Текст книги "«Тигры» на Красной площади. Вся наша СМЕРТЬ - игра"

Автор книги: Алексей Ивакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Он уронил мобильник на пол и бросился к ней, схватив за плечи:

– Дина! Дина! Колокольчик! Динарочка!

Он тряс ее, и голова ее болталась, словно у тряпичной куклы.

Он схватился за нож и попытался вытащить его. С трудом, с хрустом и скрипом, он потащил его на себя и едва не упал, когда тот вдруг легко выпал из узкой раны под левой грудью. А потом упал на колени перед телом Дины и, ткнувшись головой в выплескивающуюся кровь, замер, целуя остывающее тело.

Очнулся он, когда засохшая девичья кровь начала стягиваться на его лице.

Машинально достал измятую пачку сигарет. Достал одну. Оторвал от нее фильтр. Сунул в рот. Начал искать зажигалку. Увы. Зажигалки не было. То ли оставил ее на столе и взрывной волной ее закинуло незнамо куда, то ли просто выронил где-то. Впрочем, у Андрея должны быть зажигалки. Сашка зашарил по полу, натыкаясь на те же осколки стекла, камни, чьи-то мертвые руки…

Ага. Есть. Газ, говорите? А был бы газ – давно бы задохнулись. Нервно крутанув колесико, Сашка закурил. Потом выплюнул сигарету – пока искал зажигалку, слюна промочила ее конец. Достал новую, сухую. Снова закурил.

А и был бы газ – и пусть с ним. Все бы кончилось.

Он курил и чиркал зажигалкой, глядя прямо в пламя. Сквозь эти вспышки на него глядели мертвые глаза Дины. Но ему было все равно.

В конце концов, он не выдержал и, удерживая пламя, нагнулся к девчонке, чтобы закрыть ее глаза. И уже закрывая, вдруг увидел.

Пламя зажигалки отклонялось в сторону.

Сквозняк? То есть…

Ну, конечно же! Сквозняк! Раз есть ветерок, значит, есть и дыра куда-то! Он же читал, читал в детстве приключенческие книжки! Раз есть сквозняк – есть выход!

Вдруг его скрутило острой резью в животе. Не удержавшись, он согнулся пополам. А потом едва успел отодвинуться в сторону – как его вырвало. И немудрено – поживи столько времени на алкоголе и сухариках. Резко заболела голова. А может быть, она и раньше болела, только он не замечал? Стараясь унять пульсирующую боль в висках, он снова сел на пол. Каждое резкое движение вызывало новый приступ тошноты и боли.

«Давление, – подумал он. – Наверняка – давление». Вегетососудистая дистония – коварный и хитрый попутчик офисных гиподинамичных хомячков. Несмотря на все фитнесы и прочие джоггинги от нее не избавиться никогда.

Да… Сейчас бы цитрамончика…

Сашка снова чиркнул зажигалкой. Нет, ему не показалось. Сквозняк есть. Значит, превозмогая слабость, ползем к источнику этого самого сквозняка.

И он, встав на четвереньки, пополз в нужную сторону.

Долго ползая по кучам бетонного щебня, он искал источник воздуха. Искал, искал, время от времени теряя сознание. А когда нашел, начал разгребать завал.

Руки, казалось, слабели с каждым часом, с каждым мгновением. Словно Дина, уйдя из подвала, забирала и часть его сил. Но он грыз, грыз и прогрызался сквозь бетон, отшвыривая мелкие обломки и перекладывая крупные. Разгребал, не чувствуя боли в онемевших руках.

– Саша! – вдруг позвал его голос за спиной.

– А? – как ужаленный обернулся он.

– Теперь ты мой муж, – Дина стояла в круге света, держа в руке нож, с которого капала кровь.

Кап…

Кап…

Кап…

– Ты умерла! Уходи! – захрипел Сашка и кинул что было сил камень.

– Саш, ты с ума сошел? – нахмурилась жена, когда камень пролетел сквозь ее тело. – Ты почему молоко не принес?

– Аня? – приподнялся на локте Сашка. – Но…

– Вы пиво будете заказывать? – Андрей выполз на руках из-под бетонного блока. За ним тянулся почти черный, маслянистый след.

– Ааааа! – понял Сашка. И засмеялся. Смех его был похож на карканье отравленной вороны. – Вы все умерли! Вы все умерли, а я жив! Я – жив! Я вам докажу.

И отвернулся, начав копать с удвоенной силой. А за спиной его бродили призраки.

