Текст книги "Козьма Прутков"

Автор книги: Алексей Смирнов

Резюмируя свое положение в нашей литературе, могу сказать не без удовольствия, что представляю собою пугало для наших демократов-социалистов и в то же время являюсь любимцем народа, покровителями которого они себя считают. Любопытен, кроме всего прочего, тот факт, что, в то время как журналы клеймят меня именем ретрограда, власти считают меня революционером.

Вот, любезнейший мой де Губернатис, моя история, как внешняя, так и внутренняя. Боюсь, что она показалась Вам чересчур длинной, но, во всяком случае, я избавил Вас от своих сердечных дел, которые, принимая во внимание, как напряженно переживаются мною и страдания и радости, сыграли немаловажную роль в моей жизни и не могли не отразиться в произведениях. Впрочем, думаю, что в этом я разделяю судьбу всех вообще поэтов [419]419
  Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 422–427.


[Закрыть].

* * *

Трудно примириться с тем, что сознание, способное на непрерывное творчество, извлекающее перлы поэзии из мгновенного впечатления, из обыкновенного житейского положения, умеющее увидеть прекрасное там, где никто вообще ничего не видит, обречено на угасание. Почему духу благородному, страстному, беспокойному, ищущему отведено на земле столько времени, что он не успевает воплотить и части своих намерений? В рамках земного бытия это необъяснимо. Говорят, что человеку легко представить конечное и невозможно – бесконечное. Но как раз предельность земной судьбы и не хочет принимать душа, недовоплотившая себя на земле.

Здоровье Толстого стало серьезно разлаживаться. Астма, мучительные головные боли, сердце… Он уезжал в Германию на воды, проводил зимы то в Венеции, то во Флоренции, однако избавления это не приносило. Его духовные силы крепли, а физические убывали.

Из Флоренции в феврале 1875 года он пишет своей немецкой переводчице Каролине Павловой: «Я был при смерти в деревне в Малороссии, и люди сердобольные, считая меня уже умершим, служили по мне заупокойные обедни. Я провел зиму в Ментоне около Ниццы и терпел там смертные муки из-за своей невралгии. Нынешней зимой они превратились в жжение всего туловища; это называется zona – вещь редкая, но невыносимая. Один врач в Париже прописал мне подкожные впрыскивания морфия, от которых боли прекратились как по волшебству. Я снова стал молод, бодр и весьма предприимчив. Я продолжаю это лечение под страхом вновь очутиться в аду…» [420]420
  Там же. С. 439.


[Закрыть]

Тогда же Толстой посылает большое письмо своей постоянной корреспондентке – другой Каролине – княгине Сайн-Витгенштейн. Оно связано с неким событием, имеющим прямое отношение к психологии творчества: «…со мной случилась странная вещь, которую я хочу Вам рассказать: во время моей большой болезни в деревне, так как я не мог ни лечь, ни спать сидя, я как-то ночью принялся писать маленькое стихотворение, которое мне пришло в голову. Я уже написал почти страницу, когда вдруг мои мысли смутились, и я потерял сознание.

Пришедши в себя, я хотел прочесть то, что я написал; бумага лежала передо мной, карандаш тоже, ничего в обстановке, окружающей меня, не изменилось, – а вместе с тем я не узнал ни одного слова в моем стихотворении. Я начал искать, переворачивать все мои бумаги, и не находил моего стихотворения. Пришлось признаться, что писал бессознательно,а вместе с тем мною овладела какая-то мучительная боль, которая состояла в том, что я непременно хотел вспомнить что-то, хотел удержать какую-то убегающую от меня мысль.

Это мучительное состояние становилось так сильно, что я пошел будить мою жену; она, с своей стороны, велела разбудить доктора, который велел мне сейчас же положить льду на голову и горчичники к ногам, – тогда равновесие установилось. Стихотворение, которое я написал совершенно бессознательно (nicht unverschamt, sondern unbereut —не без стыда, но не раскаиваясь, нем. – А. С.),недурно и напечатано в январской книжке этого года „Вестника Европы“…

