Текст книги "Пересуд"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

А вот теперь подумалось: нет, не болезнь. Выбор человек такой сделал. Как вот эти. И она сыну помогла. Хоть и старалась от всего оберечь, а помогла. Чем – непонятно. Значит уже тем, что родила.

О чем она и сказала.

– Значит, сидит сынок? – спросил Маховец, как спросил бы родную мать, если бы любил ее.

– Сидит. И вам надо сидеть, а не людей пугать.

Притулов обиделся:

– Мать, ты не нарывайся. А то так напугаю.

– Не трогай ее! – раздался голос.

Притулов обернулся.

Федоров стоял во весь рост и глядел на него.

– Чего? – как бы не расслышал Притулов.

– Не трогай, я сказал!

– Он сказал! – передразнил Притулов.

Но Маховец дружески положил руку ему на плечо.

– Товарищ прав. Нам лишней жестокости не надо. Мы ведь чего хотим? Доказать, что все могут сидеть в тюрьме.

– Уже доказали! – крикнул Федоров.

Притулов и Маховец переглянулись и пошли дальше.

Они, люди опытные, поняли, что Федоров – в том состоянии, свойственном слабым людям, когда они устают от своей слабости и готовы переть на рожон. И решили не ускорять событий.

И ведь угадали: действительно, Федоров смертельно устал сидеть и ждать, что будет дальше. Ему хотелось скорее – все равно чего.

Но они сбили его настроение.

И он опять сел. Ждать.

00.50

Авдотьинка – Шашня

Веселый Димон был готов к вопросам.

– Обкуренный? – определил Маховец.

– Есть немного, – не отрицал Димон. – Могу поделиться.

– Не увлекаемся, – ответил Маховец за себя и за Притулова. – За что срок получать будем?

– У, много чего! – охотно ответил Димон. – Дурь денег стоит, а денег сроду нет. Надо добывать. По-разному, само собой.

– Не сидел?

– Нет пока, обходилось, – сказал Димон, как бы даже удивляясь такой нелепице.

Он действительно считал себя очень везучим человеком.

А в жизни любил движение, как тот мельник, о котором он никогда не слышал. Обожал ходить в школу, но не учиться, а – общаться. Разговаривать, смеяться, баловаться. После школы, наскоро сделав уроки, бежал к друзьям. Он сам не умел, не любил и не хотел делать что-то целенаправленное, но ему очень нравилось примыкать к чьим-то занятиям. Идут в кино – и он с удовольствием идет в кино. Сидят дома и пьют пиво – и он пьет. И все ему казалось хорошо. Утро хорошо тем, что просыпаешься. Среди друзей хорошо, потому что какие-то разговоры все время, а он очень любит слушать. Слушает и смеется. Его все любили за это. Потом появилась трава, и все стало окончательно прекрасно, жизнь приобрела смысл раз и навсегда. Есть трава – блаженствуешь и ни о чем не думаешь, нет травы – ищешь траву. Появились товарищи по странствиям, возникли промежуточные цели: сесть на такую-то электричку и поехать туда, где, рассказывают, живут приятные люди, готовые поделиться. Вписался к ним, пожил какое-то время, поехал дальше. Понравилась девушка, начал действовать. Она ответила взаимностью – хорошо, нет – другие найдутся.

Может, главное в характере Димона – умение радовать людей и быть для них не угодливо услужливым. Попадая в чужой дом, он мог, например, прибраться, вымыть посуду и даже что-нибудь приготовить (чего никогда не делал в родительском гнезде). Или пересекал весь город, чтобы передать от одного шапочного приятеля другому, вовсе незнакомому, что-нибудь такое, что второму требовалось. Правда, иногда он сбивался с этих маршрутов: однажды его послали с чьим-то паспортом купить билет. На вокзале Димон встретил интересную компанию – трех девушек и двух парней. Выпил с ними пива, покурил.

– Куда собрался? – спросили его.

– Да билет надо купить.

– Плюнь, поехали с нами. Мы домик нашли на берегу озера, там никто не живет, а домик отличный. В озере рыба есть. А у нас травы – как на газоне перед Белым домом. Отдохнем! Денег только мало.

