Текст книги "Пересуд"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Да здравствует Ваня, ум, честь и совесть нашей эпохи! – тут же выкрикивает кто-то.

Зал подхватывает.

Овации.

– Ну вас, – со скукой и обидой говорит Ваня. – С вами, как с нормальными, а вы…

Он сходит с трибуны, его окружают люди в форме и уводят.

Ваня оказывается опять в кремлевском кабинете, куда через несколько минут входит Сталин.

– Видел? – спрашивает он. – Им только дай знак – все перевернут с ног на голову. И опять начнут… как ты сказал? Чумиться? Хорошее слово. А ты мне нравишься. Давай я тебя на службу к себе возьму. Потом расстреляю, конечно, но несколько лет поживешь человеком. Важным человеком.

– Да иди ты, – невежливо отвечает Ваня. – Не хочу я больше с тобой говорить. Ничего тебе не докажешь. Я только одно скажу напоследок. Знаешь, почему ты самый страшный человек в истории?

– Неужели самый страшный? – удивляется Сталин, и в голосе его слышна невольная горделивость.

– По-моему, самый. Конечно, тебя люди породили, это так. Но ты им отплатил по полной. Вся суть твоей жизни – доказывать человеку, что он подлец. Никто так не постарался, никто до тебя в этом деле не дотягивает. Ты – просто поэма человеческой подлости. Никто так не радовался, когда видел человеческую слабость и способность к предательству. Если б я был верующим, я бы тебя назвал лучшим гимном дьяволу, который создало человечество. Правда, у тебя тоже был бог – единственное, во что ты верил, на что молился, что любил.

– Неужели? И как этого бога звать?

– А я уже сказал – подлость. Один раз тебя вынудили назвать подлецов братьями и сестрами – и ты им этого не простил. Ты наверстал потом, ты отыгрался – потому что тебя заставили пойти против твоего бога.

– Ну, допустим, – соглашается Сталин. – Примем, как версию. Но вопрос, Ваня, – а кто не подлец-то, в самом деле? Назови фамилию. Хоть одну. Кто не подлец, а?

– Да я хотя бы, – отвечает Ваня. – Не идеал, конечно, но не подлец.

Сталин всплескивает руками, словно радуясь такой новости, и, посмеиваясь, нажимает на кнопку.

– Сейчас мы это проверим, – говорит он.

Начинается – будто в кошмарном сне: врываются, хватают, бьют, пытают.

– Подлец ты или нет? – то и дело подходит Сталин.

Но Ваня смеется ему в лицо.

Сталин топает ногами, кричит, требует ужесточить пытки – но не до смерти.

И опять подбегает в своих мягких сапожках:

– Ну? Подлец или нет?

А Ваня улыбается и думает, что прав был Христос, когда сказал: если ударят тебя по правой щеке, подставь другую. Он не смирение имел в виду, а усмешку. Конечно, усмешку высокую, как бы даже отстраненную, не ехидную, но на такую Ваня не способен. Поэтому он улыбается ехидно, презрительно – и это окончательно выводит Сталина из себя.

– Подлец ты или нет? – кричит он и, вопреки своему обыкновению не марать руки, сам хватает нож и всаживает Ване в сердце.

– Нет, – отвечает Ваня. – И другие не подлецы. А ты подлец. Вот и живи с этим. С этим и сдохни.

Сталин застывает. Потом оседает на пол, хватается за сердце. Падает, корчится в агонии. Никто не подходит к нему. И он умирает. Появляются наконец люди, кладут его в гроб, образуется процессия. Сотни тысяч людей (и Ваня среди них, еле живой) провожают вождя к мавзолею, многие плачут, Ване хочется их укорить, но он вдруг понимает, что плакать по злодею – еще не подлость, подлость – славить его…

01.35

Авдотьинка – Шашня

Ваня еще до подхода Маховца с Притуловым достал из чехла гитару и начал потихоньку перебирать струны. Нина слушала, но потом заметила, что он смущается, и взялась за книгу.

Она потеряла место, где читала, но и не хотела искать, сразу раскрыла последние страницы.

Будто боюсь, что не успею дочитать, подумала Нина. Не успею до чего? До гибели, которая возможна? Но если дочитаю, зачем мне это, раз я погибну? Значит, или я не погибну, или, даже погибнув, как-то останусь где-то. Потому что человек не может совершать абсолютно бессмысленных поступков, а что бессмысленней, чем торопиться дочитать перед смертью?

