Текст книги "Шерлок Холмс в России (Антология русской шерлокианы первой половины ХХ века. Том 3)"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Корней Чуковский,Аркадий Аверченко,Вячеслав Шишков,Лазарь Лагин,Василий Розанов,Виктор Шкловский,Александр Амфитеатров,Александр Шерман,Дмитрий Березкин,Владимир Крымов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Скоро приятель вернулся из кухни с озабоченным лицом.

– А дело знаете, плоховато, – сказал он.

– Что такое?

– Старикашка-то наш, понимаете ли, пообедал и спит теперь. Но главное – я боюсь, что у него, кажется, жар. В аптеку-то я уж сам схожу лучше. Кстати, нужно будет и хины купить ему. Пожалуй, невредно еще малины сушеной захватить, что ли… Как вы думаете?

Я предпочел, однако, сохранить на сей раз свое мнение под покровом возможно глубокой тайны. С гордостью вспоминаю, что у меня хватило даже духу не вызваться самому пойти в аптеку! Впрочем, вряд ли Коренев стал бы и слушать меня, – так он засуетился и забегал: ему, видите ли, крайне необходимо оказалось удостовериться, есть ли у нас коньяк, медикамент, как известно, для вызова испарины не только полезный, но и, можно сказать, почти необходимый, – особенно ввиду столь тревожного симптома у болящего, как сон после обеда… Не найдя, разумеется, никакого коньяку и – стоит ли даже говорить об этом? – решивши, что покупка его неизбежна, он, наконец, исчез.

Так положено было прочное и счастливое начало новой Гаврилиной роли – посыльного при Кореневе.

Вечером мы играли в шахматы, много курили, немало, как водится, молчали. Давши мне чуть ли не третий мат, Коренев позвонил Глашу.

– Ну, что, Глаша, как наш Гаврила?

– Да беда с ним, барин! Я уж и не знаю…

– Что он? – встревожился Корнев. – Спит все еще? Не бредит он?

– Да где тебе спит! Кабы спал, а то табак трет… Просто – чихаешь, чихаешь…

– Какой табак? Что за ерунда такая!

– Да он, вот, как поспал, так и пошел: в гости, говорит, к куму. А кум-то у него, вишь, деревенский, – так вот, табаку ему и привез… Кум этот, значит, чтоб ему пусто! Саморослый там он, что ли, табак у них, в деревне то… Вот он, идол, и трет теперь в черепке палкою, – нюхать чтоб, значит… Вы бы уж ему, барин, сказали, а то такое там напустил… Кошка – и та чихает.

Коренев недоуменно помолчал.

– Зачем же он, дурак, трет? – сказал наконец он, приподнимая брови. – Купить ведь мог бы. Денег у него, что ли, нет?

– Вот, поди ж ты с ним! И я уж ему говорила, – так он, вишь ты, купленного – говорит – не люблю: крепость – говорит – в нем не та, в купленном-то…

Я попробовал высказать предположение – не в бреду ли совершает Гаврила свои идиллические действия; но мысль эта почему то осталась без сочувствия.

– Вот вы смеетесь, – сказал Коренев, – а я ужасно рад: старикашка-то наш, видно, и впрямь на поправку идет! Кум ему, значит, подарочек привез, а он теперь сидит и старается. Воображаю, сколько серьезности и души вкладывается в это занятие! Ах он, подлец этакий! Вот Божье дитя-то где!..

Милый чудак! Он и не подозревал, как удачно нарисовал он последними словами свой же собственный портрет…

Ночью, когда я уже достаточно выспался, меня разбудил Коренев. Он пришел ко мне в халате, со свечою в руке. Его мертвенная бледность и горящие глаза поразили меня и испугали.

– Николай Гаврилович! Что с вами? Нездоровится?

Коренев, не выпуская свечи, присел ко мне на постель.

– Боюсь… – стал он, наконец, говорить. – Только стану засыпать, так он и приснится. Так и сидит в ванне… и головой еще качает..

Мне это сообщение сразу не понравилось. Я, впрочем, промолчал.

– Не знаю, как и быть, – продолжал Коренев. – И стыдно – а страшно! Бромом тут, видно, не поможешь…

– Ложитесь у меня, авось уснете, – предложил я.