– А я жена твоя!

– Вы за пиво не рассчитались!

– Саш, ну я же просила молока купить!

Он затыкал уши, но голоса стучали в его сердце. Он закрывал глаза, но сквозь веки видел свет…

Свет?

СВЕТ!

Рыча как бешеный зверь, он пополз по узкой норе к свету. Он сдирал кожу лохмотьями, цепляясь за какие-то железяки, но полз, полз.

Если бы ему раньше сказали, что он может проползти через такой шкуродер, он бы долго смеялся. Но «раньше» уже не существовало. Был только свет в конце тоннеля. Было только здесь и сейчас. И пусть нещадно горит кожа, которую словно кипятком шпарит этот свет, пусть, пусть… Главное – свет. Главное – добраться до него. А дальше? А дальше будет дальше.

На последнем усилии, рыча и теряя сознание, он высунул голову в узкое отверстие. Настолько узкое, что голову пришлось повернуть набок. Но ведь если пройдет голова, пройдет и все остальное?

Выбравшись на поверхность, он долго лежал, тяжело дыша.

Потом встал на четвереньки. Упал на бок. Лизнул окровавленные, разбитые кисти. Опрокинулся как черепаха на спину и долго глядел в пасмурное, покрытое какими-то чернильными разводами небо. И закричал в это небо, выхаркивая сам себя в сумасшедший мир.

Москвы не было. Не было домов, не было церквей, не было припаркованных как попало машин, не было людей, перебегающих трамвайные пути.

Были развалины.

И струи дыма, вздымающиеся скорбными пальцами к низкому черному небу.

И пепел, порхающий перед лицом.

И черные тени на оплавленных бетонных плитах, перевернутых и изломанных невероятной силой.

Он снова закричал. Но вместо крика изо рта его потекла черная слизь…

А Зепп – в оффлайне Макс Мюллер – вел свой «Тигр» по развалинам странной Москвы. Москвы, разрушенной гигантским молотом Тора.

Дома, автомобили, люди – все это спеклось в единый, практически монолитный слой какого-то невероятно вулканического стекла.

Экипажу было не по себе. И Зеппа, и Дизеля, и даже вечно сонного прибалта Арчера бросало то в жар, то в холод.

Трудно привыкнуть к ядерному хаосу. А еще труднее привыкнуть к осознанию того, что невидимая смерть под названием «радиация» только и ждет момента, чтобы убить тебя за считаные доли секунды. Впрочем, это же все в онлайне? На самом деле – это все просто гигантский двоичный код, не более. Просто передается не на экран, сразу в мозг.

Дизель, по паспорту Леша Свинцов, резко ударил по тормозам.

– Алекс, чего встал?

– Сам глянь, хер Зепп!

Командир повернул перископ. Мда…

Огромная рубиновая звезда с какой-то из кремлевских башен лежала, воткнувшись одним лучом в землю. Словно летающая тарелка из какого-то фантастического фильма.

– Ну, объезжай, чего встал?

– Надеюсь, вся сволота вместе с Кремлем сгорела, – буркнул Арчи.

– Разговорчики! – рявкнул командир, в душе соглашаясь с наводчиком.

Арчи немедленно заткнулся. Как ни хорохорься, как ни ненавидь Москву, Кремль, Россию и все, что с ними связано, Дизеля в том числе, смотреть на разрушения крайне сложно.

На войне только один рецепт не сойти с ума.

Не думать. Не думать и выполнять приказы вышестоящих командиров. Так жить проще.

«Послали тебя на новехоньком „Тигре“ в самый эпицентр ядерной войны? Ну, вот и шлепай туда и не думай ни о чем. Думать – вредно. Лучевая болезнь? Тебе сказали, что она тебе не страшна, главное не высовывайся? Ну, вот и верь начальству. А если обмануло тебя начальство? А тогда кони двинешь и сам не поймешь. Оно и даже легче» – думал прибалтийский наводчик.

А русский Леха Дизель думал о другом: «Помереть всегда легче, чем жить. Даже если помирать медленно и болюче. Помучался – и все. Свет в конце тоннеля и трехкратный залп на могиле. Жить – оно завсегда сложнее. И самое главное – ради чего жить. А ради чего я тут? Блин, ну какая же здесь графика!»

Только Зепп ни о чем не думал. Есть приказ – и всего делов.

– Командир! Командир! – раздался взволнованный голос Арчи.

– Ну?

– Глянь на десять часов!

