Текст книги "Указка"

Автор книги: Алексей Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– А вот и он, – сказала скрипачка. И перестала играть.

Да, скрипка уже была не нужна. Я научился видеть без скрипки. И я увидел, что впереди мелькает легкая тень. Люди ползли к этой тени. Без всякого труда тень проходила сквозь людей, или она ступала по ним. Мне показалось, что людей становится меньше. Я почувствовал тошноту. Люди лопались, как мыльные пузыри.

– Он их убивает? – спросил я.

– Он в них тычет.

Ей тоже было противно.

Тень приблизилась, и я перестал ее видеть как тень. Это был человек с погонами тени. Он улыбался и помахивал указкой.

Вот женщина с голыми ободранными локтями подняла голову и заглянула ему в лицо. Ее обкусанные губы растянулись в улыбке. Так в последний раз улыбаются детям их куклы, прежде чем дети ради интереса бросают их в огонь. Человек с погонами тени приостановился. Он смотрел на женщину с веселым удивлением. Потом пожал плечами и протянул к ней указку. Чпок!

– Чему он улыбается? – спросил я.

– Он узнает этих людей. Ему смешно, что они лопаются, а назавтра снова ползут к нему. Одни и те же!..

Человек с указкой был в двадцати шагах. Смотрю, а скрипачка на него идет. Я ее окликнул, а она как во сне. Смычок поднимает, как будто фехтовать с ним хочет. А человек-то с указкой – невысокий такой. Лысоватый и с морщинками возле губ. Мне он понравился. Ну, думаю, ему бы клерком работать или страховым агентом, людей-то уговаривать. Таким всегда верят. А он в это время указкой, как тросточкой, помахал, будто скрипачке дорогу расчистил, а она идет. Ну, я догнал ее:

– Ты чего хочешь делать? – спросил я.

– Я хочу, чтобы его не было.

– Кто это?

Она так отвечает, как будто я и так все давно знаю:

– Как – кто? Это президентская программа.

Смотрю, у нее слезы потекли. Ну, я слушаю, а сам на человека с указкой-то поглядываю, что он делать собирается. А он будто устал махать по сторонам, встал и стоит себе.

– Почему он программа? – спрашиваю.

– Сначала я тоже не понимала, – сказала она. – Когда поняла, то перестала спать по ночам. Потом захотела тоже так… Потому что это программа, которая делает россиян счастливыми и преуспевающими. Если они устали, то появляется он… Тык! Программа всегда знает, кого куда направить. Человек, который часто бывал в плохом настроении, не находил себе места, беспокоился, – лопается, как мыльный пузырь, а потом просыпается обновленный и забывает все лишнее… Его направили туда, где он нужен.

Ну, я после всего, что в Обновленной России повидал, этой новой ерунде не удивился. Только мне было дядю Андрея и Кабинетова жалко, как они перед обновленным Витькой расстилались. Взять бы, да надавать Витьке по морде…

– Ладно, – говорю. – А что, эти люди, которые ползут не первый раз, – они разве не обновляются? Почему их так много? И почему их не было видно, пока ты не заиграла?

– Их не было видно, потому что это тоже часть программы. К нам ведь из цивилизованных стран приезжают, из Китая, например. Нельзя им показывать, сколько у нас слабаков.

– Каких слабаков?

– На которых не действует президентская программа. Кто ничего не хочет делать сам. А только верит человеку с указкой… Что он сделает их сильнее, благороднее, добрее. А он – чпок! И назавтра им снова приходится ползти. Он ведь не умеет по-другому. Он только тычет.

– Вот, черт, – сказал я. – Давай уйдем. И сделай, чтобы я больше не видел эту программу. И указку.

Тут я почувствовал, какой холод вокруг скрипачки. Она выпрямилась.

– Не могу, – сказала она и усмехнулась. – Теперь это навсегда. Когда-то и я увидела указку впервые. Еще ее видели Старобабин и сержант Шнурко. Да и все, кто из того, старого мира. Мира, который не заснул…

Я помню, как мы с отцом, тетей Катей и Генкой впервые ехали по Нью-Йорку из аэропорта Кеннеди. Повсюду были пробки. Наш автобус подолгу застревал на перекрестках, и я помню, как я смотрел на новый город. Он тогда еще был сильный, а я оглядывался, как кошка, которую принесли на порог новой квартиры. А город встречал меня крепким американским рукопожатием.