Но он, казалось, не слышал того, что я сказал, и, не мигая, глядел куда-то далеко, будто сквозь стену.

– Знаете, – сказал вдруг он, ежась и каким-то торжественным шепотом, – я и того сейчас видел… – Того, другого, который его утопил… Совсем ясно. Вот как вас…

Мне самому стало жутко… Но скоро я опомнился и решил, что необходимо принять сразу же меры решительные и крутые: бром тут и вправду не годился!

– Черт возьми! – вскричал я. – Всему есть мера! Вы уже обратили нашу квартиру в богадельню, теперь хотите расширить богадельню и сделать еще маленькую пристроечку для лечебницы… Вот до чего доводит ваша хваленая фантазия, черт бы ее побрал совсем! И кто вас просил, скажите на милость, путаться во все это дикое дело? Или с вас мало уже земных знакомств, знакомств, притом, вполне приличных? Что же вы суетесь еще к выходцам с того света и рады чуть ли не меняться визитными карточками с первым попавшимся бродягой из привидений? Бросьте эту неряшливую манеру в выборе знакомств; она до добра не доведет!

Коренев слушал меня с широко открытыми глазами, сначала сидя, потом стоя. Затем он побродил возле кровати и поставил, наконец, свечу на стол. Это возвращение к духовидцу способности человеческих действий ободрило меня. Из его ответа я убедился, однако, что мое лекарство подействовало еще не вполне.

– Друг мой! – начал он, и в его голосе зазвучала нестерпимая ласковость. – К чему клеветать на самого себя? Ведь я вас хорошо знаю и меня не проведете. Вы хотите лишь отвлечь своими шутками мое внимание в другую сторону – но ваши шутки… в них много грубости… И к тому же есть вещи, которыми нельзя шутить… Вы знаете это не хуже меня, – к чему же выставлять себя с дурной стороны? Прошу вас, не делайте этого: пусть уж лучше продолжаются эти сны, чем я буду видеть вас наяву хуже, чем вы есть на самом деле…

Но меня не так легко было сбить: кислосладкость этой тирады заставила меня лишь поторопиться с отпуском новой порции лекарства.

– Да, – продолжал я, – я никогда не сомневался ни в вашем великодушии, ни в добром мнении обо мне, – жаль только, что вы уж чересчур великодушны и что я в вашем мнении чересчур уж хорош! Ваша фантазия сделала из меня какого-то, черт возьми, сахарного херувима, которому не полагается даже выражаться по-человечески!.. А потом, ваше великодушие… И что вообще за несносная манера у этих великодушных людей! Упаси вас Бог как-нибудь невзначай задеть великодушного человека! Но особенно берегитесь наскочить на клыки его всепрощения, находясь в обществе… Великодушный человек, по кротком выслушании того, что показалось ему обидой, немедленно же скрестит руки на груди и с ласковой грустью станет, не отрываясь, глядеть вам прямо в глаза; затем, когда все находящиеся в комнате стихнут и застынут в ожидании его словесной манны, он начнет говорить медленно и тихим-тихим голосом (зачем говорить ему громко, если в комнате и без того не слышно уже никаких иных звуков, кроме биения вашего бедного сердца? – зачем говорить ему громко, если уже сбежалась и затаила дыхание у дверей вся прислуга, и вы сами с ужасом видели, как из третьей комнаты давно уже вкатили параличную бабушку хозяйки, и даже эта почтенная старушка обратилась уже целиком в одно напряженно-нетерпеливое молчание?!..). Медовым голосом великодушный человек скажет вам по смыслу приблизительно следующее: «Друг мой! Вы грубы и дерзки, как ломовой извозчик, но меня вы не надуете: я ведь хорошо знаю, что в сущности вы – оптовый склад добродетели и в состоянии дать десять очков вперед любому херувиму! Зачем же, дорогой мой, вы притворяетесь? К чему стараетесь выставить себя в дурном свете? Зачем вы поступаете, мой друг, так, как пристало это делать только самому отпетому мерзавцу, да и то лишь при условии, если он вдобавок отъявленнейший нахал и первейший в мире наглец, плут и негодяй?» И когда он выкадит перед вами весь этот фимиам своего смиренномудрого сердца, взоры всех присутствующих безмолвно устремятся на вас, и в них будет столько доброты и грусти!.. И если вам не посчастливится, не сходя с места, сгореть со стыда дотла и без остатка или, наоборот, не хватит духу потрепать с поощрительной улыбкою великодушного человека по плечу и заявить, что вам, в общем, удался-таки ваш маленький опыт, затеянный вами исключительно с целью испытать его, великодушного человека, проницательность, – если, повторяю, не случится ни то, ни другое, во что, спрашиваю я вас, обратитесь вы по его же, великодушного человека, милости?.. Судите сами. Я же с своей стороны ручаюсь лишь за то, что вы очень и очень скоро откроете в своей груди неиссякаемый источник теплого, нежного чувства к жителям Новой Зеландии, Сандвичевых островов и прочих укромных уголков Божьего мира. «Добрые, милые дети природы! – мечтательно станете думать вы. – У вас живы еще более человечные способы отражать обиды: вы прибегаете всего лишь к скальпированию, а не то даже просто к какому-нибудь пустячному, ребяческому оглушению дубиной!»