Зепп глянул, а потом громко заматерился:

– Ди швайнехунде, ферфлюхте тойфель!

Странное существо, неведомым образом выжившее почти в эпицентре ядерного взрыва, стояло, задрав окровавленную голову, и выло, выло на черное небо. Зепп не слышал его, но понимал, что оно воет. Как же оно выжило тут, почти в эпицентре? Или это приколы виртуальности?

Прибалт понял мат правильно. Коротко грохнул пулемет, и человека больше не стало, лишь грязные клочья брызнули в разные стороны.

– И нахер? – сказал Дизель.

– Тебе-то что? – ответил голос прибалта в танкошлеме.

– Нахер ты его убил?

– Всю жизнь мечтал убить русского в Москве, – хохотнул Арчи.

– Чавооо?? – протянул мехвод и попытался повернуться. «Тигр», конечно, машина удобная для экипажа, но все же не лимузин. Тесновато даже втроем.

– Нитшего! – резко ответил прибалт.

– СМИРНОО! – заорал в танкошлеме голос Зеппа. – Всем сидеть спокойно! Ваши разборки оставьте до дома. Дизель!

– Я!

– Мы в онлайн-игре. Это тест. Это компьютерная модель. И все! Это цифровой код. Это пиксели, которые ничего не чувствуют! Ты понял? – заорал Зепп.

– Да понял я. А какая разница между двоичным кодом и ДНК? – сыграл дурака Дизель.

– Никак… Ой, – осекся Арчер, когда его в бок ткнул Зепп.

А Дизель мрачно подумал, что обязательно начистит рыло этому говнюку, когда выйдет в реал. А может, и обоим говнюкам.

И хрен с ней, с американской армией.

Увы, но он свое желание не осуществил.

Просто начал терять сознание от какой-то непонятной слабости. Он попытался нажать на кнопку «Exit», но не успел.

Тело его, после дезактивации, кремировали люди в белых скафандрах. Впрочем, не его одного.

Остальным сообщили, что этот экипаж тест прошел и уже отправлен на остров «Жемчужная Гавань». Или Перл-Харбор, попросту.

ГЛАВА 16

– Товарищи офицеры? – с какой-то вопросительной интонацией скомандовал главный из ученых.

– Таки да, – сострил под нос Измайлов. Так сострил, что его никто и не услышал.

– Значит, смотрите и запоминайте. Вот это вы сейчас наденете.

Практически водолазный черный облегающий костюм развернул один из лаборантов.

– На голову вы наденете это.

Так. Шлем. Ничем особым от «Сферы» не отличается. За исключением сотни проводков, в гражданском беспорядке болтающихся по краям шлема. А еще пепельного цвета забрало, поднятое на лобешник шлема.

– Я танк водить не умею! – протестующе поднял руки Лисицын.

– Эти танки водить не сложно, вы быстро научитесь, – улыбнулся ученый. Колоритный такой. Весь в белом, даже голова. Только борода черная, без единого намека на седину. И трубка курительная из кармана халата торчит.

– Товарищи офицеры. Все просто. Сейчас вы переоблачаетесь в костюмы. Эти костюмы будут имитировать кинестетические ощущения, в то время как шлемы передают визуальные и аудиальные. Ну…

– Мы поняли, товарищ доцент! Продолжайте.

– Я не доцент! Я – профессор! – гордо поднял бороду ученый. Ага. Седина таки есть. Под подбородком.

– Или так, – покладисто согласился Измайлов. Лисицын с тоской вспомнил свой рабочий кабинет и «Косынку» на компе. А Прохоров ничего не подумал.

– Товарищ Измайлов!

– Да? – оглянулся майор.

За спиной стоял начальник областного управления ФСГБ. А за его плечом маячил давешний генерал в штатском.

– Вы назначаетесь командиром экипажа. Капитан Лисицын отвечает за ходовую, так сказать, часть. А старший советник Прохоров – заряжающий. Вопросы есть?

– А стрелок-радист?

– А смысл? – удивился незнакомый генерал. – Мы и так связь держать будем через ЭТО.

И показал рукой на «ЭТО».

Десятки мониторов. Десятки людей за ними.

– Так точно, товарищ генерал…

– Полковник. Просто полковник. Без генералов.

Да, да. Бывают такие полканы. Без генералов, которые…

– Переодеваться здесь?

– Да.

