Текст книги "Распря (сборник)"

Автор книги: Алексей Будищев

Человек, которому 1900 лет

Эти странные записки попали в мои руки случайно. Откуда, как, – не всё ли это равно? Вот эти записки:

* * *

…Мне 1900 лет. 1900 лет! 1900 лет позора, ужасов, тьмы. И только одно светлое, бесконечно чистое видение за все 1900 лет! 1900 лет – сколько воспоминаний… О, моя голова разрывается под их ужасным прибоем! Вы слышите свирепый вой урагана? Это мои воспоминания.

 
Радуйся, Царь иудейский!
Князь не от мира сего!
Исторгший копьё из рук мира!
Ты, рождённый в яслях!..
 

Кто это поёт? Это поют мои воспоминания. Ага, вы меня узнали! Вы узнали священные буквы «S.P.Q.R.» на моем значке? Да! Я римский легионер. Я копьё мира,

 
Исторгший копьё из рук мира!
 

Но вы зовёте меня жалким безумцем. За что? Почему? Впрочем, я не оспариваю вас. Я был таким же человеком, как и вы, и не сидел, как сижу теперь, в этой проклятой келье. У меня были дети, жена, мать. Но в ту минуту, как я внезапно вспомнил все ужасы прожитых мною 1900 лет, – в ту минуту, быть может, мой мозг затмился. И это мешает ясности моих воспоминаний. Но всё же самые ужасные моменты вырисовываются в моей памяти с удивительной выпуклостью! Хотите, я расскажу вам кое-что? Но кто же такой я? Чем я был до того момента, в который я возродился, под наплывом воспоминаний, в римского легионера? Слушайте, слушайте!

* * *

По происхождению, со стороны отца, я – русский. Но моя бабушка со стороны матери принадлежала к древнейшей итальянской фамилии, впрочем, совершенно обрусевшей. Мы все знали об этом. И мы все знали о том, что среди многочисленных членов этой древней фамилии иные были рождены с красным пятном на горле, несколько ниже и левее кадыка. Клеймились этим ужасным клеймом цвета запёкшейся крови только мальчики, и притом один из каждого поколения. И судьба всех этих клеймённых всегда была совершенно одинакова. Они кончали су-ма-сше-стви-ем!

Религиозным сумасшествием. Почему сумасшествием? Почему религиозным? Может быть, и их мозг не выдерживал свирепого прибоя воспоминаний?

Я родился с таким же точно пятном на горле. Можете себе представить, как чувствовала себя моя мать, увидев проклятое клеймо на моей тоненькой шейке? А моя жена? А я? Когда мы случайно узнали об этом, читая вместе дневник бабушки?

Я был всегда несколько нервозен, угрюм, нелюдим, а прочитав ужасные строки дневника, я совершенно замкнулся в самого себя. Так улитка запирается в свою скорлупу, чувствуя приближение врага. Весь образ моей жизни изменился.

Почему сумасшествием? Почему религиозным? Эти два вопроса вечно ходили за мною по пятам, как два выходца с того света, длинные, длинные, упираясь головою в небо. А по ночам они стояли у моей постели, как часовые!

А-а, что это были за муки!

Часто, расстегнув перед зеркалом ворот, я стоял неподвижно по нескольку часов сряду, разглядывая моё клеймо. Я пытался разгадать загадку. Я думал. На что оно похоже? Откуда оно? И вот однажды, когда я стоял вот именно в такой позе перед зеркалом, меня внезапно точно что кольнуло. Я сообразил. Это пятно – не пятно. Это рана, смертельная рана. Это удар копья! Какого копья? Зачем? Я чуть не вскрикнул. Завеса упала с моих глаз. Воспоминания хлынули в мою голову, как волны, разрушившие плотину.

Стены дома с треском взметнулись вверх, и меня ослепил свет. Я понял всё.

Это не пятно. Это удар копья. Я ударил себя копьём сам. А перед этим я сломил о моё колено его древко, как ненужное. Да! А раньше, что было раньше? Раньше я бежал и кричал. Да, да, да! Я это хорошо помню! Что кричал? Внезапно я со всех ног бросился туда, вниз, в комнаты жены, и громко кричал, как тогда:

– Он воскрес! Он воскрес!

И за это меня привели сюда. Они не поверили мне. Они не поверили, что я видел Воскресшего, Его – рождённого в яслях. А я видел Его, я видел чистейшую слезу, перед которой все 1900 лет всемирной истории – позор и ужас. Отчего же вы не хотите верить мне? Я видел Его, видел, видел! И я уже тогда предчувствовал, что мне не увидать во веки более Чистейшего Источника, более святейшей слезы, хоть бы мне было предназначено прожить миллиарды лет. И поэтому я заколол себя в ту ночь. И может быть, мне воистину предназначено прожить миллиарды лет, чтоб время от времени громко свидетельствовать миру:

– Более Чистейшего Источника нет и не было, и не будет!

