Текст книги "Указка"
Автор книги: Алексей Кошкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
– Что за чертов город, – вполголоса сказал он.
Да, это был город чертей, как и все остальные города. Правду говорил их наставник в далеком северном убежище. Черти захватили людские города, и теперь они правят и убивают друг друга. И люди, оказавшиеся в этом городе, уже отчаялись отыскать себе подобных. И произошло это сейчас, в момент неожиданной встречи с врагом, убитым своими же собратьями и брошенным на железнодорожной насыпи.
Пол щелкнул пальцами.
– Илья! Я вспомнил любопытную картину. Я хочу рассказать вам именно сейчас и не позже. Однажды, бродя по городу без вас, я зашел в зоомагазин. Мне нравятся животные, нравится смотреть на них; а там в клетках канарейки, хомячки, морские свинки, обезьянка. Рядом со мной у прилавка стояли какие-то черти. Богатые и пьяные. Им тоже нравилось смотреть на животных. Они покупали хомячков и бросали обезьянке. Смотрели, как она откручивает им головы. А продавщица суетилась и подсовывала новых хомячков: «Купите этого! Смотрите, какой милый… А этот? Он ей тоже понравится». Все добродушно смеялись…
– Жлобы и хамы резвятся, – угрюмо сказал Илья. – Но они существовали всегда! И не только в этом городе и в этой стране.
– Но резвиться они начали именно сейчас! Это их город, их страна… Знаете, что я вам скажу? Я понимаю, вы нарочно привели меня в это безлюдное место и сейчас ждете от меня ответа. Я говорю вам – нет! Все-таки нет, Илья. Я не согласен покинуть ваше воображение и встать сейчас рядом с вами. Я еще не готов… Вы обиделись? Не надо… Это не моя страна, она кажется мне слишком чужой. Куда я денусь? Слишком много чертей. Может, потом… Идите один, я решил остаться в вашем воображении.
– В моем воображении, да?.. – хмыкнул Илья. – Хорошо! Я пойду один. Но вам все равно придется несладко. Будет холодно и темно – я постараюсь найти испытание вашему оптимизму и легкомыслию. Не бойтесь – не все опасности падут на вашу голову. Есть у меня еще кое-кто, помимо вас. Кое-кто решает важную задачу, думая, что решает ее для себя. Но та задача – моя. А вы – вы будете лишь помощник.
Пол кивнул:
– Только не забудьте дать мне свободу, я ничто без свободы. Хотя бы внутреннюю. А то я могу превратиться черт знает в кого…
И он нахмурился и посмотрел на заводские трубы. Сказал негромко:
– Они видят все… Они видели, как люди становятся чертями. Как молчаливые наблюдатели этого города, завода-города, они будут свидетелями на Страшном Суде. И тогда многим здесь не поздоровится.
Илья тоже посмотрел на трубы, но искоса и с сомнением. Они были красные, черные, белые; неживые.
– Бросьте, Пол, эти трубы не свидетели. Они ждут приговора. Но вы их больше не увидите… А свободу я вам не обещаю. Терпите. Мы с вами к чертям пришли, Пол, к чертям.
И они договорились не забывать об этом и жить по чертовым законам. Говорить на их языке и есть их пищу. Иначе в них узнают людей, и общество отвергнет их, а потом принесет в жертву дьяволу, чудовищу, минотавру.
С этого момента так и было. Один из них так и не решился переселиться в видимое пространство, оставшись в воображении другого и затаившись там до срока. Другой же направился к трамвайной остановке, рассчитывая с пересадкой доехать до центра города, где он считал копейки и снимал комнату.
ДА БУДЕТ ЮПИТЕР В ВАШЕМ ДОМЕ
Офицеры выпили водки.
На удаленной окраине возле бывшего пчеловодного хозяйства располагались офицерские квартиры одной из тыловых частей. Два дома считались ничьи с самого начала, хозяйка третьего повесилась на той неделе, натянув на лицо черный платок, остальные дома лежали в развалинах – их расстреляла дальнобойная артиллерия. На месте одного дома, в центре этого квартала, сделали выгребную яму. Сегодня туда провалилась ослепшая от голода местная лошадь. То-то веселья было для солдат!
