Текст книги "Боратынский"

Автор книги: Алексей Песков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

Этот жуткий миг познания контуров бытия, конечно, целебен – но увы! -лишь тем, что отныне мы смотрим на жизнь раскрытыми веждами. Он ужасен, этот миг, ибо отныне жизнь отравлена привкусом смерти, и чем далее, тем более наша просвещенность все основательнее будет разрушать маменькино утешение: "Есть бытие и за могилой!" Кто его видел и где оно, это бытие? Почему душу не видно так же, как тело? Каким телом она обрастет там, за могилой? Чем глубже вдумываться в эти вопросы, тем меньше шансов получить ответ, и тягостное недоумение не даст поверять в смысл собственного бытия.

И чем дальше мы живем, тем настойчивее жизнь окружает нас ужасными подтверждениями своей скоротечности. Люди, чье бытие имело для нас значенье некоей гарантии прочности мира и к чьему существованию рядом мы привыкли настолько, что оно стало несомненной частью нашего, вдруг лежат холодны и неподвижны, а мы ничего не можем сделать для того, чтобы они жили еще. Мы смотрим на их детей и можем утешиться только тем, что они либо не пережили еще мысли о смерти, либо эта мысль пока, за малостью их лет, способна укротиться наивной силой растущих мышц, не дозволяющих им выплакать своими слезами собственную жизнь, – последнее право может разрешить себе только тот, для кого следующим подтверждением бессмысленности мира станет своя смерть.

Александра Федоровна не имела такого права: на руках ее оставались дети, и она была тогда уже шесть месяцев, как снова брюхата. 21-го марта ей исполнилось 33 года.

* * *

"Александра Федоровна Воротынская с душевным прискорбием объявляет о кончине супруга своего, Абрама Андреевича, последовавшей сего марта 24 числа, в 8 часов пополуночи. Вынос тела и отпевание будет в приходской церкви Николая Чудотворца, что в Клинниках, марта 26 числа, в 9-м часу".

Похоронен он был на кладбище Спасо-Андроньева монастыря.

* * *

12-го июля Александра Федоровна родила дочь Вариньку. Оставшуюся часть 810-го года до апреля – мая 811-го Александра Федоровна прожила с детьми в Москве.

1811

Кажется, Бубинька находился при ней неотлучно все время. Впрочем, он уже перестал быть Бубинькой. Ему шел 12-й год, и он был пажом его величества в Пажеском корпусе, куда высочайшим повелением его определили вместе с Ашичкой 7-го сентября 810-го года. Разумеется, в корпус они не являлись, и Петербург видели пока только на гравюрах.

Итак, Бубинькой он быть перестал. Маменька звала его отныне Евгением. Он изучал для корпусного экзамена серьезные науки, он читал "Илиаду" и зарифмовать по-французски 20–30 строк, соединяя, скажем, кtre и peut-кtre, dйfendre и tendre, bontй и beautй, Flore и Aurore *, было для него занятием, не требовавшим многих усилий. Фантазия его бодрствовала, но французская речь не умела выбиться из оборотов, проторенных несколькими грамотными поколениями, а русская была неразвита, ибо и с маменькой и с monsieur Boriиs – самыми частыми своими собеседниками – он беседовал по-французски.

* Быть и может быть, защищать и воздевать, доброта и красота, Флора и Аврора (фр.).

Хотел бы он, к примеру, живописать их майское путешествие из Москвы в Мару гармонично и изящно. Как-нибудь так: "Выехав из Москвы, увидел приятнейшие места... От Коломны до Рязани я ехал садом, и прекраснейшим садом! День был воскресный, и нарядные поселяне веселились и пили пенистое вино... Вечер был самый теплый и приятный. Прямо передо мною простиралась большая равнина, усеянная рощицами, деревеньками и уединенными домиками..."