Этой и подобной болтовней я выбил-таки своего друга сначала из его кошмарной, а затем и из мечтательно-великодушно-кислой позиции. Он умостился кое-как на диване в моей комнате и, посмеявшись, спокойно уснул. Для меня, однако, повествования его о снах не прошли бесследно: весь остаток ночи и мне грезилась все какая-то чепуха. Снились даже бани и тот номер, где разыгралась драма, – с той лишь разницей от снов приятеля, что мол сны были не так поэтичны, а насчет страха и совсем уж как-то жидковаты. Даже сама ванна в номере почему-то отсутствовала в моих видениях, а на месте ее сидел на полу, вытянувши ноги, Гаврила и тер в черепке толстой палкою табак. Над ним стоял в грозной позе прокурор и говорил обвинительную речь.

Михаил Ордынцев-Кострицкий
ГУБЕРНСКИЙ ШЕРЛОК ХОЛМС

I

– Нет! Это, наконец, возмутительно! – раздалось где-то в комнате, и вслед за тем на веранду выкатилась небольшая круглая фигурка Александра Фомича Букатова, владельца трехсот пятидесяти десятин запущенной земли и такой же усадьбы в бассейне «реки» Гнилотрясиновки.

– А что такое?.. – равнодушно отозвался господин, сидевший на крылечке. – Не подходи только! Не подходи! Лески перепутаешь… Говори, где стоишь… Что случилось?..

– Возмутительно! Прямо-таки возмутительно!..

– Да это я уж слышал, а что дальше?..

– Представь себе, приехал Федька…

– Знаю, мы с ним рыбачить отправляемся сегодня…

– А ты не перебивай, не в этом дело!.. Захожу к нему только что в мезонин – взглянуть, как он устроился… Сказал что-то; гляжу, а у него весь стол завален какими-то разноцветными книжонками… «Что это?» – спрашиваю. – «Ничего, папочка, книжки: вот это – Шерлок Холмс, а вон Нат Пинкертон, а те поменьше – Ник Картер, а вот дальше»… И пошел, и пошел!.. «Ах, ты, поросенок, – говорю, – тебе бы Андерсена читать, до Майн Рида не дорос еще, а туда же за эту дребедень берешься». – «Ничего подобного, папочка! Майн Рид уж устарел, а эти книжки развивают наблюдательность и мне полезны». Каково?!.. Плюнул я, разумеется, и бомбой вылетел за двери.

– Общеизвестный педагогический прием… А возмущаешься-то ты совсем напрасно…

– И ты туда же!.. Ну, скажи по совести, стоит ли хоть гроша ломаного вся эта феноменальная наблюдательность, построенная на явной подтасовке фактов?..

– Стоит, и даже много больше.

– Да ну?.. Пожалуй, ты еще станешь утверждать, что и в действительности возможно что-либо в том же роде?

– Представь себе, что стану. Всех этих Пинкертов я не читал, да и надобности нет читать, ведь они – копия, а с оригиналом, Конан Дойлем, я основательно знаком и мнения о нем высокого…

– Вот ерунда!..