Но вот, оказалось, что сила Америки не навсегда. И вот, кошка облизывается посреди обломков некогда нового и богатого жилья и чувствует себя настоящей хозяйкой в доме, раз уж не осталось никого из людей. Может, кошки тоже ненавидят своих хозяев, как русские всегда ненавидели Америку? Но нет, кошки хотя бы ласковы. Наверно, речь можно вести о злобной обезьяне с бритвой, которая точила эту бритву, да не успела прирезать человека – он сам ушел из жизни, повинуясь накопившейся усталости. Обезьяна машет бритвой и налаживает связи с такими же обезьянами, строит с ними цивилизованное общество.

Хорошо, что никто, ни скрипачка, ни президентская программа не знают этих моих мыслей. Мне стыдно перед самим собой. Животным я никогда не был, а американцы не были моими хозяевами. Но я начал было жить в том самом доме, который развалился потом у меня на глазах, придавив не только американцев, но и мою семью. Лучше бы в меня, действительно, ткнули президентской указкой и заставили забыть о годах жизни, потраченных на обезьянью злобу.

Ошибка.

Если обезьяне нравится строить цивилизованное общество, обкарнывая бритвой все недостатки, которые обезьяне померещатся, то обезьяна не станет человеком и не построит новый дом…

Я последний раз взглянул на скрипачку, потом оценил расстояние до человека с указкой и снял куртку. Холодный ветер окатил меня со спины. Я взял куртку за оба рукава и махнул, пробуя ее тяжесть.

… Он был ловкий, этот тип с указкой. Несколько раз я чуть не попал под его удары. Хотя он, видимо, быстро понял, что ему не удастся уколоть меня, и он стал действовать свободной рукой и даже ногами. Наверно, он был растерян. Мне показалось даже, что в первые секунды он и не видел меня, как и я не видел его весь этот месяц. Я не силен в таких вещах, как обмен ударами. Поэтому я только уворачивался, не выпуская ни куртки, ни футляра, который так давно был у меня под мышкой, что я даже забыл положить его перед схваткой.

Все-таки он пытается действовать указкой, как рапирой. Хотя даже он сам, наверно, не знал, куда я попаду, если лопну, как мыльный пузырь. Да и лопну ли я вообще? В Америке меня приучили не ныть и не чувствовать себя слабаком.

Я ударил его курткой по лицу. Он сморгнул и отмахнулся указкой. Тогда я ударил его с другой стороны и понял, что он не успевает. А что теперь делать? На какую-то долю секунды он потерял ориентировку, и я зачем-то сделал шаг. Может, я хотел попробовать уронить его? Но он схватился свободной рукой за куртку и притянул меня вплотную. Я извернулся, и указка запуталась в куртке. И куртка исчезла со странным звуком, напоминающим треск ткани, но я был уверен, что ткань осталась цела…

– Осторожно! – крикнула скрипачка.

Что она делала – я не видел. Меня душил человек с указкой. Я даже не мог теперь уронить футляр от скрипки. Человек плотно прижал меня к себе. Я не пускал его указку ткнуть меня, но долго это продолжаться не могло.

И вдруг он исчез. Как мыльный пузырь. А я упал.

Скрипачка засмеялась.

– Я ткнула его смычком, – сказала она.

Я поднялся. Подобрал с земли указку. Она была теплая, и мне даже показалось, что она заряжена электричеством. Когда я провел по ней рукой, ладонь защекотало…

– Как все просто, – сказал я. – Один укол смычком… А что теперь? Указка теперь у нас. Теперь она не действует, без программы?

Скрипачка странно глянула на меня.

– Теперь мы сами – программа, – сказала она и взялась за конец указки. И не успел я что-либо сделать, как она ткнула себя острием в грудь. Я почувствовал, что по указке пробежала новая волна электричества.

– Я не исчезла, – сказала скрипачка.

И я увидел… Только что их не было, но теперь они появились. На плечах скрипачки были маленькие золотые погоны. Она расхохоталась.

– Ты чего смеешься? – спросил я, делая шаг назад.