Но уже в этом возрасте он не умел длинно изъясняться русской прозой. Да и сами искусство с его возвышенным обманом не давалось на русском языке: не было слов. И вместо: "Сидя под тению дубов, слушая пение лесных птичек, шум реки и ветвей, провел я несколько часов в каком-то сладостном забвении" -получалось: "Разкажу вам... как великий путишественник. Мы выехали из Москвы в 6 часов по полудни и разположились: маминька и тетинька * в карете, я и monsieur Boriиs в колязке, а маленькие дети в другой карете в брычке и двух повозках ехали постели и говядина и так мы выехали из Москвы. В сей день с нами ничего важного не случилось что от пыли только мы все чихали, но как приехали на станцию то от хорошего куска курицы все позабывали и так мы дотащились щастливо до Коломны. Когда мы выехали из Коломны то колесо у колязки начало танцавать. так что на всяком шагу боялись упасть, впротчем дорога была щастлива. так мы приехали".

Ни Flore, ни Aurore. Зато, оказывается, он уже умел увидеть себя -отчасти, конечно, – сторонним взглядом насмешливого наблюдателя. Посмотрим, что из этого выйдет.

* Катерина Федоровна Черепанова.

* * *

В Мару они вернулись, вероятно, к лету 811-го года, осенью или зимой к ним в соседство – в Вяжлю – перебрался Богдан Андреевич и тогда же, видимо, Катерина Андреевна.

1812

А весной Катерина Федоровна повезла Евгения в Петербург, чтобы отдать его в пансион для приуготовления к экзамену в Пажеском корпусе.

ПЕТЕРБУРГ

О! не знай сих страшных снов... Жуковский

Петербург поражал недальностью расстояний, суетливыми людьми, быстро идущими по набережной, и тяжелыми серыми колоннами, частью высящимися, частью лежащими на земле.

Стоял апрель, и теперь было ясно, куда стремились тучи, проходившие над Марой, и почему они летели с севера так быстро и неровно: здесь, на севере, все тучи летят неровно, ибо ветер дует недружески.

Вы вышли на прогулку, и с вас сорвало шляпу, обдало пронизывающей кости сырой волной, потом спрягалось за углом, чтобы, выскользнув сбоку, снова напасть на вас.

Ветер налетает, поднимает, несет куда-то в угол небесного потолка и затем с размаху швыряет обратно на землю. Очнувшись, вы оглядываетесь вокруг: берег – плоский и болотистый; река; впереди за рекой -город. Сияет шпиль. На берегу – перевозчик. – "Что это за город?" -спрашиваете вы, не вполне доверяя своим глазам. – "Это город Петербург", – говорит перевозчик в домотканой рубахе с засученными по локоть рукавами. – "Перевези меня туда", – велите вы и даете гривенник. Три взмаха весел, и Петербург уперся берегом в нос лодки. – "Пожалте, барин". – В Петербурге все не так, а наоборот. И дома иные, и люди ходят наоборот. На вас они смотрят странно, их дети показывают своими пальцами в вашу сторону. В двери кондитерской невозможно войти – они открываются и закрываются постоянно, люди входят и выходят, но и двери сделаны наоборот, и люди идут наоборот. Тяжелая тоска погружается в вашу душу. – "Барин фокусник?" – спрашивает будочник наоборот, поправляя ус и удивляясь. – "Нет, нет". – Надо успеть к звонку колокольчика, которым извещают начало классов. Уже два часа, как вы в Петербурге, а звонка все нет. Наверное, наводнение. Да, та лужа, на самом деле не лужа, а разливающаяся Нева. Вот она ползет, как туча, по улице. -"Извозчик, извозчик! Мне на Садовую!" – "Je ne vous comprends pas" *, -отвечает извозчик на ходу, и лошадь его убыстряет бег. Вы стараетесь убежать от наводнения, и хорошо, что Петербург такой маленький, и вот снова то место, где по-прежнему сидит перевозчик. – "Скорее! Скорее на тот берег! Наводнение!" -"Тот берег, батюшка барин, был да весь вышел. Бона!" – И впрямь, нет другого берега – море, сизое, сплюснутое сплошной тучей, катит тяжело-свинцовые волны. – "Едем! Будь что суждено!"

* Не понимаю (фр.).

