взглянуть?.. Но все это – пустяки в сравнении с самой важной уликой, которую мне дал этот револьвер… Вы, вероятно, знаете, что нет и двух человек, у которых тоненькие бороздки, покрывающие кожу внутренней стороны наших пальцев, оказались бы одинаковыми?.. И эти бороздки имеют привычку оставлять свои следы на зеркале, стекле, бумаге, полированной стали и тому подобных гладких поверхностях. Эти следы своим происхождением обязаны небольшим количествам жира, выделяемого нашей кожей… И вот на левой стороне револьвера, в тем месте, где кусочек полированной стали закрывает механизм курка, я заметил ясный отпечаток большого пальца руки, которая держала этот револьвер со стороны дула. Рука, конечно, могла принадлежать и Моравскому, но отпечаток его большого пальца, смазанного жиром, не дал на моей спичечнице копии первого, а оригинал вполне самостоятельный. С моей стороны было бы слишком смело утверждать это, так как нужно быть специалистом, чтобы разобраться в разнице мельчайших изгибов и узлов. Но у меня был еще особый признак: вдоль первого отпечатка проходил едва заметный шрам от какого-нибудь старого пореза… Возьмите револьвер и попробуйте насильно вложить его мне в руку… Как вам придется его держать?.. Вот видите, положение вашей руки совершенно аналогично с тем, которое я вам только что обрисовал!..

VIII

– Я в восхищении!.. Но как же предсмертная записка?..

– Ну, это – уже вздор!.. У меня было достаточно фактов, говорящих за то, что Чарган-Моравский убит другим лицом… Теперь нужны были указания на то, кто его убийца, и для этого я перешел к записке. Вот она… Почерк покойного признан всеми знавшими его. Пожилые люди редко пишут так красиво… Главное – обратите внимание, какой тонкий и твердый карандаш был у писавшего: все буквы не толще написанных самым острым пером, а покойный любил такие перья… На письменном столе оказались только три карандаша, из которых один цветной и два – настолько мягкие, что о них и говорить не приходится. Остатков четвертого карандаша нигде не оказалось – значит, Моравский не уничтожил его, написав свою записку; вывод – записка была написана не здесь.

– Прекрасно!.. Но вы не только рассматривали записку, а и нюхали ее?..

– Еще бы, это для меня было очень важно!.. Понюхайте ее теперь и вы… вот она… Не чувствуете запаха?.. Ну, значит, мое обоняние тоньше вашего, и только! В таком случае, вот вам точно такой же листок и конверт… Есть между ними разница?..

Я внимательно всмотрелся в два листка, положенные передо мной, и заметил, что тот из них, на котором была записка, не чисто белый, а какого-то едва уловимого желтоватого оттенка, совершенно незаметного, если его не сравнивать с другим.

– Хорошо, но я не нуждаюсь в этом сравнении, так как ясно ощущал хорошо знакомый мне запах так называемого французского скипидара… Вы не понимаете?.. Вот вам бутылочка, в ней скипидар; смочите при помощи ватки этот листок; положите его на открытую страницу записной книжки; теперь возьмите карандаш… A-а! Наконец-то вы поняли!.. Бумага, смоченная скипидаром, становится прозрачной, как стекло… Предположите, что под нею, вместо моей книжки, собственноручное письмо Моравского к его супруге, что ли; а если их было несколько, то и того лучше, а плюс еще недельку практических упражнений – и из отдельных слов совсем не трудно составить такую короткую записочку, как эта. С конвертами та же история, но только еще проще, так как надпись на нем не нужно было составлять из отдельных слов, а можно было воспользоваться готовой на каком-нибудь старом конверте…

– Но почему же именно карандаш?

– А потому, что чернила на такой бумаге расплываются и писать ими нет возможности. Как видите, все очень просто и, благодаря этой простоте, я в полчаса получил больше, чем смел надеяться: положение пальцев на револьвере, отпечаток чужого пальца на нем же и, наконец, пропитанная скипидаром бумага записки. Пуля, извлеченная к этому времени из раны, конечно, не подходила к имевшемуся у нас револьверу, но я и без нее это знал.