* * *

Впрочем, как произошло всё это? Когда я увидел Его впервые? Где? Я был римским легионером. Это так. А потом? Позвольте, позвольте! Дайте мне несколько сосредоточиться. Вот так. Слушайте же меня!

Мы шли глубокой долиной Кедрона. Было жарко, солнце низвергало на нас целые потоки зноя, и, беседуя по дороге, мы старались попадать в тень маслин. Задумчиво я глядел вперёд. Ворота города были уже недалеко, и золотые плиты храма резко сверкали в наши глаза. Мы беседовали. Бронзовый от загара фракиец говорил мне о Нем, рождённом в яслях. Фракиец говорил, что Он пришёл исторгнуть копьё из рук мира. Он описывал мне Его наружность и утверждал, что с Его лица льётся свет святой скорби и кротости. Он называл Его – Истиной. Я и прежде слышал о Нем и о Его чудесах, и теперь моё сердце охватывало непонятное волнение. Я думал. Каким образом Он вырвет копьё из рук мира? Ужели Он сильнее цезаря? Как можно победить зло кротостью? Ведь это невозможно, невозможно! Кротость жертвы всегда лишь удесятеряет ярость борца. Как воин, я хорошо знал об этом. И я бодро нёс теперь мой значок, сознавая исполинскую силу этого оружия. Я верил только в его ужасную силу. И вдруг фракиец толкнул меня в плечо. Кажется, он прошептал мне: Он! Я всколыхнулся. Из ворот города, на встречу к нам, быстро подвигались люди. Я взглянул туда. И я сразу признал среди них Его – Царя Кротости. Он шёл, точно не касаясь земли, и что-то говорил окружавшим Его, и те жадно глядели на ступни Его ног. Он был в длинной рубахе без швов, в коротком коричневом плаще. Волны Его волос, цвета ореха, были покрыты у темени белою шапочкой. Я глядел на Него в смятении. И внезапно моё сердце наполнила злоба. Можно ли покорить силу бессилием? Я гордо поднял мой значок с изображением орла и священных букв «S.Р.Q.R.» как символ действительной силы, и притом мне хотелось оскорбить этого пророка, как иудея. Злая улыбка дёргала мои губы. Он прошёл мимо меня и мельком оглядел и меня, и мой значок; Он точно принял вызов. Лучи святой скорби и кротости облили меня с головы до ног. Моя рука заколебалась. Я выронил мой значок. Но я не дал, однако, священным буквам коснуться праха и подхватил мой значок на пол-локтя от земли. Между тем, Он удалялся. Фракиец с вспыхнувшим лицом, в диком восторге глядел Ему вслед, и, бешено потрясая копьём, громко кричал:

– Здравствуй, Царь истины!

Он не оборачивался. Кто же Он, однако, если один мимолётный взгляд Его глаз повергает орды цезаря?

Я стоял потрясённый.

* * *

Была ночь. Я знал, что Его схватят, чтобы предать суду. Но позволит ли Он? Вот вопрос. Ведь Он силён, этот чудотворец, исцеливший дочь сотника Иаира. Я ждал в эту ночь чудес и бродил по узким улицам тёмного города в странном смятении.

Я точно поджидал чего-то. Когда я проходил мимо одного дома, я увидел людей, сопровождавших Его тогда, в момент первой моей встречи с Ним. Но Его не было уже среди них. Они выходили из дому и скорбно пели:

 
Сильно толкнули меня, чтоб я упал,
Но Господь поддержал меня.
Господь сила моя и песнь!
 

Господь – сила! И Его они называют Господом. Ясно, что воинство ангелов придёт к Нему на помощь и не даст одолеть злу Его святой кротости. Я ждал чудес. Но чудес не произошло.

Я видел, как Его провели связанного во двор Каиафы. И великий храм Отца Его безмолвствовал. Гроздья золотого винограда на его мраморных столбах оставались неподвижны. Ни одна звезда не шевельнулась в небе. А Его били палками, как последнего разбойника, в этом дворе Каиафы! Из-за спин яростно кричавших людей, среди дыма костров и гула, я жадно следил за Ним, завернувшись в плащ. Ни единый укор не вырвался из Его уст. Моё сердце переполнилось злобой. Внезапно я ринулся к Нему сквозь толпу. Я говорил Ему, что надо призвать с неба хоть одного ангела в свою защиту. О, тогда бы и я обнажил во имя Его мой меч. И я был готов вырезать этим мечом полмира, чтобы уберечь Его, как лучший цвет неба. Я кричал Ему: Зови же ангела! Ведь Ты можешь, можешь!