– Как ты не понимаешь? – спросил Стив с горечью.

Дафну охватили тяжелые предчувствия.

– Как ты не понимаешь? – повторил он. – Явсем сердцем, всей душой хотел прозреть, чтобы увидеть тебя. Я никого так не хотел увидеть, как тебя. Но я хотел увидеть тебя зрячей! Зачем ты это сделала?!

– Прости, – прошептала Дафна. – Ты разочарован? Я оказалась не такой красивой, как ты предполагал?

– Ты намного красивее, чем я предполагал! Ты красивее всех на свете! Но меня мучает мысль, что ты принесла себя в жертву ради меня. Мне это отравляет жизнь! Я хотел, чтобы мы были на равных, эта мечта помогла мне вернуть зрение.

– Я тоже хотела быть на равных. Ты говоришь так, будто я выколола себе глаза.

– А разве нет? Мне объяснил врач, ты сделала это психологически!

Тут вошла Синтия.

– Привет, – сказала она небрежным голосом.

– Привет, – отозвался Стив.

В Дафне все сжалось. Если бы она была зрячей, она бы ничего не заподозрила. Синтия наверняка корректно улыбается, Стив тоже отвечает вежливой улыбкой, это мешает услышать глубинный смысл, заключенный в интонациях их голосов! Зрение обманывает человека! Но сейчас Дафну обмануть было невозможно, она почувствовала, что в голосе Стива не просто приветливость, а в голосе Синтии не приятельская вежливость. Они нравятся друг другу! Они, может быть, любят друг друга.

Что ж, Дафна не будет мешать им. У нее будет свой мир. Только свой. Избавленный от обмана зрячести, горький, но правдивый.

Нет, это как-то слишком грустно, подумала Нина, и обратилась сразу к последней странице.

Вдруг что-то сверкнуло в мозгу Дафны. Ослепило – если можно ослепить слепую. И вдруг сначала контуром, а потом ясно увидела тельце дочери, падающее с качелей. Она вскрикнула, бросилась, подхватила.

(Дочку успела родить, удивилась Нина.)

Стив бежал от дома.

– Господи, – выдохнул он. – Как я перепугался. У тебя великолепное чутье. Лучше, чем у зрячих.

– Да, – сказала она. – Я даже чувствую, что футболку ты опять надел наизнанку. Когда ты был слепым, ты не позволял себе этого.

Стив рассмеялся, но вдруг оборвал смех.

– Постой. Я только что надел ее, ты до меня не дотрагивалась, как же ты…

– Я вижу, – сказала Дафна.

Через час они сидели втроем в лодке. Дафна, опустив руку в воду, поднимала разноцветные кленовые листья и подносила к глазам, будто желая убедиться, что она действительно видит.

А Сара удивительно быстро привыкла к тому, что мама видит. Может, потому, что она и раньше не чувствовала этого недостатка. Но, видимо, ее детскую маленькую головку занимал какой-то вопрос. Она долго молчала, а потом, подняв огромные, голубые, как и у матери, глаза, спросила:

– Как это можно? Не видеть, не видеть – и вдруг раз-два, и увидеть?

– Я просто очень этого хотела, – ответила Дафна.

Господи, какая чушь, подумала Нина, закрывая книгу. Какая глупая и приятная чушь.

Это было до того, как к ним подошли.

Сейчас Нина просто сидела, поглядывая на пальцы Вани, а Ваня продолжал наигрывать.

– Играем? – спросил Маховец.

– Нет, мух ловим, – ответил Ваня.

– Ну, конечно, менты рядом, вот ты и расхрабрился, – сказал Маховец.

Ваня начал негромко напевать, рассеянно, как это свойственно поющим, глядя сквозь пространство, то есть – и сквозь Маховца.

– Не нравится мне, как ты играешь, – сказал Маховец, поднимая автомат. – Иди и поучись.

Ваня продолжал напевать и глядеть сквозь Маховца.

– Ваня… – тихо попросила Нина.

– Парень, перестань! – крикнул Мельчук.

