Текст книги "Кукук"

Автор книги: Алексей Евсеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Когда вы с Татьяной поженились? В 1994 году. Сколько времени вы уже жили вместе? Вместе мы жили лишь после свадьбы, а до этого лишь встречались. Два года. Как быстро у вас начались сексуальные отношения. Через пару месяцев. Т.е. сразу после того, как вы признались ей в любви? Типа того. Кто был инициатором свадьбы? Это была моя идея. Таня этого не хотела. Она меня не любила. Даже незадолго до свадьбы говорила, что, мол, не любит, и когда-то наша семья из-за этого разрушится. Готовься к этому. Так было сказано. Я к этому не успел подготовиться. И сейчас она очень любит об этом вспоминать. Я же тебе говорила, чего ты теперь от меня хочешь?! Вы это знали и, тем не менее, женились на ней? Да, ведь я любил. У меня тогда была первая депрессия из-за неё. А зачем ей это было нужно? Я хороший друг, был ей хорошим другом. Со мной весело, со мной интересно… Но по настоящему нас свела следующая история: у неё убежала собака, мы пса этого искали вместе. Что-то около девяти месяцев подряд. Я запомнил, т.к. кто-то из родственников тогда сказал, что за это время могли бы родить ребёнка. Почему она вас не любила? Просто не любила и всё. Откуда вы это знаете? Я это чувствовал, и она мне это говорила, я не буду повторяться. Никаких догадок? Я ей внешне не подходил. Ей нужен был настоящий мужчина, а я таковым никогда не был. Я всегда выглядел ужасно молодо, младше своих лет, был для некоторых людей очень женственным. В школе очень от этого страдал. Теперь это у меня тема для шуток. Вот. Недавно опять услышал сомнения одной дамы из 4.1 по поводу моего пола. Видать, волосы сильно отросли. Надо будет постричься. Я такой – вечный мальчик. Тане тогда многое во мне не нравилось: как я одеваюсь, как я питаюсь, не нравились подруги друзей… При этом у нас было собственное жильё, «диван и пылесос», любимая работа, много денег. Я уже работал в рекламе, там щедро платили. И она из-за этого выбрала вас в мужья? Вряд ли, она не корыстный человек. Просто я был как рак на безрыбье.

Ассистент: лучше синица в руке, чем журавль в небе.

Да, именно так оно и было. Ей хотелось сбежать из дома – от родителей, от неизлечимо больного брата.

В качестве бонуса ко всем своим счастьям (любимой женщине, друзьям, работе, деньгам) через некоторое время я получил повестку в военкомат.

О! Это не подходит в вышеперечисленный список подарков свыше. Да это был противовес. И вы ушли в армию? Нет, зачем? Я стал скрываться. Не открывал дверь, когда ко мне приходили из военкомата, ночевал у будущей жены, у своих родителей… И так около года. И вас ни разу не поймали? Не проведали на работе? Нет. Это Россия. Правая рука не знает, что делает левая. [Потом я вспомню, как дурил службу социальной помощи и скажу, что здесь, в Германии обе руки также не ладят между собой.] И чем всё закончилось? В какой-то момент пришлось идти в военкомат и сказать, что у меня якобы больное сердце. Меня ещё от школы направляли на обследование, и с сердцем было действительно не всё в порядке. Военкомат отправил меня на проверку, которая никаких патологий не выявила. Родители организовали мне другую больницу. Там я пролежал жутко много времени, и врачи ничего не могли найти, за что можно было бы зацепиться и сделать фальшивое заключение. Пребывание там закончилось тем, что мне сделали тест на диабет. Я должен был выпить огромный стакан с порошком глюкозы и малым количеством воды. Чай я всегда пил без сахара, не любил сладкие жидкости. Такая масса сиропа меня чуть не убила. У меня брали пробу крови каждые четверть часа, и в результате я без приписок стал диабетиком. Вернее, я им не стал, но диагноз был – диабетик. Спасибо организму, что он на короткое время сошёл с ума и выдал ложный диагноз. С этой справкой я пошёл в военкомат. Там мне сказали, что в армию меня всё равно возьмут, только на облегченную должность, типа писаря. Пришлось моим родителям искать связи в военкомате. Они их нашли, и я был спасён. Больше об армии никогда не задумывался. Лишь стыдился, что не прошёл её «школу».