– Еще раз прочти этот апзац, – крякнул капитан Власюга. – А мы, репята, пока по второй нальем. Тавай, тяните лапы.
По-деловому зазвенело, заработал фонтанчик, и емкости обрели вес.
Рядовой Сиюминутин длинно втянул носом и уныло произнес:
– Слушаюсь прочесть… Сохранять стойкость и терпение солдата, вместе с товарищами переносить все тяготы и невзгоды, при всех обстоятельствах сохранять верность и любовь к своей Родине, а также соответствовать высокому званию ее защитника…
– Так-то, мутило. Так и знай – если узнаю, что ты не соответствуешь, поетешь томой в металлическом ящике… Или сятешь по военной статье. Поэтому – что? А то. Потом путешь с мамкой турака валять, тома. Ты зачем зтесь? А потому что ты солтат. А тругие зтесь зачем? Чтобы носки тепе стирать? Кашкой с ложечки кормить? Это мы, офицеры, зтесь рати тепя, но чтопы ты, мутило, зтесь не остался навсегта, понял?
Лейтенанты Углов, Самцов и Дьяков неодобрительно рассмеялись. Неодобрение, конечно, относилось к рядовому Сиюминутину.
– Здесь за твою жизнь никто рубля не даст, – предупредил лейтенант Углов, со значением поднимая палец.
– У такого, как ты, девчонки никогда не будет, – предостерег Самцов. – Она на тебя и смотреть не станет.
Он тоже поднял палец, но, сам о том не подозревая, довел жест первого лейтенанта до логического конца. Палец очутился в носу и сделал полоборота.
– Очевидно, ты плохо представляешь себе моральный облик настоящего солдата, – подвел итоги лейтенант Дьяков.
– Вольно, – объявил капитан.
Он отпустил рядового Сиюминутина, который не был ни в чем виноват, а просто нравилась капитану его фамилия. А чего? Надо спрашивать с новобранца здесь и всегда, рассуждал, разливая, Власюга. Чтобы соответствовал, а то ведь они как младшие братья, несмышленыши, за ними глаз да глаз… На кой мне такие братья, чтобы не соответствовали?.. Кроме того, было похоже, что солдат занимается онанизмом, о чем Власюга и сообщил офицерам.
Военные погасили лампу. Лейтенант Дьяков, любивший необычные вещи, привез сегодня откопанную на месте краеведческого музея металлическую трубу с цифрами х250 и пружинистую треногу, норовившую защемить палец. Грязь и кровь с трубы вытерли.
– Телескоп, – констатировал Дьяков.
– Отставить, – сказал сначала капитан. Нельзя, чтобы забывали, что командир – он командир и в сортире, а не только в бою.
Но потом вместе наладили телескоп, и (дополнительно выпив) лейтенант Дьяков прицелился в самое яркое небесное тело. Это, объявил он, был Юпитер. Неистово голосили собаки.
Ночью всегда начинали выть собаки. Одичавшие собаки, первое время они просили бакшиш перед блокпостами, но их стали отстреливать, и собаки поселились в неприступных расщелинах.
Юпитер явился в распоряжение Власюги.
– Плять, – сказал капитан.
Словно бы издалека его заметило что-то могущественное и беспричинно грустное, прищурилось и отвернулось. И красное пятно… как дырка во лбу планеты. Капитан отошел и почему-то вздохнул.
– Добавить надо…
Лейтенанты получали удовольствие от Юпитера дольше командира и гомонили, пока планета не выползла из кадра.
– Как рубль в космосе, – задумчиво сказал Углов. – А так помрешь и не увидишь…
Самцов почесался и насмешливо спросил:
– А спутники где? У меня была девчонка, так она говорила, у Юпитера есть спутники.
– Очевидно, они незаметны. Не сезон, – объяснил Дьяков. – Известно, что есть четыре спутника видимые, а остальные – невидимые… А вы знаете, что обозначает Юпитер? У меня мать гороскопами увлекается. Юпитер – это авторитет, закон, денежные прибыли. Возможность роста, расширения границ.
Офицеры одобрительно кивнули.
– Хорошая планета…
Расслабились офицеры, присели за стол. Юпитер, раскрывший свои секреты, с гонором смотрел на Окраину. Он был словно немой, во всяком случае, не мог возражать и сиял, как серьга проститутки.