– Теперь я понимаю ваш благоговейный порыв у Трофимыча, – заметил я.

– Он был вызван желанием по отпечатку его пальца проверить тот факт, что почтенный старикашка не причастен к грустному событию. Но, кроме того, из разговора с ним я узнал, что мое подозрительное отношение к особенности комнат, занимаемых убитым, совершенно справедливо: до этого времени убитый жил не в них, и единственной причиной его переселения явилось то, что к нему проникнуть раньше было слишком трудно. Перемена пола – вздор: он оставался без поправок во все время существования самого дома, да и мадам Моравская могла мириться с ним целые два года, и вдруг теперь ей понадобилось тревожить старика-мужа из-за такой неосновательной причины. Обстоятельства складывались таким подавляющим образом, что я, после выхода от Трофимыча, уже не сомневался в виновности барыньки. Но мне нужно еще было узнать, кто является главным действующим лицом: она или ее сообщник, так как отпечаток пальца на револьвере был слишком велик для женской руки. Волнение мадам Моравской и осмотр ее письменного стола, на котором не оказалось никаких следов подготовительных работ, доказали мне ее второстепенное значение, и потому вся тяжесть обвинения падала на ее любовника, волос которого я снял с ее груди, делая вид, что снимаю гусеницу. Обморок барыньки, разумеется, – притворство, необходимое, чтобы, по возможности, правдоподобней объяснить причину того, что она не слышала выстрела, которым в соседней комнате был убит ее муж. Горничная тоже была введена в заблуждение и, конечно, показала бы в ее пользу… А дальнейшее, я полагаю, понятно само собой… Господин Орликов был так любезен, что дал мне возможность полюбоваться своим портсигаром, на котором я без труда нашел еще два автографа его большого пальца, и… дело закончилось как нельзя более просто… Ничего нового и оригинального в нем не было, так как в сем мире, как говорит Теренций, – «Eadem sunt omnia semper, eadem omnia restant»[39]39
  «Eadem… restant» – «Все вечно одно и то же, и тем же остается» (лат.). В действительности это изречение принадлежит Титу Лукрецию Кару («О природе вещей»).


[Закрыть]. Но все-таки свою задачу мы выполнили довольно добросовестно; как вы находите?..

– Скажите лучше – бесподобно!.. А теперь, Феогност Иванович, нарисуйте мне в заключение картину преступления, как вы ее понимаете.

– С удовольствием. Это очень просто!.. Чарган-Моравский около часа ночи отпустил Трофимыча; его супруга выждала некоторое время, чтобы он успел уснуть, а затем упала в обморок; горничная привела ее в сознание и тоже ушла спать. Когда все в доме стихло, Орликов прокрался в комнату Моравской, оттуда прошел в опочивальню старика и выстрелом на близком расстоянии из револьвера системы «Монтекристо» убил его наповал. Кстати, вот этот револьвер; при довольно больших размерах он, действительно, стреляет почти беззвучно, зато пригоден только на очень близком расстоянии. Но последнее обстоятельство в данном случае значения не имело. Убедившись, что Моравский умер, убийца вложил в одно из гнезд другого револьвера пустую гильзу, а самим револьвером вооружил руку мертвеца, но, как мы видели, не совсем умело. Заранее приготовленная записка была положена на стол, и он тем же путем прошел к себе. – Трубников немного помолчал и затем задумчиво добавил: – Мне кажется, что это произошло около трех часов ночи и что звук выстрела, несмотря на его слабость, все же прервал чуткий сон старика камердинера, но бедняга этого не понял, так как шум длился каких-либо три четверти секунды, и он, проснувшись, ничего уже не слышал…

Вячеслав Шишков
ШЕРЛОК ХОЛМС – ИВАН ПУЗИКОВ
Шутейные рассказы

Сенцо

День был душный, жаркий. К вечеру соберется гроза. Недаром деревья так задумчивы, так настороженны.

В ограду бывшего имения господ Павлухиных – ныне совхоз «Красная звезда» – въехал на сивой лошаденке кривобородый, с подвязанной скулой, рыжий мужичок в лаптях. Соскочил с телеги, походил с кнутом от дома к дому, – пусто, на работе все.