– Ты ошибаешься.

– А чем докажешь?..

– За доказательством далеко ходить не нужно… О Шерлоке Холмсе у нас еще и не слышно было, а я уже давно знал человека, который на своей практике применял тот же метод, что и герой Конан Дойля, и применял с успехом поразительным.

– Да? Это интересно! Кто такой?

– Ты не слыхал о нем, должно быть, – я тогда еще кандидатом был… Феогност Иванович Трубников…

– Трубников?.. Нет, что-то слышал, но только сразу не припомню…

– Если не торопишься, я могу рассказать что-либо…

– Вот и прекрасно!.. А я чаю выпью… еще не пил. Взволновал меня этот поросенок Федька, вот я и того, позабыл, что самовар уже затух.

– Ну, что ж, я с удовольствием. О чем бы только?.. – и говоривший, задумавшись, остановился.

Несколько минут длилось молчание. Александр Фомич совершенно успокоился, покончив с первым стаканом и уже принимался за второй…

II

– Ну, так вот слушай… У Конан Дойля, если помнишь, Шерлок Холмс занимается химией, изучает пепел всех Табаков, но главным отличительным признаком является его страсть к курению… Феогност Иванович едва ли много смыслил в химии, вовсе не курил, но все сладкое любил до самозабвения. Это и естественно: у всех героев бывали свои странности, числилась такая и за моим… Когда, бывало, ни придешь к нему, а на низеньком столе, подле его излюбленной тахты, уже красуется несколько стеклянных вазочек с различными вареньями, а между ними коробки с карамелью, пастилой, засахаренными фруктами, короче говоря, со всем, что только можно было раздобыть по этой части в единственной кондитерской Зетинска. Особенно налегал Феогност Иванович на эту снедь во время производства следствия… Ну-с, так вот, прихожу я к нему как-то около полудня. Дело было летом и притом в праздник, так что Феогност Иванович оказался дома, на своей тахте… Поздоровались, уселся я, но разговор не клеится… К счастью, на столе, как и всегда, оказалось несколько газет… Начал было я просматривать передовицу в «Нашем крае», а Феогност Иванович и говорит:

– Оставьте эту дребедень!.. Сегодня есть интересная заметка…

– В происшествиях?..

– Конечно.

Смотрю: «Кража со взломом», «Буйство на Дворянской», «Загадочная драма»…

– Последнее… Прочтите!..

Читаю: «Как ни изобилует наше время самыми загадочными самоубийствами, способными поставить в затруднение и опытных слуг правосудия кажущимся отсутствием первичных причин печального конца, но грустный факт, только что сообщенный нам, едва ли не превзойдет своей необъяснимостью все аналогичные печальные случаи последних лет. Мы говорим о трагическом конце А. А. Чарган-Моравского, покончившего с собой минувшей ночью в своем родовом поместье Тальники. Камердинер покойного, изумленный тем, что барин, обыкновенно рано встававший, в это утро, несмотря на довольно позднее время, не подавал звонка, вошел в спальню и нашел своего господина в постели уже мертвым. Смерть последовала от раны в область сердца, нанесенной выстрелом из револьвера системы „Смит и Вессон“ 32 калибра, который оказался в судорожно сжатой руке самоубийцы. В записке, оставленной им на письменном столе, оказалась всего лишь одна стереотипная фраза: „Прошу никого не винить в моей смерти“. Супруга покойного…»

– Довольно! Дальше неинтересно, – прервал меня Феогност Иванович.

– Охотно верю… Тем более, что и в прочитанном такового не наблюдается…

– Да… Вы правы… отчасти. Возьмите теперь номер «Бурлака» и найдите то же место. Нет, все читать не нужно. Вот отсюда…

– Хорошо. «На письменном столе был найден надписанный карандашом конверт на имя госпожи Чарган-Моравской, а в нем такая же записка с просьбой усопшего никого не винить в его смерти»…

– Вы не находите, что это происшествие становится интересным? – спросил Феогност Иванович.

– Откровенно говоря, я не понимаю, что вы хотите этим сказать!

– Да видите ли… – начал было он, но тут за окном загрохотали извозчичьи дрожки и остановились, в клубах пыли, у самого подъезда.