Ване было не просто страшно – он впервые в жизни понял, что означает слово «ужас». Но еще больше он был поражен самим собой – он не ждал такого от себя, он не думал, что так далеко может зайти. И хотел узнать, сможет ли зайти еще дальше.

А для Маховца момент был почти сладостный. Он знал, что все ждут его дальнейших слов, угроз, предупреждений вроде: «Считаю до трех». Но судьба не предупреждает и не считает до трех, она бьет сразу.

И Маховец нажал на спусковой крючок.

Вместо выстрела – пустой звук, что-то вхолостую щелкнуло.

И тут же снизу на Притулова бросился Коротеев, валя его с ног.

Он один знал, что будет: ему было известно, что в автомате нет патронов. Маховец не проверил – он даже не предполагал, что автомат боевого милиционера может оказаться не заряженным. А вот оказался. В кои-то веки польза от нашей нескладицы: когда объявили выезд по тревоге и все бросились в оружейную комнату, оказалось, что автоматы взять можно, а патроны в рожках-магазинах, всегда хранившиеся отдельно, заперты оружейщиком в сейфе. Оружейщик же ушел обедать. Ему звонили – он не взял с собой телефон. Искали второй ключ – не нашли. А начальство торопило. Когда стало ясно, что патроны можно получить только через час, Коротеев плюнул и уехал, надеясь перехватить патроны у кого-нибудь из других групп – взаймы с отдачей. Не получилось, не успел.

Притулов упал. Маховец, быстро поняв, в чем дело, успел ударить прикладом Коротеева по затылку. Милиционер скатился на ступеньки и больше уже не поднимался. А Ваня бросился на Притулова сверху и не давал подняться. Желдаков выхватил у Притулова карабин. Мельчук, Курков и Тепчилин заторопились к свалке – помогать. Петр, Федоров и Личкин беспомощно смотрели – слишком все было неожиданно.

– Что там, что там? – спрашивал Артем Козырева.

– Завалили.

– Кого?

– Сейчас ясно станет.

– Может, посигналить?

– Пока не надо.

Подручными средствами, ремнями, оторванными от сумок, футболками – связали Притулова и Маховца.

Пошли к остальным.

– Не надо! – закричал Личкин. – Я сдаюсь!

– Дурак, – сказал ему Петр, вытягивая руки вперед. Считая себя умным, он предпочел сам показать свою покорность, но поиметь выгоду: пусть свяжут руки спереди, как он подает, а то свяжут сзади, даже нос не почешешь. Но Тепчилин догадался, завел ему руки назад.

Связали и Личкина, и Федорова.

– Ну что, я останавливаю? – весело спросил Артем.

– Погоди, – запретил Желдаков.

– Чего годить-то?

– А того. Их возьмут сейчас и опять в тюрьму, и будут они там опять сидеть. Слишком жирно. Мы их сами тут будем судить сейчас. И расстреляем в порядке самообороны.

– Как бешеных собак! – выкрикнул Мельчук. – Как собак, как собак! – С этими словами он несколько раз ударил Притулова ногой в бок. Вика смотрела растерянно. Она все не так представляла. Она представляла, как пырнет ножом человека с оружием. За несколько минут она тысячу раз это успела увидеть. Но того, как будет резать упавшего человека без ружья, не видела, не приготовилась к этому. Нож, между тем, уже достала и держала в руке. Тихон увидел, сел рядом с ней, взял у нее нож.

– Да, – сказала она.

– Что?

– Не знаю.

– Так, – сказал Козырев. – Хватит дурака валять.

– А кто валяет? – жестко спросил Желдаков. – Ты в комфорте себе ехал, а напарник твой вообще дрых, над вами не издевались!

– Вот именно! – присоединился Тепчилин.

– Убейте их! – закричала Наталья. – До смерти, каждого, всех! Леня, дай выпить! Немедленно!

– Помолчи! – крикнул Курков.

Он был против насилия, но хотел посмотреть, что будет.

Лыткаревой было все равно. Думая о гибели сына в своей душе, она уже больше ни о чем не могла думать. Хоть бы все друг друга поубивали.

01.45

Авдотьинка – Шашня

– Ну, – сказал Желдаков. – Как вы это назвали? Пересуд? Очень хорошо. Ты! – крикнул он назад Притулову. – Давай, признавайся. Я сучий маньяк и прошу меня расстрелять! – подсказал он.