Тяжелые предстояли сутки. Сутки давит неизвестность, о чем забываешь с утра. Генералитет опять придумал план уничтожения, а перед низшими чинами не отчитался. Может, будет наведен, наконец, порядок, но все может измениться. Должно начаться какое-то движение. Наверное, вперед. Куда-то надо, или зачем мы здесь?
Как зачем? Жить. Действовать. Давить. Буквально, ребята, давить врага, до полного уничтожения. Всмятку.
Но что будет с нами, когда враг издаст последний смрадный хрип? Кто мы будем после войны?..
– Отставить называть операцию по наветению конституционного порятка и поттержанию стапильности в регионе, а также сохранению целостности нашей Ротины войной! – вырвалось у капитана Власюги.
– Есть! – подтянулись лейтенанты.
– Тяжелая вой… операция по наведению порядка, – сказал Углов. – Мне тут один братан рассказывал про операцию в Приречье. Идет отделение по селу – все из домов выходят. Продукты тащат, вино старое. Из ружья в спину никто не целится. Даже по ночам ходить безопасно, потому что всех чурочных мужиков из Приречья заранее увезли… на земляные работы на Окраину. Одни бабы остались.
– А зачем тогда операция-то нужна была, если чурок в Приречье уже не было? – спросил Самцов.
– Не знаю, – задумчиво сказал Углов.
– Давайте хлебушко разломим, – сказал капитан Власюга, раздавая офицерам куски хлеба, – и за всю нашу правду поговорим.
Нахлынуло грустью, как сиропом. Лица лейтенантов непроизвольно сложились в многозначительные гримасы. Углов на секунду окаменел, а в голове его скакнуло: «И помянем товарищей наших… Отомстим… Офицерское братство…» Самцов шмыгнул носом, потом презрительно усмехнулся, потом опять шмыгнул носом. Усмешка, как он запоздало понял, относилась к далекому, затаившемуся и обреченному врагу. Лицо Дьякова стало еще более загадочным, чем всегда. Он был уверен, что правду знает лучше капитана, но беседу поддерживать согласен, если ничем не выдавать себя.
– А правту знать не нато, – ласково сказал капитан. – Правта, она много врета принести может. Так всякие шляются, вынюхивают, а потом на весь свет пишут, что мы тут, тескать, как и не люти вовсе.
– Вы про того вынюхивальщика? – спросил Дьяков. – Этот уже никогда ничего не будет писать. Утром ВСБ приедет, и все… И бумаги свои он больше не увидит – они в нашем ящике. Кстати, их и вээсбэшникам не стоит отдавать, а то нас за горло возьмут. Видели? Видели. Читали? Нет. А кто поверит? Товарищ капитан, я еще голову не потерял и терять не хочу.
– За это нато выпить, – одобрил Власюга.
Капитану Власюге сегодня было необходимо сильно напоить подчиненных, чтобы они не помешали его планам на ночь. Поэтому он под одобрительный гул достал из потаенного угла еще пару бутылок водки. Посиделки продолжались и приносили все больше тепла и дружбы.
Пронзительнее завыла собака, и офицеры невольно оглянулись на черное окно.
– Нет, это волк, – заявил Самцов. – Я жил у одной девчонки, у нее папаша был – лесник. Мы поэтому в лесу жили. Ходили на озерцо. Волк часто выл – с детства сидел в сарае. Правда, потом дядя Ваня сжег сарай. Выпил и поджег вместе с волчонком. Эх, какая охота в тех местах! Идешь, бывало, с девчонкой, стволом туда-сюда, пятнадцать зарядов – тридцать уток. С дядей Ваней на пару – пять дюжин каждый день.
– Он ведь был – лесник, а не охотник? – вяло удивился Углов. Он был пьянее всех.
– Ну и что? – возразил Самцов. – Когда отчет писал, или когда начальство приедет, или когда у браконьеров незаконную добычу отбирал – лесник, а так – не дурак был на озерцо сходить.