 
Прозрачных облаков спокойное движенье,
Как дымкой солнечный перенимая свет,
То бледным золотом, то мягкой синей тенью
Окрашивает даль. Нам тихий свой привет
Шлет осень мирная. Ни резких очертаний,
Ни ярких красок нет. Землей пережита
Пора роскошных сил и мощных трепетаний;
Стремленья улеглись; иная красота
Сменила прежнюю; ликующего лета
Лучами сильными уж боле не согрета,
Природа вся полна последней теплоты;
Еше вдоль влажных меж красуются цветы,
А на пустых полях засохшие былины
Опутывает сеть дрожащей паутины;
Кружася медленно в безветрии лесном,
На землю желтый лист спадает за листом;
Невольно я слежу за ними взором думным,
И слышится мне в их падении бесшумном:
– Всему настал покой, прими ж его и ты,
Певец, державший стяг во имя красоты;
Проверь, усердно ли ее святое семя
Ты в борозды бросал, оставленные всеми,
По совести ль тобой задача свершена
И жатва дней твоих обильна иль скудна?
 

Во всяком случае, это – явление патологическое, довольно странное. Три раза в моей жизни я пережил это чувство – хотел уловить какое-то неуловимое воспоминание – но я не желал <бы> еще раз пройти через это, так как это чувство очень тяжелое и даже страшное. В том, что я написал, есть какого-то рода предчувствие – близкой смерти. Но, как видите, это не сбылось, что доказывает еще раз, что нельзя верить предчувствиям. Я далеко от всяких мрачных мыслей, и мне хочется петь тра-ла-ла!..» [421]421
  Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 436–437.


[Закрыть]

И тем не менее предчувствие не обмануло. Стихотворение было написано за год до смерти, а письмо – за семь месяцев.

В мае он еще успел признаться тому же адресату; «Я не злоупотребляю впрыскиванием морфина и продолжаю уменьшать дозы. Но все-таки они не только останавливают боли, но оживляют мои умственные силы, и если б они все это делали даже (но этого нет!) в ущерб моему здоровью, – к черту здоровье, лишь бы существовало искусство, потому что нет другой такой вещи, для которой стоило бы жить, кроме искусства!..» [422]422
  Там же. С. 445.


[Закрыть]

Однажды он сказал жене:

– Знаешь, Сонюша, приходила ко мне покойница мама, хотела увести за собой; я даже руку отдернул…

Для облегчения физических страданий Алексей Константинович продолжал прибегать к морфию. Передозировка и послужила причиной его ухода из жизни. Это произошло 28 сентября 1875 года в имении Красный Рог.

Из четырех опекунов Козьмы Пруткова трое относились более или менее безразлично к его литературной судьбе и посмертной славе. Александр Жемчужников, по-видимому, вообще не считал себя писателем и даже не сопротивлялся, когда братья отодвигали его за рамки основных создателей Козьмы, отводя роль второстепенного участника событий.

Для Алексея Жемчужникова Прутков остался все-таки увлечением молодости, а под старость даже стал его тяготить. Алексей Михайлович предпочел, чтобы образ мыслей Пруткова навсегда ушел из русской жизни. А он продолжал процветать, что не без горечи отмечал опекун в юбилейном послании самому себе:

 
В пародиях Пруткова
Весь смысл иных газет;
Но в этом мне смешного
Нет в семьдесят пять лет [423]423
  Жемчужников А. М.Избранные произведения. М.; Л., 1963. С. 205.


[Закрыть].
 

Что же касается Алексея Толстого, то он, как мы знаем, никогда об этом увлечении и не вспоминал. Мало ли кого и что он в шутку не навыдумывал?! Прутков просто потонул бы в неистощимой изобретательности его фантазии, в роскошном творческом избытке тем и решений. Потонул, если бы…

Если бы не четвертый (а по значению – первый) попечитель – Владимир Михайлович Жемчужников. Он проявил себя самым заботливым из всех. Именно он оказал Козьме Петровичу такую услугу, которая вывела поэта и мыслителя из глуши забвения на путь всемирной славы.