Притулов в этот момент приподнимал и укладывал голову то так, то эдак, ему было неудобно, – и вдруг подумал, насколько смешны его старания. Человек и страдать хочет с удобствами. Он так устроен. И это, в общем-то, правильно. Каждый ищет не счастья, а удобства. И Притулов искал удобства, и вовсе он не маньяк, а просто что ж делать, если женщины – страшное неудобство и хочется его хотя бы частично устранить?

А вот в детстве женщин словно не было, и мужчин не было. Все были просто люди. От них ничего не хотелось, кроме любви, потому что Притулов любил, чтобы его любили. И мама любила его до какого-то срока, он это помнит, а потом начала раздражаться, одергивать, кричать. Маленький он ничего от нее не утаивал – что хотел, о том и говорил. А потом, заметив, что ей неприятны его желания, решил держать все в себе, помалкивать.

Однажды к ним приехал передвижной зверинец. Женя захотел пойти, мать узнала, сколько стоит, разрешила, но он попросил ее пойти вместе с ним. Приятней же, когда ты радуешься, а твою радость кто-то видит. Мать согласилась, хотя была не в настроении – слонялась с утра по кухне, что-то собираясь приготовить, но все никак не могла приняться.

У входа, конечно, продавали мороженое – какой же зверинец без мороженого?

Было слегка прохладно и мать не хотела покупать ему мороженого, чтобы он не застудил горло.

Жене стало обидно: ему показалось, что она жалеет денег. Хотя вряд ли – деньги небольшие. Просто капризничает. Он стал канючить, хоть это ему самому было противно (да и недостойно двенадцатилетнего подростка), но Женя знал, что мать не любит, когда на нее и на сына обращают внимание посторонние. Она взяла мороженое и сунула ему:

– На! И попробуй только испачкаться!

Женя осмотрел страуса, двух лисиц, обезьяну, пони. Дошли до медведя, который вставал на задние лапы и попрошайничал. Женя видел издали, как ему бросали хлеб и конфеты. У него оставалось мороженое, он хотел его бросить. Просунулся к клеткам вольера, размахнулся, ткнул во что-то рукой и услышал сзади голос:

– Что ж ты делаешь, мальчик, осторожно!

Голос при этом был не очень даже рассерженный.

Женя обернулся и увидел, что, размахиваясь, влепил мороженым в пиджак высокого, полного мужчины с мелкими, почти детскими рыжеватыми кудрями на голове.

– Извините, я нечаянно, – сказал Женя.

– А тебя кто вообще просил бросать?! – Мать раздраженно пихнула его в плечо с такой силой, что он чуть не ударился лицом о прутья клетки. – Видишь, что написано: животных не кормить! Человека испачкал! Прямо урод какой-то! – И она опять толкнула его в плечо. Женя посмотрел и увидел по ее глазам, что она сейчас просто ненавидит его, презирает, убить готова, жалеет, что он родился, он для нее сейчас враг. А чужой мужчина, к которому она бросилась с извинениями, достала платок, чтобы оттереть пятно, – намного родней и ближе.

Кудрявый мужчина стал приходить к матери. И она смотрела на него так же, как на Женю, когда он был маленьким. И Женя торопился уйти из дома, кричал из прихожей голосом ничего не понимающего, беззаботного человека (подыгрывал желанию матери):

– Я погулять!

– Надолго? – спрашивала она вместо того, чтобы сказать, как говорила раньше: «Только недолго!»

И он отвечал:

– Часа на три. К Сашке пойду.

– Ладно.

Притулов сейчас не думал и не вспоминал об этом, но ведь никуда не исчезло, находилось в той самой голове, которую он пристраивал поудобнее, – вместе с детством, незаметно живущим в ней, с матерью, с мороженым, с медведем, с кудрявым мужчиной…

– Делать вам нечего, – сказал Притулов. – Можешь стрелять без суда и следствия.

Он сказал это почти искренне. Жить, как он живет, ему надоело, а жить, как он хочет, все равно не дадут. Сколько можно тянуть эту ерунду?

