Текст книги "Пересуд"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– И кем работаем? – интересовался Маховец.

– В кафе.

– Торгуем?

– В кухне торчу, готовлю. Хотя, бывает, буфетчицу заменяю. Да еще потом полы мою. Вламываю, короче. И никогда ни в чем замешана не была. Хозяин, тот – да, жулик сплошной.

– Ужас! – посочувствовал Маховец. – И как же он жульничает, подлюка?

– Да понятно как. То масло просроченное возьмет, то мясо не штампованное откуда-то привезет, а ты готовь.

– Треть мясного импорта в России – контрабанда! – дал справку Курков, который по вечерам не имел привычки работать и потому смотрел телевизор. Он много вообще знал постороннего, что, однако, расширяло кругозор – как правило, в области существующих недостатков.

– То есть вам, значит, из гнилых продуктов приходится готовить? – уточнил Маховец.

– Не то что гнилые… Приходится, а куда денешься? – сердито сказала Любовь Яковлевна.

– А заявление прокурору написать? – спросил Маховец.

– Какому прокурору? На кого?

– Обычному прокурору. Прокурорскому. На хозяина.

– Ага, спасибо! Хозяина возьмут, кафе закроют, где я работать буду?

Пассажиры невольно усмехались – они уже поняли, к чему ведет Маховец. Только Любовь Яковлевна не догадывалась. И Маховец ей разъяснил:

– Получается, Ольга Яковлевна…

– Любовь Яковлевна…

– Извините. Получается, Любовь Яковлевна, вы в преступной деятельности своего хозяина тоже замешаны.

– Это как это?

– Атак. Он отравленные продукты привозит, вы из них готовите. Никто еще не умер от вашей еды?

– Что вы говорите-то? – возмутилась Любовь Яковлевна. – Я же не говорю – отравленные, я говорю – просроченные! Есть разница?

– А разве закон разрешает использовать просроченные продукты? Нет, Любовь Яковлевна, это называется – соучастие в преступлении по предварительному сговору и согласию. Года три минимум, а если кто умер, то все десять! У вас где кафе?

– У вокзала…

– Вот! Покушал у вас человек, сел в поезд, а ночью взял и копыта откинул. Почему, как – неизвестно. Вскрытие сделали, диагноз: отравление. А доказать ничего нельзя – он и на вокзале мог покушать, и в поезде, и где попало. И разъезжаются ваши трупы по всей стране, а вы даже и не знаете!

– Какие трупы, вы чего? Ни одной жалобы сроду не было!

– Мертвые не жалуются! – отчеканил Маховец. – Господа выездная коллегия народного суда! – обратился он к Притулову, Личкину, Федорову и Петру. – Виновна эта несчастная гражданка или невиновна?

– Виновна! – сказал Петр. – Я один раз взял пирожков тоже в кафе у вокзала, такое было, еле живой остался.

– Виновна! – с улыбкой подтвердил Притулов.

– Виновна! – весело выкрикнул Личкин.

Федоров промолчал.

– Вот так, Любовь Яковлевна, – с сожалением сказал Маховец. – Народный суд вас приговорил.

– Да ну вас! – махнула рукой Любовь Яковлевна. – Так на каждого можно навалить неизвестно что!

– А я об этом вам и озвучиваю! Что если мы сидели в тюрьме, то это случайно. А если вы не сидели, то это тоже случайно. Или кто-то не согласен? Кто-то все-таки ничего не совершил? А?

– Это как в кино получится сейчас, – сказал Димон. – Я кино видел, там тоже сидели присяжные, кого-то судили, а сами виноваты оказались.

– Меньше смотрите всякую глупость, – посоветовала Наталья. – Кино вообще искусство плоское и глупое, – высказала она заветную мысль, которая возникла у нее после того, как она, всерьез готовясь к профессии киноактрисы, за год посмотрела фильмов больше, чем за предыдущую жизнь, и была жестоко разочарована.

00.10

Зарень – Авдотьинка

– А вы почему ручку не подняли? – спросил Маховец Елену. – Ни в чем не замешаны?

– Не вяжись к девушке, – сказал Петр, намекая этим, что она под его опекой.

Маховец проигнорировал:

– К кому вязаться, Петя, это я сам решу. Ну? Жду ответа!