Владимир

Закончив отбывать на родине, как он выразился, «служебную кабалу», Владимир Михайлович обосновался во Франции, в Ментоне. Там и получил он письмо от историка литературы А. Н. Пыпина, интересовавшегося Козьмой. Видимо, душа всколыхнулась, воспоминания ожили, счастливые годы беспечного сочинительства встали перед глазами, и Владимир Михайлович сделал то, на что не решился бы ни один из опекунов: он издал Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова. Конечно, его подв и г на этот п о двиг тот факт, что именно ему принадлежал контрольный пакет «творческих акций»: половина творений Козьмы. Вероятно, данное обстоятельство сыграло не последнюю роль в его желании опубликовать «всего Пруткова» еще в 1853 году. Тогда собрание было подготовлено к печати, но издание не осуществилось. Вторая попытка (1859 год) тоже не увенчалась успехом. В 1863 году в «Зимних заметках о летних впечатлениях» Ф. М. Достоевский полушутя-полусерьезно сетовал: «Есть у нас теперь один замечательнейший писатель, краса нашего времени, некто Козьма Прутков. Весь недостаток его состоит в непостижимой скромности: до сих пор не издал еще полного собрания своих сочинений» [424]424
  Достоевский Ф. М.Собрание сочинений: В 10 т. М., 1956. Т. 4. С. 74.


[Закрыть]. Так что «Прутков», подготовленный Владимиром Жемчужниковым, ждал своего часа. И этот час настал.

Не всякий пишущий знает, как хорошеет рукопись, опубликованная в столичном журнале. Козьма знал.

Не всякий, напечатавшийся в периодике, представляет себе, как расправляет крылья журнальная публикация в персональной книге, где она не теснится другими авторами.

И уж совсем немногим посчастливилось удостоиться собственного собрания сочинений – пусть и посмертно. Эта честь выпала на долю Козьмы Пруткова. Может даже показаться, что первое полное издание Козьмы (январь 1884 года) было предопределено провиденциально, ибо вскоре после этого (в ноябре того же года) Владимир Михайлович Жемчужников покинул мир и обрел вечный покой на русском кладбище в Ницце. Подумайте: готовить книгу тридцать лет и все-таки успеть на несколько месяцев опередить судьбу!

Как сообщает биограф, «Русский биографический словарь» отозвался о нем (В. М. Жемчужникове. – А. С.)так: «Это была натура богато одаренная, пылкая, отзывчивая и увлекающаяся; вместе с тем он отличался трудолюбием, способностью на всякую сложную и усидчивую работу, а чистота его помыслов и стремлений, его честность и правдивость были поистине высокого закала. У Ж<емчужникова> было много друзей, горячо его любивших и искренно оплакивавших его кончину» [425]425
  Жуков Д. А.Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 306.


[Закрыть].

Александр

О самом артистичном и гораздом на выдумки из всех опекунов Козьмы Пруткова известно, что в 80-е годы XIX века он был гражданским губернатором Вильны (нынешний Вильнюс). Его начальник, виленский генерал-губернатор Каханов, жаловался на Александра товарищу (заместителю) министра внутренних дел России И. Н. Дурново. Предметом жалоб стали «неподготовленность г. Жемчужникова различать серьезное от несерьезного»; «отсутствие желания заниматься службой»; тот факт, что губернатор «постоянно позволяет себе иронически относиться к разного рода распоряжениям, явно осуждая их, а при исполнении, как бы извиняясь, заявляет, что он и сознает их нелепость и несправедливость, но, к сожалению, обязан исполнить». В итоге делается вывод о том, что пребывание А. М. Жемчужникова на посту гражданского губернатора «положительно немыслимо и противно правительственным целям…» [426]426
  Литературная Россия. 1982. 30 июля.


[Закрыть].

Жизнь Александра, полная не столько литературных, сколько житейских розыгрышей, юмора, куража, занесенная волею судьбы в весьма высокие государственные сферы, завершилась в 1896 году в «витебском имении Лоберж» [427]427
  Жуков Д. А.Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 315.


[Закрыть](правильно: Лаборж. – А.С.).

Алексей

Принято считать, что если поэта и вдохновляет единственная муза, то ее реальные воплощения многолики. Между тем известно немало примеров единственности земного вочеловечивания богини. У каждого из трех крупнейших русских поэтов середины XIX века были единственные адресаты их лирических излияний. Некрасова воодушевляла Авдотья Панаева, Фета – Мария Лизич, Толстого – Софья Толстая.