«Когда дым выстрела рассеялся», как выражался твой излюбленный Майн Рид, то можно было видеть, что дрожки доставили к нам совсем молоденькую барышню, почти подростка, которая быстро взбежала на крыльцо и здесь остановилась, отыскивая, должно быть, отсутствовавшую дверную дощечку… Послышался звон, и я поспешил впустить неожиданную для нас гостью. Она вошла и нерешительно остановилась близ дверей.

III

– Присаживайтесь, барышня! – предложил мой приятель, пытаясь выказать некоторую вежливость.

– Благодарю вас, Феогност Иванович… если не ошибаюсь?..

– Он, собственной персоной… А вы кто же будете?.. Да отчего вы не садитесь?..

– Ах, помогите! Помогите мне!.. Вы знаете это ужасное происшествие?.. Мой бедный папа!.. – и барышня, вместо того, чтобы назвать себя, залилась слезами.

Трубников дал ей выплакаться вволю, а когда наша посетительница успокоилась, приступил к последовательному допросу, который обогатил нас следующими данными: сам Чарган-Моравский, так бесславно погибший в своем родовом имении, был уже далеко не молодой человек, хотя бодрый и жизнерадостный. Его первая жена умерла лет восемь тому назад, оставив после себя дочь, Любовь Андреевну, нашу посетительницу, и сына, тогда двухлетнего ребенка. Когда первой исполнилось шестнадцать лет, ее отец женился вторично на княжне Захлябиной, теперешней мадам Чарган-Моравской. Вполне корректные, хотя и сдержанные отношения их друг к другу совершенно исключали возможность самоубийства на почве интимных недоразумений. Население усадьбы, кроме владельца, его жены и двух детей, составляли: камердинер Трофимыч, кандидат прав Орликов – гувернер мальчика, кучер Павел, ключница Берта Карловна и несколько человек домашней прислуги.

– Зачем вы называете мне эти имена? – спросил Любовь Андреевну Трубников, когда она начала перечислять всех обитателей Тальников.

– Потому что я не верю в самоубийство папы! – горячо воскликнула девушка.

– Да… Почему же?.. Пропало что-нибудь ценное?..

– Нет, но я не верю!..

– Хорошо!.. Камердинер вошел в спальню вашего батюшки, встревоженный тем, что его в обычное время не позвали, не так ли?..

– Да, папа обыкновенно вставал в восемь часов…

– Комната камердинера была далеко от его спальни?..

– Нет, между ними только одна библиотека.

– Та-ак… Неловко мне, милая барышня, впутываться в это дело – ведь именье-то ваше в участке Ядринцева… Ну, да авось, он в претензии не будет – могу понадобиться ему на будущее время… Надеюсь, ничего не передвигали, не чистили?.. Все в первоначальном состоянии?..

– Да, следователя еще не было; только тело папы прикрыто простыней.

– Ну, в таком случае, поедем… Ваши лошади на постоялом?.. Мишка! Одеваться!..

IV

Всю дорогу Феогност Иванович сосредоточенно молчал, и только хрустение на его зубах прескверных леденцов, купленных им по пути на постоялый двор, доказывало, что его мысль усиленно работает над разрешением непостижимой для меня задачи. Мадемуазель Моравская несколько раз недоверчиво взглянула на моего приятеля, но я шепотом объяснил ей значение этого священнодействия – и она успокоилась. В глубоком молчании переехали мы гнилотрясиновский мост, и только когда из-за березовой рощи поднялись серые контуры строений Тальников, Феогност Иванович выбросил на дорогу остатки леденцов и пытливым взглядом стал осматривать окрестности.

Через пять минут мы были у подъезда старинного барского дома.

Еще на пороге нас встретил судебный следователь Ядринцев и, поздоровавшись с Феогностом Ивановичем, сказал:

– Вы, коллега, прекрасно сделали, поторопившись приездом, так как мадам Моравская настаивает на немедленной отдаче тела покойного в руки домашних и, благодаря неоспоримости факта самоубийства, у нас нет данных отказывать ей в этом. А между тем, я узнал о вашем желании лично ознакомиться с обстановкой происшествия, и потому еще не начинал осмотра.