– Только честного, – встал рядом с Маховцом Притулов. – А я пойму. Я всегда насквозь вижу, если женщина врет.

– Не собираюсь я исповедоваться перед вами! – отвернулась Елена. Ей и Маховец-то был противен, а уж Притулов тем более.

– В самом деле, чего ты? – спросил Петр Маховца.

Маховец понял, что пора задействовать принцип «бей своих, чтоб чужие боялись». Петр хочет понравиться девушке за их счет, это не по-товарищески. А ведь сидел уже, объяснили ему наверняка, что в тюрьме – то есть, там, где вырабатываются самые правильные мужские понятия, – женщина считается человеком условно. Она есть предмет потребления, как выразился один сиделец с большим жизненным опытом. Там, если тебе в голову взбрело рассказать об отношениях с женщиной (что обычно не принято – не будешь же ты всем повествовать, как ты сегодня баланды покушал), то и слова должен выбирать строго: нельзя, к примеру, сказать «я с ней трахался», а только так: «я ее трахал».

– Отсядь-ка, – сказал он Петру.

– А ты что, начальник тут?

– Конечно. Отсядь, я сказал.

Петр терпеть не мог физических контактов на уровне драки, но очень уж не хотелось опозориться на виду у понравившейся девушки – и не только на виду, но в волнующем соседстве с ней.

– Друг, успокойся, давай отдохнем, выпьем, – миролюбиво предложил он Маховцу. – И вообще, обсудить бы надо, что делать. Может, уже догадались, может, за нами погоня уже?

– Рельсы переводит, – сказал Притулов, глядя на Елену.

А Маховец спросил, уставив на Петра глаза, которые, казалось, меняли цвет – от добродушно серого, до зло зеленоватого. Сейчас зеленоватого было больше.

– Я не понял, ты с нами или с ними?

– С вами.

– Тогда не мешай. Я же вреда не сделаю никому, а просто – спросить девушку.

Петр неохотно встал и прошел вперед, сел рядом с Федоровым.

– Ну так что, сами признаемся или следствие будем проводить? – спросил Маховец Елену.

– Не в чем мне вам признаваться.

Маховец решил применить тот же метод, что и к Любови Яковлевне.

– А чем занимаемся? – спросил он.

– Неважно.

Притулов понял, что девушка не боится. Его это рассердило. Женщина должна бояться мужчину. Всегда. В том ее и вина, что не боится. Вина и ошибка.

– А может, пойдем? – кивнул он в сторону биотуалета.

– Только тронь меня! – закричала Елена. – Я не понимаю, у нас мужчины есть или нет? Позволяете издеваться над женщиной! Трусы!

Ваня хотел было откликнуться и вытянул для этого шею, но Притулов издали направил на него палец:

– Молчи! – А другим сказал: – Видите, какая подлая у баб натура? Я, типа того, буду сидеть, а вы, мужчины, деритесь за меня, защищайте, погибайте! И всегда так. Даже войны все начинались из-за того, что бабы натравливали царей и королей друг на друга, я в одной книге читал. Главное, смотрите, какая хитрая! Издеваются над ней – и то пока не очень, а она кричит: над вами издеваются. Провокация сплошная. Так что, мужики, не ведитесь на эту провокацию. А поведетесь, – Притулов приподнял ружье, – вам же будет хуже. Девушка, в чем дело вообще? Быстро сказали – и свободны. Это не больно!

– Что вы хотите от меня услышать? – закричала Елена. – Ну, двоих убила, троих зарезала, ребенка собственного сварила и съела! Это, что ли?

– Издевается, – сообщил Притулов Маховцу.

– Да уж вижу, – откликнулся Маховец. – Девушка, хватит кобениться. Или говорите правду – или мой друг поведет вас вон туда.

Елена поняла, что деваться некуда, придется сказать что-то похожее на правду.