Она глянула так, словно извинялась, но в то же время весело:

– Снова не понимаешь… Я всегда этого хотела, только человек с указкой не видел меня. А я хотела быть такой, как все. Счастливой. Веселой. Ходить на работу. Иметь друзей. И не видеть таких, как сержант Шнурко, Старобабин и… как я.

И тут вокруг стало легко.

– Стать как все? – переспросил я. – Поздно.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В этот вечер в Музее молодежи было шумно. Организатор Концов вновь собрал молодых писателей и поэтов.

Коля Кокошников принес рассказ «Как я встретился с президентом».

Там рассказывалось о том, как Коля с мамой пошел кататься на лыжах. Он спускался с горы и упал. И тут случилось чудо. К ним с мамой подошел невысокий человек в лыжной шапочке и помог Коле встать. Но Коля немедленно упал снова, потому что узнал президента. Мама тоже упала. Президент засмеялся и стал учить Колю. К концу дня Коля уже катался гораздо лучше.

После прочтения рассказа планировалось обсуждение. Тема была затронута важная и жизненная, и многие задавали друг другу вопрос: действительны ли события в рассказе или вымышленны.

Но вдруг все замолчали. И листки с рассказом выпали из рук Коли Кокошникова. И в точности также листки со списком выступающих выпали из рук организатора Концова. И еще многие присутствующие выронили портмоне, блокноты и дамские сумочки. Молодые писатели и поэты прислушивались к чему-то далекому, непонятному, происходящему за стенами Музея молодежи.

Организатор Концов встал. Он выглядел очень растерянным.

– Что происходит? – крикнул кто-то.

– Не знаю, – сказал организатор Концов. – Но догадываюсь. А вы?

И тут в зале раздался смешок, непонятно чей, и кто-то сказал:

– По-моему, всему конец…

И в этот момент где-то включилось радио. Писатели и поэты запереглядывались. Они словно не ожидали услышать сейчас эти тяжелые аккорды. Привычно запела труба. Мелодия зашагала поверх голов. Кто-то сказал:

– Десять часов вечера. Все правильно…

Молодые люди возились на своих местах, переговаривались и пожимали плечами. Никто не встал, а Коля Кокошников, ни слова не говоря, потихоньку ушел со сцены на свое место. Организатор Концов один был на ногах. Все взоры были обращены к нему – не он ли придумал включить радио? Но организатор Концов только поморщился. Он скрестил руки и сел в кресло, с видом превосходства оглядев зал.

– Браво! – крикнул кто-то.

И тут начался гвалт. Кричали: «Уберите музыку!», «Выключите! Надоело!», «Какой придурок принес радио?» Кто-то пытался поставленным голосом шутить: «Внимание! Всем построиться! Сейчас лыжи будут раздавать…» И когда стало стихать, один голос крикнул:

– Где Роман Буйный?

И все больше голосов стало требовать Буйного, а через несколько секунд уже весь зал скандировал:

– Буй-ный! Буй-ный!

Роман Буйный появился перед рядами и одним прыжком оказался на сцене. Он взмахнул руками и стал читать:

Хоть порой бывало туго,

И наелся я говна,

Я люблю тебя, подруга,

Моя лыжная страна!

Хоть парик твой оторвался,

И испортился протез,

На тебя, готов поклясться,

Я б немедленно залез!

Только я устал любиться,

Все висит, как ни качай.

Я поеду за границу,

Ты, подруга, не скучай.

Ты возьмешь мои погоны,

Толстой трубочкой свернешь.

Успокоятся гормоны,

Ты поплачешь и уснешь.

Плакать нам теперь не стыдно,

Ты проснулась, как в аду:

То, что было нам не видно,

Нынче снова на виду.

Долго я ушами хлопал,

Не сводил с тебя я глаз…

Предложилась мне Европа,

По десяточке за раз!

Прочитав стихотворение, Роман Буйный подпрыгнул и завопил так, что последние мощные аккорды гимна пропали за этим воплем:

– Погоны!.. Срывайте погоны!

И сам, подавая пример, ухватил себя за круглые плечи и что есть силы дернул. Послышался треск. Буйный швырнул погоны к потолку.

– Ура!