Он не отвечал мне ни звуком. Он хочет так.

Холодный рассвет подул мне в лицо. А утром Его поволокли с верёвкою на шее по мосту через долину Тарпеон ко дворцу Ирода-Антипы. Толпа ревела. Его кротость удесятеряла ярость народа. Я вернулся к себе, качаясь на ногах. Кто-то дал мне горсть изюма и фиников. Я жадно съел всё и тотчас же уснул, повалившись на пол.

* * *

Весь тот ужасный путь от дворца Пилата до лобообразного холма я помню словно в тумане.

– Готовь крест! – этот крик, ударивший меня по сердцу ударом меча, делает мои воспоминания ясными. – Готовь крест!

Толпа взвыла и отхлынула от подножья холма, как взбешённое море. Его схватили за плечи и распластали на этом несуразном и тяжёлом кресте, наскоро сколоченном из сикоморы. Он не сопротивлялся. Нет, больше того: Он молился за них. Однако, что же это такое? Что же сломит Его кротость? Ужели ей нет предела?

Кто-то сунул в мои руки молоть и гвоздь. Я медлил, но Он Сам протянул мне Свою руку. Гвоздь жёг мою ладонь; я всё ещё медлил. Горячий туман наполнял мою голову. И вдруг я весь подался к Нему и зашептал дрогнувшими губами. Я вновь говорил Ему. Пусть же он позовёт на помощь хоть одного ангела, и тогда мы вырежем, растопчем, рассеем весь этот жестокий сброд, чтоб сохранить Его, как Царя Царей. Я ждал в напряжении. Он молчал. За моей спиной кто-то дико крикнул:

– Да что ж ты, собака!

Я перевёл дыхание. Он так хочет! В последний раз я шепнул Ему: Зови же ангелов! Ответа не последовало.

Я так высоко взмахнул моим молотком, что задел им шлем сзади стоявшего.

Гвоздь вошёл в моё сердце.

Его губы шевельнулись. Он молился за меня. О-о, чья голова не разорвётся от таких воспоминаний! Слегка покачиваясь, крест медленно приподнимался над лобообразной выпуклостью холма. Толпа вновь взвыла и вновь отхлынула от его подножья, как море под напором бури.

Небо запрыгало в моих глазах. Я упал.

* * *

Сколько ночей я не спал, – одну? две? – я не помню. Но ту памятную ночь я провёл без сна, скитаясь в диком смятении в саду у гробницы, где покоилось Его тело. Я прятался в тени гранат, и, вдыхая горький запах лавр, я дрожал, как избитая собака. Мне припоминалось:

– Сильно толкнули меня, чтоб я упал…

И я прятался от этих слов, как от кнута. Часы сменялись часами. Ночь была свежая. Ветер порою рвал вершину сада, и сад содрогался в ужасе. И месяц в страхе зарывался в тучи, как робкий ёж в опавшую листву леса.

* * *

И вдруг сильный удар вихря с грохотом прошёл по саду и, потрясши всю землю до основания, стих. Стража, стоявшая у гробницы, попадала в ужасе. И тучи, стоявшие в небе, как орды варваров, разорвались на две половины и шарахнулись в обе стороны, как испуганные стада. Я лежал, извиваясь, как червь. И среди невозмутимой тишины и ослепительного света я увидел Воскресшего в красоте нетленной. Его тело светилось, как лунный свет. И я увидел в небе несметные легионы ангельского воинства, приветствовавшие Своего Небесного Цезаря. И светлый взор Воскресшего нашёл меня, прятавшегося в кустах, и сказал мне: Радуйся!

И восторг пронизал сердце моё, как свет пронизывает тьму.

Внезапно я побежал туда, к спавшему в тумане городу, и громко кричал:

– Он воскрес, Он воскрес!

И золотые плиты храма Его Отца резали мои глаза ослепительным светом и радостью. В моих глазах всё прыгало.

И в диком безумии я сломал о колено древко моего копья, как ненужное, и вонзил его лезвие в моё горло, чтобы не жить более. Вот всё, что я помню.

А теперь я хочу пропеть вам мою любимую песенку.