– Очень признателен вам, Аркадий Павлович! В случае надобности во всякое время рассчитывайте на меня. Но к делу!.. Вы, кажется, сказали, что вам было известно о моем приезде?..

– Да, мне это сообщила мадам Моравская… То есть, она предполагала, что приехать можете и не вы, но я, разумеется, знал, что больше некому…

– Ну да, само собой разумеется… А теперь, я полагаю, можно пройти и к месту происшествия, – сказал Феогност Иванович, и мы последовали за Ядринцевым, который провел нас во второй этаж дома.

Расположение комнат здесь было очень просто: во всю длину дом пересекал прямой широкий коридор, по обе стороны которого и находились восемь комнат верхнего этажа. С левой стороны в коридор выходили две двери, расположенные в его противоположных концах; справа – три; две vis-a-vis с предыдущими, и одна на половине расстояния между ними. Ядринцев провел нас до конца коридора и повернул налево; мы очутились в маленькой комнате, из которой дверь вела в довольно обширную библиотеку.

– Кто здесь жил? – спросил нашего проводника Феогност Иванович.

– Старик-камердинер, помнящий усопшего еще ребенком…

– Хорошо… Значит, один вход в библиотеку из этой комнаты, а другой – из двери напротив; она, вероятно, ведет в комнату самого Моравского?

– Да… Войдем, там все готово…

Трубников поднял тяжелую портьеру, и я не без волнения переступил порог, за которым не дальше, как сегодняшней ночью, прошел загадочный призрак смерти…

Спальня покойного была невелика и отличалась спартанской простотой всей обстановки. На стенах тесаного дуба не было ни картин, ни драпировок; только над письменным столом, стоявшим в простенке между двумя окнами, висела коллекция восточного оружия, между которым виднелось несколько старинных пистолетов. Прямо против нас – такая же портьера, как на первой двери, маскировала вторую дверь, ведущую, как потом оказалось, в спальню госпожи Моравской; а налево от нее, у стены, примыкавшей к коридору, стояла кровать с телом усопшего. Чарган-Моравский лежал на спине, с немного запрокинутой головой, и казался бы спящим, если бы не темно-бурое пятно на левой стороне его груди и револьвер в судорожно сжатых пальцах правой руки.

В комнате, кроме нас, было еще несколько человек, среди которых особенно выделялся своим молчаливым отчаянием высокий, совершенно седой старик, стоявший в ногах постели. Он даже не обернулся, когда мы вошли, и не оторвал пристального взгляда от тела своего господина.

V

– Приступим? – вопросительно проговорил Трубников. Следователь, исполнявший роль хозяина, молча кивнул головой.

– Теперь, доктор, ваша очередь, – обратился Феогност Иванович к невысокому полному господину, когда убедился, что в комнате, кроме нас и понятых, нет никого. – Вы можете определить причину смерти?..

– С полной уверенностью! Смертельная рана в область сердца… Безусловно смертельная! – повторил доктор еще раз, отвечая на пытливый взгляд Трубникова.

– Хорошо… В таком случае, потрудитесь извлечь из раны пулю; это, полагаю, можно сделать, не безобразя трупа, так что чувства родных не будут оскорблены…

Доктор вынул какие-то инструменты из черной сумки, бывшей у него в руках, и засучил рукава.

Но Феогност Иванович остановил его:

– Повремените-ка минутку! Сперва я должен взять револьвер – он может пригодиться. Аркадий Павлович, потрудитесь записать в протоколе положение пальцев на рукояти револьвера: большой с левой стороны; указательный – на гашетке; три остальные справа, слабо охватывая рукоять, – Трубников наклонился еще ниже и осторожно вынул оружие из окостеневших пальцев мертвеца. Несколько мгновений он молча рассматривал небольшой револьвер и вдруг воскликнул:

– Вы уверены, Аркадий Павлович, что никто не прикасался к трупу?..

– Да! Понятые не выходили отсюда ни на минуту; я тоже пробыл здесь до вашего приезда…

– Прекрасно!.. Доктор, теперь я попрошу вас приступить к извлечению пули.

С последними словами Трубников подошел к столу и точно отыскивал на нем что-то глазами. Наконец его взгляд остановился на продолговатой коробке с конвертами; он быстро взял ее, вынул содержимое и, опустив в нее револьвер, бережно закрыл.

