Текст книги "Чучхе"

Автор книги: Алексей Евдокимов

Соавторы: Александр Гаррос
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

84

…Рука Тима пишет на листке бумаги в столбик: Облетаев, Маканин, Максимова, Ильмангарова…

…Руки Тима быстро листают телефонную книгу. Палец ползет по столбцу фамилий. Останавливается на строчке, где значится: Маканин Денис.

…Пальцы Тима нащелкивают номер на панели обычного телефона.

…Тим стоит с трубкой в руке:

– Ингу будьте добры… Тимур Тимофеев, ее бывший одноклассник…

…Тим подносит ко рту горлышко фляжки.

Пустая фляжка из-под виски летит в мусорное ведро.

85

Большая офисная «конюшня», разделенная пластиковыми перегородками. Бегают люди с распечатками. За одним из столов сидит человек в белой рубашке с телефонной трубкой в руке.

– Макс! Тебя! – зовет человек в рубашке.

– Кто? – переспрашивают из-за перегородки.

– А кто его спрашивает? – интересуется у трубки первый.

86

В интернет-кафе за компьютером сидит Тим. Он набирает текст на клавиатуре – в столбик: Браве Андрей, Горелов Артем, Каплевич Ефим, Перевозчиков Сергей…

…Тим выходит из дверей интернет-кафе.

…Тим у прилавка уличного киоска-магазинчика, торгующего алкоголем. Берет точно такую же фляжку виски, как предыдущая.

…Тим в собственной квартире с телефонной трубкой в руке – терпеливо ждет ответа. Из трубки несутся долгие гудки. Потом включается автоответчик и мужской голос просит оставить сообщение после сигнала. Звучит сигнал.

– Леха, это снова Тим. Я понимаю, что ты не хочешь со мной общаться. Я тоже не от хорошей жизни звоню. Поверь, это уже не вопрос желания…

…Тим со стуком роняет трубку на рычаг, смотрит на стеклянную фляжку в собственной руке. Фляжка пуста. Он вяло идет на кухню. Фляжка летит в мусорное ведро. Тим распахивает холодильник. Видит на одной из полок ополовиненную бутылку водки. Почти не глядя, цепляет ее, почти не глядя берет из шкафчика стакан, почти не глядя плещет. Со стаканом возвращается к телефону. Свободной рукой берет трубку, пальцем той же руки нащелкивает номер. Делает глоток из стакана, чуть морщится. Слышит в трубке долгие гудки. Делает еще один глоток – и, недовольно хмурясь, смотрит на стакан.

Несколько дней назад

Алиса распахивает дверцу Тимова холодильника, видит ополовиненную бутыку водки. Помедлив, достает ее, отвинчивает крышку. Лезет в карман.

Слышны звонки телефона в комнате Тима. На полу этой комнаты навзничь лежит сам Тим. Глаза его открыты, но мутны. Рот, подбородок и часть груди испачканы кровавой рвотой. Рядом с Тимом – опрокинутый стакан и небольшая лужица. Телефон продолжает звонить.

Эпилог

В деловом кабинете у офисного стола, привалившись к краю, стоит девушка в деловом костюме. Держит у уха трубку:

– Здравствуй, Денис…

– Ты, наверное, догадываешься, Юля, – говорит с того конца провода Денис, – почему я тебе звоню…

– Он тебе тоже звонил? – помедлив, полуутвердительно.

– Да. Звонил. И и-мейл прислал.

– Со списком?..

– Да. И я проверил, – после небольшой паузы. – Все правда.

– Господи… Я пыталась ему звонить… У него никто не отвечает…

– Его нашли вчера. У себя на квартире. Видимо, отравление… какой-то химией.

– Денис… Денис, надо же встретиться?..

– Да… Всем… Кто еще остался.

– Ты их обзвонишь?..

2004

Новая жизнь
Святочная повесть

Новый год

– А почему на Красной площади?

Аж вперед подалась. Пытается – рефлекторно, наверное, – придать голосу такую профессиональную нейтральность, отсутствие эмоций с заведомым превосходством в подтексте. Еще бы – она-то отправится отсюда в свою долбаную редакцию (где распишет, разукрасит тебя по собственному усмотрению), а ты – на нары… Но видно же, что ей самой интересно. Коза.