 
Радуйся, Царь Иудейский,
Князь не от мира сего!
Исторгший копьё из рук мира!
Ты, рождённый в яслях,
Битый, как последний разбойник,
Во дворах Каиафы и Ирода!
Умерший на кресте
И воскресший в красоте нетленной!
Радуйся, Царь Иудейский!
 

Наследственность

В гостиной шёл оживлённый разговор. Товарищ прокурора очень долго, умно и мило говорил о наследственности. По его выходило, что как тут не вертись, а сын пьяницы будет пьяницей, дочь прелюбодея – прелюбодейкой и т. д. И что тут ничего не поделаешь.

Он ссылался на авторитеты, и слушатели точно мёд пили. Казалось, они были рады, что всё так мило, просто и хорошо, а главное – тому, что можно спокойно сложить руки перед этим величественным законом природы.

Только учитель математики попробовал было возразить оратору и возразил, как всем это показалось, совсем неудачно. Совершенно внезапно он обратился к товарищу прокурора с вопросом:

– Так, по-вашему, Христос напрасно сказал прелюбодейке «иди и не греши», не справившись сначала у неё, кто были её папаша и мамаша?

На это замечание оратор ничего не ответил; он только облил математика насмешливым взглядом и продолжал свою речь. И когда он стал ссылаться на статистику и цифры, математик снова ввернул своё слово:

– Ну, положим, – сказал он, – ваши цифры ничего не доказывают. По-вашему, они доказывают закон природы, а, по-моему, лишь то, что на детскую душу никто не дышал любовно.

Но и на этот раз его не удостоили ответом. Вскоре товарищ прокурора замолчал при общем одобрении, и тогда стал говорить математик.

– Вот видите ли, господа, – сказал он, – я должен сознаться; я возражал моему предшественнику зря, с бухты-барахты, ради празднословия. Я сам глубоко верю в наследственность, именно в ту самую наследственность, о которой говорит господин прокурор. Я свято верю, что детвора, рождённая порочными родителями, наследует от них вместе с кривым носом и все пороки. Невинные и страдальческие глазёнки этой мелкоты лгут самым наглым образом, и на самом деле, ещё не умея говорить, эти детишки уже замышляют чудовищные преступления; уже в детских люльках они обдумывают планы, как бы им провести со временем всех прокуроров всего света; уже в детском возрасте, взирая на горе, нужду и позор своих родителей, они не плачут, не страдают – эти крошки, брошенные в клоаку и принуждённые волей-неволей брать из неё все соки, потому что кругом навоз, один только навоз; они не плачут и не страдают, – о, нет! – они – «демонически хохочут» и злоумышляют! Господин прокурор прав, тут уж ничего не поделаешь, и я бы рекомендовал ему применять к ним способ толкания с тарпейской скалы. И просто, и дёшево, и… и, пожалуй, модно! Учитель сделал паузу и продолжал:

– Наследственность, – о, это великая сила! Она тяготеет над нами, как фатум, как суть всего сущего. Наследственностью можно объяснить всё: пьянство, крах банка, насморк, крушение поездов, измену женщины, мотовство, лихоимство, землетрясение в Лиссабоне. Во всём наследственность и наследственность! Наследственность в нашей вялости и апатии, в разврате, в толстой губе, в семейных неурядицах, в панамском перешейке, в торричеллиевой пустоте! О, над этим стоит подумать! Как увидишь, какие тонкие чёрточки, какие мельчайшие атомы передаются нам путём наследственности, так только разводишь руками да качаешь головой. Моя мать, например, любила моего отца, и я любил моего отца. Отец моей знакомой всегда звал свою жену, а её мать, не иначе как (извините за выражение) «кобылой», и моя знакомая ещё ребёнком звала её точно также. И ведь, пожалуй, даже не ошибалась. Мой отец любил пить чай, ходя из угла в угол по комнате и с папиросой, и я теперь пью чай таким же образом. И когда я был ребёнком и пил молоко, я ходил точно также из угла в угол вслед за отцом и даже делал вид, что курю папиросу. Вы скажете, здесь детская переимчивость, подражательность, привычка, воспитание, а я скажу наследственность, и попробуйте-ка меня столкнуть! Вы скажете, что путём наследственности может передаться чахоточное лёгкое, так как здесь микроб, а благоприобретённый, например, геморрой не передаётся. А я скажу: нет, передаётся! Я знаю человека, который, прослужив 25 лет казначеем, приобрёл плохой домишко и хороший геморрой, и его сын, прослужив 25 лет казначеем, тоже приобрёл плохой домишко и хороший геморрой. Вы скажете, здесь причиной одинаковые занятия, а я скажу наследственность и подберу 5000 примеров и целую статистику состряпаю. Впрочем, всё это шутки, а вот сейчас я расскажу вам самый удивительный, самый необычайный пример наследственности, жертвой которого были великолепнейшая женщина и я – студент третьего курса математического факультета. Прошу внимания!