– А вот вам дополнение к коллекции вещественных доказательств! – произнес доктор, подавая ему вынутую из раны пулю.

Феогност Иванович мельком взглянул на нее, улыбнулся и сунул в жилетный карман, после чего спросил:

– Вы записываете, Аркадий Павлович?

– Да…

– Где письмо, оставленное покойным?..

– Вот, на столе… Оно распечатано мадам Моравской, но затем снова положено на прежнее место.

Трубников взял письмо и несколько минут внимательно рассматривал через увеличительное стекло его конверт. Но этот осмотр, по-видимому, оказался безрезультатным, и Феогност Иванович с недовольным лицом вынул само письмо. Он взглянул на него, затем понюхал и, усмехнувшись, опустил в карман.

Меня нисколько не изумили эти странные манипуляции, но Ядринцев насмешливо переглянулся с доктором.

Между тем, Трубников снова подошел к постели, потер какой– то губкой палец умершего, прижал к нему вынутую из кармана спичечницу и, положив ее в ту же коробку, где был револьвер, обратился к нам:

– Я кончил, господа! Думаю, что близкие могут теперь получить тело. Вы, Аркадий Павлович, не откажете мне в своем обществе при последующих визитах?..

Ядринцев молча поклонился, и мы прежним путем вернулись в комнату камердинера.

Старик принял нас почти недружелюбно, но на предложенные ему вопросы отвечал вполне обстоятельно.

– Вы, Трофимыч, кажется, давно служите покойному? – начал Трубников свой допрос.

– Да, сударь… Сорок третий год…

– Барин занимался комнатной гимнастикой?

– В молодости, сударь!

– Как в молодости?.. А гири, которые я видел у него под постелью?..

– Нет, это – гири господина Орликова; в этой комнате раньше занимались гимнастикой барчук и его учитель, а под спальню она пошла только неделю назад, когда понадобился ремонт в кабинете покойного барина…

– Какой ремонт?..

– Барыня приказала выложить пол паркетом, а то в двух комнатах Андрея Антоновича полы были из такого же тесаного дуба, как и стены… Барыне это не понравилось.

– Госпожа Моравская молода?

– Да, ей двадцать шесть лет; она на тридцать лет моложе покойного.

– Неужели вы не слыхали выстрела, Трофимыч?

– Не слыхал, сударь!.. Сам не понимаю, как это так случилось, но не слыхал. Барин около часу ночи лег и отпустил меня, а я в три проснулся, да так и не мог заснуть, а выстрела не слышал.

– А барыня когда легла?

– Должно быть, рано; я тогда же, около часа, сходил вниз, чтобы положить в приемной книгу, которую просила у барина Любовь Андреевна, а в столовой уже никого не было.

– Через вашу комнату никто не мог пройти к покойному?..

– Ни войти, ни выйти: дверь заперта на ключ с часу ночи, а отпер ее я же около восьми утра.

– Хорошо!.. Чья это комната против вашей, по ту сторону коридора?

– Господина Орликова.

– А в том конце, против спальни барыни?

– Барчука.

– А средняя дверь?

– В кабинет покойного барина, а оттуда уже другая дверь в его спальню.

– Из крайних комнат ходов в них нет?..

– Глухие стены, сударь!

– А двери между опочивальнями барина и его супруги закрывались или нет?..

– Со стороны спальни барыни.

– Хорошо!.. Вы, Трофимыч, можете поклясться, положив руку на Евангелие, что все сказанное вами – правда?..

– Конечно, сударь!.. – и старик поспешно снял с этажерки потертую от частого употребления книгу.

Трубников раскрыл ее на заглавном листе, и Трофимыч, положив на нее руку, торжественно удостоверил правдивость только что данных показаний…

Едва они кончили, как Феогност Иванович наклонился над Евангелием и благоговейно поцеловал раскрытую страницу; старик последовал его примеру, а что касается меня, так на этот раз и я был поражен странной выходкой моего друга, который, насколько мне было известно, никогда не отличался религиозностью, но вместе с тем никогда не позволил бы себе оскорбить религиозное чувство верующих.

