Текст книги "Распря (сборник)"

Автор книги: Алексей Будищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Бред озера

Он сказал:

– Вы хотите слушать что-нибудь необычайное, почти сверхъестественное? Да? Если так, то я могу рассказать вам случай, который произошёл со мной несколько лет тому назад.

Он замолчал, поджидая с нашей стороны ответа.

Мы все изъявили желание и оглядели его бледное лицо с недоумением. От него мы не ждали никаких рассказов, так как знали его за человека в высшей степени скрытного и молчаливого. И это тем сильнее подзадоривало наше любопытство. Мы стали просить его скорее приступить к рассказу.

Он устало приподнялся с кресла, пересел на диван, подальше от света лампы, и продолжал:

– Я назову свой рассказ «бредом озера», так как я и до сих пор наверное не знаю, кто из нас бредил в ту ночь: я, Карпей, или озеро?

– Карпей – это мой слуга, – добавил он после короткой паузы. И он замолчал снова, обхватив колено руками и не глядя на нас.

Наше любопытство возросло ещё более. Дамы проворными руками стали свёртывать свои рукоделия, сверкая камнями колец.

И, устало поглядывая на эти сверкавшие руки, он лениво заговорил:

– Однажды вот такие же точно руки перевернули весь мой разум и всю мою логику вверх ногами. Белое стало казаться мне чёрным, а чёрное – белым. Раньше – сделать приятелю пакость я считал бы за наигнуснейшую подлость, а тогда, после того, как меня перевернули вверх тормашками эти руки, я склонён был думать совсем наоборот. Дело в том, что я полюбил жену моего друга и желал её, во что бы то ни стало. Всегда и всюду я видел только эту женщину, а мой друг скрылся от меня в какой-то тёмный угол, откуда я даже его и не видел. Обмануть его, – Боже мой! – я считал это за совершеннейший пустяк. Она одна, эта женщина, стояла передо мной как солнце, а он, её муж, превратился для меня в какую-то козявку, которую даже и не разглядишь невооружённым глазом. Я не знаю, со всеми ли это бывает так, но мне, по крайней мере, мне, когда я любил, всегда казалось, что через эту женщину я узнаю что-то самое существенное, какую-то удивительную тайну, которая откроет мне глаза на самую суть вещей. Мог ли я задумываться после этого над какими-нибудь пустяками? И я решился не задумываться. Овчинка мне казалась стоящей выделки.

Он снова замолчал, устало поглядывая на огонь лампы.