– Потому что он туда побежал, – я пожал плечами.

– Вы бежали за ним от метро? От «Охотного ряда»?

Сколько ей лет? Да тридцатник от силы… Профессионалка хренова. Криминальный репортер. Смолит-то, смолит – как большая. По-мужски. По-репортерски… И табачище крепкий – перебарщиваешь, дитя, блин, с позерством… Представляю степень ее самодовольства: коза козой, а бетономордые менты с ней, видишь, цацкаются, следаки пускают за здорово живешь в собственные кабинеты (почему он, кстати, ее пустил?), отморозки-рецидивисты с «перстнями судимости» по фене на вопросы отвечают… а также маньяки, психопаты, шмаляющие почем зря в людей в новогоднюю ночь под Спасской башней…

Я невольно ухмыльнулся:

– Угу. От метро.

Но первого января с утреца она таки сюда прискакала. С мешками под мутноватыми альдегидными глазами. Такая история, конечно… Экс-клю-зив.

– Вы действительно стали стрелять, когда начали бить куранты? Почему?

Почему-почему… Ты ж, коза, все равно не поймешь ни хрена.

– Потому что иначе б он ушел…

И тут на меня накатило – я вспомнил, как несся за ним, ломился, ни черта уже совершенно не соображая, хрипя, толкаясь… Я даже, кажется, задохнулся, как задыхался там – расхристанный, шатающийся, мокрый, громко топочущий, с вытаращенными глазами и разинутой пастью. В праздничной, поддатой, укутанной-застегнутой, всхохатывающей, нетерпеливой толпе – в раскрасневшейся, отдувающейся паром, морозно переминающейся, постукивающей ножкой об ножку, не таясь разливающей, разбрасывающей бенгальские искры, поглядывающей на часы: кто на запястье, кто вперед-вверх – в том направлении, куда он, сука, и бежал, резвый, виляющий, словно совершенно не уставший, чесал, ввинчивался, протискивался, отпихивал… Я уже почти потерял его из виду. Я его уже почти потерял.

Я действительно мало что понимал и воспринимал – и вроде бы даже не услышал раскатившегося в небе огромного, гулкого, звонкого, победного перелива… Просто в следующий момент в руках моих заплясала эта чертова штуковина – а толчея сказочно-послушно и быстро стекла в стороны, сминая сама себя… Наверное, я что-то орал, наверное, орали вокруг – он обернулся: на бегу, лишь немного снизив скорость. Не оглянись он, не притормози – ведь ушел бы, ушел, скрылся за спинами…

Легких не было, сердце скакало меж диафрагмой и теменем, скакала в страшно далеких и мне не принадлежащих ладонях эта хреновина – и не думая, разумеется, наставлять недлинное свое рыльце туда, куда надо… И вдруг все запнулось: стоп-кадр. Он вполоборота, и ствол, уткнувшийся-таки в него, и палец, чертов мой палец, не могущий, не могущий шевельнуться.

А потом ударило, врезало – коротко, сочно, веско… Пленка пошла опять.

Я увидел, что он упал, и – не чувствуя ни ног, ни рук, ничего – двинулся вперед, а сверху било, и било, и било с равными недолгими промежутками: на каждом ударе я стрелял, продолжая идти к нему. Последние пару раз я пальнул сверху вниз – он лежал ничком у меня под ногами и уже не подергивался. Я выронил пистолет, стоя столбом, куранты добухали свое и замолкли – и тут же прилетел, нарастая, свист бомбы, лопнул разрыв, рассыпалась пулеметная очередь, ночь накалилась зеленоватым аквариумным свечением, которое перетекло в темно-красное, которое расплескали серебристые искры, которые… Свистело, ухало, трещало, менялись цвета: в какое-то мгновение мне показалось, что фигура на брусчатке тоже меняется, – и аж колени подкосились… Почти сразу я и впрямь свалился – меня сшибли, принялись топтать, но ничего больше значения не имело: я понял, что – чушь, глюк, что ни хрена он, конечно, не изменился, и не исчез, и не воскрес; я понял, что я таки достал, достал, достал его, что все наконец-то кончилось.