Однако когда начались эти проблемы, пришла закономерная мысль – уехать в эмиграцию. Мне с женой. У жены отец – еврей. Германия принимает еврейских переселенцев. Её родители сперва не хотели ехать. Но сказали нам, чтобы мы на всякий случай вписали и их имена в анкету. Вот. И пришло через год, когда моей армейской истории уже не суждено было случиться, приглашение. Добро пожаловать в Германию! Заграница тогда для большинства была сказкой – неким раем на земле. Но я к тому времени работал и хорошо зарабатывал. Особого желания уезжать уже не было. Однако, функцию локомотива взяли на себя родители жены. Им вдруг захотелось. Дело в том, что у моей сестры есть брат. Он меня младше на пару лет. Он психически болен. Очень тяжело. Шизофрения и что-то ещё вдобавок. В последнее время тёща, отчаявшись получить помощь у врачей, начала таскаться с сыном по знахаркам. Ясное дело, это тоже не помогало. Германия стала идеей фикс. Там лучше, там помогут. В результате один еврей, мой тесть, увёз с собой в Германию русскую жену, двух русских детей и совсем русского меня, правнука четырёх Иванов. Бабушка и дедушка по маминой линии: Антонина Ивановна и Павел Иванович, по отцовской линии: Людмила Ивановна и Серафим Иванович. «Один еврей увёз в эмиграцию четырёх русских» звучит для Фрау Брюнинг забавно.

Врач делает пометки на своей (моей) генограмме. Карандашом. Говорит, что позже сделает её аккуратнее. Записывает она ужасно много. Столбики с информацией начинают напоминать наклоном пизанскую башню. Строчки просачиваются между многочисленными блоками, упираются друг в друга. Весь лист схож с планом военных действий. Мне обещают потом отдать его на память. [Забудут отдать. К теме генограммы мы больше не вернёмся].

Грегор извиняется и уходит. Ему явно стало скучно.

Когда это было? Ганновер '96. Что было дальше? А дальше мы стали искать здесь рай и не нашли его. Было, конечно, много хорошего, но основополагающие вещи оказались нам недоступными. Думалось, что язык выучится за полгода и тут же найдётся работа. Не выучился, не нашлась. Денег от пособия было достаточно, но как-то под завязку. Потом 3 года я отработал на берлинскую студию. Опять безработный. Пошёл учиться. Закончил телевизионную школу. После неё работал лишь «по-чёрному» или по другим специальностям. Вечно был недоволен собой, пытался выучиться чему-то, что, как казалось, будет востребовано на рынке рабочей силы. Бился с компьютером. Когда уставал от упражнений – занимался выматывающим хобби. Жене эти мои самообучения казались развлечениями.

У меня очень плохая память. Чтобы что-то запомнить, я должен сотни раз проехаться по теме, тогда я ей овладеваю. Соответственно жуткая трата времени. На то, что у некоторых уходят дни, у меня уходили месяцы.

Жену всё это бесило, т.к. все вокруг, вроде как, живут лучше нас. При этом она сама ничего не делает, не пытается даже найти какое-то призвание себе самой. Отговоркой на все случаи жизни были – дети и домашнее хозяйство. Но это лишь отговорки. Начали часто ссориться. Однажды она от своей злобы на меня ударила ногой мой ноутбук, отчего его пришлось выбросить. Она неоднократно говорила мне, что ненавидит меня. Я считал, что это всё временные трудности. Потом Таня написала мне письмо, в котором просила меня уйти из семьи. Так будет лучше для неё и для детей, которым нужна здоровая мать. Я её, получалось, что так, делаю больной. Для меня это было ударом. За полтора месяца я похудел на 13 килограммов, появилась седина. Я пытался забыться в гулянках с друзьями, но это не помогало. Начал искать отдельное жильё. Через четыре месяца нашёл. Незадолго до этого мы как-то опять сошлись, простив друг другу, но это длилось недолго, я опять стал Татьяну раздражать. И ушел. Ждал – когда она позовёт обратно. Потом позже узнал от общих друзей, что она тоже думает, что мы скоро сойдёмся. И тут на сцену выходит красавец Торстен.