– Эту женщину, – наконец, продолжал он, – звали Ниной Сергеевной. С её мужем я был приятелем долгие годы, но судьба как-то разъединила нас на некоторое время; женился мой приятель как раз в этот промежуток времени, так что, когда мы снова встретились, его женитьба явилась для меня новостью. А встретились мы в Петербурге. В это время я начал службу в министерстве уделов, где служил и мой приятель. Мы снова стали видеться почти ежедневно, и наши дружеские отношения возобновились. Однако, вскоре они прекратились; впрочем, не прекратились, нет; мой друг был расположен ко мне по-прежнему, но я перестал интересоваться им, я позабыл даже о его существовании; я всецело был поглощён Ниной Сергеевной. Конечно, я бывал у них почти каждый вечер, но, когда я заставал моего друга дома, я недовольно хмурился. И мне всегда казалось, что мой недовольный вид радовал Нину Сергеевну. Она как будто догадывалась, в чем дело, и эта догадка наполняла её всю восторгом. Украдкой она бросала на меня порой такие взгляды, что у меня голова шла кругом. И тут же, после одобрительного взгляда, она принималась иногда хохотать самым беззаботным образом. Я не скажу, чтобы этот смех доставлял мне удовольствие. Чаще в эти минуты я готов был поколотить её, если бы это было принято. Итак, я проводил время, то млея под одобрительными взглядами, то беснуясь от беспощадного смеха. Как-то вечером я был у них. Все трое мы сидели на диване и вели какой-то спор, который нам должен был разрешить энциклопедический словарь. Как свой человек, я пошёл за ним в тёмный кабинет моего приятеля. Перед этажеркой я стал на колени, разыскивая во мраке то, что мне было нужно. И в ту же минуту ко мне вошла Нина Сергеевна; она опустилась рядом со мной на колени, и прежде чем я успел опомниться, она обхватила мою шею руками и припала к моим губам коротким поцелуем. Я услышал её быстрый вопрос: «Любишь?» – и шелест удаляющихся юбок. Она исчезла так же внезапно, как и явилась, а я остался перед этажеркой в самой дурацкой позе. Когда я вновь вошёл в гостиную, в моих руках вместо энциклопедическая словаря оказался какой-то скотолечебник, и над этим более всех смеялась сама Нина Сергеевна. А меня её короткий поцелуй окончательно свёл с ума. Он походил на укус осы: короток, но памятен. После этого поцелуя между мной и Ниной Сергеевной установились отношения довольно-таки странные. Мы виделись ежедневно, и наша близость простиралась до того, что она по вечерам не раз заходила ко мне на холостую квартиру; мой слуга Карпей, дурковатый деревенский парень 20-ти лет, с флегматичным одутловатым лицом скопца, уже безошибочно узнавал её звонки. Однако мой курс стоял всё ещё низко, очень низко. За это время я ещё несколько раз был награждён укусом осы. И это всё, что я успел завоевать у этой женщины; чем-нибудь большим я не имел права похвастаться. Конечно, такое положение дел порою погружало меня в самое мрачное отчаяние. И вот, однажды вечером Нина Сергеевна пришла ко мне вся расстроенная, чуть ли не в слезах, со следами бессонной ночи на усталом и бледном лице. Я немедля усадил её в кресло и стал допытываться о причине её горя. Сначала она как будто колебалась, а затем заговорила. Она начала откуда-то издалека, а затем с умоляющими жестами и сияющими глазами стала просить меня, чтобы я устроил её мужу перевод в Симбирск; она утверждала, что с моими связями я могу устроить этот перевод в 2 недели, без всякого труда, а между тем это её спасёт чуть ли не от смерти; муж не желает этого перевода, но, если перевод будет выгоден, муж не станет протестовать. А ей этот перевод прямо-таки необходим. В Петербурге ей угрожает опасность. Ей стыдно сознаться, но однажды она дала одному господину какое-то слово, конечно, ради шалости, по легкомыслию, и вот теперь этот человек преследует её всюду и грозит ей каким-то скандалом. Собственно говоря, она плела ужасную околесицу, но я верил ей безусловно, так как каждое слово, выходившее из её уст, казалось мне каким-то божественным глаголом. И я сидел против неё бледный и расстроенный её горем. А она, по-прежнему умоляюще сияя глазами, шептала, что, конечно, я не забуду её и приеду к ней в Симбирск; она будет мне писать, часто писать, и когда её муж отправится в обычную командировку, она, мы… Вы понимаете, в какое место она била меня? Немедля, я дал ей клятву признать для себя законом каждый её жест. Когда она уходила от меня, из её муфты выпало письмо со штемпелем «Симбирск»; её щеки внезапно вспыхнули, когда она нагнулась поднять его, а я тотчас же отправился к дядюшке, и через десять дней её муж был переведён в Симбирск с весьма солидным повышением. А ещё через неделю я получил от неё письмо. Мои руки дрожали, когда я рвал конверт, но едва лишь я прочитал первые строки, как на меня пахнуло полярной зимой; в этом письме, кроме пустой болтовни, не было решительно ничего. Затем я получил ещё одно такое же письмо, и больше ни звука, ни намёка о прежнем, о том поцелуе у этажерки. Я поджидал третьего письма, более тёплого и искреннего, и не дождался никакого. Тогда я послал ей всего две строки: «Перевожусь в Олонецкую губернию, к медведям, лесничим», и вскоре после этого письма я уже сидел с моим дурковатым Карпеем в Олонецких дебрях. Петербург стал для меня невыносим. Ведь я же прекрасно понимал, какую роль я только что сыграл там. Ведь ей был нужен этот перевод затем, чтобы быть поближе к нему, к своему возлюбленному. И я любезно устроил ей это. Зачем же я ей теперь? Что ей во мне? Я не имел права сердиться на неё; я это сознавал прекрасно. Ведь я же считал за козявку её мужа, так почему же она не могла принять за козявку меня? И она воспользовалась мной как козявкой. Вот и всё. Тут сердиться было не на что, да я и не сердился, мне только было очень тяжело, почему я и уехал к медведям и стал караулить никому ненужный лес. Впрочем, своим местожительством я был от души доволен. Петербургом тут и не пахло, а это всё, что мне было нужно. Мне хотелось переболеть в одиночку.

Рассказчик на минуту умолк, обвёл присутствующих взором и продолжал снова:

– Я не скажу, чтобы моё излечение подвигалось вперёд слишком успешно. Образ Нины Сергеевны ходил за мной по пятам, и я носился с ним, как с зубной болью. Мне мучительно хотелось знать, как-то она проводит своё время, с кем смеётся, вспоминает ли обо мне? Но как я мог увидеть её? Какими средствами возможно было добиться этого? Однажды я весь день мучился этою мыслью и ходил по кабинету, ломая руки; и в конце концов я нашёл способ. Я был уверен, что увижу Нину Сергеевну. Вечером, когда короткий зимний день потух и на небе вышли звезды, я сказал Карпею:

– Сейчас мы пойдём в лес, к озеру.