Старый год

Они свернули на неприметную тропинку и сразу остались одни. Перешагнули волшебную границу волшебного пространства, где не было никогда воскресных гуляющих, пьяных, машин, домов, дымов, никогда не слышался всепроникающий однотонный гул мегаполиса, где навечно оцепенел пушной, мохнатый, узорный, прозрачно-сизый в тени и колко, рассыпчато, переливчато отсверкивающий на солнце лес. Но с их-то появлением и настал конец «белому безмолвию»: Мишка с Машкой, дикарски вопя, ринулись в снежную целину, посыпалась мука с кустов, снялась с закачавшейся ветки ворона. Сухой, наскоро слепленный и растерявший, как метеорит, на полпути к цели львиную долю объема снежок угодил Олегу в ключицу. Тайка, которой попали в лицо его «осколки», ойкнула и отстранилась, Олег преувеличенно резво увернулся от следующего, совсем вялого – Мишкиного – снаряда, пригибаясь, отбежал за ближайший ствол (шлеп! – лихо кидает Марья), быстро сварганил свой колобок и принялся отстреливаться.

– Пап, а снег – это вода?

– Вода.

– А лед?

– И лед. И даже пар, – Олег выдул облачко, – тоже вода.

– А как это?

Олег стал объяснять про агрегатные состояния. «Вода – всегда вода. И когда она – вот – снежок, и когда она озеро, и океан, и облако…» Узкая теплая ладонь жены тихонько легла ему на затылок, когтистые пальцы осторожно зарылись в волосы. Он подбросил намокающий в ладони снежок (Машка кинулась и не поймала), резко обернувшись, обхватил Тайку за тоненькую, несмотря на дубленку, талию, приподнял и закружил. «А меня, а меня!» – тут же затребовали снизу.

Все было смешно, и бестолково, и снежно, и солнечно: ПРАВИЛЬНО. «Хорошего понемножку» – какой неудачник и комплексант это придумал?… Комплексантов, вообще любого рода лишенцев Олег не любил – и никогда не искал в хорошем подвоха. Он действительно полагал, что если сейчас хорошо, то дальше будет еще лучше – хотя бы потому, что воспринимал это «хорошо» не как лотерейный выигрыш, а как проценты со вклада: этого «хорошо» для себя и своих он умел последовательно добиваться и совершенно не собирался достигнутого терять.

Ненавидя любого рода раздолбайство (особенно в сочетании с завышенными претензиями), не понимая фатализма и презирая халяву, Олег очень хорошо знал, что идеальной семьей обязан постоянному вниманию к нуждам и настроениям любимых, отличным здоровьем – потогонному тренажу, а отсутствием материальных проблем – добросовестной и упорной работе. Он еще и любил свою работу. И даже гордился ею.

Ровно, без взлетов, удачливый, за свои три с полтиной десятка Олег нередко менял места работы, но очень редко – сферы деятельности. Последние восемь лет он провел в разных амплуа на ТиВи, а в нынешнем январе прописался в программе «Я жду», и вот уже почти год программа держалась в огромной степени на нем – хотя он не был ни продюсером, ни ведущим (ведущим был известный актер). Останкинские коллеги к их передаче относились не без покровительственной иронии (с оттенком зависти, и немалой, к рейтингу) – в силу ее сентиментальности и обывательской ориентации. Со слезой там и правда был полный порядок: рыдали в голос участники в студии, всхлипывали зрители перед ящиком – но, черт же побери, это были живые человеческие эмоции по реальному поводу (а не похабный суррогат постановочных «семейных» свар перед камерой или риэлити-шоу на тему, кто кого трахнет и кто больше какашек скушает).

Олег с ребятами искали по всей России и сводили в студии потерявших друг друга людей – десятилетиями не видевшихся родственников, друзей, однополчан. Кто-то, замученный ностальгией или отчаявшийся в собственных и милицейских розысках, слал в редакцию данные, фотографии – они это озвучивали и показывали, если какой зритель узнавал пропащего – звонил, писал. Они выезжали на место.

Так вот, Олег и был главным «поисковиком». Единственный минус – без конца в разъездах, что, может, и неплохо, но не сейчас, когда так хотелось и так важно было побольше времени проводить дома со своими. Хотя работа была динамичная, живая, страшно интересная: за эти месяцы Олег собрал столько человеческих историй – во всех жанрах, от надрывной мелодрамы до головоломного детектива.