Это было слишком заманчиво. Димон вручил им деньги, которые ему дали на билет, и поехал с ними. А паспорт кому-то потом продал: все-таки документ, ценная вещь.

Если бы Маховец и Притулов не отстали, Димон спел бы им жалобную песнь о больной маме. Но они его признанием удовлетворились.

Тут послышался громкий голос Петра.

Ему было неприятно, что он оказался в стороне, его коробило соседство с мертвой девушкой, он понимал, что ее убили при двусмысленных обстоятельствах и ему, пожалуй, надо было что-то сделать. Петр чувствовал себя отчасти виноватым, это его раздражало. Он выпивал больше, чем хотелось, искал сцепку с происходящим: душа крутилась вхолостую.

И сцепка нашлась – Димон. У Петра беда – младший братишка Егор попал в дурную компанию. И курит, и колется. Мать в страшном горе, Петр пытался его лечить, сдавал в клинику, но Егор, едва выйдя оттуда, начинал все сызнова. И ведь кто-то дал ему первый косяк, кто-то угостил его первой дозой. Петр иногда очень живо, в картинках, представлял, как он сворачивает этому гаду голову.

И вот он, один из таких – веселится, а ведь далеко уже не пацан. Именно такие морочат голову подросткам, представляя им все легким и увлекательным.

– Ты чего лыбишься? – спросил Петр. – А?

Ответа не последовало.

Петр встал и направился к Димону.

Димон мальчишески шмыгнул носом, чтобы казаться проще, безопаснее и моложе, и сказал:

– Я так… А чего?

– А того! Егора знаешь? Вы же все друг друга знаете?

– Я несколько Егоров знаю, – сказал Димон, надеясь знанием заслужить снисхождение.

– Такой невысокий, глаза серые, как у меня, любит в широких джинсах ходить, одно время возле «Китай-города» ошивался?

– Вроде, видел, – осторожно сказал Димон, не понимая, к чему клонит Петр.

– Вроде! Он даже не помнит тех, кому жизнь поломал! Это вы, сучки, мне брата сгубили! Давно я до вас добираюсь! И он еще веселится тут!

– Да я-то при чем? Я его и не видел никогда!

– Только что сказал, что видел!

– Да они там одинаковые все!

Маховец и Притулов с любопытством смотрели.

Петр стоял уже возле Димона. Тот вскочил, чтобы не получить удар сидя. А что его будут бить, он сразу понял, благодаря большому опыту.

– Одинаковые? Как бараны, да? А вы кто? Не бараны? А? Не бараны? Не бараны вы? Не бараны?

Так трижды выкликнул Петр и трижды ударил Димона по лицу – быстро, Димон не успел защититься, лишь согнулся и приподнял локоть. Это было похоже на исполнение какого-то ритуала, для которого перед ударом обязательно нужно что-то выкрикнуть.

Но настолько велика у Петра любовь к справедливости, что он, закончив расправу, спросил:

– Скажешь, не за дело получил?

– За дело, – согласился Димон, трогая кровь на губе.

И вдруг икнул.

Петр добродушно рассмеялся и пошел на свое место.

Димон опять икнул.

– Ты что этим хочешь сказать? – обернулся Петр, радуясь возможности продемонстрировать чувство юмора (и жалея, что не видит и не слышит его погибшая бирюзовая красавица).

– Я ничего… Я просто… Ик!

– Оскорбляет! – пожаловался пассажирам Петр.

– Да ничего я… ик… не… Просто… Ик…

И вдруг захохотала Наталья.

Другие тоже готовы были рассмеяться, но нелепый смех Натальи их остановил.

Она хохотала взахлеб, запрокидывая голову. Очень уж по-актерски, подумал Курков, взял ее под руку и попытался успокоить:

– Не надо…

– Отстань! Это же абсурд! Это полный абсурд! Леня, мы никогда отсюда не выйдем! Никогда! Мы будем веселиться, пока все не подохнем!

– Уйми бабу, – хмуро сказал Притулов Леониду.

– Ничего, она сейчас… Нервы, сами понимаете…

– У всех нервы…

Наталья еще некоторое время смеялась, но уже зажимая рот, а потом стала плакать.