Желдаков не собирался в него стрелять – он хотел бы выстрелить в Маховца, главного своего обидчика. Но зато выстрелом в Притулова можно до смерти напугать Маховца. Тоже убить – но потом. А убить страшно хотелось – разрешить себе наконец то, что разрешают другие, а он разве хуже других? Но ведь считает, что хуже – и смирился с этим, добровольно примкнул к худшим и научился при этом себя обманывать, считать, будто все нормально. А вот сейчас – лучший, потому что от него все зависит, все в его руках.

Он встал над Притуловым.

– Не надо, – сказала вдруг Вика.

– Жалеем? – повернулся к ней Желдаков. – Что, понравилось тебе с ним? Понравилось? Тогда пойдем! А? Почему нет? С ним могла – почему со мной не можешь? Тебя все равно уже изнасиловали, какая разница?

Желдаков предложил это Вике в запальчивости, но вдруг понял, что действительно не прочь – ведь он, если не врать себе, завидовал Притулову, когда тот с нею залез в кабинку, завидовал, но и мысли не допускал, что так может, – а почему нет, почему нет-то? Все его сейчас боятся, он это видит, почему себе не позволить?

– Он совсем опсиховел, – сказал Артем Козыреву.

– Похоже на то. Нервы не выдержали. И пьяный. Они все там пьяные.

– Я переворачиваюсь, – предложил Артем. – А то сейчас будет гора трупов.

– Постой. Видишь, какой скат? Трупов еще больше будет.

Действительно, посмотрел Артем, довольно высоко, да еще внизу кочки или кротовые холмики, их полно в этих местах. Автобус может сразу перевернуться – и будет кувыркаться дальше, целым никто не останется.

01.47

Авдотьинка – Шашня

А Желдаков потянулся к Вике. Она должна была отодвинуться к окну. Желдаков остался бы доволен, что напугал, и закончил бы дело с Притуловым. Но Вика не отодвинулась. И Желдаков схватил ее за руку и дернул на себя.

Вика выхватила нож и попыталась сунуть его в живот Желдакову. Но Желдаков очень ловко отскочил – будто в кино. Ему это понравилось. И, вскинув ружье, он сказал решительно и насмешливо, как говорят в кино храбрые герои, разгадавшие хитрость врага:

– Сидеть, девушка!

Вика бросилась на ружье, отбивая в сторону ствол, и все совала ножом вперед, стараясь достать Желдакова. И достала, кольнула его. На футболке проступила кровь. Желдаков глянул на Вику и выстрелил, чувствуя себя в полном праве.

Вику отбросило, она сползла с сиденья.

И опять Лыткарева заплакала, кто-то выругался, кто-то что-то крикнул. А Тихон после секунды замешательства бросился на Желдакова. Тот сильно ударил его стволом в живот, Тихон согнулся. Желдаков начал отступать, держа карабин наготове.

– Ты как хочешь, я в кювет, – сказал Артем Козыреву.

Тот не знал, что ответить.

Зазвонил телефон, который был в кармане Маховца.

Желдаков нагнулся, не спуская глаз с Тихона и остальных, вытащил телефон.

– Что у вас там происходит? – спросил голос.

– Все нормально, – успокоил Желдаков. – Случайный выстрел.

– Это кто?

– Я.

– Кто?

– Террорист. Захватчик.

– А где тот, кто со мной говорил?

– В туалете.

– Нет, а ты кто?

– Я тот, который маньяк.

– Притулов?

– Ага. Конец связи.

Желдакову удалось сказать это бодро, почти весело, хотя бодрости и веселья у него было намного меньше, чем хотелось. С чего бы? Девушка сама виновата, выстрелено и убито правильно. Надо объяснить этим дуракам, если не понимают, – и все будет в порядке.

Но слов для объяснений не находилось, Желдаков молчал и неопределенно улыбался.

И они молчали и смотрели на него. До этого все было страшно, но более или менее понятно. А теперь и страшно, и непонятно. Этот человек, на которого никто не обращал особого внимания, стал вдруг хозяином положения, потому что у него в руках карабин и он уже стрелял – и еще может выстрелить.

Что делать, никто не знал.

Петр опомнился первым.

– Останавливайся! – крикнул он Артему. – Он тут всех перестреляет!

– И перестреляю! – подтвердил Желдаков.

Он быстро подошел к водительской кабине и сказал:

– Только попробуй – сразу башку продырявлю!

Это прозвучало хорошо – решительно и грубо. И укрепило Желдакова.