И все другие присутствующие словно проснулись. Снова стало ничего не разобрать за криками «Ура!» и «Ну их на фиг!». Полетели вверх погоны молодых писателей и поэтов. И когда упал последний погон, кто-то вдруг сказал:

– Интересно, а русским в Европу до сих пор легко визы получить? Или там уже сообразили?..

И тут молодые литераторы засуетились, затолкались, стремясь раньше других попасть к выходу.

А у выхода стоял подполковник. На лице его была смесь удовлетворения и брезгливости. Молодые писатели и поэты остановились. Никто не решился пройти мимо подполковника.

Подполковник сказал:

– Эх вы! Докатились. Во время гимна не встаете. Погоны испортили. Собрались в Европу драпать. Поносите нашу великую Обновленную Россию!

– А она уже не обновленная, – ответил Роман Буйный очень тихим голосом. – Разве вы не чувствуете?

– Но она все еще великая, – возразил подполковник. – И у нас хватит указок и людей в погонах, чтобы снова ее обновить… Давайте-ка, ребята, по-хорошему: все ложимся на пол, руки за голову, и помалкиваем. Лады?..

Молодые писатели и поэты стояли молча. Никто не лег. Подполковник нахмурился и отошел от двери, освобождая проход.

– Начинайте! – громко сказал он.

И, подчиняясь команде, в зал вбежали люди в черных масках и с автоматами. Точными пинками они укладывали на пол молодых писателей и поэтов, изящно заламывали им руки за спину и щелкали наручниками.

Организатор Концов оказал сопротивление, уклонившись от первого пинка, за что поплатился восемью выбитыми зубами. Поэтесса Алла Небесинская попыталась защищаться лакированной сумочкой, из-за чего лишилась изрядной части своей прически. Коля Кокошников некоторое время прятался, завернувшись в занавес. Галина Опахалова от волнения так вспотела, что наручники с нее сваливались, и их пришлось заменить резиночками для волос. Чтобы удержать Романа Буйного, три милиционера сели на него верхом и еще двое держали его за волосы. Легче всех было Сержу Нелюдимову. Сразу после начала операции он ушел в себя и перестал замечать окружающих.

Кто-то возмущался вслух. Кто-то стонал. Но никто не удивлялся неожиданному напору работников милиции. Все ведь понимали, что этим вечером милиция уже не была обновленной. Но все еще оставалась великой…

* * *

… Она подошла. Я отстранил ее.

– Дай футляр, – сказала она. – Я спрячу скрипку.

– Не дам, – сказал я.

Она по-детски насупилась:

– Я так не хочу. Я устала. Давай спрячем скрипку и пойдем домой. Ко мне домой…

– Не пойдем, – сказал я.

– А что ты еще хочешь делать здесь? – спросила она. – Я тебе все показала. Ты был очень хорош.

– Тебе виднее…

Она отступила на два шага. Голос ее изменился.

– Я ведь не навязываюсь, – сказала она. – Не хочешь – не надо. И не провожай меня. Обойдусь. Дай футляр.

Я прислушался к ночному городу. Кажется, началось. Я тихо засмеялся. Там, где раньше был военный завод, осыпалась стеклянная крыша банановой теплицы. Тихий перезвон дополнял странный звук, как будто кто-то давил ногами сырые грибы. Я был уверен, что это прорастают убранные за ненадобностью рельсы. Земля дрогнула. С домов начала осыпаться штукатурка. Половина фонарей погасла. Многие окна домов потрескались и оказались залеплены обрывками скотча. Я уже не мог смотреть на эти дома. Они казались мне ничтожными уродцами по сравнению с многоэтажными демиургами Нью-Йорка.

На улицу выполз человек. Я был счастлив видеть его. Это был не мыльный пузырь, это был самый настоящий человек из прошлого, в куцем пальтишке, перевязанном тесемкой, в валенках. Он посмотрел на меня мутными глазами, и я увидел, что у него не хватает зубов и что на лбу у него шишка.

– Менты козлы… – сказал он и вдруг заорал: – А ну, мент! Поди сюда! Чего вылупился? Думаешь, Сталин помер, так все можно, что ли? Эх!..

– Кто это? – спросила скрипачка.