Курков гладил ее по плечу…

01.00

Авдотьинка – Шашня

Тихон изредка поглядывал на Вику, но она обратила на него внимание только один раз – показав взглядом на свою сумку. Тихон понял, взял сумку, понес ей и хотел остаться рядом, но она резко положила ладонь на сиденье рядом с собой: не надо. Он вернулся, а Вика, обхватив сумку, прижалась к ней, согнулась, смотрела, повернув голову, в окно – вернее, в шторку закрытого окна.

Тихон врать себе не любил, хотя и умел, – он понял, что жалеет об этой поездке. Нет, он немного влюблен в Вику, но в кого он только не был влюблен – сколько себя помнит. Поперся почти за тысячу километров – зачем? Как с ней себя вести после того, что случилось? Наверняка теперь у нее психологические проблемы. А Тихон мечтал, чтобы первый контакт был с девушкой обязательно красивой и, конечно, без проблем – красота с проблемами не совместима.

К тому же, он не мог невольно не согласиться с Притуловым, хоть тот и маньяк. Действительно, ведь они мучают, женщины, они постоянно мучают своими голыми ногами, животами, тем, что снимаются на обложках и в видеороликах, позволяя выставлять себя на продажу. Грубо говоря, разве действительно не спровоцировала Вика маньяка? Получается, что и Тихон – не человек свободного выбора, а жертва провокации. Это обидно. Это очень обидно.

Он не успел приготовиться, когда подошли Маховец и Притулов, – потому что не в чем было сознаваться, он ничего такого не сделал, чтобы за это могли осудить и посадить в тюрьму. И неожиданно сказал:

– А я шнурки не умею завязывать.

Прозвучало глупо – но, может, и хорошо, что глупо. Почти по-детски, а детей не трогают. К тому же, это было правдой: в детстве он не научился завязывать шнурки, а потом, когда ему покупали очередные ботинки или кроссовки, просил маму завязать свободно, чтобы ноги влезали без препятствий, в крайнем случае – с ложкой.

– И больше ничего? – спросил Маховец.

– Вроде нет.

– Ошибаешься, – сказал Притулов. – Твоя девушка?

Он показал на Вику.

– Мы родственники.

– Тем более. Ты должен был предотвратить преступление.

– Я пробовал, – Тихон притронулся к ссадине на лбу.

– Плохо пробовал.

– А что, за не предотвращение статья есть? – спросил Петр.

– У нас есть! – ответил Притулов. – Не предотвратил, девушку обесчестили. Она может стать проституткой. Пособничество, пять лет – минимум. Согласен?

Тихон кивнул.

Притулов не глядел на него (уверенный в согласии), он глядел на Вику. Но перед Викой сидел еще Желдаков.

01.02

Авдотьинка – Шашня

А Желдаков успел много о чем подумать – возможно, с такой силой, с какой еще никогда не думал, потому что никогда в таких ситуациях не бывал.

Имелись у него две идеи, накопленные за жизнь: удовольствия у всех одинаковые, это раз, ценно лишь то, что приносит пользу мне, это два. Вторая идея осталась нетронутой – а возможно и выросла за счет того, что уменьшилась и высвободила место первая.

Да нет, открылось Желдакову. Не одинаковые у людей удовольствия. Это я себя успокаивал. Одни получают удовольствия, какие хотят, а другие пользуются остатками. Значит – он человек остатков? Получается так. Человек остатков, в отличие от основных людей. Даже эти преступники оказались основными. Они в считанные минуты заставили всех, включая Желдакова, жить по своим законам. Один с удовольствием бьет по мордам, второй уцепил самую красивую девочку и попользовался без всяких сомнений. Хотел бы так Желдаков? А почему бы нет? Он на эту девочку тоже глаз положил. Просто, соблюдая равновесие, он приучил себя не желать недостижимого. Но кто сказал, что оно недостижимо? Напротив, выяснилось – очень достижимо. Легко достижимо. Наставил ружье, дернул барышню за руку – и все, и достиг.

Выпитая водка (он достал из сумки запасную бутылку) утверждала его в этих мыслях и настроениях – одновременно и печальных, и странным образом вдохновляющих. Только он не понял еще, на что они вдохновляют. Сопротивляться вооруженным бандитам? Зачем? Примкнуть к ним? Не получится, да и не надо.

В общем, хотелось чего-то, но пока неясно было, чего.