Учитель на минуту замолчал от волнения и, передохнув, продолжал снова среди невозмутимой тишины.

– Это было пятнадцать лет тому назад, – начал он снова, – нет, виноват, – семнадцать. Был я в то время студентом третьего курса и жил в Новой Деревне в немецкой семье. Только-с, познакомился я случайно с молодой вдовушкой Лидией Павловной, прехорошенькой брюнеткой и такой весёлой, что как только, бывало, на неё взглянешь, так тебе танцевать и захочется. Чудная была женщина! Познакомили меня с ней, как сейчас помню, 17 июля, а 25-го я перед ней на коленях стоял, плакал слезами горькими и о любви своей говорил. И порешили мы тут же с нею повенчаться, как только я курс кончу, а до этого времени ждать терпеливо и даже не целоваться, а только видеться. Я про себя думал подразвить её немножко за это время, так как она даже бином Ньютона плохо знала, и это меня огорчало. Виделись мы с ней каждый день; и был у нас знак условный; как мне, бывало, захочется её повидать, так я сейчас в своём мезонинчике на балкон выйду и запою «Выдь на Волгу, чей стон раздаётся». А голос у меня в то время хороший был, и пел я недурно. И не успею я допеть, бывало, до «Стонет он по полям, по дорогам», как она уж мимо нашего садика идёт и глазками сияет; а я к ней выскакиваю, и на прогулку идём. А по дороге, бывало, спор заведём, можно ли пользуясь теорией вероятностей, доказать существование на Марсе жителей; а потом я ей лекции по алгебре читаю. И так, бывало, время проведём, что просто чудо. Счастлив я был до глупости. И вдруг всё это точно оборвало чем. Перестала ко мне ходить Лидия Павловна, а я к ней пойду, – меня не принимают. А между тем ей ещё страниц сорок до бинома-то Ньютонова оставалось! Пел я с утра до ночи «Выдь на Волгу» и только понапрасну собак дразнил; не приходила больше ко мне Лидия Павловна! Расхандрился я совсем, от пенья осип даже и стал я потихоньку за Лидией Павловной наблюдать. И выдался вечер такой; слонялся я, как помешанный, возле её дачи и вдруг вижу неподалёку, капитан пехотный на балкон вышел. Рожа преотвратительная, рябой, как решето, и нос кривой. Только, вышел капитан на балкон и запел сигнал для построения третьей роты, – знаете, как его солдаты поют:

 
Третья рота, третья рота,
Отрубили кошке хвост!
 

И не успел он два раза сигнал этот пропеть, смотрю Лидия Павловна шмыг мимо его сада, а капитан тотчас же к ней, и под ручку на прогулку отправились; а по дороге, слышу, разговор завели, где служба интересней в пехоте или в интендантстве? А я как стоял, так и грохнулся середи дороги, даже полон рот песку набрал. А потом еле-еле к себе домой приплёлся и за водкой послал. Целую неделю я водку глушил и каждый день видел, как капитан этот на балкон выходил, «Третья рота, третья рота» пел, а Лидия Павловна мимо его садика бегала. Бежит, бывало, точно её толкает кто, точно её ветром несёт, и в лице даже серьёзность какая-то, точно она не на свиданье бежит, а долг свой служебный исполняет. А в сентябре и замуж за него вышла, небось и до сей поры бинома Ньютона не знает! Думал я, думал, как такая чудная женщина к такой рябой форме на такую гнусную песню бегала, – думал и ничего не понимал. И только лет десять тому назад понял. Узнал я в это время родословную Лидии, Павловны, да тут как раз и о наследственности этой самой шибко заговорили. Сообразил я всё это, и у меня словно глаза открылись. И понял я тут всё! У Лидии-то Павловны, оказывается, дедушка военным был и пятнадцать лет в третьей роте штык-юнкером верой и правдой прослужил! Узнал я это и даже пожалел её. Бедная, бедная женщина! Ведь это не она на свиданье бегала, это в ней атомы её дедушки по сигналу на построение третьей роты маршировали! То-то у неё и личико такое серьёзное в то время было!

Учитель вздохнул и добавил:

– Да, наследственность – это могучая сила! Она мне и пьянство моё тогдашнее объяснила. Как оказывается, близкий друг родного дяди сводной сестры моей кузины был в своё время женат на родной внучке двоюродного брата запойного пьяницы! Ларчик-то ведь просто открывался!..