– Тебе кого? – выглянула из окна курчава я, цыганского типа голова.

– Да мне бы Анисима Федотыча, управляющего, – ответил мужичок, снимая с головы войлочную шляпу-гречневик.

– Я самый и есть, – сказала голова.

– Приятно видеть вашу милость. Желательно нам сенца возик… Потому как понаслышались мы…

– Здесь не продается. Это учреждение казенное.

– Да ты чего!.. Да ведь Серьгухе нашему вчерась продал, сельповскому. Хы, казенное… Вот то и хорошо! Чудак человек!

– Зайди. Шагай сюда.

А в ночь, действительно, собралась гроза. Тьма окутала всю землю, освежающий дождь сразу очистил воздух, небо ежеминутно разевало огненную пасть, чтоб вмиг пожрать всю тьму, но каждый раз давилось, кашляло и рычало злобными раскатами. Все живое залезло в избы, в норы, в гнезда. А вот вору такая ночь – лафа.

Наутро – хвать, батюшки мои! – забегали в совхозе: какой-то негодяй похитил в ночь все металлические части самолучшей молотилки.

Управляющий Анисим Федотыч рвет и мечет: ведь на днях комиссия из городу приедет инвентарь ревизовать, да и молотьба недели через три. Что делать?

Сбились с ног, искавши. В ближней деревне Рукохватовой у подозрительных людей пошарили, – конечно, не нашли.

Анисим Федотыч, природный охотник и собачник, даже привлек к розыскам свою сучку Альфу. Но сучка, обнюхав молотилку, привела всю компанию из понятых и милицейских к избе красивой солдатки Олимпиады, к которой тайно похаживал управляющий. Кончилось веселым смехом всей компании и конфузом Анисима Федотыча. Он сучку тут же выдрал.

Совхозный писарь Ванчуков сказал:

– Я бы присоветовал вам обратиться к сыщику Ивану Пузикову. Он, по слухам, человек дошлый, знаменитый.

– А ну их к черту, этих нынешних… – возразил управляющий. – Каторжник бывший какой-нибудь.

– Напрасно. – Писарь стал рассказывать совхозу о подвигах сыщика.

В конце концов Анисим Федотыч согласился.

– Поезжай.

Писарь оседлал каурку – да на железнодорожную станцию, что за двадцать верст была.

– Ладно, разыщу, денька через три ждите, – только и сказал Иван Пузиков, агент «угрозы», то есть уголовного розыска.

И действительно, в конце третьих суток – уж время ужинать – взял да и явился в совхоз «Красная звезда» сам-друг с товарищем Алехиным.

Посмотреть – юнцы. Особенно Алехин. Правда, Пузиков важность напускает: между строгих бровей глубокая складка; правда, и глаза у него стальные, взгляд холодный, твердый, и рот прямой, с заглотом, а подбородок крепко выпячен. Вообще Пузиков – парень ого-го. То ли двадцать лег ему, то ли пятьдесят.

Осмотрел, обнюхал их Анисим Федотыч со всех сторон, – да-а, народ занятный.

– Ну что ж, товарищи, пойдемте-ка. Темнеет.

– Успеем, куда торопиться, – сказал Пузиков. – А вот чайку хорошо бы хлебнуть.

– Ежели ваше усмотренье такое, то чаю можно… – недовольно проговорил совхоз. – А на мой взгляд, надо по горячим следам.

– Ерунда, папаша! – ответил Иван Пузиков. – И не таких дураков лавливали.

Чайку угроза любила попить. А тут варенье да пирог с мясом, с яйцами.

За чаем Пузиков завел рассказ. Управляющему и неймется, и послушать хочется – очень интересно угроза говорит.

– А почему я по этой части? Через книжку, через Шерлока Холмса. Тятька меня к сапожнику определил в Питер. Я ведь из соседней волости родом-то, мужик. Пошлет, бывало, хозяин за винишком по пьяному делу – ну, двугривенный и зажмешь. Глядишь, на две книжки есть. Эх, занятно, дьявол те возьми. Все мечтал, как бы сыщиком стать: мечтал-мечтал, да до революции и домечтался. Теперь я сам русский Шерлок Холмс, Иван Пузиков.