Фрау Брюнинг: О да!

Человек, вместе с которым она чувствует себя женщиной. Он старше её. Он наверняка работает, может себе многое позволить – красиво ухаживать, например. Я для Татьяны схожу со сцены. Меня больше нет. Она не против встречаться раз в неделю за обедом вместе с детьми, она не препятствует моему общению с ними, но на большее, чем на дружбу, мне больше не стоит надеяться. Мне ужасно больно. У меня уже непрекращающаяся депрессия. Но ведь дети любят вас, а не этого Торстена! У них друг с другом хорошие отношения. Как это? Откуда вы знаете? А из рассказов детей и их рисунков. Знаете, бывают такие: Мама, Сева, Настя, Торстен, взявшись за ручки. Да уж! Как зовут детей? Сева и Настя. Сколько им лет? Девять и семь.

Я некоторое время ещё общался с детьми, но это было очень больно. Ужасно больно отдавать их назад. Да и дети видели это моё состояние. Депрессию невозможно скрыть. Это верно. И начались недели, а потом и месяцы, когда мы не виделись. Татьяна жила в другом мире. Он уже с моим не пересекался. Пару раз я звонил ей, умолял «простить»… Я ей был уже совершенно не нужен, она тяготилось мной. Тогда я решил справиться с собой радикально. Но прежде мелькнула промежуточная фаза. Попасть в клинику? Нет. Уехать из Германии. Показать этим сумасшедшим шагом, как мне без Татьяны тяжело. Она восприняла это как должное. Мол, ему там полегчает. Накануне отъезда я сказал ей по телефону, что думал, что достучусь-таки до её сердца, что… Она в ответ, что мы об этом поговорим, но чуть позже. Ей сейчас нужен покой, она никого не хочет. Она никого не любит – ни меня, ни Торстена. Последнее утверждение, как я узнал позже, было ложью. Главное, мол, дети. И она должна разобраться с собой. Я уехал. Начал работать. Всё было более-менее нормально. Очень трудно с родителями, но жить можно… Работа интересная. Хорошо платят. Хорошие люди. Но депрессия не уходит. Более того, она всё больше обостряется. Я постоянно натыкаюсь в Питере на места, связанные былой историей с моей женой. Это невыносимо. Ребята, мои коллеги, видят всё это, и им нелегко выдерживать меня, моё состояние… Я понимаю, что я им в тягость.

Вынырнув в зимнюю паузу на студии, я не знал, что делать. Понял, что всё, пришло время покончить с собой. Позвонил Тане, сказал об этом. В какой-то момент она начала говорить вещи, которые дали мне чёткую надежду, что она не против моего возвращения в семью, но ей стыдно перед окружающими за свое поведение все эти годы, она не знает, что делать, пытается отложить, говорит, что приедет на зимние каникулы, через месяц, в Питер, и мы поговорим. Я оживаю. Через неделю мои надежды гаснут. Я не верю. Я звоню вновь. Таня ничего не хочет слышать о моём возвращении. Всё сломано. Потом я узнаю, что она не приедет. Якобы из-за дороговизны билетов.

Из питерского письма.

Приехал домой. Ходил весь вечер взведённый. Не буду Таньке звонить, не буду… Не выдержал – позвонил.

Начал ей о горе о своём рассказывать. Не могу так дальше, в петлю лезу…

Она тут же быка за рога: а ты вспомни, каким ты был! я для тебя как мебель была! ты со мной ни разу в отпуск не съездил! …я всё одна!

И так раз за разом.

Я пытаюсь её остановить, подумать не о былых претензиях, а о том, что можно исправить, всё-таки два года прошло, уже на третий зашкалило.

Она ничего не слышит и давай опять по новой: я сейчас не готова, мне надо время, ты меня упрекал в том, что я одежду себе покупаю, мол, вон уже целый шкаф шмотья, ты мне то, ты мне это… я тебе нужна стала, только когда меня другой захотел…

Я о своем: люблю и иначе ничего не получается, а на Торстена твоего мне насрать, нет его для меня.