На виду у персонала лаборатории, а среди них и вполне себе девицы есть, пришлось обнажаться и залазить в эти диковатые костюмы. Майор машинально отметил, как его команда стесняется, прикрывая причинные места руками.

Да, да. Стесняется. Хоть кем ты будь в этой жизни, но стоять голым под взглядами десятков людей – как-то неприятно. Мягко говоря – неприятно. Твердо говоря – стыдно. Лучше уж против сотни басмачей с пулеметом в руках.

Да и сам майор повернулся спиной к большому залу.

А самое неприятное было в том, что малочисленные девочки из персонала никакого внимания на Измайлова с компанией не обратили. Как будто в мужской бане работают. Бабы… Обидно!

Когда офицеры облачились – люди в белых халатах препроводили их в кресла. Кресла были тоже, кхм, слегка необыкновенные. Стояли на какой-то могучей платформе.

Когда мужики облачились, ученый главнюк начал пояснять офицерам про все на свете. Так как ученые нормально разговаривать не могут, он сыпал специальными терминами. Виртуализация сознания. Аддиктивность конвергенции. Биорезонансные магнитотроны. Пиковые напряжения синапсов.

– Хорошо, что не косинупсов, – шепнул Прохоров.

– Так, так! – закричал вдруг завлаб (или завкаф? Черт их разберешь…) в белом халате. – Время! Ребятки, время! Работаем!

– Э! А нам-то чего делать? – тонким голосом пискнул толстый Лисицын, пока на него натягивали шлем.

– Разберетесь, – ответил ему механический голос в голове.

– Да не сцы ты, – усмехнулся в той же голове голос Влада Измайлова.

– Майор, как-то мне это все…

– Не сцы. Разберемся. Смотри, снег пошел.

И впрямь…

Прямо перед глазами… Из темноты… Стал вытаивать снег. Нет, не тот, который в сугробах, а тот который падает с неба.

Таинственные заклинания ученых сработали. Блин, и впрямь, чем наука от магии отличается? Да ничем, честно говоря. Главное, чтобы снег падал.

А пока падает снег…

Пока падает снег…

…голова кружится, когда смотришь на это небо.

Словно завороженный, рядовой Зайчиков смотрел в снежную круговерть, медленно падающую на его лицо. Снежинки кружились в немыслимом танце и падали, падали, падали на лица ребят его взвода. Бывшего взвода. Хотя почему бывшего-то? Пока жив Зайчиков – жив и взвод. Война кончается, когда убит последний солдат. А пока жив рядовой Зайчиков – война не кончилась.

А снег падает и падает, хлопьями ложась на стекла круглых очков.

И пусть снег заметает поле недавнего боя, накрывая одеялом траншеи, погибших бойцов, горелое железо… Пусть…

Это хорошо, что идет снег.

В такую погоду умирать… Хорошо.

А Зайчиков знал, что сегодня умрет. Ну а как иначе? Причем не каждому приходится узнать день своей смерти. Обычно-то оно как? Ходишь-ходишь – бац – и умер! Внезапно так. Хуже нету внезапно помирать. Вот Зайчиков раньше был глупым – он думал, что внезапно умирать хорошо. И только сегодня, после боя, понял, что к смерти надо готовым быть. Белье бы белое да покурить…

– Курить будешь? – толкнул Зайчикова острым локтем в бок старшина Петренко.

– Буду, – флегматично ответил Зайчиков. – Где взял?

– Та у мужиков пошукал, им уже ни к чему.

– Вот же…

– Не матькайся. Говорю же – ни к чему им. А нам еще минут пятнадцать жить как-то надо. А поди и больше. Кто ж этих Гитлеров знает?

– Я думал – полчаса, – сказал Зайчиков и замолчал, глядя в заснеженное небо.

От всей роты их в живых осталось двое. Рядовой Зайчиков да старшина Петренко. Остальные остались тут мертвыми. А ведь еще недавно были все живы. Были живы и шли к передовой с веселой, залихватской песней: «Эх, комроты, даешь пулеметы, даешь батареей, чтоб было веселей!»

И где тот комроты?

Да вот лежит в полусотне метров от Зайчикова и щерит беззубый рот в снежное небо. Зубы ему осколком выбило почти сразу. А потом и добило другими осколками, не менее злыми.

Старшина Петренко был чрезмерно разговорчив, а потому не умел слышать.

– Та я шо говорю? Ща попрет опять. А нас – двое. Накось, затянись.

– Двое, – откликнулся эхом Зайчиков и не взял самокрутку. Потом вдруг встрепенулся и посмотрел на Петренко. – И что?