– Слышал, слышал, – заулыбался во все цыганское лицо совхоз, и щеки его заблестели. – Я, конечно, вас, товарищи, и винцом бы угостил, да боюсь – время упустим. Уж после вот. По стакашку.

– Ерунда, папаша, злодей не уйдет. А выпить не грех.

– Слышал, слышал, – пуще заулыбался совхоз, налил всем вина, выпили. – Слышал, как самогонщиков ловите.

– Всяких, папаша, всяких, – вдруг нахмурился Иван Пузиков и почему-то дернул себя за льняной чуб. – Да толку мало, вот беда.

– Почему?

– Город выпускает. Мы ловим, а город выпускает, сто чертей. Ведь этак и самого могут ухлопать. У меня и теперь несколько ордеров на арест. Вот они, – Иван Пузиков вытащил из кармана пачку желтеньких бумажек и крутнул ими под самым носом управляющего.

– Ха! Вот какие дела! – воскликнул тот. – А по-моему, мазуриков щадить нечего. Иначе пропадем.

– Кто их щадит! У меня все на учете, папаша. Я все знаю. Например, в одном совхозе, и не так чтоб далеко от вас, управляющий самогон приготовляет на продажу. Два завода у него.

– Кто такой?

– Секрет, папаша. А в другом совхозе хлеб продает, овец, телят. А в третьем – сено.

– Се-е-но! – Управляющий уставился в ледяные глаза угрозы, и по его спине пошел мороз.

– Да, папаша, сено.

– В тюрьму их, подлецов!

– Все там будут, папаша, все. Только не сразу, помаленьку, чтоб дичь не распугать.

– Пейте, товарищи, винцо… Позвольте вам налить.

– Например, ваш рабочий, Рябинин Степан, револьвер имеет. Сам отдаст, вот увидите. А знаете, откуда он взял? Вот и не скажу. А знаете, кто нынче на пасхе мельника ограбил, латыша? А я знаю: два брата Чесноковых из вашей деревни.

– Не может быть! Чесноковы исправно живут. Откуда это вы знаете, товарищ? – вытаращил глаза управляющий и подумал: «Ну и ловко врет».

– А как же Ивану Пузикову не знать, папаша?

– Надо в тюрьму. Ведь ордер-то есть?

– Ах, папаша! – Пузиков таинственно сдвинул брови и переложил трубку в левый угол кривозубого рта. – Ну вот, скажем, к примеру, арестую я завтра по ордеру вас (совхоз заерзал на стуле и пытался улыбнуться), увезу в город, а через неделю вы дадите взятку, и вас выпустят. Что ж, вы похвалите меня? (Совхоз выдавил на лице улыбку.) А вдруг вам вползет в башку подослать, скажем, того же Рябинина Степана, он и ахнет пулей из-за куста.

– Да-да-да, – растерянно заподдакивал совхоз, и обвисшие усы его задергались. «Однако с этим чертом Пузиковым ухо востро держать надо».

– Ну, товарищи, еще по стакашку, коли так… Для храбрости. Дай пойдем. Полночь. Самая пора.

– Зачем мы, папаша, будем ночью тревожить порядочных людей? А вот нет ли балалаечки у вас? Сыграть хочется, а ты, Алехин, попляши.

Управляющий сердито буркнул:

– Нету, – и опять подумал: «Ни черта им, молокососам, не сыскать».

Утром Анисим Федотыч встал рано, отдал приказания и вошел в комнату, где ночевала угроза.

Пузиков и Алехин сладко храпели.

– Дрыхнут.

Управляющий сходил на мельницу, распушил плотников, что чинили плотину, и когда вернулся, – угроза умывалась.

– Чай пить некогда, – сказал Пузиков, – а вот на скорую руку молочка.

Выпили с Алехиным целую кринку, и оба заторопились.

– Кого из рабочих подозреваете, папаша?

– Никого.