А преступлений ему придумывать не надо, у него, слава богу, есть преступление – готовенькое и вполне солидное: помог одной своей любовнице, занимавшейся квартирными аферами, пригробить старушку. Он отказывался, говорил, что у него на кровь нервы, она сказала, что никакой крови не будет, ему вообще ничего делать не надо, она просто поговорит со старушкой, та расстроится и помрет от сердечного приступа. Надо будет только закатать ее в черный непрозрачный пластик и вынести. И будет старушка значиться пропавшей без вести, а квартирка отойдет в пользу тех, кому нужней. Молодым же везде у нас дорога, а старикам везде почет, особенно на кладбище. Желдаков все равно сомневался. Любовница тогда сказала: проваливай. Выбор был прост: либо потратить три часа на не очень приятное дело, а потом вернуться в уют и тепло, либо переться сейчас в осеннюю ночь неведомо куда. Желдаков согласился. Поехали, вошли: старушка легко впустила солидную женщину, представившуюся социальной работницей. О чем-то они в комнате поговорили, потом любовница позвала, Желдаков вошел и увидел старушку с полиэтиленовым пакетом на голове.

Они упаковали ее, отвезли за двадцать километров от Москвы, закопали, все обошлось хорошо, правда, через пару месяцев пришлось с любовницей расстаться – она позвала на второе такое же дело, а Желдаков все-таки не рецидивист какой-нибудь.

Вот об этом Желдаков и рассказал в кратких выражениях.

– У, брат, да ты хуже нас всех! – покачал головой Маховец.

– Это почему?

– Как почему? У Евгения вот – идея. Ведь идея же?

– Конечно, – согласился Притулов.

– У меня тоже свои причины. Собственные, понимаешь? Личные. А ты ради чего убил старую женщину?

– Я ее не убивал. Спрятать помог, это да. За это срок дают, я знаю. Но я же и не говорю, что не виноват.

– Ты хуже, чем твоя баба, виноват! – разъяснял Маховец. – У бабы была личная цель, причина. А у тебя? И еще хвастаешься – не рецидивист! Ты хуже рецидивиста! Сравнил! Рецидивист – это что? Человек вышел на волю, ему хочется жизни, он гуляет, потом ему понадобилось кого-то прирезать. Ну, мало ли. Денег добыть или просто не понравился человек. И он собирается его прирезать, а тот не хочет. Нет, говорит, не надо меня резать, я жить хочу! – изображал Маховец в лицах. – А тот ему: чудак-человек, как не надо, очень даже надо! И ты не дергайся лучше, а стой спокойно – или ляжь сразу на землю, чтоб тебе потом не падать, не ушибаться. Ляжь, дорогой, а я тебя зарежу, и все будет спокойно, потому что все равно ведь так будет. Нет! – с изумлением и огорчением за воображаемого зарезываемого человека воскликнул Маховец. – Никак не может успокоиться. Нервничает, переживает, не хочу, кричит. Тут ты идешь мимо. И я тебе, к примеру, говорю: подержи человека, мне его зарезать надо, а он мешает. И ты его берешь, и держишь. Так получается? Так или не так?

– Ну, примерно. – Желдаков не хотел перечить.

– Вот! Поэтому ты еще больше виноват! И заслуживаешь ты высшей меры.

Петр тут же вмешался:

– Стрелять не надо больше, ладно? – сказал он. – Какой смысл?

– Апелляция принята! – важно отозвался Маховец. – Заменим пожизненным заключением. Все согласны?

Никто не ответил, но Маховец кивнул, будто получил подтверждение.

01.10

Авдотьинка – Шашня

Притулов уже не интересовался Желдаковым – он смотрел на Вику.

Ему было любопытно ее видеть.

Раньше он видел своих жертв после того, как все было сделано, только мертвыми. И уже не интересовался ими, прятал, закапывал – как прячут неодушевленный мусор. Если и тянуло на место преступления, как выражаются криминалисты, то не для того, чтобы проверить, не осталось ли следов (этим страдают многие), а просто – любой нормальный человек любит посетить тот уголок, где ему было хорошо.