– Та ни шо. Двое-трое… Держи, говорю, я богато насыпал.

– Я не курю, благодарствую вам, товарищ старшина.

– Благодарствует он, – хмыкнул Петренко. – Слышь, а ты шо на велосипедах?

– Что, простите?

– В очках, говорю, почему? Слепошарый, что ль?

– Близорукий…

– Ааа… Ну, лишь бы не кривой…

И старшина, смачно причмокивая, закурил табак своих мертвых товарищей. А и впрямь, не фрицам же доставаться русской махорке?

У Петренко была трехлинейка, и у Зайчикова тоже. Ну и гранаты, конечно. В патронах они не нуждались – их тут до хрена было – и россыпями, и в обоймах уже. Тут вообще военного железа до хрена было. От разбитой батареи даже снарядов пара ящиков. А если сползать до фрицев – и у них можно поживиться вкуснятиной.

– Хуш тоби французский шоколад, а хуш карабин системы «Маузер». Удобная, кстати, штука. Удобнее нашей дубины. Ты когда затвор дергаешь – винтовку опускаешь – иначе никак. А ихний карабин, он каков? К плечу прижал, как жинку, и прям не снимая с линии прицела, дергать его могешь.

– А вы где, товарищ старшина, «маузером» пользовались? – вяло спросил Зайчиков, продолжая глядеть в скользящее снегом небо.

– Та летом. Я ж чево? Сверхсрочную служил в Умани, нас тогды немцы в котел взяли. А я что? Ну я и карабин у фрица отобрал. По башке ему как дал! – погрозил в небо Петренко волосатым своим кулаком. Волосы были слегка рыжеваты.

– А потом подранило меня, пока по госпиталям шлялся – без меня немцы до Москвы и дошли. Зайчиков, а ты женатый? – внезапно переменил тему Петренко.

– Не…

– А чо так? Я вот женатый. Двое у меня мальцов. Девчонку затеял было, да война… Вот надо мной смеялись все… Петренко – хохол хитрый. А какой я хохол? Какой я хитрый? Сало, между прочим, все любят, а на хохлов все и валят. Зайчиков! Ты сало любишь? Я вот нет…

– Как в ополчение пошел – полюбил.

– Это потому, что ты тилихент. Ты до войны кем был?

– Доцентом, а что?

– Доцееентооом, – уважительно протрубил Петренко. – Я и говорю – интилихент. Уважаю я вашего брата, но скажу вот что, бабы вас любят, но только издалека. Вот ты и не женатый. Шоб этак, как его… Романтика шобы. А нам, пролетариям, не до романтики. Ррраз! И все! А я вот женатый. А был бы не женатый – давно пропал бы. Баба с дитятами – оне ж всю жизнь мужику делают. А без бабы ты что? Так… Корень отсохший. Баб беречь надо. Я вот свою… Не, прошелся как-то штакетиной по хребтине, но ведь за дело? Приехал, понимаешь, на побывку, а она на танцы пошла. Но поучил. А шо делать?

– За что?

– Да шоб меру знала. А меру бабе мужик только и показывает. Вот как она сейчас?

– В оккупации? – снежинка упала на сухие губы Зайчикова и тут же растаяла.

– Та ни! Я ж раскулаченный с Житомира! Батю в Вятку сослали, вот тамака и оселися. Я и обженился. Молотовск такой город, Кировской области. Слыхал?

– Не…

Петренко осторожно высунулся из траншеи:

– Не видать ни хера. Снег валит. Кабы немец не подполз.

– Услышим, – ответил Зайчиков. Рядовому было тепло и уютно. И очень не хотелось шевелиться. Бывший доцент Зайчиков не любил холод, но именно вот это время года – начало декабря, когда снег укрывает пуховым одеялом Сокольники и Хамовники, Маросейку и Арбат, Москву и Россию – именно это время погоды он и любил.

– Гранату, может, кинуть? – засомневался Петренко.

– А и кинь…

Петренко долго кряхтел, шевелился, рыскал чего-то в своих необъятных штанах. Потом достал немецкую круглую гранату, более известную под солдатским прозвищем «яйцо», и метнул в метельную даль.

Хлопнуло.

И снова тишина. Только треск догорающего фашистского танка, замершего над телом политрука роты. Хороший был человек. И умер хорошо, со связкой гранат в руках. Всем бы так…

– Слышь, Зайчиков? А кто такие доценты?