– Правильно. А из Рукохватовой?

– Андрея Курочкина. А еще, пожалуй что, Емельян Сергеев. Тоже вроде вора, говорят.

– Ерунда, – нахмурился Пузиков. – Не они. Я всю деревню вашу насквозь знаю. Деревня – тьфу! Все три волости… Как на ладошке.

– Скажите, какие способности неограниченные, – восторженно оказал совхоз, а под нос пробурчал: – Хвастун изрядный.

Алехин туго набил махоркой кисет и подал Пузикову портфель.

– Ну, теперь, папаша, за мной в деревню, – сказал Пузиков. – Учись, как жуликов ловит Иван Пузиков, деревенский Шерлок Холмс.

Он быстро пересекал двор. Широкоплечий, кривоногий, низенький, куртка нараспашку, из-под козырька сдвинутый на затылок кепки лезет огромный лоб.

– Не сюда, товарищ, не сюда, – кричит едва поспевавший совхоз, – в обратную сторону!

– За мной, папаша!

Он, словно сто лет здесь жил, перелез через изгородь, обогнул беседку и боковой тропинкой подошел к скотному двору, где четверо рабочих накладывали на телеги навоз…

– Здорово, Степан Рябинин! – крикнул он весело и твердо. – Бросай вилы, айда за мной! Понятым будешь. Я – Иван Пузиков, агент угрозы. Понял?

Степан Рябинин – черный и сухой скуластый парень, в ухе серьга – удивленно посмотрел на незнакомца, ткнул в навоз вилы и сказал:

– Ладно.

Повернули назад. Угроза передом. Свернули влево.

– Не сюда, товарищ Пузиков, вправо надо, – опять сказал Анисим Федотыч.

– Не сбивай, папаша. Слушай-ка, Степан! Ты ведь в этой казарме живешь, в номере седьмом, кажется?

– Так точно, – ответил Степан. Голос у него скрипучий – не говорит, а царапает словами уши.

– Зайди и возьми, пожалуйста, наган. А то, сто чертей, опасно… Может быть, дело будет. Ну, живо!

– Это какой такой наган? – тряхнул серьгой Рябинин. – Чего-то не понимаю я ваших слов.

– Фу, ты! – возмутился Пузиков. – Да револьвер. Револьвер системы «наган». Понял?

– Нет у меня никакого револьвера.

– Нету? А куда ж ты его дел?

– Не было никогда. С чего вы взяли?

– Не было? Это верно говоришь? Не врешь? А из чего ж ты грозил застрелить председателя волисполкома, помнишь? Пьяный, на гулянке, в спасов день. Помнишь? Почему ты его вовремя не сдал?

Степан Рябинин чувствовал, как весь дрожит, и напрягал силы, чтобы овладеть собой.

– Нет у меня револьвера! Сказано – нету!

– Да ты не волнуйся. – От тенористого резкого голоса Пузиков вдруг перешел на спокойный ласковый басок. – Чего зубами-то щелкаешь? Ну, нету и нету. Верю вполне, и пойдемте все вперед.

Анисим Федотыч ядовито ухмыльнулся.

Степан Рябинин то шагал как мертвый, то весь вспыхивал и в мыслях радостно молился:

«Слава богу, пронесло».

До деревни с версту. Анисим Федотыч был с брюшком, фукал, отдувался: очень емко шли; прорезиненный дождевик его со свистом шоркал о голенища.

В деревню вошли с дальнего конца. Пузиков бегом к избе, вскочил на завалинку – и головой в открытое окно:

– Эй, тетя! А Фома Чесноков дома?

– Нету, батюшка. В поле навоз возит.

– А брат его Петр?

«Вот леший! Неужто всех поименно знает?» – подумал совхоз.

– Петруха в кузне. А ты кто сам-то, кормилец, будешь?

– Сахарином торгую. Ну, до свиданья. Увидимся.

Кузнец Петр Чесноков ковал какую-то железину.

– Бросай-ка, Петр Константиныч. Идем скорей с нами. Понятым будешь.

– Каким это понятым? – И Петр грохнул молотом в красное железо. – А кто ты такой, позволь спросить?