Через полчаса капитан ухмыльнулся и приказал всем спать. Лейтенанты отдали ему честь и ушли в соседнюю комнату. Самцов и Углов повалились на кровати, а Дьяков решил почитать журналы. Власюга нахмурился: «Умничает». Он сказал, пьяно раскачиваясь в дверях и толкая косяки широкими плечами в твердых погонах:
– Читаешь, лейтенант… А я путу телом заниматься. Готовлюсь вот светения сопирать, что разветка доносит. Ко мне шпион придет опстановку токлатывать. Хоть мы и в тылу, а о телах запывать нельзя. У тебя-то как настроение?
– Благодарю, товарищ капитан! – не поднимаясь, ответил Дьяков. – Хорошо посидели, товарищ капитан!
– А ты, лейтенант, не тумай, что я чурок приваживаю, – понесло капитана. – Со шпионом я на улице познакомился. Смотрю – итет. И словно оглятывается на меня, смотрит как-то по-осопенному. Я еще пот пивом был – помнишь, утром мы пиво отопрали у отного? Ну понравилась мне, я тогнал, прижал. А солтатня кругом, не могу я так! Я люблю по-офицерски, по-хорошему. Говорю – приходи. Вот, придет сейчас… А если не притет – расстреляю!
Скоро капитан Власюга уже беседовал со своим «шпионом» – пытался загнать его, вернее, ее, в угол и ущипнуть за грудь. Девушка была не с обложки, но его всегда тянуло на таких, худеньких, незрелых. Он уже попробовал нескольких чурочек за этот год и теперь не мог без этого долго. Они всегда заводились сами – трепетали они в его руках; в этой проклятой богом и президентом стране не было по-настоящему крепких мужиков. Девочки ломались от одного взгляда, усмешки посланца Великодержавии. И заслуживали свой паек – а чего, солдат всегда поделится…
Она тоже подхихикивала, ускользая пока от грузного, сильного капитана. И лицо ее ускользало, и руки. Она была раскрепощена и беззаботна, как будто капитан попал в офицерский клуб далеко от передовой. Она прошмыгнула под рукой капитана и проскочила в другую комнату, где два лейтенанта спали, а Дьяков читал книгу. Власюга выругался, но моментально размяк, потому что в него искоркой попала шкодливая улыбка шлюхи, которую та оставила в доме, выскочив во двор.
А лейтенант Дьяков даже не поднял глаз, напряженно уставившись в текст. Он был на грани эротического возбуждения; его не оставляли равнодушными эволюции капитана за стенкой, и сейчас он вполне сопереживал рядовому Сиюминутину.
Через две секунды шлюшка вернулась со двора. Капитан прыгнул к ней, не стесняясь Дьякова. Но она снова избежала столкновения с его тушей.
Перед собой девушка держала плетеный кузов из тех, что валялись во дворе. После того как не стало хозяев, по двору все валялось; хозяева же в эти кузова собирали урожай яблок.
– Чего скачешь тута-сюта? – рявкнул капитан. – Я тебя расстреляю! Что за трянь ты притащила?..
В это мгновение где-то в темноте крикнул постовой. Что-то случилось за стенами дома, и тревога, как внезапная метель, проникла внутрь и отвлекла капитана. Те двое, что спали, одновременно проснулись и непонимающе смотрели по сторонам.
Может, Власюга и понял, что девчонка прячет за кузовом, но она успела первой; она шагнула на середину, чтобы видеть всех четверых сразу. Кузов упал, открылись револьверы. И одновременно защелкали выстрелы на дворе, за деревьями, на берегу, на пасеке. Мертвый капитан слепо выстрелил в стену.
Девчонка-убийца потушила фонарь и захлопнула дверь. Она притаилась, направив в окно револьверы. Ничего не происходило под окном. Стреляли реже и реже. Донесся шлепок сырой массы, словно налетели на дерево; последний раз грохнул карабин, и стало тихо.
* * *
(Слишком много злобы. Как и голливудским режиссерам, автору не дает покоя популярный эротический символ девушки с пистолетом. Судя по всему, молодой автор решил преуспеть в модном жанре боевика. С присущим его стилю излишним сарказмом он изобразил в первой части офицеров-недоумков, зачем-то посланных в гипотетическую страну отстаивать некие федеральные интересы. Просматриваются выпады и уколы в сторону нынешних властей. Соплячество и пустое фрондерство. Кроме того, не выявлена эпоха, время действия. 20-е годы? 30-е? 90-е? Работа с автором, приглашение по телефону на заседание литклуба «Капитан Гуселькин».