– Ну… Это как… Ну, что-то типа майора.

– А чево ты тогда рядовой?

– Я – физик. Лекции студентам читал. А на войне лекции зачем?

– Физиииик… – уважительно сказал старшина Петренко и кивнул зачем-то. – А че эта?

– Мы изучаем законы окружающего нас мира. Лично я преподавал…

– Хех! Законы… Сам законы изучаешь, а не женатый. Почему?

– Некогда было.

Зайчиков совершенно не врал. Ему было некогда жениться. Сначала голодные двадцатые, потом университет и ограничение по «социальному происхождению» – а кто виноват, что папа стал уездным предводителем дворянства, когда сам Зайчиков только-только родился? А потом было полное погружение в учебу, и совершенно не было дела до маевок, демонстраций, общественной нагрузки и подписки в пользу детей Испании. Однокурсницы предпочитали активных и спортивных общественников, а не заучку-очкарика. Да и он, честно говоря, предпочитал науку песням под гитару. А потом как-то вот так однокурсницы разлетелись по военным гарнизонам учительницами, а он остался при кафедре – мешковатым, рано лысеющим очкариком с небольшим пузом и с дореволюционным, лоснящимся на локтях и коленях костюмом, вечно испачканным мелом.

– Тогда я тебе, Зайчиков, вот что скажу. Закон он один. И жить надо по нему.

– И что это за закон? – у Зайчикова затекли мышцы и он чуть приподнялся.

– Дык это… Землю пахать да детей делать. А ты вот зачем?

– Это, Петренко, не ко мне вопросы.

– А к кому?

Зайчиков задумался и стер трехпалой рукавицей снег с каски:

– А я не знаю!

– Доцент, а не знаешь, – расстроился Петренко и опять высунулся над бруствером. – Да чего ж они не идут-то?

– Куда торопишься?

– Да хоть еще кого убить перед смертью. Я одного убью, да ты другого – вот мы и победим все вместе-то.

– Это, старшина, арифметика войны. А есть еще и алгебра.

– Это еще что за хрень? – покосился на Зайчикова Петренко.

– Ну как тебе объяснить…

– Как смогёшь, так и объясняй!

– Ну смотри… Смотри вокруг. Нас тут двое, понимаешь? Двое нас тут осталось. Вот что мы тут сделать можем вдвоем с тобой? Ничего.

Зайчиков вдруг замолчал. Молчал и Петренко. И только снег тихим шелестом падал на землю…

– НИ-ЧЕ-ГО! – по слогам повторил Зайчиков.

– Это ты к чему говоришь? – насупился и сжал кушаки старшина. – Я отсюда ни ногой. У меня приказа не было! Я тебе…

– Это вот арифметика, старшина, – не обращая внимания на сурового Петренко, продолжил Зайчиков. – Нас двое – их… Сколько мы их наколотили? Может быть, их там тоже только двое осталось?

– Да кто ж их считал-то? – удивился Петренко. – Сколько захотим, столько и напишем после боя. После… Нда…

– Алгебра это такая наука, когда ты решаешь уравнение с двумя неизвестными. Вот мы с тобой – двое неизвестных, понимаешь? Они вот пойдут сейчас – через пятнадцать минут или через пять, да хоть через час! – но они ж не знают, сколько нас? А ты выстрелишь, да я выстрелю – даже если и не попадем, да хоть напугаем! А еще на полчаса они тормознут, перепугавшись. Понимаешь?

Зайчиков вдруг устал говорить. Он понимал, что говорит не то, совсем не то. И смысла нет говорить совсем, как нет смысла ни в чем, только вот в этой точке бытия. В точке, куда сошлась жизнь доцента Зайчикова и старшины Петренко. Масса вероятностных линий судьбы привела его в эту самую точку времени и пространства – в длинную и глубокую яму на поверхности Земли, яму, именуемую траншеей.

Шрам на лице планеты.

Шрам, который зарастет, и никто его не заметит, спустя какие-то полвека. Вот будут тут по этим полям трактора ездить, хлеб растить тут будут. Вот тебе и вся физика. Но это если одно неизвестное, с фамилией «Зайчиков», еще один выстрел успеет сделать. И Петренко. Вот тебе уже и алгебра.

– Слышь, доцент…

– А?

– Санинструкторшу-то тогось…

– Что?

– Убило ее, Зайчиков.

– Ааа… Да. Жаль.

И медленные хлопья на лицах людей… Не тают, не тают, не тают…

– Идут?