Вика, оставшаяся живой, и притягивала, и тревожила – будто что-то он не доделал, не завершил. В конце концов, жизнь, как давно понял Притулов, держится на правилах и обычаях. В том числе, на своих собственных. Значит, надо все-таки сделать Вику мертвой, тогда все будет правильно. Но рядом Маховец, опасный напарник, намерений которого Притулов до сих пор не понял. Он вообще не совсем понимал этого человека. Лучше бы его тоже убить и взять власть полностью в свои руки, но остаться одному – слишком опасно. На остальных надежды нет – угонщик то и дело перечит, бедный капиталист тоже делает вид, что ни при чем, а Личкин притих, не видно его и не слышно, наверное, заснул (это было действительно так).

Надо все так обставить, чтобы убийство Вики выглядело естественным, чтобы и Маховец, и, желательно, все другие согласились, что не убить ее нельзя.

Притулов не подозревал, что Вика приготовилась ему помочь. У нее в сумке был нож. Отец, человек добрый и по-женски мелко хлопотливый, собирая ее в дорогу, приговаривал: «В поезде поедешь, а там сроду ничего у них нет, а у тебя и своя вилочка, и свой ножичек – хлебца отрезать, колбаски». Отец любил все называть уменьшительно – черта, которая при воспоминании кажется такой милой и хорошей, хотя обычно раздражала. Мать и отец Вики были похожи, как брат и сестра, не внешностью, а характерами – оба мягкие, ласковые, ненавязчиво интеллигентные, любят свой дом, то есть большую квартиру, построенную собственными трудами в трехквартирном (по этажу на семью) особняке на склоне холма, с замечательным видом: внизу город, сразу за домом – лес. Они люди удачливые, их ценят за ум и энергию, у них репутация, связи, они хорошо зарабатывают, но так при этом все мягко, спокойно, совсем не похоже на жизнь деловых людей, которую изображают в книгах и по телевизору: жесткую, с какими-то резкими разговорами по телефону, разборками и криминальным уклоном.

Одно плохо – они такой же хотели видеть свою дочь и огородили ее запретами, против которых она с пятнадцати лет начала бунтовать. Но мешало то, что Вика слишком была похожа на родителей и не могла просто уйти и хлопнуть дверью. Поэтому начинались длинные диалоги:

– Викуша, а когда ты будешь?

– Поздно.

– Поздно – понятие растяжимое. Мы не против, пусть поздно, только если не совсем поздно, но назови хотя бы время.

– Двенадцать.

– Нет, Викуша, так не пойдет. Крайний срок – одиннадцать.

– Почему?

– Потому что ты поедешь одна в нашу глушь, тебя может встретить кто угодно.

– Меня и в одиннадцать встретит кто угодно. И в десять. И вообще утром!

– Согласись, в двенадцать такая вероятность больше.

– О, господи! Ладно, в половине двенадцатого!

– Нет, Викуша, в одиннадцать. Нам завтра на работу, пожалей нас, пожалуйста.

– Так ложитесь спать, кто вам мешает?

– Ты прекрасно знаешь, что мы не сможем лечь.

– Это ваша проблема!

– Это общая проблема! Хорошо, если тебе для чего-то нужно задержаться до двенадцати, договоримся так: ты скажешь, где ты будешь, а папа к двенадцати подъедет.

– И дом сказать? И квартиру?

– Почему нет? Что в этом секретного? Мы взрослые люди, мы понимаем, что у тебя могут быть какие-то личные дела. На здоровье. Папа даже не будет входить в квартиру, он просто подождет на улице. Хотя, конечно, лучше бы дать телефон этого мальчика, к которому ты идешь.

– А если не к мальчику, а к подруге?

– Хорошо, к подруге. Тогда ее телефон.

– У меня у самой есть телефон, в любой момент можете позвонить!

– Я имею в виду домашний телефон.

– Слушайте, чего вы боитесь, я не понимаю?

– Мы не боимся, мы беспокоимся.