Записка на первой странице: «Сергей Иваныч! В девятый номер не включай, но текст пока не стирай. Скажи Ксюше, чтоб купила „Колу“. Михаила Анатольевича пошли в жопу и зайди ко мне. Р.»)
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ АЛМАЗЫ
Итоги, это вы? Давайте, я вас подведу.
Я писатель Илья Собакин. Мой первый принятый редактором рассказ назывался «Кошка». Он был напечатан в фантастическом журнале «Загорский партизан». Журналу сейчас, кажется, пришел конец, а Загорье – это область, где мы живем. Такая важная промышленная зона в Великодержавии. Это значит, что промышленность тут преобладает. Нам повезло. Далее на восток преобладают простые зоны.
Я родился в неурочный час. В загорских школах до начала первого урока оставалось тридцать минут. С семи лет и до семнадцати я буду проклинать час своего рождения. Полвосьмого. На мне толстая негнущаяся одежда, я несу тяжелые глупые книги. Я выхожу из подъезда и, скользя, иду на занятия.
В средней школе я обнаружил, что в мире примерно на десять слов больше, чем было принято произносить у нас дома. Оказалось, новые слова наиболее точно именуют то обстоятельство, что в полвосьмого я иду в школу. В них неизбежность, цинизм и ложная значимость.
Открыв для себя первое слово, я списал его на костяшки пальцев. Если не считать противостоящего пальца, одна костяшка оказалась лишней, и я поставил там восклицательный знак. Это синее слово на моей руке по звучанию напоминало клич монгольской конницы и, одновременно, вой волка в чаще. Кроме того, оно могло оказаться именем этого косматого волка.
– Нормально, – сказали одноклассники.
Вспоминая этот забавный эпизод, думаю, что итог я подвел в тот же день, дома: слово, даже не высказанное вслух, в определенных обстоятельствах способно вызывать бурные чувства людей.
Первый сексуальный опыт я приобрел в четыре года. Опыт носил явно позитивный характер, хотя в тот момент я испытывал некоторый стыд. Девочку звали Света. Мы спали с ней на соседних койках в детском саду. По высоким окнам путешествовали мухи, пахло полдником и стираной постелью. Был тихий час. Мы посмотрели друг на друга и увидели, что оба не спим. Света странно улыбнулась, обнажив остренькие карамельки-зубы, откинула одеяло и приспустила белые трусики.
– Илюша, – требовательно сказала она, – поцелуй меня сюда.
– С какой стати! – испугался я.
– Ты что, боишься? – страшно удивилась она.
Я пожал плечами.
Мое сердце было уже несвободно. В возрасте года я познакомился с соседской Ленкой и теперь считал ее своей невестой. Она была, безусловно, лучше Светы, но обстоятельства раскидали нас по разным группам.
Света поболтала в воздухе загорелыми ногами.
– Ну как?
– Не надо, – шепотом сказал я.
– Надо, – заключила Света. – А то я с тобой играть не буду. Никогда.
Ленка осталась в неведении относительно этого скандального приключения.
В детском саду я считался приверженцем идеалов рыцарства и дружбы. Но при этом, к сожалению, был относительно слаб физически, что, впрочем, компенсировалось в общении рассудительностью, инициативностью и фантазией.
В старшей группе мы с Ленкой, наконец, соединились. Один день у нас даже была семья.
Все уехали к шефам – отчитываться в соблюдении правил гигиены. Сначала тренировались. Предполагалось, что группа будет отвечать на вопросы ведущего:
– Что надо делать перед едой?
– Мыть ру-у-уки!
– Зачем нужна зубная паста?
– Чистить зу-убки! – хором мямлит ребятня.
– Сколько раз в день?
– Два-а-а-а!
– Зачем нужен носовой платочек?
– Сморкаться!
– Нет, Илюша, носовой платочек нужен, чтобы вытирать…
– Сопли!.. – догадался я.