– Это алкаш, – ответил я. – Русский алкаш. Пойдем, мне тоже есть, что тебе показать. Ты хотела проснуться? Просыпайся.

Я вел ее на площадь.

Воздух тоже изменился. Мне показалось, что нос у меня забит свинцовыми опилками. Я вспомнил, что раньше по всему городу стояли заводы. Значит, все они снова появились. И идти было трудно. Мы все время запинались и скользили. На тротуарах лежал толстый слой бугристого льда.

Президент катался на лыжах на виду у всего города. Но ветшающему городу было не до президента. Президент был отлит из бронзы. Вокруг статуи лежали горы живых цветов. Они скукожились на морозе. Я пошел прямо сквозь цветы, раскидывая их ногами. Скрипачка остановилась поодаль.

– Что… что ты хочешь делать? – крикнула она.

Я махнул указкой.

– Смотри!

Я ожидал, что это будет звук, как если бы уронили крохотный медный колокольчик. Хотя, может, он и был, но в ушах у меня уже ревел будущий Нью-Йорк. Поэтому мне показалось, что статуя исчезла бесшумно.

Я посмотрел под ноги. Цветы тоже исчезли.

Послышался вой сирен. Он приближался со всех сторон.

Скрипачка упала на колени и уронила скрипку.

– Что это?!.

– Это менты, – ответил я, посмеиваясь. – Ловят меня.

– За что? Неужели ты… Что у тебя в моем футляре?..

Я отщелкнул замок и показал ей, что футляре.

– Зачем ты это сделал? – закричала она. – Как ты мог украсть их?

– Нам с Генкой нужны деньги, – сказал я. – Больше, чем лыжи президенту. Да и зачем ему лыжи, если мир проснулся? Сейчас я владею указкой. У меня есть право отправить эти деньги туда, куда я считаю нужным.

На площадь вылетели милицейские машины. Бежать было некуда. Скрипачка, казалось, обрела спокойствие. Выпрямилась и отошла в сторону, чтобы не прикрывать меня от выскочивших из машин милиционеров.

Я услышал голос дяди Андрея:

– Сенечка! Мы все знаем… Это ужасно! Я прошу тебя, не оказывай сопротивления…

Голос Кабинетова:

– Только деньги отдай! И я обеспечу тебя хорошим адвокатом…

Голос Горшкова:

– Он мне сразу не понравился…

И самый властный голос, во много раз усиленный ржавым мегафоном:

– Приказываю сдаться! Лечь на живот, вытянуть руки и раскинуть ноги. Оружие выбросить на десять шагов. Ни с места!..

Что они приняли за оружие? Указку? Футляр?.. Я видел, что все пистолеты уже наведены.

– … Лечь на живот, вытянуть руки, раскинуть ноги…

– Подождите минуту, пожалуйста, – попросил я. – Мне еще надо уладить семейные неприятности…

Я посмотрел в ночное небо. Луна была не страшная. Я улыбнулся, положил на снег футляр и ткнул в него указкой.

– Эх ты!.. – послышалось с той стороны, где стояла скрипачка. Да, я понимаю, что ей жалко футляр, но…

И тут защелкали выстрелы. Тоже мне, выстрелы! Генка из газовика в два раза громче стрелял… А у этих дураков совсем выдержки нет, как же я им объясню, что мне надо в Нью-Йорк…

В меня попали пули, и я стоять не могу. Это смешно, что упал сейчас прямо на задницу. Они совсем сдурели, что ли?.. Я погрозил им указкой.

И тут мне стало страшно. Померещились залитые ядовитым солнцем пустынные улицы, свисающие на асфальт провода и люди в мотоциклетных шлемах с красно-белыми флажками. Люди смотрели на меня, а в руках их бесновались автоматы.

– Канадцы! Канадцы! – закричал я и из последних сил попытался перевернуться на живот, чтобы отползти. Что-то кольнуло меня под ребро. Указка? Не знаю.