...Не успел он проплыть несколько миль, как поднялась ужасная буря. Море ревело, волны воздвигались до самых облаков, и сильным порывом ветра опрокинуло корабль, который со всем грузом и людьми...

* * *

Любезная маменька. Я получил ваше письмо и благодарен вам за него, я благодаря бога здоров. Ах, маменька, – что за прелесть – Нева уже очистилась ото льда, сколько лодок и парусов, сколько кораблей, но между тем, маменька, без вас все кажется мне бесцветным; ибо когда я уезжал, я еще не чувствовал всей печали, которую принесет наша разлука, я не познавал ее, но теперь, маменька, каково же различие. Петербург поразил меня красотой, все вокруг кажется мне блаженствующим, но у всех здесь свои матери; я надеялся, что смогу радоваться с товарищами, но нет, каждый играет с другим как с игрушкою, без дружбы, без привязанности! Какое различие с тем, когда мы были вместе с вами! В последние дни, пред отъездом, несмотря на печаль и чувствуя еще наслаждение быть с вами вместе, я, откровенно говоря, думал, что мне будет много веселее со своими сверстниками, чем с маменькой, ибо она взрослая, но увы, маменька, как я ошибался; я надеялся обрести дружбу, но не обрел ничего, кроме равнодушной и неискренней учтивости, кроме дружбы корыстной: когда у меня было яблоко или что другое, моими друзьями были все, но потом, потом все как пропадало, но, маменька, у меня более нет времени писать к вам; прощайте, будьте здоровы. Обнимаю всех.

Евгений.

* * *

Здесь, в Петербурге, жили дядюшка Петр Андреевич и дядюшка Илья Андреевич с женой Софьей Ивановной. Здесь были даже ровесники -кузины и кузены из-под Белого – Кучины, Алексашинька и Варинька (Вашичка) и, может быть, Алексашинька Рачинский. В домашнем быту он не страдал. Но ему необходим был друг по сердцу, по мечтам.

* * * CAHIER FRANЗOIS appartenant а Eugиne Boratinsky 1812 22 Mars *

Je reзois souvent des nouvelles de mon ami et toutes les fois il me parle de vos frиres qu'il voit journellement a ce qu'il me dit.

Я часто получаю известия от моего друга, и он всякой раз говорит о ваших братьях, которых, по его словам, ежедневно видит.

* Тетрадь французская. Принадлежит Евгению Боратынскому. 1812. 22 марта (фр.).

Ты думал, что сей человек тебя любил, потому что он тебя ласкал беспрестанно. А я говорил всегда, что он искал только тебя обмануть, и ты видишь теперь, что я был прав. – Мы обыкновенно знали хорошо наши уроки, когда мы были в пансионе, а вы почти никогда не знали ваших, отчего учителя нас любили, а вас нет. – Вы хочете, чтоб с вами поступали ласково, и не поступаете соответственно так. Вы сами виноваты, ежели с вами поступают строго. – Не успел он проплыть несколько миль, как поднялась ужасная буря. Море ревело...

* * *

Маменька писала в Петербург, вероятно, с каждой почтой, требуя от него отчета о жизни, от Петра Андреевича рассказа о сыне.

Что Петр Андреевич мог рассказать? – Жив и здоров. Не болен. Весел. -От пансиона не в великом восхищении, но кому ученье нравится? По воскресеньям, когда приходит из пансиона, видится с Алексашинькой и Вашинькой Кучиными. Что еще? – Сердце сорокалетнего холостяка нечувствительно к таким мелочам, как желтый цвет глазных белков или лихорадка на губе.

Вероятно, Александра Федоровна сердилась на сына, не получая от него успокоительных известий. Ей хотелось быть уверенной в том, что ему хорошо.