Он понимал, что совершил то, после чего его жизнь не может остаться прежней. Убьют при захвате, посадят в тюрьму. Но пока еще есть время – и это его время. И он желает в первую очередь увидеть унижение тех, кто унижал его.

– Не надо истерики! – громко сказал он. – Она меня зарезать хотела! А мне надо с ними разобраться! Потому что без меня никто не разберется! Вы трусы все! Над вами издевались, а вы молчали! – Желдаков слегка преувеличил, но это никому не показалось преувеличением.

– Чего ты хочешь, объясни? – спросил Мельчук.

– Как чего? Чего и вы хотите! Чтобы они признались, что сволочи.

– Мы и так знаем! – подал голос Ваня.

– А они, может, не знают?

– А ты-то сам знаешь, что сволочь? – спросил его Ваня.

– Знаю, – не купился Желдаков на провокацию. – Я для них сволочь, а для вас нормальный. А если я ее, то она сама виновата.

– Дебил! – сказала Наталья.

Но Желдаков был сейчас непробиваем – у него имелась цель.

02.00

Авдотьинка – Шашня

– Ну? – спросил Желдаков Федорова, который сидел поблизости. – Сволочь ты или не сволочь?

– Сволочь, – ответил Федоров и отвернулся.

И меня еще осудили за ограбление народа, думал он. Вот тебе народ – у кого в руках стреляльная игрушка, тот и прав. Свергнувшие насильников, тут же сами становятся насильниками. Дурак я, мало грабил. И уныло. Грабить надо жизнерадостно. И тут же бежать в Кремль: ребята, я тут награбил, но совесть имею, желаю передать вам энное количество денег на благо ограбленного народа. Хоть через кассу, хоть из рук в руки. Пользуйтесь!

И все было бы хорошо.

Ах, жаль, жаль, жаль. Не выйти ему никогда, не убедить их, что он нужен, не упросить. Может, все-таки попробовать? Сесть и составить бизнес-план, который ясно им покажет, сколько они с этого будут иметь блага?

Не поможет. Другие, поумневшие раньше него или благодаря ему (воспринявшие суд над ним как послание и намек), давно уже трудятся на благо семейно-государственных структур.

А душевная теплота? – напомнил Федорову сам же Федоров – тот, которым он был час-другой назад.

Пошел ты в задницу, ответил ему теперешний Федоров. Жизнь коротка. Почему я должен сидеть со своим душевным теплом в кутузке, а другие мчатся на белых яхтах под алыми парусами по синим волнам, и обнимают их со всех сторон полуобнаженные загорелые красотки? Почему они там, а я здесь?

02.01

Авдотьинка – Шашня

– А ты? – спросил Желдаков Сережу Личкина.

– Чего? – поднял тот хмельную голову.

– Ты сволочь?

– Конечно!

И на дне пьяного сознания Сережи отозвалось, что это правда.

Ни дня и ни минуты он не сомневался, что справедливо убил предателей, которые были на свадьбе его невесты. За дело убил. Жаль, ее не убил.

Но где-то гнездилась в нем странная для него мысль: а вдруг все-таки несправедливо? Вдруг они все-таки имели право на жизнь?

Нет, но как? Ведь виноваты же!

Виноватый не обязательно должен умереть, как и не обязательно невиноватому гарантирована жизнь – туманная мысль, неуклюже шевелясь, поворачивалась все более причудливыми боками.

И если бы Сережа мог об этом подумать, он додумался бы до того, что представил бы себя на месте людей, которых убил. И на месте гада Вовки. И даже на месте Татьяны. Он попробовал бы проникнуться их правдой.

Нет, вряд ли. Не проникся бы. Потому что не умел, не научился Сережа этого представлять. Если его, первогодка, в армии чистил по зубам дембель за то, что он, по мнению дембеля, медленно мыл пол, это было несправедливо и плохо. Когда же он сам, дембель, чистил по зубам первогодка за медленное мытье, это было правильно и хорошо. Потому что в первом случае он получал, а во втором сам выдавал, в первом случае болели скулы и зубы, а во втором – лишь кулак, да и то не сильно, если умеючи бить.

И, когда Сережа кивал, он на самом деле не про убийство думал. Он понимал, что пьян, что над ним человек с ружьем, человек о чем-то спрашивает. Если Сережа не согласится, может быть плохо. А если согласится, все будет хорошо.