А! Я же объяснял тебе, Генка, это бойскаутский значок лежал, вдавленный в асфальт… До чего больно мне теперь, Генка…

ЛЮДИ И ТЕ, КТО ПРОТИВ НИХ

ОН ПОЙДЕТ ОДИН

Начинался летний вечер, жара спадала. Недалекие заводские трубы окутывали горизонт фисташковым дымом. Из-за насыпи пришли теплые ветры и заставили деревья заворчать. За пустым розовым бараком затарахтел двигатель. Потом на минуту включилось размазанное расстоянием радио. Кажется, за деревьями начинался холм, на котором жили.

Люди искали дорогу. Они оказались на улице, не слишком обремененной высокими домами и деревьями. Ближний ее конец упирался в ворота на роликах, другим она целилась в железнодорожный переезд.

– Я бы назвал ее улицей Излишнего Цинизма, – сказал Пол, подойдя к воротам. – Она напоминает человеческую жизнь. Я прослеживаю свои ассоциации от роликов, на которых открываются ворота, до тех рельсов, вдоль которых мы шли – и вон они, в конце улицы, видите? Машина, выезжающая за ворота, – это новорожденный, сначала она едет медленно и пыхтит, но вот у этого дома набирает скорость, потом проносится мимо следующего – самого красивого здесь, это человеческая юность; за юностью следует зрелость, и – первый светофор. А после светофора машина катится под горку, все быстрее, пока ее не встречает поезд. Смерть той же породы, что и рождение – во всяком случае, физиологическая ее часть; это колеса роликов и паровоза.

– Тогда это улица Жизни и Смерти, – предложил Илья.

– Как высокопарно! – рассердился Пол. – И я не закончил. Ну и что, что я сравнил ворота с рождением? Вы обратите внимание на это вмешательство деятельности чертей в человеческую жизнь. Да оно бросается в глаза сразу, как посмотришь на эту улицу, то есть жизнь! Это вмешательство и называется цинизм, то есть цинизм как помеха мировосприятию и общению людей. То есть помеха жизни и развитию, движению автомобиля по дороге.

– Что здесь цинизм, на этой улице? Уж не тротуар ли с пешеходами?

– Кучи мусора на дороге! Чудовищные выбоины через каждые два метра! Ровная дорога была бы лучше, не правда ли? И эта черная пыль, наполовину дым, или газ? Трудно смотреть вперед – я не вижу, какой сигнал зажегся на светофоре! Жизнь была бы лучше без цинизма.

– Светофор не работает… Почему же вы назвали цинизм «излишним»?

– О, эти два слова неразрывны. На мой взгляд, цинизм всегда лишний в мировосприятии.

Илья покачал головой:

– Вы все-таки легкомысленный человек, Пол, и очень открытый. Вам будет тяжело.

– Если послушаюсь вас – да, наверное, – весело ответил тот. – А я привык, что мне легко. Человека давят только тяжелые мысли. Лучше я буду игрушечным автомобильчиком, чем многотонной фурой. Кстати, фура быстрее доедет до тех рельсов, чем игрушка.

Илья хотел что-то сказать, но в это время обстановка на улице изменилась.

Все это время за воротами, откуда Пол вытолкнул своего новорожденного, грубо и агрессивно лаяла собака. Никто не обращал внимания, пока не стала кричать женщина, истошно и глубоко. Происходило что-то, удивившее улицу, которая через минуту стала людной и озабоченной. Любопытные носы, уши и глаза опасливо потянулись к воротам.

– Что случилось? – спрашивали все.

– Укусила…

– Ой, крови-то сколько…

– Мне ничего не видно…

– Помогите кто-нибудь.

– А как поможешь? Ворота не откроешь, она озверела.

– Да что случилось-то?

Кто-то, грязно ругаясь, сказал:

– Да вахтерша привела сестру чаек попить, а сторожевой пес бросился на сестру и изорвал. Что с дуры взять!

– Вы умеете оказывать первую помощь? Тогда можете быть полезны, – заметил Пол.

Илья проворчал:

– Нет ни бинтов, ни обезболивающего, ни антисептика. Носилок тоже нет. И как попасть за ворота? Я не справлюсь с собакой.

– Щас менты приедут, – сообщил кто-то, не оборачиваясь.

Огромная овчарка тыкалась мордой в зарешеченные отверстия в воротах; она исходила бешенством и другими болезнями и грызла стальные пруты. А невидимая женщина все просила о помощи, исступленно и с надрывом.