* * *

Любезная маминька. Вы мне говорите, чтоб я вам писал обо всем, что я учусь. Хорошо, я вам обо всем этом напишу. В географии теперь я скоро Европу кончу, а после каникулов начну Азию. Я все хорошо отвечал на те земли, которые я учил, и начал продолжение того, что я учил у вас, но как у нас очень сокращенно, то в 3 месяца я ее успел окончить. Мы синтаксис учим наизусть, а что касается до подробностей, то мы их читаем. В истории я начал с пунических войн, а по-немецки я могу кое-что переводить и начинаю говорить немного. По-французски я делаю переводы и сочинения на какой-либо предмет так же как по-русски, рисую же я головки и я стану рисовать в каникулы что-нибудь и вам пошлю, а в каникулы стану я учить геометрию и на скрыпке. С Вашинькой и Алексашей я вижусь всякое воскресенье, а в каникулы станем вместе гулять. Прощайте, любезная маминька, будьте здоровы. Целую Ашичку, Вавычку, Сошичку, Сашиньку, Наташу и Вариньку. Дядиньке Богдану Андреевичу и тетиньке Катерине Федоровне и Катерине Андреевне целую ручки, также и Варваре Николаевне, Александре Николаевне, Авдотье Николаевне свидетельствую мое почтение и благодарю усердно за письмо. Кланяюсь M.Boriиs.

Евгений

* * *

Где-то далеко, неожиданно и вдруг, началась война. Скоро в Петербурге никто уже не говорил по-французски. Ополченье под командованием графа Витгенштейна выступило из столицы навстречу неприятелю. Дороги стали небезопасны. Почта сделалась неисправна.

Дядюшка Петр Андреевич должен был сказать племяннику, что далее Витебска и Полоцка француз не пройдет. Дядюшка Илья Андреевич должен был сказать, что ему, наверное, дадут эскадру, и, когда сухопутные армии будут теснить француза к Ла-Маншу, наши морские силы, соединясь с английскими, высадят десант в Бордо. Маменька в письмах, вероятно, просила привезти сына домой.

И уже западные губернии разорялись полчищами нового Атиллы. Текли стада волков России грудь терзать. Сердца замирали в тревоге, сердца рвались в бой. Из Петербурга в Олонецкую губернию начали потихоньку вывозить важные бумаги. В пансионе наступили каникулы. Вести из армии доходили нестройные. Французы между тем заняли Смоленск и подступили к Москве.

В Пажеском корпусе приготовили досрочный выпуск в армию. Чуть ли не в тот день, когда случилось Бородинское сражение, в корпусе состоялся выпускной экзамен, и 38 бывших пажей, теперь прапорщиков, устремились навстречу смерти, а на их место в корпус были определены новые.

* * *

В Пажеский Его Императорского Величества корпус От генерал-майора Боратынского

ПРОШЕНИЕ

Желая доставить благородному юношеству воспитание и обучение сыну покойного брата моего генерал-лейтенанта Абрам Андреевича Боратынского Евгению, определенному по высочайшему повелению в оный корпус в пажи, коему ныне от роду тринадцать лет * прошу оный корпус о принятии упомянутого сына покойного брата моего в число пансионеров на собственное содержание, с получением от меня следующего числа денег по пяти сот рублей в год, которые по назначению корпуса имею всегда взносить сполна в течение генваря месяца каждого наступающего года из имеющегося собственного моего капитала. Августа 31-го дня 1812 года

Генерал-майор Петр Боратынский.

* * *

Его превосходительству Ф. И. Клингеру

Милостивый государь мой Федор Иванович!

По числу открывшихся в Пажеском корпусе ваканций Государь Император Высочайше повелеть изволил поместить ныне в сей корпус пансионерами на собственное содержание пажей: Николая Тухачевского, Николая Киреевского, Дмитрия Ханыкова, Александра и Иосифа Миклашевских, Петра Резанова, Петра Вульфа, Павла Смирнова, Александра и Михаила Козловских, Бориса Фока (сына генерал-лейтенанта), Николая Воейкова, Дмитрия Балашова, Александра Звегинцова, Павла и Александра Креницыных, Михаила Милорадовича, Платона Голубцова, Петра Беклешова, Алексея Мельгунова, Петра и Илью Львовых, Евгения Баратынского.