Коллизии попадались самые непредсказуемые – да вот буквально последняя. Женщина прислала фото пропавшего несколько лет назад мужа. Они его показали. Удача – откликнулись быстро и многие. Интрига же заключалась в том, что почти все звонившие узнали в человеке на снимке РАЗНЫХ своих знакомых…

– Лужин Станислав Георгиевич, – прочитал Олег вслух, – шестьдесят девятого года рождения, пропал четыре года назад. Не вернулся с дежурства. Работал в Кратове – это же у нас тут, под Москвой?… – охранником.

– Ночным сторожем, – хмыкнул редактор. – Туполевские, или чьи, склады охранял. Там же эти – испытательные аэродромы…

На фотографии был мужик средних лет анфас, выражение застывшее – как на документ фотка. Лицо… даже и не знаешь, что про такое сказать. Обыкновенное. Простое русское. Шатен, глаза, кажется, серые. Без особых примет. И надо же – нескольких разных людей в нем опознали. Хотя, может, именно потому.

– Написала Лосева Зоя…

– Гражданская жена…

– Связывались с ней?

– До нее самой не дозвонились, но связались с фирмой, где он числился. Там всё подтвердили. Действительно работал, действительно пропал, без вести…

Олег проглядел список позвонивших в редакцию. Ничего себе! Один, два, три – аж четырех разных людей увидели на фотографии… Никогда еще такого не было.

Он решил начать с единственного москвича. Впрочем, сразу выяснилось, что след ложный. Андрей Наливаев – спортсмен, между прочим боксер, и достаточно известный, – пропал еще шесть лет назад: о чем в соответствующей сенсационной тональности сообщили некогда СМИ.

Пропал…

Заинтригованный Олег даже залез в подшивки. Это было странное и чем-то завораживающее (со смутно-болезненным оттенком) занятие – рыться в давно неактуальных новостях, эксгумировать позабытые сенсации, умиляться желтой в обоих смыслах (теперь уже и в прямом – по цвету старой бумаги) таблоидной залепухе из прошлого века. Байка, допустим, в древнем-предревнем приложении к «Комсомолке»: некий врач раз пять пытался покончить с собой – и то веревка не выдерживала, то яд не действовал («Плейшнер восьмой раз прыгал из окна…»). Заголовочек глумливый: «С Колымы не убежишь». Ладно…

Наливаев… И правда числился не последним бойцом в полусреднем весе – хотя карьера и поведение его отягощены были скандалами и мистификациями. Довольно логичным продолжением которых стало их, скажем так, окончание. Поехал в Крым с подругой (моделью) на Новый год, подруга заявила в милицию, к поискам подключилась милиция российская – безрезультатно… Статья на первой полосе «МК»: «Кто стоит за похищением звезды российского бокса?» В «МК» уверены, что чеченская мафия, – не сомневаются, что в ближайшее время потребуют выкуп. Выкупа не потребовали. Звезда не отыскалась ни в живом виде, ни в мертвом.

Олег придирчиво изучил снимки Наливаева, сравнил со сторожем… Н-ну, какое-то сходство есть, хотя и довольно отдаленное. Тем более боксер сильно моложе. И в любом случае… За год работы в «Я жду» Олег наслушался самых невероятных (притом имевших место в действительности!) историй об исчезновениях и судьбах исчезнувших, но представить, как пропавшая звезда бокса объявляется – сколько?… два года спустя – в образе ночного сторожа, чтобы снова без вести пропасть! – даже он был решительно не в состоянии. Так что номер первый он вычеркнул смело.

Еще в списке значились люди из Питера, Риги и Минеральных Вод. Впрочем, Минводы можно было, кажется, тоже вычеркивать заранее: оттуда писал какой-то явно малоадекватный персонаж (такое местами случалось) – чуть не матом хаял беспринципных телевизионщиков…

Питер ближе всего.

– Какой-то «дядя»… На улице… – У Тайки от злости даже лицо пятнами пошло. Олег очень редко видел ее – человека, в общем, чрезвычайно сдержанного – в таком состоянии.