И не то, чтобы правда позорная какая-то, а – скучная. Похожая на то, о чем говорила Любовь Яковлевна, только Елена не мясо закупает, а игрушки. Ну да, без сертификатов, китайского подпольного производства, потому что ясно, почему. Дешевле потому что. Но она и продает их задешево, дорогие игрушки в Сарайске не всем по карману. А кто скажет, что этого надо стыдиться или что это надо считать преступлением, пусть сначала покажет ей хоть одного, кто этого не делает. Она не ворует эти игрушки, не сама их делает, а если государство в претензии – запустите пять-шесть нормальных фабрик и пусть они обеспечат детскими товарами раз и навсегда, Елена первая приедет к ним за мелким оптом. Доказано: если торговать, соблюдая все правила (включая пожарные, санитарные, налоговые и прочие), то денег останется на веревку, чтобы повеситься, а вот уже на то, чтобы купить мыло для веревки, придется взять взаймы – своих денег не хватит. Те, кто не создал условий для детской промышленности, – не преступник? Кто контрабанду пропускает – не преступник? Кто открыто продает ее на московских оптовых рынках – не преступник? Кто надзирает за торговлей, включая милицию и другие инстанции – не преступники? А бывший муж, оставивший ее и дочь без средств и не помогающий ничем, он – не преступник? Нет? Спасибо! Подать на алименты? Еще раз спасибо, у него официальный доход тридцать три рубля в месяц. А те, кто не может уличить его в том, что доход у него на самом деле в тысячу раз больше – не преступники? А кто установил такие цены в частных детских садах, куда ей приходилось раньше отдавать дочь, в школе-пансионате, в оздоровительном лагере, где дочь сейчас находится, – они не преступники? Вы сделайте, чтобы все было правильно. И я сразу буду – с ангельскими крыльями. Просто в ту же самую минуту. Не верите? Думаете, я по своей охоте делаю то, чего не хочу делать? Вы у психиатра давно были? Нет, проверьтесь, я серьезно – если считаете, что для человека нет больше удовольствия, чем делать то, чего он не хочет делать!

Это подумалось Елене за секунду, потому что мысли были давно обдуманные.

А сказала просто, без деталей:

– Ну, игрушки на рынке покупаю некачественные. У детишек аллергия и другие последствия. За прошлый год умерло двенадцать человек.

– Правда, что ли? – испуганно спросила Лыткарева.

– Правда, бабушка, правда, – обернулась к ней Елена, а Петр громко засмеялся, оценив шутку и напоминая Елене: я здесь, я отступил, но не сдался.

– Двенадцать детей! – ахнул Маховец. – Да это же расстрел! А? Граждане присяжные? Голосуем?

И поднял руку. И Притулов поднял руку.

Федоров и Петр воздержались.

А Сережа, захмелевший, клевал носом.

Маховец толкнул его:

– Алё, ты за или против?

– Чего?

– Девушка созналась, расстрелять ее или нет?

– Расстрелять, – глупо улыбнулся Сережа. – Их всех надо расстрелять.

И поднял руку.

Притулов поднял ружье и выстрелил.

Елену бросило к стеклу, после чего ее тело сползло, застряв между сиденьями.

00.15

Зарень – Авдотьинка

Этого никто не ожидал.

– Ничего себе… – вырвалось у Желдакова, а остальные не могли ни говорить, ни кричать, ни даже шевелиться, будто оцепенели.

Потом Лыткарева запричитала, заплакала.

Мельчук крикнул:

– Вы одурели?

– Скоты, – сказал Ваня.

Наталья прижала руки к лицу, раскачивалась.

Курков сжал кулаки и зубы, морщась так, будто у него все вдруг заболело.

Ни слов, ни мыслей не хватало, чтобы осознать то невероятное и страшное, что не должно было произойти – и все же произошло.

Артем дернулся, выругался, взглядом показал Козыреву, чтобы тот сел за руль, но Козырев покачал головой: наломаешь дров.

Он отвернулся от Артема, а когда опять посмотрел, увидел, что тот плачет.

Кажется, он впервые видел, как плачет племянник.

И понял: не от страха. От бессилия, от ненависти к убийце, от жалости к красивой девушке.

Маховец тоже не ждал такого поворота.

Но сделал вид, что все идет по плану.

Ему не нравилось только, что Притулов становится тут главным, а этого допустить нельзя. Придется ему объяснить – словом и делом. Но не сейчас, он еще пригодится: надо довести игру до конца. Ибо такие игры на середине не бросают. Потому что это не игры на самом деле.