Сообщая о сем Вашему превосходительству к надлежащему исполнению, имею честь быть с совершенным почтением

Вашего превосходительства

покорнейший слуга

9 октября 1812 года князь Александр Голицын **.

* Зачем Петр Андреевич прибавил племяннику лишний год – неясно.

** Клингер главноначальствовал над петербургскими военно-учебными заведениями. Голицын отвечал за Пажеский корпус перед императором.

* * *

Когда разнеслось известие о том, что Наполеон оставил Москву и французы вышли опять на Смоленскую дорогу, начались разговоры об эвакуации Пажеского корпуса. Говорили: – "Наполеон ведет обратно армию свою в зимние квартиры в Смоленской губернии". – "Погода удивительно благоприятствует". -"Император их столь счастливо и искусно сообразил сей марш в зимние квартиры, что он может почесться наступательным действием против Петербурга, ибо Смоленск к Петербургу ближе Москвы". – В том что это все ложь, самим Наполеоном пущенная, убедились только когда, миновав Смоленск, французы устремились к Днепру и побежали обратно, обратно – по тем же дорогам, по. которым пришли. Петербург стал оживать и скоро снова заговорил по-французски.

Настали ранние холода; в середине ноября на Неве стал лед; тревожная радость по поводу бегства французов сменялась крепнущим восторгом.

Вместе с прочими двадцатью двумя своекоштными пажами Боратынский был экзаменован в науках и помещен в четвертый класс * в отделение капитана Кристафовича.

* Всего классов было 7: седьмой – младший, первый – выпускной.

* * *

"Право быть определенным пажем к высочайшему двору считалось особенной милостью и предоставлялось только детям высших дворянских фамилий. Кроме того, пажеский корпус в то время был единственное заведение, из которого камер-пажи, по своему выбору, выходили прямо офицерами в полки старой гвардии, куда стремилось все высшее и почтеннейшее дворянство. При таких условиях поступление в пажеский корпус представляло значительные затруднения.

Пажеский корпус находился и в то время в числе военно-учебных заведений, причем состоял под начальством главного начальника этих заведений, но во многом резко отличался от них. Это был скорее аристократический придворный пансион. Пажи отличались от кадетов своим обмундированием: мундирное сукно было тонкое, вместо кивера они имели трехугольную офицерскую шляпу и не носили при себе никакого оружия. Одни камер-пажи имели шпаги. Пажи не делились, как кадеты, на роты, – но на отделения. Вместо ротных командиров у них были гувернеры; вместо батальонного командира – гофмейстер пажей. Пажи часто требовались во дворец к высочайшим выходам. Их расставляли по обеим сторонам дверей комнат, чрез которые должна была проходить императорская фамилия. В этом случае особенно забавны были маленькие пажи. С завитою, напудренною головой, с большой трехугольной шляпой в руке, они гордо стояли, с важной миной сознания своего достоинства".

1813

Жизнь, как известно, состоит из неосуществленных мечтаний и несбывшихся надежд. То, что свершается, есть ничтожная часть того, что должно было свершиться. То, что дарует нам судьба, – совершенно не похоже на облик будущего из нашей мечты. Многие пути открыты взору, устремленному в то будущее время, где нас нет, но судьба уже определила, где положено нам быть или не быть.