Была своя вдохновительница и у Алексея Михайловича Жемчужникова – его жена Елизавета Жемчужникова (в девичестве Дьякова): любящая, милая, кроткая. По словам биографа, они любили друг друга так нежно, что, расставаясь на время, обменивались письмами «едва ли не каждый день… И эта привычка стала у него (А. М. Жемчужникова. – А. С.)настолько крепкой, что и после ее (Елизаветы Алексеевны. – А. С.)смерти он до глубокой старости вел „Дневник для Лизы“» [428]428
  Там же. С. 301.


[Закрыть], то есть обращался к душе ее, хотя эта душа была уже где-то далеко-далеко… Она оставила мир в то же время, что и Толстой, который очень переживал по поводу ее болезни и выказывал всяческое сочувствие брату.

«Больше не нужно меня», – сказал Жемчужников в одном из стихотворений, посвященных памяти жены («Кончено. Нет ее. Время тревожное…»). О стихах этого цикла Тургенев отозвался так: «Лучше их Вы никогда ничего не написали. Но я полагаю, Вы бы дорого дали, чтоб не иметь случая их написать. Как бы то ни было, они прекрасны – и достойны той, которую Вы потеряли» [429]429
  Русский мир. 1914. № 1. С. 139.


[Закрыть].

 
Чувств и дум несметный рой
И толпа воспоминаний
Всюду следуют за мной
По пути моих страданий…
Надо высказать мне их;
Мой замкнутый мир им тесен,
Сердце, в память дней былых,
              Просит песен.
 
 
Спел бы я, как в эти дни,
Мне светя, не заходило
Всеобъемлющей любви
Лучезарное светило;
Как оно, сгорев дотла,
Меркло, грустно потухая,
И уж нет его… Пришла
              Ночь глухая.
 
 
Душу вылил бы я всю;
Воплотил бы сердце в звуки!
Песни про любовь мою,
И про счастье, и про муки,
Про глубокую тоску —
Их святыни не нарушат…
Спел бы я, да не могу —
              Слезы душат… [430]430
  Жемчужников А. М.Избранные произведения. Л., 1963. С. 120.


[Закрыть]
 

После кончины жены Алексей Михайлович долго жил за границей, однако в 1884 году возвратился на родину. Он пишет стихи еще четверть века. Последние годы жизни Жемчужников проводит в Ильинке – имении М. А. Баратынского, мужа старшей дочери. Это – Кирсановский уезд Тамбовской губернии.

В старости к Алексею Жемчужникову пришли всероссийская известность и признание. Его избирают академиком одновременно с Львом Толстым, Короленко и Чеховым. А в 1900 году Л. Н. Толстой направил поэту юбилейную, перепечатанную газетами, телеграмму: «Очень радуюсь случаю напомнить тебе о себе сердечным поздравлением с твоей твердой и благородной пятидесятилетней литературной деятельностью. Поздравляю тебя с тоже почти пятидесятилетней с тобой дружбой, которая никогда ничем не нарушалась» [431]431
  Толстой Л. Н.Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1933. Т. 72. С. 302.


[Закрыть].

Несмотря на все похвалы, Жемчужников сохранил поразительную трезвость самооценки, обратившись к самому себе с четверостишием, которое может служить человеческим и творческим итогом его жизни:

 
В родной семье певцов почтен не будешь ты
Ни шумной славою, ни славой долговечной;
Но ты оставишь след возвышенной мечты,
И скорби искренней, и думы человечной [432]432
  Жемчужников А. М.Избранные произведения. Л., 1963. С. 183.


[Закрыть].
 

Алексей Михайлович Жемчужников завершил земные дни весной 1908 года в Тамбове.

А тем временем Козьма Петрович начал свое невероятное шествие, триумф которого поставит Пруткова в один ряд с самыми знаменитыми героями мировой литературы.

Первое Полное собрание сочинений (в одном томе) «через неделю, через две после своего выхода исчезло из книжных лавок… Успех, можно сказать, давно небывалый», – напишет газета «Новое время» (1884, 30 марта, № 2905).

До 1917 года сочинения Пруткова издавались двенадцать раз общим тиражом 24 850 экземпляров, причем если тираж первого издания составил 600 экземпляров, то двенадцатого – шесть тысяч.

Но, что называется, «грянул» 1917-й… Революция. Все смешалось и переиначилось…

Однако уже в 1927 году Прутков опять всплыл в поле зрения читателей в первом советском переиздании.