Приехала милицейская машина. Она привезла молодых режиссеров, которые, получив от расступившейся толпы молчаливые авансы, без паузы принялись ставить эту драму – на троих. У одного была рация, второй нес бутылку минералки, а третий держался позади, стеснялся и вытирал со лба трудовой пот. Который нес минералку, сказал:

– Ворота открывать нельзя.

– Да поняли все уже… – буркнул кто-то.

Милиционер, видимо, ободрился этим пониманием своей пьесы и продолжил:

– Где хозяин склада? Когда он приедет? Надо ему позвонить. Нет, застрелить ее я не могу. Что еще за стрельба? Кино насмотрелись про крутых американцев? У меня все патроны сосчитаны. Выдают под расписку. Что я в управлении скажу? Подумают – продал… Ну, так и быть. Санек, свяжись с управлением, спроси, можно один выстрел сделать?

Под неодобрительный гул толпы Санек связался.

– Ну, я говорил, что не разрешат? – обернулся к толпе милиционер и сделал глоток из бутылки. – Будем ждать, пока собака уснет или устанет. Эй, Леха! Поди сюда и наперди в нее газом!

Скромный милиционер надвинул фуражку на затылок, вытер пот и подошел к воротам. Раздалось шипение баллончика, и прозрачное облако окутало морду собаки, отчаянно пытавшейся добраться до Лехи. Это не возымело эффекта. К несчастью, сквозняком из окошечка газ снесло на толпу любопытных; сразу зачихали, закашляли, заматерились. Леха невозмутимо отошел назад и вытер пот.

Снова раздался протяжный крик о помощи. Потом секунд пять мучительной тишины, и снова хриплый лай.

– Какие еще нужны доказательства, что ваша теория неверна? – вполголоса произнес Пол.

– А сейчас вы о чем? Снова о цинизме? Так это ваша теория, не моя.

– О, цинизм – чертовское качество личности… но я о другом. Помните, я утверждал, что не во всех странах и городах имеет место то печальное обстоятельство, из-за которого мы здесь, но эта местность целиком подвержена этой заразе? Вы тогда сыпали возражениями, что город – сущность организованная, и хотя бы власть обязана обладать высокими качествами, не характерными основной массе населения? Вот моя теория: то, из-за чего мы здесь, не распределяется равномерно, а сосредоточено в пределах одной местности, одного или нескольких человеческих сообществ. И именно власть изначально подвержена этому.

– Постойте, постойте! Я тогда не сказал – высокими свойствами. Я употребил слово «особые», намекая на непохожесть организатора на организуемых. При этом он не обязан обладать большей нравственностью, знаниями, провиденциальностью стремлений, высотой духа. Ему достаточно большей силы и решительности и общей гуманности, из которых складывается его авторитет. Ну и немного харизмы… Но я не имел в виду какой-то конкретный город, тем более этот. Так, простые рассуждения…

Пол хихикнул.

– Ну, тогда я вас не вполне понял… Нет, вы посмотрите на них! Эти доблестные гвардейцы с минералкой не обладают никаким преимуществом перед остальными. Сила, решительность? С их-то пронумерованными патронами? Гуманность? Не смешно, а просто нелепо. Этому их полковники не учили. Вы посмотрите на эту власть. Как она беспомощна и дырява!.. Эй вы, черти! – внезапно придя в ярость, крикнул он милиционерам. – Да вызовите вы «скорую помощь», не ждите, пока откроются ворота. Помрет ведь!.. А что о харизме… Вы знаете, если нас приведут в дом, где будут одни уроды, мы обязательно начнем искать наименее противного нашему взгляду или хотя бы самого маленького. Если некуда будет смотреть, мы будем смотреть на него и, обреченные жить в доме уродов, будем стремиться к нему в компанию. Так, во всяком случае, поступили бы нормальные люди, с неизвращенным вкусом и воспитанием… Конечно, – спохватился он, – подразумевается, что все уроды обладают абсолютно равными характерами и жизненным опытом.

– Можно еще закрыть глаза, – предложил Илья.

– Многие здесь так и делают. Но нам их не отыскать, потому что человека заметно – говоря условно и с излишней поэзией, – быть может, по блеску его глаз.