– Ну вы даете! – сказал Петр, не зная, что теперь делать дальше.

Федоров сел, упер локти в колени, а голову в ладони. В голове пусто и тошнотворно звенело.

Сережа удивлялся и, забыв убрать с лица улыбку, спрашивал:

– А зачем? Я думал, вы так… Это же убийство!

Все были в шоке, каждый по-своему.

У Нины он выразился очень странно: она схватила книгу и начала читать, шевеля губами, торопясь, будто боялась не успеть.

Врачи не могли поставить Дафне никакого диагноза, а она теряла зрение не по дням, а по часам.

– Это похоже на следствие какого-то нервного расстройства, – сказал профессор Мак-Коэн. – Такое бывает. Не беспокойтесь, главное – нет никаких патологий. Следовательно, все обратимо. Скажите, какие неприятности у вас были в последнее время?

– Никаких, – улыбалась Дафна. – Напротив, я счастлива. Скажите, профессор, а может быть такое, чтобы человек ослеп, потому что очень этого хотел?

– Ни разу не слышал. Бывали феноменальные случаи, когда фанатичное желание прозреть приводило к положительной динамике. Больной начинал видеть свет, а в некоторых случаях даже возвращалось зрения. Способности человеческой психики почти безграничны. Но чтобы наоборот – никогда не слышал. Не хотите ли вы сказать…

– Нет-нет! – горячо заверила Дафна. – Я просто спросила.

Профессор вышел, странно посмотрев на нее.

– Ты чего? – спросил Ваня.

– А?

– Вслух читаешь.

– Да? Это неправильно, – зашептала Нина.

– Что?

– Я такие книги читала, где убивают по очереди. Сначала гибнет самый незаметный, кого никому не жалко. Такое правило. А она очень заметная. Красивая. Это неправильно.

– Думаешь, нас будут убивать по очереди?

– Не знаю.

А Маховец громко сказал:

– Мы сожалеем, но девушка сама виновата. Детей травить нельзя! Так. Я думаю, все поняли, что ваша судьба в ваших руках. Не врать и не бояться, как сказал один веселый политик, очень я его люблю, придурка. Кто будет врать – накажем! Если не совершили ничего такого, не бойтесь, расстреливать не будем.

– У нас вообще смертная казнь запрещена! – напомнил Димон.

– А у меня не запрещена, – возразил Притулов.

– Вы что, совсем с ума сошли? – спросил Курков. – Человека убили – и хотите дальше веселиться?

– А почему нет? – удивился Маховец. – Вон в войну – двадцать вообще миллионов убили или даже больше, а жизнь ничего, продолжается!

– Чистосердечное признание облегчает наказание! – гнул свое Притулов. – Охотник, колись! – призвал он Мельчука. – Сколько душ загубил?

00.20

Зарень – Авдотьинка

Илья Сергеевич Мельчук душ не губил, а если и был в чем-то виноват, в том числе – перед законом, – то самим ходом жизни, причем не собственной, а общей, где, как известно, все относительно: то, что в иных условиях и при иных обстоятельствах недопустимо, в определенных условиях и при определенных обстоятельствах считается вполне в рамках. Для наглядности: вот бокс, который он иногда любит смотреть по телевизору. Что там люди делают? Они бьют друг друга по морде со страшной силой, а каждый нокаут, как известно, – это сотрясение мозга. Деяния их подпадают под статью о нанесении тяжких телесных повреждений, но никто почему-то не кличет милицию и не тянет в суд, напротив – все хлопают и радуются. Ну, опущу я руки, скажу, что мне это не нравится, что я желаю подставить левую скулу после того, как меня ударят по правой, – и тут же, конечно, получу и по левой, и опять по правой, и в челюсть, и вот уже лежу на полу, а рефери считает, а публика недовольно ревет и требует назад деньги. Нет уж, вышел на ринг – дерись, а не хочешь драться – не лезь на ринг.

В книге «Афоризмы всех времен и народов», которую Мельчук иногда почитывает на ночь (удобно – можно в любой момент отложить), он наткнулся на высказывание Конфуция: «Позорно быть богатым и уважаемым в стране, где Путь не царствует», но тут же – на поправку Лао Цзы: «Как остаться на пути, если все идут другим путем?» Лао Цзы понимал суть получше Конфуция: уважаемым нигде быть не позорно (да и с какой стати?), а вот идти в ногу, когда все не в ногу – невозможно. Закон, так сказать, коллективной ответственности.