Лысая голова его была потна, и все лицо в саже, только белки блестят, как в темных оврагах – весенний снег.

Вдоль деревни шли гурьбой: еще пристали председатель сельсовета и двое милицейских.

Иван Пузиков подвигался медленно: остановится, посмотрит на избу, дальше.

– А в этой, кажись, Миша Кутькин живет? – спросил Пузиков. – Мой знакомый… Надо навестить.

Кутькин, мужичок не старый, возле сарайчика косу на бабке бил. Бороденка у него белая, под усами хитрая улыбка ходит. Взглянешь на усы, на губы – жулик; взглянешь в глаза – нет, хороший человек: взор ясный и открытый.

– Здравствуй, Миша, – ласково сказал Пузиков. – Нешто не признал? А помнишь, вместе на свадьбе-то у Митрохиных гуляли? Я – Ванька Пузиков, из Дедовки.

– А-а-а, так-так-так… Чего-то не припомню, – сказал Кутькин, подымаясь, и стал растерянно грызть свою бороденку.

– Ну, как живешь, Миша? А это у тебя что? – И угроза заглянул в сарайчик. – Мельницу, никак, ладишь! Очень хорошо! А железо-то не купил еще? Ну, ладно. Вот что, Миша! А можно мне в избу к тебе, бумажонку написать?

Сухопарая тетка Афимья низко поклонилась навстречу вошедшим и суетливо стала прибирать посуду: чашки, ложки разговаривали в трясущихся ее руках. Пузиков вильнул на ее руки глазом.

Все сели, кроме хозяина избы, кузнеца и Степана.

– Ну-ка, милицейский, пиши акт, а я буду говорить тебе. – Пузиков задымил-запыхал трубкой и достал из портфеля письменные принадлежности. – Пиши.

Милицейский, курносый парень, сбросил пиджак и приготовился писать. Лицо Пузикова было спокойно, простодушно: двадцать лет. Он диктовал вяло, уставшим голосом, словно желая отделаться от этой ненужной проволочки и поскорей уйти. Потом голос его внезапно зазвенел:

– Написал? Пиши. «Постановили: Михаила Кутькина, укравшего в совхозе „Красная звезда“ принадлежности молотилки, немедленно арестовать». – Глаза его зорко бегали от лица к лицу, – ему сразу стало пятьдесят.

Мишку Кутькина, хозяина избы, точно кто бревном по голове.

– Да ты, товарищ, обалдел!.. Какой я вор?! Что ты?!

– Миша, да ты не ерепенься, – мягко сказал Иван Пузиков и пыхнул густым дымом. – Раз я делаю, значит – делаю правильно. Ведь я знаю, где у тебя вещи… В подполье, под домом. Верно?

Кузнец Чесноков крякнул, моргнул тетке Афимье, та схватила ведро и быстро вон. Мишка Кутькин сгреб себя за опояску, но руки его тряслись, – видно было, как плещутся рукава розовой рубахи.

– Шутишь, товарищ, – слезливо сказал он. – Обижаешь ты меня.

– Ничего, Миша, не обижаю. Писарь, пиши! «Во время составления акта кузнец Петр Чесноков подмигнул Афимье Кутькиной, а та поспешно вышла, чтоб перепрятать краденое».

– Вот те на! – уронил кузнец, как в воду клещи.

Мишка Кутькин ерзал взглядом от бельмастых Кузнецовых глаз да к двери, и слышно было, как зубы его стучат. Анисим Федотыч удивленно вздыхал.

– Алехин! Где Алехин? – И голова Пузикова завертелась во все стороны. – Тьфу, сто чертей! Опять с девками канителится… Степа, будь друг, покличь моего помощника.

Степан Рябинин повернулся и на цыпочках вышел вон.

– Да! Вот что, товарищ Петр Чесноков. Скажи ты мне откровенно, как священнику, – кому ты делал собачку к револьверу?

Кузнец поднял брови, отчего лоб собрался в густые складки, и глупо замигал.

– Никому не делал… Совсем даже не упомню.