Исход первый

Преуспев в науках, в Пажеском корпусе изучаемых, паж Боратынский был выпущен прапорщиком в Конно-егерский его величества короля Виртембергского полк и затем переведен в один из уланских полков. Когда в 826-м году началась война с персами, он получил назначение в адъютанты к графу Витгенштейну, главнокомандующему 2-й армией. Когда после персидской началась турецкая кампания, он поступил адъютантом к главнокомандующему русской армией Дибичу. ("Он, Будберг и князь Голицын – мои главные, лучшие адъютанты", – говаривал Дибич.) Наконец, Боратынский был произведен во флигель-адъютанты к государю Николаю Павловичу. Имея ум природно-беспокойный и предприимчивый, он был трудолюбив и прилежен, за что в 834-м году получил бриллиантовый перстень с вензелевым изображением его величества, а также знак отличия в честь пятнадцатилетней беспорочной службы и переведен лейб-гвардии в Гусарский полк. Скоро он женился на красивейшей из невест -восточной черноокой красавице, 18-летней княжне (брак их был, к несчастью, бесплоден). Ему приходилось догонять собственного отца, чьи черты к тому времени окончательно изгладились из его памяти. Братья были неудачники, и все трое, бросив службу на полдороге, разъехались по деревням; ему одному должно было поддерживать семейную репутацию за четверых. Но отца он долго не мог догнать: тот получил генеральский чин в двадцать восемь, а он -полковника – только в тридцать четыре года. Лишь незадолго до своего 40-летия Боратынский был произведен в генерал-майоры и в 846-м году отправился губернаторствовать в Казань. Здесь, в почете и деятельности, он прожил до декабря 857-го года, пока не был поднят всемогущей рукою нового государя, Александра И, на ступень сенатора.

Такова доля бывшего пажа Боратынского. Ничего об этой доле он не знал в памятном для всех русских 812-м году. Да и не его это судьба, а брата Ашички – Ираклия, который тогда оставался еще на маменькиных руках в Маре. У него был другой путь.

Исход второй

Итак, минуя тот же Конно-егерский полк, он попал в 828-м году в чине поручика в Малороссию – адъютантом к здешнему губернатору князю Репнину. В доме князя его и настигла роковая страсть: он влюбился, взаимно, в дочь своего командира; кажется, князь даже давал согласие на брак, но его супруга, урожденная Разумовская (ее отец был Алексей Кириллович), решительно воспротивилась, и Боратынскому пришлось выйти в отставку. Сердечные невзгоды не сделали его мизантропом, ибо ипохондрия находила на него, как на всех Боратынских, порывами. Зато склонность к острословию пересилила все другие способности. "У него был неистощимый запас анекдотов, которые он рассказывал отлично. Его называли царем смеха, le roi du rire". Соболевский, бывший в дружбе со всеми братьями Боратынскими, ставил его выше их всех. Впрочем, переселившись в Вяжлю, он жил на самой окраине этого боратынского государства – в Осиновке, в шести верстах от Мары. Про его домашнюю жизнь мало что известно. Один заезжий путешественник вспоминал впоследствии о нем: "...был женат на своей крепостной, не показывавшейся в семействе Боратынских. Он был большой пьяница". Но, сами знаете, как верить заезжим путешественникам.

Ho le roi du rire – это, конечно, бывший Вавычка, – Лев, и мы занеслись в те времена, до которых наша повесть не доходит.

Исход третий

Боратынский не пожелал итти в военную службу – карьера его не манила. Он поступил в Московскую медико-хирургическую академию. Он женился на вдове одного известного русского поэта и увез ее в Мару. Она принесла ему сына и трех дочерей. Дочь поэта воспитывалась вместе с ними. Он привел в порядок угасающее хозяйство: отреставрировал комнаты в марском доме; приделал к нему двухэтажные пристройки; возвел летний флигель и оранжерею; расчистил и выровнял дорожки в парке; починил грот; на противоположном берегу речки Вяжли соорудил причудливую башню, куда семейство переселялось летом; он очень любил всякую рукотворную работу – был механик, ювелир, гравер, музыкант (скрипку сделал сам); он возобновил винокуренный завод – словом, все, что после кончины Аврама Андреевича пришло в упадок, он оживил. Наверное, точно, он был талантливее всех Боратынских, как говорили. Но чтобы насладиться его талантливостью, требовалось ехать к нему за тридевять земель в Мару, где можно было и впрямь подивиться, какие на Руси рождаются редкие люди. Он лечил чуть не весь уезд, обычно бесплатно; бывало, за ним приезжали из соседних Пензенской и Саратовской губерний за врачебной помощью – и слава его распростерлась далеко. – Таков был Сергей, четвертый сын Аврама Андреевича. Родившись между двух поколений, он тяготел по складу ума к старшим. Такие, как он, говаривают еще в 19 лет, поправляя очки, когда им прочат великое будущее: "L'essentiel c'est prendre ses quilles а temps" *.