Да он и не думал сейчас об этом – сейчас он вспоминал совсем другое: тот случай, который мог сломать ему всю жизнь. И до сих пор это воспоминание – что-то вроде скелета в шкафу, который может вывалиться в любой момент.

И дело-то глупое, детское.

Гоняли они на мопедах в дачном поселке. Золотая была, можно сказать, молодежь, вернее, подростки, дети приличных и умеренно, по-советски, обеспеченных родителей. Это не нынешние, которые мчатся на ревущих и сверкающих мотоциклах по сто тысяч долларов ценой, всего-то мопедишки «рига» или «верховина», они почти ничем не отличались от велосипеда – только колеса потолще, кожух на моторе и цепи, бензобак на раме… И максимальная скорость от силы пятьдесят километров. Но им казалось – лихо. Ревели эти мопеды по-сумасшедшему, не хуже, чем, например, бензопила «Дружба», а то и порезче, пожалуй. И сизый дым от движка, и собаки сзади обязательно бегут гурьбой, страшно нервничая и выражая свое недовольство разнообразным лаем. В общем – весело.

В тот день они отмечали день рождения дачного приятеля и соседа, имя которого Мельчук давно забыл. Помнит только, что высокий и белобрысый. Помнит еще, что он рассказывал о девушках – как он с ними обходится, несмотря на ранний возраст. И верилось, и не верилось, но рассказы его слушали, хихикая. И вот отмечали его день рождения.

Добрая мама именинника, приплакивая от радости, угощала вишневкой и охотно выпивала сама. А потом они поехали кататься. Гоняли сперва по дачному поселку, потом направились к лесу мимо пруда. От пруда шла девушка чуть старше их, тоже дачница, белобрысый ее знал, окликнул, пригласил покататься, она согласилась. И охота была ей трястись сзади на жестком металлическом багажнике… Нет, согласилась. Приехали, сели на лужайке, выпили еще наливки, которую взял с собой белобрысый в армейской фляжке – подарок, уверял он, отца-фронтовика, умершего от ран через десять лет после войны. Гоняли на мопедах меж деревьев друг за другом, потом все вместе за девушкой, потом Мельчук увидел, как белобрысый со своим товарищем (маленький такой, но дерзкий) стоят рядом и о чем-то говорят с очень серьезными и таинственными лицами. Мельчук сразу почувствовал – что-то не то. Хотел уехать, но они его позвали. И четвертого. Того Мельчук даже и лица не помнит.

– В общем, я сейчас с ней ла-ла ла-ла, – возбужденно говорил белобрысый, – а потом вон туда пойдем, а вы подгребайте минут так через десять.

– Я второй, – сказал маленький.

– Заметано. А ты третьим, а ты четвертым, – указал он на Мельчука. – Или боишься?

После этих слов уехать было невозможно.

Выждав десять минут после ухода белобрысого, они пошли туда.

А белобрысый уже сам, радостный, ломился сквозь кусты им навстречу.

– Идите, ждет!

В неглубокой ложбинке, похожей формой, как подумалось Мельчуку, на вогнутость ложки или на вмятину от яйца лежала девушка – совсем пьяная и улыбающаяся, лежала в такой позе, что Илья тут же отвел глаза.

А маленький смело побежал к ней, хихикая, и вот уже чего-то завозился там, заерзал. И вскоре, довольный, с широкой улыбкой, будто объелся малины в чужом саду и не пойман, идет обратно, важно застегивая штаны. Пошел третий, и тоже ерзал, и тоже вернулся с гордостью.

Илья же понимал, что не сможет.

– Нет, – сказал он. – Живот болит.

Белобрысый возмутился.

– Чего такое? А ну иди! – сказал он и замахнулся кулаком.

– Да я не против… Только живот… – бормотал Илья, направляясь к ложбинке. Он упал и лежа стаскивал с себя штаны, а потом залез на девушку, а она была так пьяна, что ничего не понимала и не чувствовала, только бормотала:

– Эдик, Эдик! Я только его! Я люблю Эдика! Отойдите все.