Ворота стали открываться только через полчаса, когда стих собачий лай. Напряжение в толпе моментально возросло. Сначала непонятно было, куда делась собака, но потом увидели – она все-таки забежала в клетку. Сторожиха, видимо, подкралась и заперла ее. Это была маленькая толстая старуха, красная и зареванная. Открыв ворота, старуха набросилась на милиционеров.

– Кастраты! – завопила она. – Беспомощные кастраты! Чего вы приехали – глазеть? Так это я сама могу. Сестра умирает, а эти козлы тут считают свои патроны! Да-да, все слышала! Надо было выпустить на вас собаку, небось тогда не стали бы звонить своему главному кастрату!

Милиционер ловко вывернул ей руку и успокоил.

Своим методом.

И, наконец, дождались врачей. К тому времени Илья перевязал раненую женщину кусками полотенца и гладил ее по голове, успокаивая. Милиционеры пили минералку и курили. Толпа понемногу расходилась. Когда раненую клали в машину, милиционер с минералкой сказал:

– Поехали, еще купим сигарет.

– А старуху так оставим? – спросил Санек. – Она нас козлами назвала.

– Да поехали! – позвал Леха. – Охота вам возиться с ней… Скоро серия «Ментов» пойдет – можем не успеть.

Люди уходили прочь, сначала через дворы, мимо двухэтажек с отведенными под мокрое белье ржавыми балконами; через двор сгоревшего детского сада они вышли на пустырь и отыскали тропинку, которая сужалась с каждым шагом.

– Так научишься испытывать жалость к чужим! И можно не ставить себя на место этой обозленной сторожихи или ее сестры, достаточно лишь чувствовать их рядом и умом понимать их страх перед собственным бессилием, – говорил Илья. – Их жизнь – не прямая улица, а темная галерея дворов, по которым машина едва пройдет, сдирая краску с кузова, а бессилие приходит, когда отказало рулевое управление… Кстати, человеческую жизнь напоминает любая улица. А мы сейчас вдалеке от улиц. И я хочу все-таки получить от вас ответ…

Его спутник не обратил внимания на последнюю фразу. Он произнес с горячностью:

– Жалость – это чувство в тебе и для тебя. Иногда она нужна и другим, но в основном она для того, чтобы не чувствовать себя чертом. Батюшки, мне его жалко, значит, какой же я хороший человек! Но она должна помогать тебе приобретать позитивный опыт.

Люди ушли от голосов и шума автомобилей и остановились между заводским забором, над которым жужжали насекомые, и уже знакомой им железнодорожной линией, которая сделала петлю и повернула к югу.

– И снова вокруг только запустение, – говорил Илья. – Тупик жизни. Чем-то напоминает нашу родину. И хотя солнце согревает нас, и зацвела железнодорожная насыпь, не отпускает это знакомое ощущение пустоты и холода.

– Нам теперь все будет напоминать дом, – ответил Пол. – Он у нас в мыслях постоянно, слишком долго мы прожили среди людей, в относительной безопасности. И невелика вероятность нашего скорого возвращения… Кстати, куда мы зашли? Я уже перестал ориентироваться…

– Тогда я осмотрюсь, – сказал Илья. – Не ходите за мной, вдвоем мы запутаемся в зарослях.

Он продрался сквозь кусты без запаха, увивавшиеся вслед заржавелым рельсам, и оказался на насыпи. Машинально отряхивая от репьев ветровку и брюки, он с любопытством оглядел незнакомую местность. На другом берегу моря серых гаражей, давно ослепленные солнцем, поднимались многоэтажки. В пучину неба скатывался черный стеклянный небоскреб. Плавал смог. Да, подумал он, для Пола все это скупо и необычно. Много живых существ, и никого не видно.

– Нет дороги, – громко сказал он и спустился в лопухи. В лопухах покачнулся, потеряв равновесие, и удивленно вскрикнул. Пол подошел ближе.

А в лопухах лежало тело. Это был пожилой черт, одетый в грязный цеховой халат, ноги протянулись в темноту лопухов, а седые волосы были измазаны прошлогодней грязью.

Люди растерянно стояли над ним. Потом Илья резко задернул завесу маленьких придорожных джунглей, обошел Пола и выбрался на дорогу.