– Гоже, – отвечал он мне.

Я продолжал:

– Мы сядем у самого озера и будем смотреть.

– Смотреть? – переспросил Карпей.

– Смотреть. И увидим Нину Сергеевну.

– Нину Сергеевну?

– Да; ты не будешь бояться?

– Бояться? Чего ж бояться! – и он неизвестно почему рассмеялся.

Я видел, что этот простак верит мне безусловно, и это меня ободрило.

Впрочем, он и всегда свято верил мне и смотрел на меня, как на высшее существо.

Мы надели полушубки, захватили шестизарядные магазинки и лесом отправились к озеру. Через полчаса ходьбы мы были уже на берегу озера. Его застывшая поверхность, покрытая девственно белым снегом, вся мягко светилась, испуская из своих пор едва заметный, прозрачный пар. Столетние ели унылым венком окружали его и серебряный серп месяца медленно выдвигался из-за тёмной стены этого венка, бросая на матовую скатерть озера вкрадчивый и лукавый, постоянно колебавшийся свет. Тишина вокруг стояла необычайная, и эта тишина сразу наполнила нас жутким ощущением. Мы опустились на какой-то поваленный ствол, положили на колени наши магазинки, перевели дыхание, насторожились и стали смотреть прямо перед собою. Я сидел и думал. Я часто замечал, что человек имеет способность передавать природе свои настроения. Часто летняя ночь наигрывает нам именно то, чем томится наше сердце, и если нам весело, листья рощ хохочут рядом с нами, как сумасшедшие. И чем напряжённее наше настроение, тем ярче оно воспринимается природою. И я думал, что и теперь озеро может воспринять мои желанья, и оно покажет мне Нину Сергеевну, как пустыня явлением миража показывает жаждущему путнику брызжущий водомёт. И я сидел, смотрел на этот вечно колеблющийся свет месяца и весь томился желанием поскорее увидеть её. Я был уверен, что увижу её. Мне даже казалось, что среди этого лунного света начинает сгущаться какое-то тёмное ядро. И я не сводил глаз с этого ядра; я даже совсем забыл о существовали Карпея. И вдруг он ухватил меня за руки и заглянул в мои глаза. Его лицо было неузнаваемо. Оно всё было одухотворено какой-то необычайной мыслью, а в его потемневших глазах мерцал ужас. При этом он весь дрожал, как в лихорадке.

– Она, – прошептал он, стуча зубами, – она!

Я снова взглянул туда в полосу лунного света, куда глядели глаза Карпея, и увидел её. Она была в тёмном платье, а её бледное лицо и продолговатые глаза глядели удивительно скорбно.

Карпей, дрожа всем телом, прошептал:

– Пишет.

Я повторил: «Пишет!» Так как она действительно писала, я это хорошо видел, писала письмо. Кому? Зачем? И мы глядели на видение, горевшее над озером в лучах лунного света, как в сказочном зеркале. Мы дрожали, как в лихорадке, поглядывая на эту дивную картину, и тихо перешёптывались с жестами сумасшедших. Я не знаю, кто проявил это изображение, – я, Карпей или озеро, – но она вырисовывалась перед нами, как живая, до последней пряди волос, до выражения рта, до родинки над верхнею губою. Мы оба дрожали всем телом, не сводили глаз с этой удивительной картины и переговаривались шёпотом.

– Тебе пишет-то, – шептал Карпей, трогая меня за локоть полушубка.

– Мне, – кивал я головою и содрогался в плечах.

– Знать любит? – выспрашивал Карпей.

– Любит, – шептал я как во сне.

Внезапно я понял всё. Да, теперь она любила меня, именно меня, – потому что я был от неё так далеко, а того, кто был с нею рядом, она уже презирала. Ведь издали мы все много занятнее. Меня точно что ударило по голове, лишив рассудка. Я позабыл, что передо мной мираж, больная мечта, галлюцинация. С воплем, простирая руки, я бросился туда, к ней, к полосе лунного света. А над моей головой один за другим прогремели все шесть выстрелов магазинки. Это стрелял в пространство совершенно обезумевший Карпей. У меня подкосились ноги; я ткнулся лицом в снег. Очнулся я в земской больнице, у доктора, за 50 вёрст от того места, где я упал. Доктор пожимал мои руки и говорил:

– Езжайте, голубчик, опять в Питер. Вам нужны люди, общество, рассеянная жизнь. Наша глушь вам не по вкусу, и здесь вы рехнётесь точно так же, как рехнулся ваш Карпей. Он совсем безнадёжен.