Но, однако, любя Эдика, при этом не сопротивлялась, а прижимала к себе Илью. Он, глянув вбок, понял, что товарищам не все видно. Поэтому он подергался, изображая, но ничего настоящего не делая.

Возвращаясь, они хвастались друг перед другом, кричали, смеялись, боясь хоть на секунду замолчать.

Девушка явилась домой пьяная и растерзанная, а мать у нее была женщина действенно строгая – тут же принялась пытать дочь и допыталась до всех подробностей, потащила ее в милицию, потом к врачам на экспертизу.

Четырем друзьям грозили суд, приговор, колония строгого режима для несовершеннолетних. Но родители бились яростно, наняли лучших адвокатов, адвокаты уговорили родителей девушки согласиться на материальную компенсацию, а саму девушку – забрать заявление… Все кончилось благополучно. А Илье было даже обидно: друзья совершили настоящее преступление, а он ничего не сделал, только изобразил ради товарищеской солидарности (иногда думалось, что, возможно, и они изобразили – включая белобрысого…)

Потом была долгая законопослушная жизнь, все оправдавшая и списавшая, но Мельчуку мнительно казалось, что кто-то об этом знает, кто-то затаился и вдруг объявится в самый неожиданный момент и скажет: «А между прочим, этот уважаемый и приличный человек в групповом изнасиловании участвовал!»

У мнительности глаза еще больше, чем у страха: едва Притулов и Маховец приступили к новому судилищу, Маховец уже думал: они же из тюрьмы, вдруг в тюрьму попал тот самый белобрысый (слухи были, что тем и кончил), рассказал им давнюю историю, а они запомнили, они откуда-то знают, что это именно он…

Да нет, глупости, ерунда, не может такого быть.

Мельчук вытер платком лоб, когда подошли Маховец и Притулов, и сказал, стараясь не спешить, веско и просто:

– Ну, можете приговорить: уклонение от налогов, финансовые махинации.

– И приговорим. Пять лет хватит тебе? – спросил Маховец.

– Вполне.

– Пять лет, – утвердил Маховец. На этот раз он не просил никого голосовать.

Впереди у него была цель и он не хотел слишком затягивать время.

– Ну, с Галиной Яковлевной мы уже выяснили, – повернулся он направо.

– Любовь Яковлевна!

– Никак не запомню. Вы согласны с приговором?

– Ничего я не согласна. Всю жизнь живу, как люди живут, – обиженно сказала Белозерская. – Никому зла не сделала.

– Вот! – поднял палец Маховец. – В самую точку! К чему мы и ведем всем ходом наших…

– Дебатов, – подсказал Притулов.

– Да. Дебатов. К тому мы ведем, что именно все люди так живут. То есть – все преступничают.

– Ничего я не преступничаю!

Маховец не захотел больше с нею спорить.

– А это ваша дочка? – спросил он, глядя на Арину.

– Моя – и не приставайте к ней. А ты если тронешь, – сказала Любовь Яковлевна отдельно Притулову, – то я не посмотрю на твое ружье, я тебе все глаза вырву, понял?

Притулов улыбнулся:

– Пока не собираюсь.

– И потом не собирайся!

Маховец поднял руку:

– Тихо! Дайте девушке сказать. Признавайся, девушка, в чем виновата. Быстро дадим тебе годик и пойдем дальше.

– Аборт сделала! – сказала Арина с вызовом. Вызов был адресован не столько Маховцу и Притулову, сколько матери. Та одернула ее:

– Никто не просит на весь автобус орать!

– А везти меня в Москву – кто просил? – еще громче сказала Арина.

– Есть страны, за аборт в тюрьму сажают! – крикнул Димон.

– Ты можешь помолчать, идиот? – повернулась к нему Наталья.

– Ага! – ухватился Маховец за новый поворот. – Значит, не девушка виновата, хотя тоже виновата, а мама ее подбила! И еще строит из себя неизвестно что! Любовь Яковлевна, это как понимать? Вам известно, что за подготовку преступления дают больше, чем за само преступление?

– Не лезьте в семейные дела! – отрезала Любовь Яковлевна.

– Неуважение к суду, – заметил Притулов. – А мы вот что сделаем. Пусть дочка мамашу сама судит. Тебя как зовут, девушка?