Когда все уехали, я, опозоренный, остался с нянечкой. Тут привели больную прежде Ленку. Мы с ней немедленно поженились.
Лена родила ребенка – пластмассовую Машу без ресниц. Я критически оглядел дочку.
– А где ресницы?
– А ресницы выдрал братик! – сердито закричала Ленка. Она схватила куклу-мальчика и по-футбольному отправила его в угол.
Может, я и был рыцарем. Хотя, возможно, тут все дело в самолюбовании.
А в начальной школе была одна девчонка – Наташка. Так получилось, что ее изводили всем классом. Сейчас это кажется невероятным, но я вступился за нее. Таким образом, я стал в какой-то степени чужим в компании мальчишек. Дело доходило до легких потасовок с тремя-четырьмя одноклассниками одновременно; но вообще-то это было время щенячьей возни, пока дети оставались детьми. Удары их слабых кулаков были безвредными, изводить словесно они тоже еще не умели.
Дошло до классного собрания.
– Что она вам сделала? – вопрошала мама Наташки. – Оставьте ее в покое. Вы неправильные дети, не умеете дружить. Другое дело Илюша. Он за девочку – горой.
Кстати, с Наташкой мы целовались прямо за партой… По-моему, даже на уроках. Учительница – двадцатилетняя девочка – краснела и обижалась:
– Соба-а-акин! – ахала она. – Сейчас пойдешь из класса… Бессовестный!
Мы с Наташкой разошлись через год, ее увезли в другой город – надеюсь, более приветливый. Я недолго жалел – мы бы потом стали чужими, а так остались хорошие воспоминания.
Этот итог – печальный. Хотя, прочитав Томаса Мэлори и кого-то еще, я уже не удивляюсь. Рыцари… У них, конечно, есть дама. Однако она, обычно, замужем. В наше время, примеряя на себя рыцарские латы, которые носил в первом классе, не забываю делать поправку: у тех, кто в латах, судьба любить чужих женщин… Женщин, принадлежащих:
друзьям-врагам..
себе…
истории…
воображению…
безумию…
Люди из далекого прошлого, нашли вы свое счастье или нет? Внимание, в случае отрицательного ответа Илья Собакин готов оказать вам срочную провиденциальную помощь стихами.
Под сладкий запах манной каши
Мы вместе писали в горшок,
И нам немного было страшно
И в то же время – хорошо.
Нам все казалось неизменным,
Но вот прошло немного лет.
Наибанальнейший клозет
Сменил горшок наш незабвенный.
И детство в трубы утекает,
Но кто погонится за ним?
Теперь ты писаешь с другим,
А я с другой, и мне – хватает.
Но знай, я помню хорошо,
Куда мы спрятали горшок.
Взять бы да очутиться опять в теле четырехлетнего, попасть в те годы и при этом сохранить весь опыт взрослого человека, память об этой жизни. Правда, не было бы места обычным детским радостям, тайны большого мира, но зато сколько плюсов! Сначала я облегчаю жизнь родителям, контролирую свое поведение и постепенно убеждаю их в своей коммуникабельности и самостоятельности. Затем – коллектив. Я, конечно, становлюсь лидером, душой компании. В школе я не буду вундеркиндом, ни к чему привлекать к себе такое внимание, но учусь на пятерки, потому что уже владею письмом и знаю арифметику. Освобождается много часов в день, я ведь не учу уроков! Начинаю заниматься спортом, футболом, быть может, боксом, чтобы отпугивать шпану. Взрослея, приобретаю популярность у девчонок (это настоящему подростку нелегко, а я-то замаскированный взрослый, видел их во всех видах). Не теряя ни года, оканчиваю институт, причем ориентируясь на специальности, востребованные в настоящее время; ни в коем случае нельзя расставаться со школьными друзьями – это связи, пригодятся. Таким образом, к настоящему времени у меня полно знакомых, хорошая специальность, жена и ребенок… И всегда хорошее настроение, хотелось бы добавить, иначе зачем все?