Таня: ты меня в розовых очках видишь, я стала не такая, как прежде…

Затем начинает ломаться: а как ты себе это представляешь? что ты так вот просто сюда приедешь? а что я всем скажу?!.

Я: для тебя что – важно, что об этом другие скажут?

Она: да! вот я такая… а ты всё со своим Лимоновым… я тебе не верю, я тебе больше не доверяю, ты меня предал (а мне всё время казалось, что это она меня предала; но история пишется заново, то, что было в наших отношениях следствием, у Тани давно превратилось в причину, и я уже не берусь это оспаривать, легче самому в это поверить)… я не могу так просто… я тебе не верю.

Я: но другого выхода нет, это уже невыносимо всё стало…

Таня: что ты предлагаешь? что ты завтра приедешь? почему я теперь должна ломать свою жизнь, у меня всё настроилось, я теперь не просто мама какая-то, у меня есть дела… и для детей это будет стресс (!!!)

Я: а как мне быть?

Таня: а ты сам виноват, надо к врачу сходить (!!!) со своей депрессией.

Опять упрёки из прошлого. Начала плакать.

Говорит: у меня тоже депрессия, я из-за этого старая стала… Говорит, что приедет на каникулах в Питер с детьми, тогда и поговорим. Закончила: представляю, что ты мне за отпуск устроишь своими разговорами…

На этом и распрощались. 28 минут на нервах… Главное, что абсолютно не слушает, что ей говорят. Талдычит, словно наизусть вызубрила. Сплошные термины: негатив и т.п. Ни логики нет, ни чувств. Одна лишь агрессия и раздражение. Упрёк за упрёком. А ведь уже столько времени прошло. Как пробиться через эту стену, не знаю. Подхалимничать, подлизываться, со всем соглашаться?..

Я теперь вот о чём думаю: что ж, мне всех её подруг обзванивать, что ли, и у них позволения испрашивать: мол, не ругайте Татьяну, не смейтесь над ней по поводу моего эвентуального возвращения?!! Ерунда какая-то получается. А для Таньки это важно точно, я-то её знаю хорошо. Это всегда было большой проблемой у нас. Она могла меня возненавидеть лишь за то, что кто-то обо мне плохое сказал… При том, что будет говорить мне, что это глупый наговор, но при этом про себя соглашаться со сказанным и от этого переживать… Одна мама у неё чего стоит. Как скажет что-либо… А потом: а я что, а я ничего, вот если бы я того, то тогда бы это давно…

И ведь знает Танька, что мучаюсь ужасно, что уже на грани, что с ума по ней схожу, но ведь сама не позвонит, не позовёт: приезжай!

Тысячу раз ещё мордой тереть об асфальт будет, или вообще сделает вид, что разговора не было. Проходили нечто подобное до свадьбы. Скорей всего так и будет. Я тогда в ад попаду. Хотя я и так уже в нём… Тогда мне дальше – в ад-под (adPod). Пусть Apple подсуетится. Привет Стиву Джобсу!

Всё время думаю, как бы я на Танькином месте поступил. Но у неё своё мировоззрение. И хэппи-энда не предвидится. Вроде родной ей человек, а такая ненависть ко мне. Великодушия – ноль. Сколько всяких гадостей наговорила, меня всего аж трясло опосля.

Продолжение генограммы.