– Дал это и посоветовал поставить на конфорку? – Олег вертел в пальцах патрон: пистолетный, с тупой закругленной пулей, но довольно здоровый, не «макаровские» 9 миллиметров. Скорее уж 7,62 к ТТ.

– Слава богу, Машка, умница, мне сказала…

– Ну что ж она, совсем, что ли, глупая…

Олег поскреб ногтем покрывавшую патрон бурую корку. Попробовал пальцами расшатать пулю. Та неожиданно легко вышла.

– Он без пороха, – потряс гильзу над ладонью, – не пальнул бы… Пошутил кто-то.

– Ноги за такие шутки ломать надо! – За Тайкиной непримиримостью чувствовалось некоторое облегчение.

Олег привлек ее, обнял. В комнате Мишка с Машкой устраивали черепашьи бега – красноухие черепахи, девочка и мальчик, нареченные Бонни и Клайд, даром что считались водяными и жили в аквариуме, по ковру гоняли весьма шустро. Шутки… Не тот ли это, случаем, остроумец, что по телефону мне звонит? Если правда детей еще попытается в своем шоу использовать – в натуре поймаю и в травматологию отправлю…

– Малыш, – он поцеловал жену в висок, – у меня еще одна плохая новость.

При известии об очередном его отъезде Тайка огорчилась, вестимо, но виду не подала. Она никогда не то что не выражала – не намекала даже на недовольство мужниными отлучками: хотя Олег видел, конечно, и недовольство, и его подавление. Он чувствовал вину и благодарность. «Плохо быть деревянным на лесопилке», – по привычке то ли пожаловался, то ли покаялся, то ли посочувствовал он.

Все равно уезжал в мерзковатом настроении. Как-то все сложилось: погода (морозы – злобные, с ветром, с мелким режущим снегом – не отпускали с ноября), шуточки эти анонимные… Поначалу звонки на свой мобильный с театральными угрозами Олег и впрямь принял за тягостный розыгрыш. Но после третьего (звонили из автомата) заподозрил, что глянулся какому-то сумасшедшему. Звонивший ничего не объяснял и не требовал. Подразумевалось, что Олег сам должен понимать, за что ему грозят инквизиторской расправой. Олег, конечно, не боялся, но настроения все это не поднимало. Как он номер-то мой добыл, придурок? Хотя у кого только нет моего номера…

Поезд нехотя поволокся, дрожа и лязгая, натужно разогнался, вошел во вкус. Темень неслась за окном, снег, снег, снег, станционные фонари под спудом коробчатых руин, сирые огоньки на границе голых пространств – только глядя туда, можно было окоченеть. Олег не глядел: медитируя по-своему, он малевал в блокноте абстракции и думал о том же, о чем думал всегда, когда ощущал неуют и неуверенность, – о жене, сыне, дочери, доме. Олег был убежденным и искренним консерватором, безусловным адептом только и исключительно традиционных ценностей. Уснул он в самом замечательном расположении духа.

Черт… Господи… Он стоял и смотрел на ЭТО, стоял и смотрел, стоял… – а потом его повело, он рефлекторно выставил руку, рука больно ударила во что-то железное, отдернулась, опять ударилась – кистью, потом локтем… он судорожно хлопал глазами в кромешном мраке и раз за разом садил правой снизу в крышку вагонного столика – костяшки были разбиты об его кронштейн… Купе колыхалось и мягко погромыхивало, покряхтывало в темноте какими-то сочленениями… Олег лежал на спине мокрый как мышь, с лупящим в грудину сердцем. Опять…

В Питере он первым делом купил (мысленно извинившись перед Тайкой) сигарет: дома он не курил никогда, вообще курил очень, очень редко – но после этой ночки и этого сна никак не мог окончательно прийти в себя… Здесь стоял такой же мороз плюс, в отличие от Москвы, многократно усугубляющая холод влажность. Как они живут при такой влажности?… Небо из серых шлакоблоков, грязные сугробы, облупленные дома, жуткие подворотни – Олег не любил этого депрессивного города.