Вся тоска по детству – от бедности. Иногда представляю себе такую дорогу, по которой идешь, идешь… бац! – нагнулся, подобрал алмаз. Положил его в корзинку. Или золотые слитки? Это феномен, и тема для застольного разговора – почему такое значение придается золоту и алмазам? Ну не понимаю я! Почему люди дерутся из-за них, убивают, тратят состояния ради этой бижутерии? На шее у красотки висят штуковины и привлекают взгляды мужиков – ложь! – голая шея куда интереснее, а украшения можно делать из пластмассы… Химики, докажите мне, что нельзя делать столь же красивые вещи на наших заводах, не используя Аu и кристаллы С!
Да, не быть мне экономистом. Не понимаю я, почему сбережения целых государств хранятся в виде золота. Чернышевский думал, что это будет алюминий. Я надеюсь, в будущем золото обесценится, а заменят его достижения культуры и, может быть, владение информацией. Тогда каждая страна, наплевав на золото, будет богатой в меру своего прогресса и развития культуры! И я, Илья Собакин, где-нибудь сбоку присобачусь, хе-хе…
«Загорского партизана», где напечатали мою «Кошку», уже нет. Зато сейчас стал популярен журнал «Загорье». Туда все писатели спешат со своими первыми опытами. Писатель Мамченко жаловался:
– Написал я повесть про детей. Про то, как они подружились с кузнечиком. Приношу в «Загорье». Говорят – берем, отличная повесть. Вставим между рассказом «Судьба» и очерком «Капелька солнца». Оказалось, «Судьба» – это про кровавый инцест, а «Капелька» – про групповое самоубийство наркоманов. Я забрал повесть, – скорбно сказал Мамченко, – и отправил в столичные журналы.
Напечатали мой рассказ «Печень Васи». Про то, как недоросль Вася разговаривает с голосами. Услышав их в первый раз, он испугался и взялся за учебу. Но потом стало очевидно, что голоса лохи, в середине рассказа он разрулил их на бабки, то есть доказал, что голоса должны ему деньги. А в конце выяснилось, что Вася разговаривал со своей печенью, которая являлась инкарнацией некоего грешного в прошлом инопланетянина.
Разные люди в «Загорье». Интересные. Все хотят в рай. Но почему-то всем надо сидеть одесную Творца. А если не пустят – на то место подложим что-нибудь острое.
Неверников – широко известный писатель. Но круг, в котором он известен, настолько узок, что его даже овалом-то не назовешь. Это щель; но в этой щели Неверников, повторяю, очень известен.
Он балуется грубыми стихами. Не со зла, а в свое удовольствие. Его ставка на то, что люди не убивают за стихи, как во времена Лермонтова. Зато, ухватившись за хвостик сего жанра, он еще чуть-чуть прославил себя:
Кашкин и Машкин поймали ужа,
Змейка погибла во тьме гаража.
Детская неожиданность в двух строчках, не правда ли? Просто незатейливая прелесть.
Кашкин – один мой знакомый. Он ходит в джинсовом комбинезоне и работает в видеопрокате. Дошли слухи, что он собирается судиться с Неверниковым. Машкин же – целиком выдумка Неверникова. Скорее всего, не самая удачная…
Много стихов Неверников уже отправил в Интернет, среди них есть и еще незатейливее. Но на месте Кашкина я бы предпочел другой, школьный метод. А чего? Дружеская потасовка. Интеллигенция решила обратиться к истокам, опроститься, почувствовать широту великодержавской души.
Человек, которого я просто люблю, – величайший драматург и главный редактор Иван Рождество. Был я в театре. Не понравилось. Пьеса была – да; у Ивана Владимировича все пьесы – да. Актеров вот надо бы ему из столицы переманить, а то у наших всё мешки да мешки под глазами и тонкий голос, как у трубы «Завода пластмасс». А Рождество, когда смотрит свою пьесу, – плачет. Он пока не оказал влияния на мою заблудшую душу, не вывел ее к свету, но зато, верю, скольких он уже спас! Искусство способно на чудеса. Вспомним, как много деятелей искусства получило вид на жительство в нормальных странах. Не говоря уже о том, что настоящее, большое искусство может делать деньги.
Да, я хотел сказать еще о театре. Вот говорят – актер, актриса. Однажды шли пить, а на площадке стоит мрачный мужик с сигаретой. Мнет эту сигарету ногой.