– Ах, Чесноков, Чесноков, ах, Петр Константиныч, – застыдил, замотал головой с боку на бок Пузиков, заприщелкивая укорно языком. – А я-то на тебя надеялся, что все покажешь: борода у тебя большая, человек ты лысый, прямо основательный человек, а вдруг – запор. Ая-яй… А я еще за тебя перед городскими властями заступался. Те, ослы, на тебя воротили, что ты с братом ограбил мельника. Ая-яй!

Кузнец попятился, взмахнул локтями.

– Спаси бог, что ты, что ты!..

– Да ты не запирайся.

– Никакого я мельника не воровал.

– Да я не про мельника. Разве в мельнике вопрос факта? Я про револьвер. Степан Рябинин откровенно сознался мне, что револьвер ему ты чинил ты!

Кузнец засопел, потом прыгающим голосом ответил:

– Извините, запамятовал. Действительно, Степка правильно показал – его был револьвер… Точь-в-точь… Ну, как он просил не говорить…

– Пиши! – резко крикнул Пузиков. – «По показанию Петра Чеснокова, он чинил револьвер, принадлежащий Степану Рябинину, который системы „наган“…».

Тут скрипнула дверь, и с воем ввалилась баба, за ней Степан и Алехин с мешком.

Баба упала в ноги Пузикову и захлюпала:

– Ой, отец родной… Ой, не загуби…

– Стой, тетка Афимья, не мешай, – ласково сказал Пузиков и еще ласковей, к Степану: – Степан, голубчик, не в службу, а в дружбу, будь добр, притащи нам револьвер скорей. Вот ты отпирался давеча, а кузнец, спасибо ему, показал, что твой… И, ради бога, не бойся, Степа. Ничего не будет, до самой смерти… Ну, пожалуйста.

Степан заметался весь, блеснула в ухе серьга, ожег кузнеца взглядом и, пошатываясь, вышел вон.

– Вставай, Афимьюшка, вставай, родная…

– Ой, батюшка ты мой… Сударик милыйцейский…

– Эка беда какая, что хотела перепрятать, – участливо говорил Пузиков. – До кого хошь довелись. Всякий дурак бы так сделал… Даже я. Под овин, что ли?

– Под овин, сударик ты мой, под овин…

Он, не переставая, пыхал трубкой, тугой кисет пустел, и комната тонула в дыму, как в синем тумане. Не торопясь, вытряхнул все на стол из принесенного Алехиным мешка.

– Э-эх, добра-то что. Все ли, нет ли? Папаша, а?

– Чего-с? – у Анисима Федотыча рябило в глазах, и кончики ушей горели, в голове чехарда, он ничего не мог понять, только шептал: «Вот так дьявол!»

– Да, – раздумчиво говорил между тем Пузиков. – Тут не хватает двух веществ: перекидной ручки – это той самой, ты над ней пыхтел, Чесноков, в кузнице, когда мы пришли… А кроме того, двух медных болтов и шайб с гайками. Они тоже у тебя, товарищ Чесноков… Ну, пойдемте.

– Ей-богу, нет! Рази меня гром! Отсохни борода! Да чтобы утробу мою червь сосал!.. Знать не знаю!

Пузиков очень внимательно перебирал вещи в двух сундуках кузнеца. Кузнец трясся так, что дрожала вся изба.

– Эка у тебя добра-то сколько, – покойно говорил Пузиков. – А? Вот буржуй… Ну, это, между прочим, ничего. Похвально. Нищий завсегда нищим будет. Грош ему и цена. А ты, видать, человек хозяйственный.

Жирная баба стояла у скамейки, как огромное изваяние; она обхватила ручищами жирную грудь и охала басом.

– Чего ты охаешь? Грыжа, что ли, у тебя? – сказал Пузиков.

– Да как же мне не охать-то… Ох!..

– «Ох, ох…» Экая ты трупёрда, деревенщина… А еще такая полная мадам. Стыдись! «Ох, ох…» Вот тебе и «ох»… Вот видишь, какая рукавица-то? Знатная рукавичка. При царе три целковых стоила. Кожа-то – прямо бархат… а ты – «ох…».