* Главное – вовремя дать тягу (фр.).

* * *

"Бывший Мальтийский дворец, дом бывшего государственным канцлером при императрице Елисавете Петровне графа Воронцова, занимаемый пажеским корпусом, не был еще приспособлен к помещению учебного заведения и носил все признаки роскоши жилища богатого вельможи XVIII столетия. Великолепная двойная лестница, украшенная зеркалами и статуями, вела во второй этаж, где помещались дортуары и классы. В огромной зале, в два света, был дортуар 2-го и половины 3-го отделений; в других больших трех комнатах помещались другая половина 3-го и 4-е отделение... Все дортуары и классы имели великолепные плафоны. Картины этих плафонов изображали сцены из Овидиевых превращений, с обнаженными богинями и полубогинями. В комнате 4-го отделения... на плафоне было изображение освобождения Персеем Андромеды. Без всяких покровов прелестная Андромеда стояла прикованная к скале, а перед нею Персей, поражающий дракона". – "Директором корпуса был тогда генерал Клингер, глубокомысленный ученый писатель, скептик, знаменитый классический писатель Германии". – "Это был человек желчный, сухой, угрюмый". – Про него был слух, что он "порицатель правительства и заклятый якобинец".

Клингер не любил пажей, пажи не любили Клингера. За походку они прозвали его белым медведем. При наказаниях он присутствовал непременно. Должно быть, он полностью расходовал свою небольшую душу на кончике пера, с вождения которым по бумаге начинал свои утра: белый халат, колпак на голове, трубка с длинным чубуком, чашка кофия, перо, чернильница, умные немецкие мысли – ради этих утренних часов он жил, бумага впитывала из него все немногое живое, и из кабинета он выходил опустошенный, равнодушный и бессловесный.

В свое время, принимая корпус, он вынужден был, наверное, месяц с лишним тратить свою утреннюю свободу на составление записки об устройстве внутренней жизни пажей, – записки, в которой отразилось все его негодование на потерянное для творческого труда время. Он писал, чтобы после пробития зори пажи, немедленно встав, направлялись умываться под смотрением своих гувернеров и чтобы после умывания были порядочно одеты: "Когда таким образом будут готовы, тогда отделение становится во фронт, и офицер оное осматривает. Потом один из воспитанников читает молитву; после раздается им завтрак. Коль скоро пробьют повестку в классы, то каждый берет с собою потребные ему книги, и офицер отделения, проведши воспитанников в классы, отдает их в смотрение дежурному офицеру, который перекликает их поименно во всех 4-х классах. В 9 часов бьют повестку из классов, а спустя 10 минут опять в класс. В 11 часов бывает развод. Для верховой езды, танцевания и фехтования назначаются особые дни. В 12 часов бьют повестку к столу. Все пажи собираются в одной зале и в порядке идут попарно к столу. Офицеры все должны находиться при столе и обедать вместе с пажами... Пополудни от 2 до 4 часов распределены классы тем же порядком. От 4-х до восьми вечера позволяется пажам заниматься про себя в классах или в зале чем бы то ни было полезным. Во время же сих упражнений дежурный офицер должен быть там, где находится большее число воспитанников; часто, однако же, посещать обязан тех, которые занимаются в классах... В 9 часов вечера во весь год бьют зорю... В воскресные и праздничные дни собирать их, хотя единожды, после обеда на перекличку". – И еще многие пункты выстраивались в голове Клингера рядами и колоннами: по воскресным и праздничным дням чтоб читать в послеобеденные часы устав, чтоб на каждом повороте коридора стоял часовой, чтоб наказания определять соразмерно преступлению и в зависимости от оного...

Но недаром Клингера подозревали в тайном недоброжелательстве правительству – он забыл в своем регламенте о фруктовой службе: "Не было ни одиночной выправки, ни ружейных приемов, ни маршировки, кроме маршировки в столовую, причем пажи немилосердно топали ногами".