Вот он и кивнул, и все стало хорошо, и никто его не тронул.

02.02

Авдотьинка – Шашня

– А ты? – спросил Желдаков Петра.

– А я не сволочь! – крикнул Петр. Он был готов так крикнуть, вот и крикнул.

– Это почему?

– Потому что ты… – Петр назвал Желдакова так, как душе хотелось.

Желдаков остался спокоен.

– Ну, ладно. А ты-то кто?

– Конь в пальто!

– Юморишь?

– Да отстань ты, пролетарий!

Желдакова это задело. Его так никогда не называли. Он помнил по школьным учебникам, что пролетарии сделали революцию. Но информация последнего времени доводила до сведения каждого желающего, что революцию делать было не надо. Значит, пролетариат ошибся. А еще пролетарий – это подчиненный человек, над которым есть хозяин. Следовательно, Петр его оскорбил.

Желдаков поднял ствол.

– Тоже смерти хочешь?

– Отвали!

Желдакову не хотелось стрелять, но он понимал, что обязан выстрелить. Иначе будет плохо – ему в первую очередь.

Но он все медлил.

02.03

Авдотьинка – Шашня

Маховец все это время (не такое уж и долгое) потратил на то, чтобы развязаться. Лежал на спине и понемногу выдирал руки из пут, стараясь не привлекать внимания.

И, когда наконец освободился, Желдаков выстрелил.

Не в Петра – в крышу над его головой.

Тут же зазвонил телефон, Желдаков взял трубку.

– Опять у вас пальба? В чем дело? – закричал голос.

– Да опять случайно. Все живы, командир, – ответил Желдаков.

– Неправда! Он стреляет! – закричала Наталья.

Ее услышали.

– Так, – скомандовал голос. – Останавливайтесь. Или начинаем тоже стрелять!

– Стреляйте, – сказал Желдаков. – Все только и ждут. Стреляйте!

И он бросил телефон на пол, и наступил на него ногой.

А потом направился к Наталье.

Курков взялся за подлокотники, чтобы действовать, хотя не знал еще, как.

Но Желдакову вдруг захотелось поговорить.

02.04

Авдотьинка – Шашня

– Вот я смотрел, – сказал он Куркову. – Я смотрел, как над твоей женой издевались, а ты терпел. Только по роже получал. Это как называется?

Курков молчал.

– Если бы я ехал с женой, – продолжил Желдаков, – я бы разорвал любого.

Он верил, что так и сделал бы, хотя и знал, что никогда бы так не поступил.

– Ты последнее чмо, – обличал Желдаков.

– Что правда, то правда, – неожиданно согласилась Наталья.

Приближалась Шашня.

Милицейская машина, ехавшая перед автобусом, ушла влево, начала отставать, поравнялась с окном водительской кабины.

Высунулся милиционер, крикнул Артему:

– Не опрокидывайся, у нас другой план!

Артем кивнул.

А Курков вдруг схватился за ружье.

Он схватился за стол и упер его себе в грудь.

– Ну, стреляй, дурак, – сказал он.

– Хватит! – крикнул Ваня. – Ничего уже не изменится, если кто-то еще умрет! Хватит!

Желдаков посмотрел на него.

Похоже, мальчик прав. Больше никого убивать не надо. Кроме Маховца. Его надо убить, Желдаков не простит себе, если не убьет.

– Ладно, – сказал Желдаков. – Не трону никого, сидите. Сейчас только вот с этим поговорю.

И пошел к Маховцу, который так и лежал на спине, хотя руки у него были свободны.

Маховец ждал. Он понимал, что Желдаков сразу не выстрелит. Что-то сначала скажет. И этот момент надо использовать.

– Ну? – спросил Желдаков. – Как тебе тут?

– Чего?

Маховец сделал вид, что не расслышал.

В таких случаях или повышают голос, или подходят ближе.

Желдаков сделал шаг вперед, не опасаясь. Если Маховец попытается встать, он успеет выстрелить.

Маховец резко ударил Желдакова ногой под коленную чашечку.

Тот вскрикнул и согнулся, Маховец ударил еще раз – Желдаков упал, взмахнув ружьем.