– Арина, – ответила она, отводя глаза от нехорошего взгляда Притулова. – Не буду я ее судить.

– Будешь! – твердо сказал Притулов.

– Вы совсем, что ли? Родную дочь на родную мать натравливаете! – закричала Любовь Яковлевна.

– Да неужели? – изумился Маховец. – Нам и натравливать не надо, она вас и так ненавидит. Скажи, Арина. Только правду. Скажи.

И Арине очень захотелось это сказать. Она, в общем-то, было дело, говорила матери разные слова, в том числе и ругательные, но, во-первых, это было не при людях, а, во-вторых, от матери все отскакивало, как от стенки. «Кричи, кричи, – приговаривала она. – От крика умней не станешь».

Она казалась Арине иногда какой-то несговорчивой глыбой, для которой одна радость в жизни – давить на дочь и не давать ей жить. Арина даже сон видела, страшный: будто берет она в руки большой молоток, каких в жизни не бывает, бьет равномерно мать по голове и кричит: «Скажи, что ты дура!» – а та спокойно улыбается и отвечает: «Сама дура!»

И Арина громко сказала:

– Ненавижу! Чистая правда!

– Ариша! – ахнула Любовь Петровна. – Ты что?

– Да, ненавижу! – твердо повторила Арина. – Я сто раз тебе говорила, а ты не верила! Вот теперь будешь знать! А то убьют, а ты так и не узнаешь. Вот, знай теперь!

– Люди же! – просила Любовь Яковлевна.

– Слышала! – ответила Арина. – Только и слышала: люди, люди, люди, что подумают, что скажут! Тебе кто дороже вообще, люди или я? И кому вообще надо все, что ты со мной делаешь, мне или тебе?

– Да тише ты, господи! Что я делаю-то, опомнись!

– Дышать не даешь!

00.25

Зарень – Авдотьинка

Маховец оставил мать и дочь доругиваться, а сам, сопровождаемый Притуловым, шагнул к Наталье и Куркову.

Курков был готов сознаться в чем-нибудь вымышленном, потому что преступлений за ним не водилось. Не считать же таковым пустячный случай мелкого воровства, о котором Леонид если и вспоминает, то с улыбкой – и даже, возможно, слегка гордится им, потому что не деньги украл, не кусок колбасы, а краски, два тюбика краски украл у художника-ветерана, модерниста в русле традиции, Альберта Жувачева, жившего в окраинной избушке, которую гордо именовал мастерской. Жувачев был настолько же бездарен, настолько и гостеприимен, то есть – безгранично и с азартом. Где-то в городе была у него нормальная квартира и нормальная семья, которую он навещал раз в неделю, чтобы помыться, а остальное время сидел в своей избушке, заросший бородой, и вечно у него собиралась художественная и артистическая молодежь. Там Курков встретил Наталью и возникла у них во время выпивки взаимная симпатия, скоро перешедшая в отношения.

Жувачев в тот вечер угощал – как, впрочем, и всегда: брат у него жил в Германии, занимался какой-то коммерцией, а заодно рассовывал по салонам творения Жувачева, спрос на них был, а вывозил их брат за границу хитроумно, предъявляя таможне в виде самодеятельного творчества своего сына, не имеющего художественной ценности (творчество имеется в виду, не сын). Мальчик стоял тут же и кивал, таможня давала добро. Таким образом, деньги у Жувачева водились.

Он угощал, показывал свои новые полотна, которые плодил обильно, как таракан потомство, молодые люди похваливали, скрывая усмешки, Леонид дурачился таким же образом, задумчиво и, как бы скрывая восхищение, говорил: «Здорово!»

Картины сменяли одна другую, и вдруг Леонид поймал себя на том, что ему нравится. Может, выпил лишку, может, настроение было такое, но он увидел в мазне Жувачева вовсе не мазню, а вещи со смыслом, с движением, с наполненностью. Может, не такие дураки эти заграничные покупатели? Может, Жувачев вообще гений, а они, все из себя непризнанные гении, запомнятся только тем, что были знакомы с Жувачевым?