У моей матери скоро юбилей. 60 лет. До этого я себя не убью. Надо продержаться до конца года. Мой друг Акрам приглашает к себе в гости на Новый Год в Берлин. Я думаю, что надо уехать и покончить с собой в Германии, причём так, чтобы меня не нашли, просто исчезнув… До этого хочется взглянуть в глаза жены. Параллельно пассивно думаю, что всё-таки вернусь, буду работать дальше. Параллельно также пассивно думаю, что зацеплюсь в Берлине, буду делать с другом кинишки, пускай на халяву, зато своё. Абстракции. В авиакассах не оказалось билетов вторым классом на Берлин. Я прошу посмотреть другие города. Перебираем десяток. Везде одна и та же история. Вдруг, есть билет на Ганновер! Лечу. Звоню с вокзала жене. Она очень удивлена и холодна со мной. Я уезжаю на поезде в Берлин. Во время празднования Нового Года у меня обостряется депрессия. Я вижу, что порчу всей компании праздник. На следующий день решаюсь написать Тане подробное письмо и отослать вместе со всеми письмами, что я написал из Питера своим друзьям в Германии. В них вся моя история. Со всеми этими моими кризами за тот период. Мой друг, спрашивает меня, не хочу ли я прокатиться в Ганновер на пару дней. У него там есть дела. Судьба. Я пишу Тане письмо, иначе я опять не смогу нужных слов при личной встрече. Едем. По дороге я понимаю, что должен уже сегодня вечером поговорить с Татьяной. Приезжаю, прошу прочитать сформулированные мысли. Она отказывается, пытается откложить на потом, но мне нужно сейчас и я читаю ей текст вслух. Говорим. Опять всё начинается с жуткого холода, затем слёзы, уступки, упрёки… Я могу пока пожить у неё. Дальше подумаем. На следующий день она уходит и присылает вместо себя свою маму. Та оскорбляет меня, я не остаюсь в долгу. Тёща уходит. Некоторое время спустя я звоню ей и извиняюсь. При этом не чувствую себя виноватым. Но не хочу, чтобы этот эпизод повлиял на Таню. Таня этот скандал понимает правильно, не осуждая меня, не выгораживая мать. Она мечется из одной стороны в другую: я должен уйти, у нас нет будущего; я должен снять жильё в соседнем доме и потихоньку налаживать с ней отношения, только так…

А что же Торстен? Я не знаю что с ним. Пара слухов, что они поссорились. Но мне в это слабо верится. В компьютере натыкаюсь на их фотографии. Торстон с Таней. Рука Тани на его колене. По лесной тропинке идёт Торстен, держа за руку Севу и Настю. Я не пытаюсь выведывать, меня это унижает. Для меня Торстена вообще нет. Потом Таня начинает упрекать, что это я стал причиной их разлада, с этим её Торстеном, что ей было хорошо с ним… Было достаточно одного её слова, чтобы он поселился здесь у неё, но…

Мы не будем касаться желаний вашей жены. Вы – наш пациент, и мы говорим лишь о вас, о ваших желаниях. Хорошо. Накануне того, как я попал в лечебницу, мне прислал email отчим. В этом письме он обещал проклясть меня и моих детей, если я сейчас же не вернусь в Питер и не обговорю некоторые важные вещи со своей работодательницей. Она – его знакомая, это он просил её взять меня на работу. За пару дней до этого я позвонил в Питер и отказался от следующего проекта. Затем я сходил в Hausverwaltung[78] и взял договор на квартиру в соседнем доме. На следующий день в службе социальной помощи взял заявление на пособие по безработице… Я пытался хоть так, сдавая все позиции, бороться за то, что для меня жизненно важно. Дети были ужасно рады, что я опять с ними. А тут это письмо. Я ответил быстро и однозначно: прощайте! Но случилось худшее, отчим вдобавок к письму позвонил Тане и выдал ей свой ультиматум устно. Таня сказала, что умывает руки. Больше сострадания ко мне у неё нет. Всё. А раз всё, то я и ушёл. Она сказала, что позвонит в полицию. Я попрощался с дочкой и вышел. Успел пройти лишь несколько сотен метров, как был настигнут полицейской машиной. Да, полиция молниеносно среагировала! Слишком быстро…

Я: Уф! Мексиканская мыльная опера получилась.

Врач смеётся.

Врач: Почему вы не попытались найти замену своей жене?

Я: Я не пытался, но и не сопротивлялся. Но не нашлось. Я – однолюб. Девушки в меня не влюбляются. В результате – у меня никаких искушений по жизни. Почему – не знаю. Я, наверное, не произвожу на них впечатления, как мужчина. Я – эдакий вечный юнец. С другой стороны – их тоже заманивать нечем: денег у меня нет, постоянной работы нет, звёзд с неба не хватаю. Подвигов не совершал. Талантов нема.