– Карпей сошёл с ума, – добавил рассказчик, – его сонный организм всколыхнулся только однажды во всю жизнь, но всколыхнулся до основания. И теперь я подозреваю, что это именно он заставил в ту ночь бредить и меня, и озеро. Может быть, ему помогла в этом святая вера в мои слова, что мы увидим её.

Кто-то спросил:

– А что же Нина Сергеевна? Действительно ли она полюбила вас?

Рассказчик сердито буркнул:

– Ну, уж это не ваше дело!

И он замолчал, точно ушёл в раковину.

Винт с выходящим

Они сидят у помещицы Мотыгиной, нестарой вдовушки, застигнутые осенним ненастьем в её доме. Все они ездили днём стрелять русаков в леса Мотыгиной и теперь принуждены заночевать у неё, так как пускаться в путь из них никто не решается. В поле темно, как в трубе. Их, кроме хозяйки, пятеро; и всем смертельно скучно. Гости все сплошь, помещики, завзятые охотники и картёжники, каких мало. Но тем не менее, когда хозяйка после чая предлагает им сесть в винт, все наотрез отказываются. Слышатся возгласы:

– Нет, увольте, у меня голова болит!

– Покорно благодарю, я зарок дал!

– Нет, нет, какие тут карты!

Каждый отказывается наотрез и в то же время с недоумением глядит на соседа, который тоже отказывается. Когда же отказ слышится из уст Балуктева, который говорит, что ему противно даже и думать о картах, удивлению присутствующих нет границ. Больше всех удивляется хозяйка Лидия Михайловна.

– Как угодно, – говорит она, – а то бы сыграли? Помните, как вы у меня в прошлом году играли, когда заехали вот также с охоты? С выходящим? Премило играли! Право же, сыграли бы, а то я занимать гостей не умею…

«Но зато занимать у гостей…» – думает Супонин мрачно. А Балуктев при слове «выходящий» мотает головой и сквозь зубы цедит.

– Нет, я и вообще-то карты ненавижу, а уж с выходящим – слуга покорный!

Однако по приказанию Лидии Михайловны в гостиной раскладывают ломберный стол и от этого зрелища лица присутствующих делаются мрачными, точно все они участвовали в ферганских дрязгах и теперь приговорены к повешению. Супонин пробует завязать разговор, но разговор совсем не клеится. Балуктев хочет рассказать эпизод из прошлой охоты и несёт околесицу вроде следующей:

– Я иду к опушке; Иван Петрович стоит против меня; я иду, и вдруг Иван Петрович скидывает мне даму треф…

Между тем ломберный стол стоит с раскрытыми объятиями и поджаривает присутствующих на медленном огне. Разговор совсем киснет. Помещик Замшев, славящийся тем, что способен занять какую угодно даму, подсаживается к Лидии Михайловне и говорит:

– Как вам известно, в карты играть я терпеть не могу, но тем не менее сажусь я как-то, позавчера, кажется, у Данилиных. И знаете, какая мне пришла карта?..

В то же время Балуктев подсаживается к Супонину и умоляюще шепчет:

– Супонь, будь друг!

– Что тебе?

– Мы сядем играть вчетвером, а ты откажись, – ведь у тебя голова болит? Так ты не играй и занимай Лидию Михайловну.

Супонин мотает головой.

– Слуга покорный. Ни за какие пряники! Вы будете получать удовольствие, а меня в застенок? Нет, это, милый, совсем не по-товарищески. Это свинство. Если хочешь, я пожалуй, соглашусь с выходящим, была ни была, где моё не пропадало!

– Нет, с выходящим, я ни за что, – вздыхает Балуктев. – Это, ведь, невозможно, каждый год! Я, ведь, не обязан! У меня, всё-таки, хоть, и не большая, но семья-с!

Он разводит руками и через минуту с грустью на всём лице спрашивает Супонина:

– Ты рожь продал?

– Продал.

– Хорошо родилась?

– Так себе.

– А просо?

– Сам восемь.

– А трефы?.. Тьфу, чёрт возьми, – отплёвывается он.

Разговор киснет всё больше и больше. Лица присутствующих вытягиваются, худеют, стареют, и вся гостиная превращается в клуб для самоубийц. Ужин тянется до невозможности вяло; гости без вкуса едят, без вкуса пьют, и уходят спать в отведённые им комнаты на мезонин, угрюмые как факельщики. На мезонине, лишь только они остаются одни, все набрасываются на Балуктева.