1933 год отмечен почетным изданием в «Academia».

Вторая мировая война… Послевоенное пустодомство… Казалось бы – какой Прутков?! Однако в 1949 году его переиздает Большая серия «Библиотеки поэта».

В 1955 году – Гослитиздат.

И так далее и тому подобное…

1991 год… Контрреволюция. Снова поменялась вся жизнь… А у Козьмы Петровича появляется персональный интернет-сайт: kozma.ru…

2010, 2011 годы… Издательство «Вита Нова» осуществляет проект нового издания Собрания сочинений Козьмы Пруткова, настоящего жизнеописания и книги: Алексей Смирнов. Прутковиада. Новые досуги.

Что сие означает?

По-видимому, следующее.

Автор может договориться с издателем о прижизненной публикации; друзья и родственники уговорить на посмертную к юбилею; но когда уже нет ни автора, ни друзей, ни родственников; нет современников; нет ни детей, ни внуков – когда уже вообще никого не осталось, кругом незнакомые лица, совсем другие люди, абсолютно другая жизнь, кто и что уговорит издателя вложить свои кровные в сочинителя, последняя рифма которого (могло б – гроб),чудовищная в своей безысходности, отзвучала более ста лет тому назад?!

Никто и ничто.

И если переиздания все-таки осуществляются и будут осуществляться впредь, то означает это только одно: перед нами классик, по-своему близкий каждому поколению, задевший вечные струны человеческой души, актуальный всегда.

Таков Козьма Прутков.

Когда речь идет о двух авторах одного произведения, бывает интересно узнать, как они работали. Случай Козьмы в этом отношении совсем необычный. У него не два создателя, а четыре. Как делили они между собой своего героя?

Владимир Михайлович и Алексей Михайлович Жемчужниковы часто указывали авторство того или иного опекуна в рукописях или письмах. Другим источником авторства служат автографы произведений. В ряде случаев оно не установлено. И тем не менее большинство творений Козьмы Пруткова исследователи давно распределили между его создателями.

Этот список выглядит так:

Владимиру Жемчужникову принадлежат:

Немецкая баллада

Разница вкусов

Поездка в Кронштадт

Мое вдохновение Аквилон

Проект: о введении единомыслия в России

К друзьям после женитьбы

Пятки некстати

Эпиграмма № III

Желание поэта

Безвыходное положение

В альбом красивой чужестранке

К толпе

Возвращение из Кронштадта

Защита памяти Косьмы Петровича Пруткова

Биографические сведения о Козьме Пруткове

Мое посмертное объяснение к комедии «Фантазия»

Разочарование

Осень

Алексею Жемчужникову:

Древней греческой старухе…

В альбом N. N.

Стан и голос

Чиновник и курица

Сродство мировых сил

Помещик и садовник

Помещик и трава

Посмертное произведение Козьмы Пруткова

Алексею Толстому:

Эпиграмма № 1

Юнкер Шмидт

Письмо из Коринфа

Древний пластический грек

Память прошлого

Мой портрет

Александру Жемчужникову:

Незабудки и запятки

Азбука для детей

При поднятии гвоздя близ каретного сарая

Любовь и Силин

С того света

Владимиру и Алексею Жемчужниковым:

Честолюбие

Черепослов, сиречь Френолог

Владимиру Жемчужникову и Алексею Толстому:

На взморье

Алексею Жемчужникову и Алексею Толстому:

Фантазия

Осада Памбы

Доблестные студиозусы

Желание быть испанцем

Звезда и брюхо

Александру и Алексею Жемчужниковым:

Кондуктор и тарантул

Цапля и беговые дрожки

Червяк и попадья

Александру, Алексею и Владимиру Жемчужниковым:

Блонды

Предположительно Владимиру Жемчужникову принадлежат:

Эпиграмма № II

Предсмертное

Алексею Толстому

Философ в бане

Александру Жемчужникову

Простуда

«Я встал однажды рано утром…»

«Сестру задев случайно шпорой…»

Некоторые материалы для биографии К. П. Пруткова

Выдержки из моего дневника в деревне

Многие из перечисленных произведений полностью или частично цитированы в нашем жизнеописании; поэтому теперь вы знаете, кого именно благодарить за доставленное удовольствие.