Женщина, узнавшая на фотографии собственного мужа, обитала в маленькой квартирке в Басковом переулке. Ольга, под сорок, выглядит не слишком. Муж – некто Эдуард Снежкин. Где? Она не знает. Она надеялась, это вы поможете его найти. То есть? В позапрошлом году ушел от нее – и ни ответа ни привета. В милицию заявляли? Да чего заявлять – они и расписаны-то не были, а уйти он мог куда и к кому угодно – у него друзей-алкашей и девок-наркоманок… И вообще это в его стиле – выйти за сигаретами и вернуться через два месяца обдолбанным до невменяемости откуда-нибудь из Гоа. Чем он занимался-то, где работал? Работал? Ха-ха. Он никогда не работал. Он свободный художник. Гений во всех областях искусства одновременно (тихое отчаянье).

В этой бедной кухне с видом на непременный двор-колодец, рядом с этой неряшливой, плюнувшей на себя женщиной, слушая очередную из бесконечного ряда историй обыденного бытового свинства, Олег испытывал чувство, постоянно сопровождавшее его в рабочих разъездах «по регионам»: на фоне навязываемой самому себе «милости к падшим» – упрямое непонимание покорно-равнодушного всеприятия людей, их тотальной безнадежной апатии…

Фотография? Когда Ольга показала фото своего Эдика, Олег даже решил было, что перед ним очередная ненормальная. Эдик тянул кило на сто двадцать. Минимум. Хотя… чем дольше он вглядывался, тем больше находил общего. Скажем, ежели бы кратовский сторож, отрастив волосы до задницы, стал готовиться к чемпионату по сумо – что-то бы подобное и вышло…

Словом, дело было тоже явно тухлое, но Олег решил, раз уж сюда приехал, отработать тему до точки. Кто может знать, где Эдуард сейчас? Ольга морщится страдальчески, вспоминает друзей (алкашей), ищет телефоны…

Улица Марата. Подворотня, помойка. Бывшая коммуналка. А может, и нынешняя – Олег так толком и не понял, куда попал: в сквот, на свалку, в музей альтернативного всему и вся искусства… Настя – вялая девица в дредах Олегу по ключицу. Эдуард? Какой Эдуард? Дуче? Откуда я знаю? Может, сторчался давно. Может, на Тибет уехал… Она все-таки впустила его.

Высоченные потолки, узчайшие коридоры, прихотливо перегороженные комнаты. Хлам, лом, пачки распечаток, велосипеды, музыкальные инструменты, картины: на стенах, у стен – составленные на полу. Об одну Олег споткнулся взглядом. Несусветные, омерзительные – твари? монстры? вивисекторские соединения живой и мертвой (растерзанной) плоти с механическими и электронными деталями: разодранные мышцы, переломанные кости, обнаженные органы, волосы, чешуя, слизь, членики, жала, яйцеклады, иглы, поршни, микросхемы, сверла, провода… Творчество душевнобольных. «А, – проследила Настя Олегов взгляд, – его, Дуче…» – «А еще его картины есть?» – спросил, не в силах не кривиться, Олег. «Конь! – позвала как бы на последнем издыхании Настя. – Че там от Дуче осталось?»

Нашли только одну еще, совсем на первую не похожую: на белом листе картона метр на метр – черный то ли символ, то ли узор, поначалу принятый Олегом за некий лабиринт. Четыре квадратные спирали. Свастика, каждый из хвостов которой бесконечно ломается под прямым углом, заворачиваясь внутрь… В комнате разило индийскими благовониями и ныл (из дохлых колонок) на одной ноте некий – не иначе тоже сугубо восточный – инструмент. Конь (черная рубаха, добролюбовские очечки) был, видимо, под какой-то химией. Настя взяла Олеговы сигареты – сразу полдесятка. Закашлялась: крепкие. Олег, чувствуя себя в зверинце, расспрашивал про Дуче.