– Ты почему играть не хотел? Что с тобой? Неужто ты в самом деле зарок дал?

Балуктев глядит на всех со злобой.

– Почему-с? – шипит он. – Потому что я с выходящим играть не желаю-с. У меня, господа, семья-с. Я бросать по 50 рублей на ветер не желаю-с! Вы помните нашу прошлогоднюю игру у Лидии Михайловны? Я было не хотел говорить, да уж чёрт с ней! Помните? Ведь мы играли в гостиной, так-с? С выходящим, да? А Лидия Михайловна сидела в угловой, верно? Так вот, когда я был выходящим, она меня и зовёт; вы, говорит, свободны, так идите ко мне. Ну, я сдуру и пошёл, а она, – та-та-та, та-та та, вышла кошка за кота, – погода скверная, дожди, у меня все клади пролило…

– Ну? – слышится чей-то вопрос.

– Ну, и спросила у меня взаймы 50 рублей, и я был таким болваном, что дал!

– Ах, чёрт возьми, – восклицает Супонин, – она, ведь, и у меня в тот раз 50 рублей взяла!

– Ну?

– Право слово. И тоже, когда я выходящим был. У меня, говорит, горох в поле под снегом остался; убрать, говорит, не поспела. Я, ведь, только поэтому и играть не хотел; опять, думаю спросит! Ну, жох! – добавляет он.

– Она и у меня в тот раз взяла, – хохочет Замшев.

– Ну?

– Клянусь я первым днём творенья! Тоже 50 рублей. Когда я выходящим был. У меня, говорит, что-то скотинка скучная, боюсь, говорит, как бы сибирка не открылась.

– И у меня!

– И у меня!

Оказывается, с каждого выходящего было взято по 50 рублей, почему в этот раз никто играть не отважился. А так как играть всем хотелось до смертушки, то все единогласно решают сойти потихоньку вниз, взять в гостиной карты и резаться в мезонине вплоть до зари; конечно, с выходящим. Принести карты вызывается Балуктев. И вот он осторожно пробирается в гостиную. Но едва он успевает запрятать в карманы две колоды карт, как в гостиную входит Лидия Михайловна и с недоумением смотрит на Балуктева.

Тот ёжится и говорит:

– А ведь я за картами, Лидия Михайловна. Мои-то олухи, ведь играть, хотят. Отказывались, отказывались, а теперь вот нате, подите!

Лидия Михайловна опускается на диван.

– Так, вы бы их сюда звали. А то мне скучно. Я даже и спать не ложилась ещё.

– Да ведь они разделись, скоты, – разводит Балуктев руками и думает: «Пропал. Зарезан. Опять 50 рублей припасай».

– Какая скука, – между тем, говорит Лидия Михайловна и добавляет: – Чего же вы не садитесь, Андрей Петрович?

Балуктев садится. «Пропал! Зарезан!» – думает он.

– Погода скверная, дожди… – начинает было Лидия Михайловна, но Балуктев её перебивает:

– Неужто у вас опять клади пролило, Лидия Михайловна? – с раздражением, восклицает он. – Стало быть, у вас опять та же история, что и в прошлом году? Значит, у вас их класть не умеют! Вот что! Гоните вы своих кладельщиков к чёрту, в шею! Я на будущий год вам своих кладельщиков пришлю.

– Да я за свои клади и не боюсь совсем; я их нынче старой соломой укрыла.

– Укрыли? – восклицает Балуктев. – Вот умно, голубушка. Так и нужно делать. А горох вы, родная, поспели убрать?

– Поспела.

– Умница; дайте я вам ручку за это поцелую. Право, умница. Золотая головка. Прелесть. А скотинка как у вас? Вся ли здорова? Кушает хорошо ли? Весела ли?

– И скотинка у меня вся здорова.

– Слава Богу, слава Богу, – повторяет Балуктев. – Умница! Прелесть! Великолепие!

Он на минуту задумывается и вдруг восклицает:

– А знаете что? Ведь эти олухи, пожалуй, сейчас оденутся и вниз сойдут, в карты дуться! Вам ведь, волшебница, спать-то ещё не хочется?

– Пожалуйста, пожалуйста, буду рада!

– Мерси! Сильфида! Божество!

Балуктев вбегает на мезонин и скороговоркой трещит:

– Пожалуйте, господа! Пожалте вниз играть с выходящим. У Лидии Михайловны нынче всё благополучно; клади не проливает, горох с поля убран и скотина вся, слава Богу, весела и здорова, чего и вам желает, – ура!