Она начинает что-то говорить совсем не в тему: о том, что в Германии можно жить в достатке, даже будучи бедным (это точно), а оптически я могу не нравиться 99 женщинам из ста, но где-то ведь есть та – сотая. Я говорю, что не встречал. Мне тридцать шесть лет, и это для меня уже достаточно для того, чтобы сделать неутешительные выводы. Зацикливаемся на этой теме. Она – о своём, я – о своём. Тупик.

Откладываем продолжение беседы до следующей недели. В следующий раз мы поговорим о самооценке.

Она благодарит меня за беседу, я – её. Заметно, что ей интересно распутывать мой клубок. Но его не распутать.

Интересно, что сказали друг другу врач и её практикант, когда я вышел и закрыл за собой дверь?! Что-нибудь типа того: Oh, Mann!!! И многозначительный обмен взглядами…

Спускаюсь на кухню. Там жёлтым пятном – пачка какао. Отлично! Кипячу воду, пью… Опять-таки смотрю на картину на стене. Симпатишная барышня. Вспоминаю фразу МакМёрфи, показывающего врачу одну из игральных карт с голой девицей: Не подскажете мне её адрес?!

Коротко о детстве

Об отце я мало что помню. Почти что ничего. В детстве у меня было одно единственное напоминание о нём. Солдатик. Солдатик, сделанный мне им. Я чётко помню, что он наколол его фигурку через иллюстрацию в книге к сказке «Огниво». На фанерке таким образом образовался контур из иголочных дырочек. Он соединил эти точки карандашом и выпилил лобзиком, затем приклеил тому подставку и раскрасил красками, поверху покрыл лаком. Очень качественно всё было выполнено. Я не помню того, чтобы я с солдатиком этим играл, вроде как нет, т.к. он был слишком большим (около 10 сантиметров) и ростом не вписывался в мою пластмассовую армию, однако, натыкаясь на него в сарае у бабушки, я тут же вспоминал об отце. Потом он потускнел из-за сырости и превратился в серую деревяшку. Будучи уже подростком, я пожалел о том, что не сохранил его, оставив его себе на память неким талисманом из детства. Перед отъездом в Германию, мне нужно было для оформления документов получить от отца справку, подтверждающую, что он не имеет ко мне никаких претензий, никаких нужд по уходу за ним. Мама дала мне его телефон, и я позвонил. Объяснил ситуацию. Он охотно согласился помочь. Мы встретились вновь через 19 лет. Я тут же назвал его папой. По отношению к нему это было для меня абсолютно естественным обращением. Некоторое время спустя, незадолго до отъезда, он приглашал меня и Таню к себе в гости. Больше мы не виделись. Я ни разу ему не позвонил из Германии. Я написал ему много писем, но не получил от него ни одного в ответ. Я почему-то думаю, что мои письма к нему не дошли… Я должен был позвонить.

Регулярные поездки к бабушке на выходные не были чистым жертвоприношением её одиночеству – я, с одной стороны, любил ездить, пускай и по одному и тому же пути, с другой – я убегал от родителей. У бабушки было уютнее.

Я обожал электрички, в них меня не так сильно укачивало, как в автобусе, и запах был приятнее. Я был влюблён в деревянные лакированные скамьи поездов, в творчество соскребания букв из текста «Места для пассажиров с детьми и инвалидов» с целью получения иного смысла. Я очень любил бывать на вокзале: покупать билет «до Рощино и обратно», слушать объявления по громкой связи, шататься по киоскам в ожидании своей электрички. Мне ужасно нравилось, когда в одном вагоне ехала компания молодых людей с гитарой, распевающих песни. Я с завистью смотрел на огромные корзины грибников, выложивших для солидности белые грибы на самый верх. Литры черники и брусники. Зимой, это, конечно же, рыбаки со своими чемоданами и в жутких валенках. Мне очень нравилось быть самостоятельным и одиноким в это время. Я также кайфовал, если случалось сидеть рядом с симпатичной девушкой. У меня появлялись мурашки на коже от соприкосновения с ними. Я любил душный от табачного дыма тамбур.

Я любил ходить в кино. Обязательным десертом к фильмам был «Морской бой» в игральных автоматах. Я до сих пор помню звук подбитого корабля.