Клингер не проверял того, как осуществляется созданная им система. Он редко являлся в корпусе, передоверив пажей директору Гогелю и инспектору классов Оде-де-Сиону.

Карл Осипович Оде-де-Сион был добрейший и потому безразличный ко всему, что касалось не его самого, француз, попавший в Россию из прусской службы: "..любил более хорошее вино, хороший обед и свою масонскую ложу, в которой он занимал место великого мастера. Иногда, в послеобеденные часы, пред тем, чтобы отправиться в ложу, приходил он в классы и там, где не было учителя, садился подремать на кафедре". – Ему было так скучно, что он этого и не скрывал, передоверив управление пажами учителям.

Продумав до пуговиц содержание пажеского быта и до минут – распорядок дня, Клингер за недосугом не успел ничего разумного предпринять относительно преподаваемых наук: "Из класса в класс пажи переводились по общему итогу всех баллов, включая и баллы за поведение, и потому нередко случалось, что ученик, не кончивший арифметики, попадал в класс прямо на геометрию и алгебру. В классе истории рассказывалось про Олегова коня и про то, как Святослав ел кобылятину".

Учителей пажи презирали. То были обремененные скучной жизнью люди с красными носами, землистыми щеками и тоскливыми голосами. Они рассаживали пажей по старшинству баллов, скучно осматривали их коварные лица и старались не обращать внимания на шум в последних рядах: там сидели ленивцы и переростки. Впрочем, они не в шутку сердились, если их шляпы гвоздями прибивали к стульям или в табакерки насыпали толченых мух. Они были люди безденежные, малочиновные и без родственников. У иных из пажей годовые доходы родителей превышали жалованье всех их вместе взятых.

В основном учительствовали титулярные советники из духовного звания или забытые своим богом немцы и французы. Долговременное упражнение в косноязычии, беспрекословие перед начальством и цепкость, с какою они держались за свои места, бывали вознаграждаемы: временами, ко дням очередных торжеств, их заносили в списки и одаривали; учителю политических наук итальянцу Триполли дали Владимира на грудь и бриллиантовый перстень, немец Вольгсмут, как бы преподававший физику, получил бриллиантовый перстень, а потом был призван читать физику великим князьям Павловичам.

Потешнее прочих был француз, учивший французскому языку, – старик Леллью, поступивший в корпус еще при государыне Екатерине. Поскольку все пажи и так, сами по себе, знали французский, он не обременял их и себя экзерсисами, а объявил, что два утренних класса в неделю пажи учатся, а один – послеобеденный – веселятся (всего полагалось на французский шесть часов в неделю). Послеобеденный урок они называли вечеринами.

"Что только не вытворяли на этих вечеринах! Произносились похвальные в честь старика речи, пелись гимны, раздавались залпы от разом опущенных крышек пюпитров; то и дело с разными кривляньями и прибаутками попарно подносились ему открытые табакерки, из которых он брал щепотку. И на все это старик преважно раскланивался. Под конец ему представляли табакерку едва ли не с тарелку величиною, с портретом Рюрика, на которую указывали ему как на редкий антик, ссылаясь, что когда эту табакерку показали учителю истории Струковскому и спросили: "Василий Федорович, похож Рюрик?" – тот будто бы вскричал: "Как теперь вижу!" Эти вечерины обыкновенно заключались обрядом пополнения из этого Рюрика трех табакерок Леллью, которые, надо думать, он нарочно для этого приносил..."

В воспитание пажей учителя не вникали: сидят, пишут, последние ряды играют во что-то, книжки читают – бог с ними, никому за них отчета не давать, провалятся на экзамене – их дело.

Воспитание пажей было передоверено гувернерам – то были отставные штабс– и обер-офицеры.

Боратынский Жуковскому в декабре 1823-го года

Вы налагаете на меня странную обязанность, почтенный Василий Андреевич; сказал бы трудную, ежели бы знал вас менее. Требуя от меня повести беспутной моей жизни, я уверен, что вы приготовились слушать ее с тем снисхождением, на которое, может быть, дает мне право самая готовность моя к исповеди, довольно для меня невыгодной.