И так далее, и тому подобное. В результате Вика, вспылив, уходила к себе комнату. А потом, когда подросла, перестала объявлять, что куда-то идет. Просто уходила. Или не приходила допоздна. Это был трудный период. Родители подолгу объясняли, какими неожиданностями чревата жизнь. Вика от этих объяснений была готова сбежать, куда глаза глядят. И однажды сбежала – к подруге на дачу, на три дня. Приехав узнала, что мама лежит с сердечным приступом, а отец поднял на ноги городскую милицию, обзвонил все больницы и морги, нашел телефоны всех друзей Вики, и родителей друзей, и друзей друзей, и друзей родителей друзей, и всем звонил, наводил справки…

Ужас был в том, что Вика чувствовала в себе крепкое, врожденное то, за что ненавидела родителей (ну – или не принимала, так можно сказать). Чувствовала себя слишком приличной, пристойной, всегда хорошо училась, склонна была к аккуратности и исполнительности. То есть бунтовала она не против родителей, на самом деле, а против себя. Ей не нравились собственная брезгливость и разборчивость: давно пора бы завести с каким-нибудь парнем нормальные отношения, если не любовные, то деловито-сексуальные, как у многих ее подруг. Они все не собираются еще замуж, но при этом живут свободно, набираются опыта, получают удовольствие. У Вики – ни опыта, ни удовольствия, а только желание того и другого.

Она со стороны многим казалась девушкой раскрепощенной. Одевалась подчеркнуто вызывающе и вела себя так, будто прошла огонь, воду и медные трубы, и все в ней кричало: черт вас возьми, да уже сделайте со мной что-нибудь, чтобы я перестала болтаться между тем, не знаю чем, и тем, чего не знаю! Но этого все не происходило, все оттягивалось, и вот она поехала в Москву, и вот этот Тихон, который сначала ей показался спокойно-опытным московским юношей, и она ждала от него многого, но вскоре поняла – такой же, как и она, маменькин и папенькин ребенок, только ее это бесит, а он, похоже, всем доволен.

Вика вспомнила еще, как ее приятель Влад, один из не реализовавшихся претендентов на ее невинность, студент-юрист, с удивлением рассуждал: почему, дескать, за изнасилование дают так много – больше, чем за воровство, грабеж и даже иногда больше, чем за убийство? Почему дефлорация расценивается большим злом, чем вскрытие отмычкой сейфа или ножом грудной клетки? Особенно если девушка остается жива? Что такого, собственно, происходит? Обыкновенный контакт мужчины и женщины, только с применением силы, – это, конечно, плохо, но что делать, если с некоторыми не договоришься? Видимо, рассуждал он далее, это пережиток древних времен, когда невинность девицы приравнивалась к святости, и покушение на оную приравнивалось к осквернению святыни. Вика и другие девушки, что были при разговоре, посмеивались и даже, пожалуй, соглашались, только одна хмуро возразила: а тебя бы затащить в кусты и надругаться, каково было бы? Юрист ответил, что, ежели это будет особь противоположного пола, он будет только рад.

А теперь Вика поняла: за это не только большие сроки давать, за это убивать надо. Тебя хватают, тебя тащат, как предмет, как вещь, то есть, уже этим убивая в тебе человека, то есть, это уже убийство, тобой пользуются, и это такое состояние, что можно сойти с ума.

Она и чувствовала себя почти сошедшей с ума, и ее это даже радовало.

Аккуратнейший отец уложил нож, вилку, чайную ложку, салфетки и прочие мелочи в специальную дорожную коробочку: он любил вообще вещи не случайные, нашедшиеся под рукой, а нарочно предназначенные для того, для чего их используют; сварить кофе в кастрюльке, как делает один знакомый Вики, для него было абсолютно невозможно. Вика заранее достала нож и сунула руку под сумку. В этом ничего подозрительного. Сумка лежит на коленях, одна рука сверху, друга под сумкой, она просто к ней прижимается, ничего особенного. Сейчас он подойдет. Ружье держит вверх, опустить сразу не успеет. Вика несколько раз ударит его ножом в живот. Именно в живот, в других местах может наткнуться на кость, на ребро. Несколько раз. Он упадет, а Вика выхватит ружье и будет стрелять.

Она была готова.

Притулов шагнул к ней.

01.10

Авдотьинка – Шашня

Тут Артем объявил:

– Бензин кончается, впереди заправка, я сворачиваю! Маховец быстро пошел вперед. Притулов отправился за ним.

Петр посмотрел на датчики и сказал им:

– В самом деле, высох автобус.

– Не спать! – толкнул Маховец сладко дремлющего Сережу Личкина.

– А? Чего?