Будучи в гостях у родителей, я навспоминал много старых словечек из их семейного репертуара, всё то, что успешно забыл, уехав в Германию: голосить (голосовать), ерепениться (волноваться), казать (показывать по телевизору), туфта, фуфло, жратва, пьянка (вечеринка), книженция, газетёнка, хохма, трендеть (болтать), вертать (возвращать), квасить (пьянствовать), дурында, охламон, жучить, ущучить, забацать… Эти словечки, как запах в метро – моё ностальжи.

Главная беда моей жизни – моя память. Началось всё с того, что в школе я был не в состоянии учиться, т.к. ничего не мог толком запомнить. Учёба превращалась в пытку. Позднее это стало сказываться и на общении. Я не мог запоминать даже малую часть анекдотов, которые слышал, а значит, не мог их рассказывать. В компаниях я был стеснителен от того, что не знал о чём говорить. Ничего не приходило на ум.

Вспомнился учебник по психиатрии, который валялся у бабушки в каморке на даче. Учебник был огромный, с иллюстрациями. Скорей всего он принадлежал моему дяде, старшему сыну бабушки, который был врачом. Сейчас бы я его почитал с удовольствием.

Когда мы с родителями в восьмидесятом году перебрались из квартиры родителей отчима в своё собственное жильё, и я, будучи девятилетним, получил во владение свою собственную комнату, у меня начались ночные кошмары. Мне очень часто снилась какая-то ужасная чушь, от которой я просыпался и подолгу не мог успокоиться и уснуть. Ко всем этим ночным страхам прибавился страх наяву – оставаться одному в квартире. Родители часто оставляли меня, уходя на свои вечеринки. Возвращались они далеко за полночь, а с наступлением темноты у меня просыпалась паника. Сходить в туалет через тёмный коридор было адским испытанием. Мне во всех углах мерещились чудища. Иногда, добравшись таки до туалета, я подолгу застревал в нем, т.к. смелости на обратный путь не хватало. Часто я ходил по этому пути спиной к стене, целиком погружённый в панику. Несколько раз, не совладав со страхом, я просто писал в темноту за окном. С четырнадцатого этажа…

Когда приходило время ложиться спать и выключать свет, я всегда ложился спиной к стене и подолгу не мог закрыть глаза. Я всегда был рад возвращению родителей. Когда я слышал скрежет ключей в замке, их традиционную после пьянок-гулянок ругань, у меня наступало состояние расслабления, и я засыпал.

Иногда мне грезились их голоса. Я пытался понять – проспал ли я их возвращение, задремав, – либо их ещё нет, и это лишь мои глюки.

Страхи эти перешли и на подростковый возраст. Мне начался сниться один и тот же сон, от которого мне было уж совсем не по себе. Каждый раз, проснувшись, я его забывал, чувствуя лишь шлейф. Иногда, когда я пытался его вспомнить, мне удавалось лишь дотронуться до его последствий на меня, но не до самой истории. Потом, годы спустя, всё прошло, и я больше никогда ничего не боялся и кошмарами не страдал. И вспомнилось мне это всё лишь сейчас…

Отделение А 3.1 (продолжение)

Закончив предыдущие строчки, я расслабился. Голова опустела.

На общем собрании неожиданно для самого себя я вызвался печь пирог с болтуном Томасом. Традиционный пирог для пятничного чаепития. Мне выдали листок с продуктами, которые были необходимы для выпечки. Рецепт выбирал Томас из кулинарной книги. Дали денег и сказали, куда идти закупаться. Go to Edeka.[79] Потратил всего 4 евро: банка с половинками персиков, шоколадный крем, мука и абрикосовое повидло. Все продукты, как было наказано, из серии «Gut und gьnstig»[80]. Яйца, маргарин, сахар у нас уже были. Командовал парадом Томас, я был на подхвате – подай патрон, так сказать. За час под контролем сестры мы состряпали целый противень – на всю нашу дружную семью. Получилось очень вкусно.

Ночью мне приснилась депрессия. Я проснулся с её ощущением и ходил с ним целый день, боясь, что она вот-вот вырвется из-под плёнки, которой накрыта. Эта плёнка так и ходит нервными волнами… Было такое ощущение. Это не образ. Образ: я словно на водяной кровати лежу. А вдруг лопнет?! И что тогда? К вечеру это видение испарилось.