– Не, – высунулся старшина и тут же упал обратно.

– Вот ты знаешь, Зайчиков…

Бывший доцент, а ныне рядовой Красной Армии молчал…

– Я, конечно, всякое видал, а тут чего-то.

Петренко вдруг замолчал, а Зайчиков продолжал мигать, когда снежинки падали на ресницы. Часто так мигал.

– Рокочет что-то? – вдруг озабоченно приподнялся на локте Петренко. – Не… Показалось.

И он снова успокоился на дней неглубокой траншеи. И опять закурил.

– Зайчиков!

– М? – сонно ответил рядовой, обнимая винтовку как маму.

– А пойдем в атаку?

Зайчиков пошевелился и внимательно посмотрел на старшину:

– Зачем?

– Да надоело… Понимаешь, я все про санинструкторшу нашу…

Петренко с силой потер лоб. Где-то хлопнула мина. И старшина опять приподнялся:

– Не, не идут… Так о чем я? А… Понимаешь, бегу я, значит, по траншее. А она сидит у блиндажа и в зеркало смотрится. И так это… Прихорашивается, понимаешь? Волосы там поправит, по щеке чего-то погладит. И смотрит в это зеркальце, понимаешь?

– Ну?

– А я добежать и не успел до нее. Как ахнет, ее пополам, тьфу ты, а тут еще и расчет «максимовский» накрыло. И немцы пошли, я за пулемет – щиток дырявый, кожух тоже – а работает! А она, понимаешь, рядом лежит, пополам ее порвало, и руками так по земле – скрёб, скрёб. И вот – ничего не слышу, только вот это вот – скрёб, скрёб… Понимаешь?

– Понимаю, – равнодушно ответил Зайчиков, ничего не понимая и не собираясь понимать. Под низким небом, на которое он смотрел, неслись дымные клубы сгоревшего железа.

– А вот ихние бабы небось по Бременам своим да Гамбургам в ратуши свои ходят, – вдруг зло сказал Петренко и плюнул на землю. Тоненькая ниточка слюны, зацепившись за небритый подбородок, потянулась к шинели. – А наши вот… Эх…

Петренко вздохнул, и Зайчиков сухо подтвердил в ответ:

– Да. Эх.

А потом они замолчали. Зайчиков просто смотрел в дымное небо, а Петренко шевелил губами, словно высчитывая что-то.

И они замолчали. А о чем говорить-то перед смертью? Все уже давно сказано за всю жизнь.

Зайчиков ничего не думал. Просто бывают такие моменты, когда думать – устаешь. Надо просто делать. Или ждать, когда сделаешь.

– Огурец будешь? – внезапно сказал Петренко.

– Где взял? – меланхолично спросил рядовой, даже не повернув голову.

– Та пошукав, – и захрустел большим соленым огурцом цвета немецких мундиров. – Да на, пожри!

– Перед боем – нельзя же. Сам учил. Если в живот ранят?

– Шо да, то да. А все одно помирать. Хоть пожру перед смертью.

И тишина, только падающий снег шелестит на лицах убитых. И трещат огнем немецкие танки. Интересно, чему там гореть? Они ж из железа. А оно ж вроде не горит? Аааа… Фиг с ним.

– Слушай, а как санинструкторшу звали?

Зайчиков пожал плечами. Не успел запомнить.

Опять хлопнула мина. На этот раз Петренко не полез смотреть:

– Беспокоящий огонь, – авторитетно сказал он. – Ты огурец-то будешь?

Зайчиков покачал головой.

– Тогда я доем, – и остаток огурца мгновенно скрылся в прожорливом рту старшины.

Все могло бы быть проще… Впрочем, куда проще-то?

Все могло бы быть проще, если бы доцент Зайчиков не пошел добровольцем в ополчение, а оттуда уже и в ряды Красной Армии. Сидел бы сейчас в теплом Ташкенте да продолжал бы изучать физические свои формулы, и никто бы слова ему не сказал. Чем проще формула – тем она красивее. Е, например, равно эм це квадрат. Красиво? Да… Ибо в этих незамудренных буковках – вся соль Вселенной. Всей Вселенной. Или там: «Угол падения равен углу отражения». Музыка… В гармонии формул гармония мира. И чем проще формула, тем сложнее ее объяснить старшине Петренко.

– Сальца бы сейчас, – крякнул Петренко и вытер под носом. Сопли от устава не зависят. – Вот батя у меня сальцо знатное делал. И как ему удавалось? И учил меня же, и драл как Сидорову козу, а не получается как у него. Почему, Зайчиков?