Вечером в гостинице он «подбил бабки». Снежкин, оказывается, был весьма известной – правда, в весьма узком кругу – фигурой. Радикал эстетический и политический. Вступил в НБП, вышел через месяц, якшался с ультралевыми и крайне правыми. Занимался авангардной музыкой (по большей части), кинорежиссурой, литературой, скульптурой, перформансами, инсталляциями, провокациями. Снискал восторги московских эстетов из числа самых отмороженных. Печатался в «Ad Marginem». Практиковал все известные и им же изобретенные мистические практики, потреблял все доступные в Питере наркотические вещества (видимо, похерив благодаря им гормональный баланс, так и разжирел). Маргинальная звезда его взошла – года три назад – столь же стремительно, сколь закатилась: свалил, пропал, замолчал, ушел в запой дробь астрал. Загнулся от овердозы. Уехал в Америку, где теперь гребет бабки. Постригся в монахи: православные, буддистские, основал суицидальный культ, суициднулся. В любом случае Олега это не интересовало – ни с личной точки зрения (он терпеть не мог радикалов), ни с профессиональной.

Он механически перевел взгляд на телевизор с отрубленным звуком. В ящике были новости, в новостях была Чечня, в Чечне была спецоперация. Промчались по улице с разбитым асфальтом два БТРа. Шевелила лопастями «вертушка» на бетонке. Камуфлированные спецребята шли цепочкой по вихляющей тропке, под близким тусклым небом тускло белели склоны, похрустывало жующе под толстыми подошвами со вшитой стальной пластиной, камешки щелкали, срываясь вниз. Лицо и мочки онемели на ветру, хотя спина взмокла. Капитан вдруг замер, поднял руку – и тут же, без малейшей паузы, грохнуло, замолотило гулко, свистнуло придушенно, шваркнуло по камню, тюкнуло в мягкое, мать, вниз, где, всё.

Он с усилием провел рукой по глазам, встал с кровати, подошел к окну. Мрак и смерть были там. Он нашарил сигареты, долго не мог отыскать зажигалку. Оторвал зубами фильтр, сыпя на подоконник табаком, смял кончик, сунул в рот. Глубоко затянулся. Ночь перед ним была не московская, пряничная – а питерская, гиблая: очередной колодец, сугробы, одно-единственное гнойное окно и черная крышка, колодец прихлопнувшая. «В Петербурге жить – словно спать в гробу» – это из Мандельштама?…

Домой, домой.

Нет ничего проще, чем пропасть в России.

Занимаясь потерявшимися, сбежавшими, сгинувшими, колеся по этой (как всякий истинный москвич, своей Олег ее не чувствовал – и имел честность себе в этом признаваться) гигантской, бесформенной и «безвидной» стране, где ничего нет прочного и постоянного, где никто не ощущает себя на своем месте – в обоих смыслах – и словно ежесекундно собирается с него сорваться, Олег регулярно и не без подспудного ужаса убеждался в страшной зыбкости всего здесь. Где даже настоящее было неопределенным – что уж говорить о будущем. Где четкости не было ни в чертах лиц, ни в словах, ни в характерах. Где каждый готов был на что угодно – и к чему угодно. И где происходило – все что угодно. Вопреки логике и вероятности.

Всё здесь было необязательным и взаимозаменяемым – и все (по крайней мере жили с таким ощущением). Всё здесь могло, как морок, в любой момент обернуться всем, распасться, бесследно исчезнуть. Раствориться в грязно-белом пространстве, трясущемся за поездным окном, в обморочном студенистом рассвете, смешаться с заснеженными свалками, заросшими канавами, исписанными заборами, недостроенными гаражами…

Больше ста тысяч человек пропадает без вести у нас ежегодно.

И чем глубже Олег проникался жутью перед окружающим зыбящимся хаосом, тем яснее понимал, что сам он первостепенное значение всегда, всю жизнь придавал как раз тому, что защищает от этого хаоса, – лично тебя. Тому, что сообщает твоему существованию определенность и осмысленность. Делает тебя – тобой. Не позволяет переродиться и пропасть.

Дома нашлись проблемы поактуальней – елку разве не пора покупать? Дело ответственное, в одиночку не делается. На елочный базарчик у супермаркета пошли вчетвером. «Смотрите какая!» – Машка показывала на чрезвычайно пушистое, правда, низенькое совсем деревце с двумя верхушками. Длинными, ровными, абсолютно параллельными. Олег зажмурился. «Пап, а почему она такая? Па-ап!» – «Олежка! – Тая. – Ты в порядке?» – «Да-да… Голова чего-то закружилась». – «Работаешь много» (не без упрека).