– Здрасьте, – я ему говорю, а он на меня посмотрел по-этакому, как на тюбик зубной пасты, который кончился и присох к туалетной полке. Мне потом сказали, что это был Народный артист Великодержавии А. А. Сорокин. Он всегда у Ивана Рождества играет главную роль. Привычка, что тут поделаешь, да и некому больше.
Я, кстати, теперь снимаю комнату в квартире, где мы пили в тот раз. Так что Народный артист – мой сосед за стенкой. Только я его больше не вижу (я сплю днем) и трепета не чувствую. Сигареты на том месте тоже нет.
Зато я разозлил У. Ю. Сорокину, его супругу. Я не хотел. Просто в Великодержавии, где из поколения в поколение жили в коммунальных квартирах, у человека появились, как ранние морщины, определенные рефлексы, отвечающие, например, за строгое соблюдение тишины или квоту на гостей. Теперь, казалось бы, у большинства семей отдельные квартиры, все забились в них, как Наф-Наф в свой домик, однако дремучие инстинкты еще проявляются – например, в сований любопытного носа в чужие дела.
Говорю ей понятными словами, четко расставляя ударения и даже кашу не жуя:
– Я к вам в квартиру – не лезу. Я вам советов – не даю. В глазок за вами – не подглядываю. Вашей матери… да-да, вашей матери не звоню в полночь и не докладываю, что у вас в гостях какие-то подозрительные люди… Ну и что, что у вас не было подозрительных? Я бы все равно не стал звонить!
Тут выскочила на площадку дочь Народного артиста. Она жевала апельсиновые корки и держала в руках Евангелие от Марка. Что дальше? Она послала меня по матушке и плюнула на лестничную площадку, как в пропасть. Это пропасть между мной и семейством Народного артиста.
А я и не претендую. Поживаю так себе. Ушел от родителей, работал дворником на пару с одним магистром философии по имени Толя. У нас с Толей с самого начала был уговор: пиво покупаем на мои деньги, водку – на Толины. Во всем должен быть порядок. И еще он обещал Борхеса с Маркесом на работе не читать, а то территория всегда недочищеной оставалась.
В марте ничего не происходило, только лопнула труба в ванной. Весна заледенела на клумбах и оконных рамах, как разлитый говяжий студень. Чай уже не грел, а ночью мне на шею свалился худенький паук, огляделся и потопал куда-то. Чтобы случайно не раздавить, я отнес его на кухню и отправил в щель между плитой и тумбочкой. Он спланировал и исчез.
А потом я увидел, что в щели на полу сидит жирный паук-самка. И самка сожрала моего паучка, в котором я так нелепо принял участие.
Да, ничего со мной интересного не случается. Вот узнал я о неком товарище Рогове, бородатом мудреце. Меня поразили два факта: что он называет столицу Великодержавии столицей мира, и что он ездит в Индию и Африку бесплатно, только за улыбку и вежливость, которые у него не кончаются. Прочитав его заметки, я загрустил. Почему у меня – ни вежливости, ни улыбки? Был бы я уже далеко отсюда, там где жарко и можно спать под деревом. Рогов сделал Индию обыденным делом, он покорил ее для меня, теперь она лишь провинция моего сознания (а раньше была недосягаемым раем).
Я, однако, начинаю верить двум его бесхитростным тезисам. Первый: хороших людей больше, чем плохих. Второй: по дорогам можно ездить бесплатно, убалтывая шоферов.
Ругая жирного паука (я обязательно убью его в каком-нибудь рассказе), я бодрюсь и представляю свою жизнь дорогой, широкой асфальтированной трассой. Мне помогают на ней разные люди. Кто-то мне сильно несимпатичен и раздражает. Большинство же на меня не обращает внимания, едут себе, решая мелкие и великие задачи. Все стремятся к концу. Конечно, выйти в жизнь, то есть, по-моему, на трассу – это поступок. Но когда мы уже родились, когда идем вперед, это не кажется чем-то особенным…
Я сделаю так: уеду из холодного пояса на поезде, а там, на юге, буду голосовать на шоссе, пока не устану от этой жизни (дороги).
Все, иду собирать вещи. Отныне я в настоящем времени, и все мои действия становятся новыми, свежими; пусть все отличается от иронических воспоминаний, которым я только что предавался.