– Это просто, товарищ старшина. Просто первые впечатления, они сильнее последующих. Ну, вот, например, первый поцелуй. Понимаете?

– Ась?

– Ну, вот первый поцелуй, он запоминается навсегда, на всю жизнь. А вот сотый, например, или тысячный – его уже и не вспомнишь.

– Так-то да, я свою первую бабу ни в жисть не забуду. Евдокея ону звали, да, мы с ней у мельницы обжимались… Ге! А при чем тут сало?

– Ну, с салом – оно как с женщиной. Первое – навсегда, остальное – послевкусие.

И бойцы замолчали.

Зайчиков от того, что говорить не хотел, а Петренко от того, что переваривал слова рядового.

– Вот ты, доцент, – закряхтел, наконец, старшина. – Умеешь же сказать… Я тебе о сале, а ты все одно на баб все свел… И как у вас, хвылосовов, так получается?

– Я – физик.

– Одна херня, я думаю.

– Ну, раз думаете, товарищ старшина, значит, вы – философ.

Где-то вдалеке застучал пулемет.

Ни старшина Петренко, ни Зайчиков на это внимания не обратили. Пулемет и пулемет. Обыкновенное дело на войне. Главное же не по ним.

А что главное? Собственно говоря, Петренко прав. Все мы становимся философами, когда знаем час своей смерти. Что такое смерть? Тоненькая пленочка между бытием и небытием. Что там, за этой упругой, прозрачной, невидимой пленочкой – не знает никто. Может быть, там ничего нет. Тогда умирать не страшно, потому как бояться бессмысленно. Просто… Просто умирать больно. Больно, когда эта пленочка рвется. В детстве она далеко-далеко, ее не видишь, не чувствуешь. Но с возрастом она становится все ближе и ближе, и вот уже обтягивает тебя так, словно ты посылка в неведомую страну, и уже не можешь вдохнуть, чтобы не порвать ее. Пальцем ткни – и все. Встань во весь рост – и все. И она лопнет. А что там за ней?

Зайчиков прекрасно помнил закон существования материи – из ничего ничего не берется. И ничто бесследно не пропадает. А потому он верил… Нет, он не верил, он знал, что когда он умрет – он никуда не денется. Что и как там будет, за пленочкой, он не знал. И тем более не верил в добренького боженьку на облачке. Нет, это будет новый эксперимент, новый, конечно, только для Зайчикова…

Просто умирать – страшно.

И больно.

Зайчиков посмотрел на старшину. Эх, хорошо же человеку! Сидит спокойно, жрет опять чего-то. Для него война – как работа. Покосил траву – и полежать, отдохнуть… А и помрет во время покоса – невелика беда. Сыны дело доделают. Или соседи.

Зайчиков закрыл глаза. На ресницы упала мохнатая снежинка. Взвизгнула шальная пуля.

Все время ерзавший Петренко вдруг затих, почесав щетинистый подбородок:

– А насчет сала ты, доцент, прав. Мне тоже первый раз баба не в лад пошла. Как-то… Тошно как-то было. Потом Дуське цельный день до вечера смотреть в глаза не мог. Стыдно было. Живой, так скажем человек, а я в нее… Эххх! Вот так до вечера и не смотрел, пока она меня у пруда в кустах не словила. Бабы они что сало, ты прав. Первый раз тошнит – а потом не оторвешься. И скользкие, когда теплые… Эххх, да что там говорить? Одно отличие бабы от сала. Сало шкворчит, когда горячее, а баба – когда холодная.

И старшина замолчал.

А рядовой чуть повернулся, чтобы затекшая спина не так ныла. Хотя какая вроде разница? Все равно же убьют вот-вот. С другой стороны, эти затекшие мышцы помешают ему, доценту Зайчикову, убить еще одного немца. Первого он убил нечаянно, со страху нажав на спусковой крючок винтовки. Это было еще на Валдае, куда их ополченческую дивизию бросили сразу после формирования. Порядки в ней были совсем не военные – к старшим по званию обращались «Иван Ильич», там или «Алексей Гаврилович». Редких кадровых военных до белого каления выводили разговоры:

– Женечка, не мог бы ты сегодня подежурить в карауле?

– Слово для приказа предоставляется профессору, то есть командиру батальона…

– Простите, а с какой стороны штык к винтовке привинчивается?