– Благодарю вас, Трофимыч! – произнес Трубников и обернулся к нам. – Теперь, Аркадий Павлович, отправимся к мадам Моравской…

VI

Горничная доложила о нашем приходе и, возвратясь, сказала, что барыня просит нас сойти в приемную. Я уже повернулся к лестнице, ведущей вниз, Ядринцев – тоже, но Феогност Иванович остановил нас и попросил передать барыне, что мы крайне спешим и потому просим немедленной аудиенции.

Несколько минут спустя мы уже были в будуаре молодой вдовы.

Навстречу нам поднялась с кресла красивая, даже очень красивая, но бледная и, очевидно, усталая женщина. Неожиданная катастрофа произвела на нее потрясающее впечатление, что и теперь сказывалось в беспокойном блеске ее глубоких черных глаз и судорожном подергивании уголков изящно очерченного рта.

– Господин Трубников? – произнесла она мелодичным, слегка вздрагивающим голосом. – Надеюсь, уже все кончено?.. Как я устала!.. Бедный, бедный мой муж!.. Кто бы это мог подумать?.. Какой ужасный конец!..

– Ради Бога, простите нас, сударыня, но мы никак не могли обойтись без нескольких вопросов, которые нам необходимо предложить вам лично…

– Спрашивайте, я постараюсь быть точной, насколько это в моих силах.

– Благодарю вас, сударыня!.. С вашего разрешения, будьте добры сказать, чем вы объясняете то обстоятельство, что ни вами, ни камердинером выстрел не был слышен?

– Относительно Трофимыча ничего сказать вам не могу; что же касается меня, то сегодня ночью со мною случился обморок, и возможно, что пока моя горничная спускалась вниз за спиртом, а я лежала без сознания у себя – и произошло это несчастье…

– Когда это случилось, вы не помните?

– Вероятно, в начале второго часа ночи… Точно сказать вам не могу.

– Благодарю вас!.. Больше, кажется, ничего… Ах, виноват, сударыня, у вас гусеница!.. Позволите?.. – и Трубников, осторожно прикоснувшись к плечу своей собеседницы, бросил червяка за окно. – Еще раз благодарю вас, сударыня, и не смею стеснять дольше своим присутствием.

Мы снова очутились в коридоре…

– Остается еще один и, надеюсь, последний визит! – воскликнул Феогност Иванович. – К гувернеру, господа!

Мы снова прошли весь коридор и постучались в последнюю дверь направо.

– Войдите! – ответил красивый мужественный голос, и на пороге показался высокий стройный молодой человек.

Он обладал наружностью еще более привлекательной, чем его голос. На широких плечах, указывающих на недюжинную силу, уверенно держалась голова со строгим римским профилем и высоким лбом, обрамленным довольно длинными волнистыми волосами.

Мы вошли в его комнату.

– Садитесь! Чем могу служить вам, господа?

– О, ничего особенного!.. Простое исполнение формальностей, и только!..

– Да?.. Так что же вам угодно узнать от меня?.. Вы курите? – обратился он к Феогносту Ивановичу, протягивая раскрытый портсигар.

Изрядно же я изумился, когда мой приятель поблагодарил, закурил предложенную папироску и вдруг так заинтересовался портсигаром, что, по-видимому, совсем забыл о цели нашего прихода. Он попросил разрешения подробно осмотреть его и, медленно поворачивая в руках эту серебряную коробочку, громко восторгался тонкостью резьбы, которая, на мой взгляд, ровно никуда не годилась.

– Прекрасные у вас волосы, сударь! – проговорил он наконец, возвращая портсигар его владельцу. – Вы, вероятно, недовольны, что они начали так сильно падать?..

– Да!.. Но почему вы это заключили?..

– Да вот один из них, бывший у вас же в портсигаре… Я не ошибаюсь?.. Люди нашей профессии, знаете ли, любят озадачивать такими заявлениями.

– Как это просто!.. А я было изумился. Да, волос, конечно, мой; они у меня действительно стали сильно падать… Однако, мы уклонились от первоначальной темы нашего разговора, господа!.. Вы, кажется, имеете что-то сообщить мне?.. – деланно равнодушным тоном обратился Орликов к Феогносту Ивановичу.