– Иди назад, осторожно посмотри, едет кто сзади или нет.

Личкин послушно побежал, в конце крикнул:

– А тут туалет! Он сзади все закрывает! И в туалете окна нет!

Маховец посмотрел в зеркала заднего обзора. Ничего особенного.

Но вверху кабины он увидел люк и приказал Козыреву:

– Открой.

– Он только приоткрывается. Не полностью.

– Открой совсем, сломай!

Козырев, встав на сиденье, открыл люк и начал толкать его. Люк, скрежеща, открывался все больше.

– Петр, слазь, посмотри, кто за нами едет, – велел Маховец Петру. – Ты пьян, что ли? – разглядел он его дымные глаза.

– Ни в коем случае.

Петр подпрыгнул, полез в люк. Высунулся. Сообщил:

– Ментовских машин нет!

– А какие есть?

– Обычные. Фура, микроавтобус, две легковушки. Нет, одна вперед пошла, на обгон. И вторая тоже.

Маховец сам увидел, как две стремительные иномарки обогнали автобус, не интересуясь им, и покатили дальше – мимо заправки. На заправке же стоял только грузовик технического вида – с фургоном-кузовом и маленькими окошками поверху. И заправлялась трудовая «шестерка».

– Ладно, сворачивай, – сказал он Артему.

Артем свернул. Хотел открыть дверцу, но Петр окрикнул:

– Стой! У них что, сервиса нет? Сами подойдут.

Однако сервис не обнаружился.

– Тогда я, – сказал Петр.

Артем протянул ему деньги.

– Свои есть.

– Ограбил – и свои? Интересно! – сказал Артем.

Некоторое время они глядели друг на друга с открытой враждебностью. Они были одного возраста, чем-то похожи, оба полжизни провели за рулем и любят дорогу и женщин, оба вольные и независимые люди. И Артем своим усмешливым взглядом давал понять: сойдись мы один на один, неизвестно, чья бы взяла. Петр ответной усмешкой принимал вызов.

– Ну, чего ты? – спросил Притулов.

– Иду.

Артем открыл дверь и тут же закрыл – Маховец приказал ему жестом.

Петр пошел к зданию заправки.

– Что-то здесь совсем уж пусто, – сказал Притулов. – Не нравится мне это. – Пусто… и тихо.

Петр согнулся к окошечку заправки. Но, видимо, там никого не было, и он пошел в здание. За ним закрылась дверь – и тут же взвыли сирены, откуда ни возьмись, несколько машин окружили автобус – сзади, с боков, спереди. А из технической машины выскочила дюжина людей с автоматами и рассыпались по кругу.

Голос через оглушающий громкоговоритель объявил:

– Никаких действий, соблюдаем спокойствие! Никто не собирается нападать во избежание жертв! Кто будет вести переговоры?

Притулов, Маховец и Личкин отступили вглубь автобуса, не слишком удаляясь от двери.

– Пусть дадут телефон, – сказал Маховец Артему. – Включенный!

Артем открыл окно и крикнул:

– Просят телефон!

– Не просят, а приказывают, – проворчал Притулов.

Человек с автоматом подбежал, сунул Артему телефон.

Негромко спросил:

– Жертвы есть?

– Никаких разговоров! – закричал Маховец. – Иначе стреляю!

Он взял телефон, сел в кресло, что было рядом (оказалось – с Лыткаревой) и сказал:

– Слушаю!

– Полковник Тищенко, – представились снаружи. – С кем говорю?

– Маховец Игорь Романович.

– Маха?

– Мы знакомы?

– Я тебя сто лет знаю, урод!

Тут голос пропал, зато стали слышны какие-то косвенные голоса вокруг телефона: видимо, полковника уговаривали не называть Маховца «уродом» и вообще не злить.

– Ну, и чего ты хочешь? – спросил Тищенко.

– Покажись сначала! Я слева, посередке!

Маховец, дотянувшись из-за Лыткаревой, приоткрыл занавеску.

Там стоял мужчина в гражданской одежде. Подтянутый, не старый. Значит, это не просто милиция, это, пожалуй, ФСБ. В милиции до полковников дослуживаются нескоро, к заветному трехзвездию добираясь уже с одышкой и обязательным пузцом, а эфэсбэшники растут гораздо быстрее. Говорит, что знает Маховца. А вот Маховец его не знает. Не обязан. Вас много, а я один.