И тут же Наталья с удивительной проворностью перескочила через Куркова, который не успел ее задержать, выхватила из рук упавшего Желдакова ружье, вспрыгнула на пустое сиденье и встала там, слегка согнувшись под багажной полкой.

– Надоело! – закричала она. – Всем сидеть на месте и слушать! Всем слушать меня!

Маховцу слушать было некогда: он навалился на Желдакова и душил его.

Желдаков хрипел, дергая руками и ногами, но ничего не мог поделать – он терял уже последний воздух.

– Прекратите! – закричала Наталья. – Прекрати, урод!

– Да прекратил уже, – сказал Маховец, утомленно садясь на пол и отпихивая от себя задушенного Желдакова.

– Всем меня слушать! – повторила Наталья.

02.10

Авдотьинка – Шашня

Ей многое хотелось сказать.

Ей хотелось сказать что она чувствует себя случайной и чужой в этой жизни – так же, как в этом автобусе. И так было всегда. Родители не понимали ее занятий, ее увлечения книгами и художественной самодеятельностью: неизвестно в кого пошла. Наташа сама не понимала, в кого пошла, лет с тринадцати замкнулась, почти не общалась с отцом и матерью – не о чем говорить, они уже тогда не знали и половины того, что знала она. Не в житейском смысле, конечно, не в бытовом – тут они как раз считали себя умными, да и были таковыми, а дочка казалась им дурочкой, ни к чему не приспособленной, и ее решение учиться на актрису лишь подтвердило их мнение.

На театральном факультете сарайской консерватории она была агрессивно умной, что, конечно, не нравилось ни сокурсникам, ни педагогам. И так оно пошло, и продолжается всю жизнь: на равных Наташа общается лишь с книгами, да и то не со всеми, а в жизни у нее нет подруг, друзей. Мужа, в общем, тоже нет, а так – человек, который меньше других раздражает. Она пыталась это перешагнуть, заводила новые знакомства, пробовала войти в интересы других людей и отыскать в них что-то близкое для себя. Кончалось разочарованием и убеждением: водиться нужно только с людьми своего круга. Но круга этого как раз и не получалось, люди на глазах Натальи мельчали, тупели, все больше упирались в конкретную злободневность. Появился влюбленный режиссер из прошлого и пригласил в будущее, уехала с ним, быстро поняла: опять ошибка.

Она со своим умом, талантом, с неординарной внешностью оказалась никому не нужна. Не формат. Не вписывается, не укладывается, не резонирует.

Два и надо ли резонировать? Может, вы меня еще заставите и на своем языке говорить, который по недоразумению принимаете за русский? Наталья помнит, как на съемочной площадке никак не могла выговорить текст сценария и пыталась его слегка облагородить, а режиссер морщился и бурчал: «Наташенька, вы откуда? Включите дома телевизор, послушайте, как в жизни люди говорят!» (А текст был примерно такой: «Вали отсюда, пидор, со своим баблом, и засунь его в жопу своей ссыкухе!» – причем произносила героиня с двумя высшими образованиями, из светского столичного общества. Пожалуй, именно так они и выражаются.)

Вот об этом и о многом другом хотелось бы ей сказать: как они опротивели ей – и те, кто напал на автобус, и пассажиры, включая приторно заботливого Куркова, который оказался беспомощен, когда дошло до серьезного.

Но сказать этого Наталья не могла. Уже потому, что язык не очень хорошо слушался.

– Уроды, – только выговорила она.

– Ну хорошо, уроды, – сказал Курков. – Слезай и отдай ружье.

– Это почему? Все стреляли, я тоже хочу.

– Стреляли не все.

– Плевать. У вас своя логика, у меня своя.

– У каждого своя логика, – мягко согласился Курков.

– Отдайте ружье, оно мое, – сказал Мельчук.

– А то сами возьмем, – сказал Маховец.

– Хватит уже! – крикнула Нина.

– Как не надоест вообще? – подал голос Тепчилин.

– Действительно, – проворчал Ваня.

Наталья давно не была в центре внимания. Ей это нравилось. Она не собиралась ничего делать. Она так бы и стояла – сколько угодно. А все говорили бы с ней и смотрели на нее.

– Может, кончим бодягу? – громко спросил Козырев. – Полный автобус трупов уже, вам мало?

Все посмотрели на убитых, словно опомнившись и осознав, что они действительно убиты.