Леонид оглядел избушку, и она вдруг показалась ему прибежищем настоящего свободного художника. Подрамники, холсты на полу вдоль стен, большой стол, заляпанный краской, разномастные стулья и табуреты, нарочитая захламленность во всех углах, кровать, застеленная мохнатым одеялом, банки и бутылки по полу, мусор – все это ему казалось раньше логовом добровольного нищего, а теперь увиделось мастерской неприхотливого гения, который, возможно, и не понимает, что он гений. Леониду захотелось состариться, отпустить бороду, засесть в такой же избушке, выпивать, писать гениальные картины и плевать на то, что о тебе думают.

Чтобы сбить глупые мысли, он вышел на улицу, постоял под старым тополем, полюбовался вечерним закатным колоритом, запоминая его на будущее, потом вернулся в дом и увидел в крохотном чуланчике коробку, в коробке – тубы с масляными красками. Дорогие, это он сразу понял, такие в магазине «Искусство» стоят от восьми рублей и выше за штуку. Им в художественном училище масляных красок не дают, если хочешь – покупай, а на какие шиши при стипендии тридцать пять рублей? Жувачеву же, наверное, выделяет бесплатно местное отделение Союза художников. Или брат из-за границы присылает. Главное же: ему они для чего? – мазню малевать? А Леонид давно задумал небольшой станковый цикл… Короче говоря, Леонид сунул в карман куртки две тубы.

Жувачев то ли не спохватился, то ли не захотел об этом говорить: гостей было полтора десятка, мало ли кто взял.

И, кроме этой мелочи, нет за Курковым грехов, исключая тех, которые под уголовный кодекс не подпадают, и которых здесь упоминать неуместно.

Курков выдумал преступление бытовое, наказуемое, но при этом довольно благородное.

– Человека избил до полусмерти, – признался он.

Наталья глянула на него с удивлением – она знала его как мужчину спокойного, не склонного не только дракам, но даже и к ссорам.

– Это кого? – спросила она.

– Меркитина.

– Того самого?

– Того самого.

Меркитин, тоже художник, пытался отбить у Куркова Наталью. И она, был момент, сомневалась, кого предпочесть. Меркитин был заметнее, выше, горластее, наглее, не стеснялся называть себя гением, а остальных художников подмастерьями – то была позиция добровольного юродивого, выгодная тем, что юродивому все можно.

– И за что ты его? – спросила Наталья.

Маховец и Притулов слушали: разговор ведь и для них.

– Был юбилей Фридмана, Фридман всех пригласил, потратился, ресторан заказал. Меркитин приперся и начал тост произносить – ну, в его стиле. За торжество идеальной посредственности, без которой не виден настоящий талант…

– Выразился хорошо, – оценила Наталья. – Идеальная посредственность, действительно.

– Да шут с ним, как он выразился, но надо же место знать! Не нравится тебе Фридман – не ходи! А он, главное, в такой это форме сделал, как обычно, не поймешь – шутит или нет. Поэтому гости хихикают. А меня возмутило. Он издевается над всеми, над тем же Мишей, но, подлюка, себя обезопасивает. Или как сказать? Обезопашивает?

– Такой формы нет. Можно сказать: ухитряется себя обезопасить. Описательно.

– Ну пусть так. То есть все, как оплеванные, а придраться не к чему. И я не выдержал. Встал и говорю: Сёма, ты не верти вола, скажи прямо: Михаил – плохой художник. Не про торжество посредственности, а прямо: ты, Миша, – плохой художник. Что ты всем тут намеками головы морочишь?

Наталья рассмеялась: ей нравилась история. Вдохновленный Леонид продолжил:

– Он аж весь покраснел. Начинает бормотать: да нет, я не про это, Миша-то как раз гениальный художник. Это ты на всех углах твердишь, что Миша бездарь.

– Вот подлец!

– Именно! Тут же все перевел на меня. А я говорю: да, может, и твержу! И обо всех твержу, потому что и другие то же самое твердят, так уж мы, творческие люди, устроены – и пусть тут хоть один скажет, что он не считает себя самым гениальным!

– Удачно сказал.

– Ну вот. И дальше: но, говорю, во-первых, не такой уж Миша бездарь, уж получше тебя, а потом – меня позвали на юбилей, я пью и ем и не плюю, как ты, в еду и в лица окружающим!