Из тридцати восьми индивидуальных сочинений 50 процентов приходится на долю Владимира Жемчужникова, 21 процент – Алексея Жемчужникова, 16 – принадлежат Алексею Толстому и 13 – Александру Жемчужникову. Так что количественно половина Козьмы Пруткова – это Владимир Жемчужников. Самый плодовитый из опекунов оказался и главным организатором прутковских публикаций, от журнальных подборок до Полного собрания сочинений.

Как мы уже могли убедиться, работали опекуны то индивидуально, то парами, а то и втроем. Но, так или иначе, Козьма объединил собой всю четверку и успел «попозировать» пятому брату, художнику Льву. Со временем домашняя забава вылилась в нечто, представлявшее всеобщий интерес. А еще позже стало очевидным, что государственный и частный быт вымы-шлейного чиновника и поэта отражает нечто очень важное в русской жизни и в русском характере вообще, какую-то их существенную константу, не зависящую от течения времени. Об этом в 1939 году в Белграде размышлял автор сонета «Прутков» Игорь Северянин:

 
Как плесень на поверхности прудков,
Возник – он мог возникнуть лишь в России —
Триликий [433]433
  Четвероликий. (Прим. авт.)


[Закрыть]бард, в своей нелепой силе
Не знающий соперников. Прутков.
Быть может, порождение глотков
Струй виноградных, – предков не спросили, —
Гимнастика ль умов, но – кто спесивей
Витиеватого из простаков?
 
 
Он, не родясь, и умереть не может,
Бессмертное небытие тревожит:
Что, если он стране необходим?
Что, если в нежити его живучей
Она, как в зеркале, находит случай
Узреть себя со всем житьем своим?.. [434]434
  Цит. по: Жуков Д. А.Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 115.


[Закрыть]
 

* * *

Исходя из значимости Козьмы Пруткова как корифея литературной пародии, учитывая его беспорочную службу и заслуги перед отечеством на посту директора Пробирной Палатки, а также принимая во внимание самое заинтересованное отношение жизнеописуемого к своей посмертной славе, предлагаю найти в Санкт-Петербурге какое-нибудь подходящее местечко в районе Казанской улицы и в скромном скверике воздвигнуть если не памятник, то хотя бы подобающий бюст нашего гения. На цилиндрическом монолите с лапидарной надписью «Козьме Пруткову» вполне уместно будет выглядеть массивная голова мыслителя с лирическим бантом вкруг шеи и закинутой за плечо альмавивой.

Во исполнение предсказания, прозвучавшего в стихотворении «Мой сон», памятникообразный бюст следует окружить скульптурной группой: ликующий Феб, надевающий на власы певца лавровый венец; Зевс, гладящий упомянутые власы «всесильной рукой»; хоровод толпящихся у подножия нимф, а позади – забор из семнадцати колонн («И в честь мне воздвигли семнадцать колонн…»). Естественно, на колоннах смогут расписаться многочисленные поклонники поэта, а цветы к пьедесталу возложить старые консерваторы и молодые юнкера, философы и чиновники; моряки Кронштадта; монархисты и чистые лирики, архитекторы и доблестные студиозусы; благонамеренные политики; испанцы и древние греческие старухи, простые пастухи и красивые чужестранки, помещики и садовники; распорядительные попадьи…

В присутствии Козьмы все они благоволят друг другу.

В присутствии Козьмы даже канцелярская печать и лира испытывают взаимную симпатию.

К открытию памятника чья-то заботливая рука возьмет на себя труд посыпать пшеном темя изваяния, дабы феодосийские белые горлицы, нарочно выписанные из Крыма в канун торжества, гортанно ворковали над новопоставленным.

К открытию памятника со всех концов Петербурга съедутся чиновные тузы, Москва пришлет директора Счетной палаты, и в назначенный час общество с благоговением станет ожидать приезда мэра и митрополита.

Новые барыньки притащат за собой своих капризных, упирающихся мосек и будут шикать и совестить их, если тем вздумается с негодованием облаять постамент. А в синем – по случаю праздника – небе Санкт-Петербурга повиснут управляемые парашюты с развернутым транспарантом: «Покорность охлаждает гнев и дает размер взаимным чувствам».