Мужчина стоял довольно близко. Показывал, что не боится. Глядел грозно, телефон к уху прижимал решительно.

Маховец усмехнулся.

– Красавец! – сказал он.

– Не понял? Повторяю: какие у вас требования?

– Тебе не повезло, полковник. Никаких!

– Как это никаких? – удивился Сережа, знавший по фильмам, что так не бывает. – Надо денег у них попросить и это… Самолет… Ну, то есть, пусть мы доедем до какого-нибудь аэродрома и улетим.

Маховец отмахнулся. Он знал жизнь не по фильмам, а по жизни: среди множества рассказов о побегах с захватом заложников Маховец не слышал ни одного с хорошим концом. Правда, заложников ведь не собирались брать, так уж получилось. Главное было – скрыться, пока не разнюхает милиция. Не удалось. И теперь, скорее всего, не удастся. Уйти им не дадут, заложников не пожалеют. Иначе начальство их всех вздрючит. Впрочем, и за гибель заложников вздрючит. Поэтому положение у них отчаянное, они на все готовы и оптимальная цель: беглецов все-таки схватить, но чтобы заложников при этом погибло как можно меньше.

– Раз никаких, тогда кончаем шутки и выходим по одному. И всем будет хорошо! – сказал гражданский полковник – наверное, от всего сердца желая, чтобы получилось так.

– Будет хорошо только вам, – возразил Маховец. – Ладно, ты спрашиваешь, чего мы хотим? Бензинчику залейте нам. И отдайте нашего товарища!

– Зачем вам бензинчик, куда ехать собрались?

– А просто – покатаемся перед обратной посадкой!

Полковник отошел к товарищам – советоваться.

Через минуту вернулся. Спросил:

– А если не дадим бензинчику?

– Стрелять начнем.

– Из чего, интересно?

– Начальник, ты бы прямо спросил, сколько у нас стволов. Отвечаю: два. Один у вашего мента взяли, второй нам тут гражданин подарил. Женя, пальни для наглядности.

Притулов выстрелил в крышу. И тут же раздался испуганный ответный выстрел.

Отдаленно слышалось как полковник ругался с подчиненными.

И опять возник:

– В автобусе нет жертв?

Вопрос Маховцу был понятен. Полковник должен действовать, но не знает, как. Если узнает, что уже есть жертвы, приступит к выполнению какого-нибудь плана «Ч», который у них наверняка есть. Кстати, о жертвах могли спросить и у Петра. Скорее всего и спрашивали, значит – сказал, что нет. Молодец.

– Пока все живые! – успокоил он.

– Дай трубку кому-нибудь. Женщине.

Полковник не хотел, чтобы вместо пассажира ответил другой захватчик – он ведь не знает их по голосам.

Маховец передал трубку Лыткаревой. Старухи надежнее, старухи прожили долгую советскую жизнь, они уже не надеются на лучшее, а молят своего бога, если он у них есть, только об одном: лишь бы не было хуже. И она должна сообразить, что именно сказать полковнику. Иначе начнется что-нибудь такое, отчего никому не поздоровится.

Лыткарева сообразила.

– Все живые, – подтвердила она. – Только вы нас все равно освобождайте скорее!

– Освободим! – подбодрил полковник. – А милиционер – живой?

– Живой, живой! – заверила Лыткарева очень убедительно, потому что тут ей врать не пришлось.

– Ну, хорошо, дайте трубку этому.

И полковник продолжил переговоры с Маховцом.

Пообещал, что автобус заправят бензином.

Порекомендовал прокатиться, если уж так хочется, до Шашни, а там бросить валять дурака, иначе придется принять строгие меры.

На том и договорились. Маховец напомнил про Петра.

– А он не хочет возвращаться! – веселым голосом сказал полковник.

– Как это не хочет?

– А вот так. Ему с нами лучше!

– Пусть сам скажет!

Привели Петра, он взял трубку.

– В самом деле не хочешь назад? – спросил Маховец.

– Не очень. Рано или поздно они начнут стрелять.

– И мы начнем стрелять, Петр. Но дело не в этом. Тебе хочется обратно в тюрьму?