На следующий день я проснулся и был уже весь в ней. Плёнка, видать, лопнула. Второй день с ней хожу, как обгаженный… Она какая-то хлипкая, типа капель поноса, но она есть.

Забавно, проходит время, и я перестаю замечать психические отклонения у своего окружения. Я привыкаю к поведению каждого из них, как впрочем, и к однобокости, зашоренности медперсонала, и это их поведение становится для меня нормой.

Уже не вызывает возмущения плевок на стене в туалете, три лобковых волоса на писсуаре и т.д. и т.п.

За обедом. Очнувшись от своих мыслей, слышу слова Арне, адресованные Шарлотте: С чего ты взяла, что я Ларс? Меня зовут Арне. Ар-нэ. Совсем на Ларса не похоже.

Шарлотта молчит.

Я: Ларс? Ларс был в 5.2. Ты его помнишь?

Шарлотта (безразлично): Да.

Я (Арне): Он был вождём, этот Ларс.

Арне: Индейцем?

Я: Да, настоящим индейцем. Большой такой, длинноволосый, ходил по отделению босиком…

Мне хреново.

Начинаю писать. На следующий день у меня всё в порядке. Как это, чёрт побери, взаимосвязано?!

Сижу, слушаю «Зелёный концерт» Земфиры. Только что принёс его из интернета. Прописываю теги. Время от времени бросаю взгляд на соседа напротив. Классика. В той задумчивой позе, от которой мне каждый раз хочется взять в руки фотоаппарат, он сидит уже около часа. Иногда Царко закрывает лицо руками, затем отводит их, складывает вместе, смотрит на них. Поворачивает голову к окну. Пару раз я обращал внимание на то, как он приподнимает рукой тюль. Застывает в этой позе. Опускает руку. Земфира закончилась. Царко ложится, сложив руки на животе, смотрит в сторону шкафа, что у него в ногах.

Я почему-то вспоминаю свою бабушку. Вспоминаю минуты прощания с ней, когда уезжал в школьные годы в город по окончанию каникул. Она каждый раз говорила: «Вот ты сейчас уедешь, а на меня такая тоска навалится…» И плакала.

Из-за этого я часто приезжал к ней и на выходные. В субботу после уроков еду полчаса на автобусе до вокзала, затем час на поезде, двадцать минут пешком до дачи. Около двух часов в пути плюс время ожидания транспорта. В воскресенье под вечер в обратный путь домой…

Царко явно не по себе. Его надо отвлечь от раздумий каким-нибудь разговором. Но я не знаю, о чём с ним поговорить. Не об английском же языке. К словарю он так и не притронулся ни разу. Надо что-то ему сказать. Что именно не знаю. Спрашиваю: Что там у вас на Балканах происходит, в Косово?

Он (очень быстро): Не знаю. Не знаю. Война – это плохо. Новости не смотрю. Я уже много лет там не был. Не знаю, что там происходит.

Я вспоминаю, что сохранил у себя картинку из интернета, горькая юмореска: Learning Albanian for Dummies.[81] Рассматриваем её вдвоём, считываем шутки…

Грегор, моя Bezugsperson[82], спрашивает меня, всё ли у меня в порядке. Этим вопросом он застаёт меня с Шехерезадой на пути в столовую. Мы зависаем с ним рядом со входом в отделение. Отвечаю ему, что у меня всё в порядке. Пользуясь случаем, прошу у него шариковую ручку – сделать пометки к своему следующему письму. Нужно очистить таким образом воспалённую голову от новостей и всплывших воспоминаний, чтобы они не мешали чтению. Нужно расчистить площадку для басен Шехерезады. В этот момент со скрипом приоткрывается входная дверь. Сперва наполовину, будто в неё кто-то решил лишь заглянуть, затем ещё чуть-чуть. Мы оба обернулись в её сторону.

Грегор: Что это?..

Я: Призраки.

Он подозрительно посмотрел на меня. Я стал шутить дальше.

Я: Не все их видят, к сожалению. Но есть те счастливцы, которым под силу…