Купили, конечно, большую – под самый потолок. Даже выше – снизу придется отпиливать. Пока поставили на балкон – наряжать решили на католическое Рождество, чтоб до Старого Нового года достояла.

Кстати, о «работаешь»… С 25.12 по 13.01 у нас в стране, как известно, мертвый сезон. Олег подумал, что, дабы спокойно гулять вместе с народом, стоит «закрыть» этого Лужина до Кристмаса. Тем более что остался, собственно говоря, последний кандидат.

Виктор Упениекс. У-пе-ни-екс. Латышская фамилия? А не подорвал ли попросту мой сторож за границу? – пришла вдруг мысль. Мало ли от кого – что я про него знаю?…

Из Риги звонил «друг и коллега» (как он сам представился) Виктора, некий Марк. Олег даже не знал, что в Латвии их смотрят. Для начала он сам связался с Марком по телефону.

Клал трубку Олег со странным чувством, которое не мог толком для себя определить. Чувством, переходящим в предчувствие – тоже, впрочем, пока предельно аморфное… Ехать было, собственно говоря, не к кому. Виктор У-пе-ни-екс – ну да, пропал с концами. Целых пять лет назад.

Олег понял, что его привычная рабочая деятельность пересекла некую жанровую границу. Он был на незнакомой территории. И кажется, не слишком гостеприимной. По некоей (самому не очень ясной) ассоциации он вспомнил про угрожающие звонки. Когда они начались?… А ведь…

Да. Да! После показа фотографии Лужина они и начались…

В окошке циферблата «Тиссо», показывающем даты, – 22. Олег набрал своего туроператора и заказал авиабилеты в Ригу и обратно.

На Ленинградке по дороге в Шереметьево привычно слиплась одна сплошная пробка. Светало мучительно и бесконечно. Плохо быть деревянным на лесопилке – Олег вместе со всеми тихо матерился, мял баранку, перестраивался, втискивался, газовал, тормозил. Он не мог сказать, где именно заметил этот «гольф». Старый, красный, довольно раздолбанный. Но, заметив его, вспомнил – не сразу, – что в последние дни видел неоднократно точно такой же у собственного подъезда. Еще подивился: «Кто у нас на развалине-то эдакой ездит?…» Он, разумеется, и не думал обращать внимание на номер, он и сейчас не обратил бы внимания на саму машину – но с некоторых, недавних совсем, пор Олег стал предельно внимателен. Так что теперь постоянно косился в зеркало. «Гольф» прилежно проводил его до самого второго терминала. Ну-ну. На сей раз номер – московский – он запомнил.

Ту-154 раз за разом таранил бесконечные облачные слои – и таки продрался к небу и свету… чтобы через полчаса опять кануть в белесую баланду. После Москвы Рига показалась Олегу совсем маленькой и насмешила провинциальной неофитской претензией на европейский столичный гештальт. С Марком они «забились» в ресторане при супермаркете Maxima. За прозрачной стенкой все – дома на том берегу замерзшей Даугавы, две невысокие высотки (совдеповский пенек да стеклянистый новодел), Вантовый мост, небо – было одного безнадежного цвета. Вкус никогда не пробованного рижского бальзама напоминал что-то – Олег не вспомнил что.

Марк с Виктором были совладельцами небольшой строительной фирмы. Они ее и открыли. От Марка – связи в бизнесе, от Вити – стартовый капитал. Дело только пошло, отбили выгодный подряд, стали раскручиваться – и вдруг Витя пропал.

– И что, до сих пор ничего не прояснилось?

– Никаких концов… Хотя его действительно искали – я проплатил… Вы же понимаете ситуацию: партнер исчезает, а ты один остаешься с бабками…

НАТО не НАТО, ЕС не ЕС, подумал Олег, – а все те же новорусские полублатные расклады. Все те же малоподвижные тяжелые ряхи над отличными костюмами, неприступная вальяжность голоса и манер. Бизнесмены…

– А у вас у самого нет предположений?

– Витя пришел с серьезными деньгами. Я не спрашивал, как он их заработал. Возможно, там не все было чисто… Если честно, я давно не верил, что он может быть жив. Но эта ваша фотография… Жена телевизор смотрела…