Текст книги "Козьма Прутков"

Автор книги: Алексей Смирнов

Такая видимая неблагодарность в тех, кого более других я возвышал и награждал, вызвала на глазах моих слезы. Я уже чувствовал, как они, катясь по обеим щекам, соединились в одну крупную каплю на кончике моего носа, и хотел было утереться носовым платком, но остановился. Я понял, что это обман чувств. Я ведь дух, следовательно, ни слез, ни капли на носу, ни даже самого носа быть у меня не могло. Подобный обман чувств повторялся со мною неоднократно, пока я не привык, наконец, к новому своему положению.

Под массою новых впечатлений я в первый день и не заметил, что ничего не ел, не был в присутствии и не занимался литературою; но на второй и последующие дни невозможность удовлетворить все эти привычки сильно меня озадачила. Наибольшую же неловкость я ощущал, вспоминая, что завтра именины моего начальника и благодетеля и что я уже не приду к нему с обычным поздравлением.

Затем мне пришла мысль сообщить моей вдове о необходимости отслужить в этот день (как то бывало при мне) молебствие о здравии моего начальника и его семьи и продолжать расходоваться на эти молебствия до тех пор, пока она не получит официального уведомления о назначении ей единовременного пособия и пенсии за службу мою. Дело уладилось, однако, само собою; вдова моя, как умная женщина, исполнила сама все, без стороннего наставления.

Вопрос. Как правильнее сказать: желудовый кофей или желудковый кофей?

Ответ. На такие глупые вопросы не отвечаю.

Вопрос. Имел ли Наполеон III предчувствие, что скоро умрет?

Ответ. Всякий может отвечать только за себя, а потому спроси его, если уж так интересуешься этим. К тому же ты и сам можешь смекнуть, что, будучи его руководителем в последней войне, мне неловко встречаться с ним, а тем более вступать в разговоры.

Вопросы:

1) Какую форму или, лучше сказать, какой внешний вид получает душа умершего?

2) В чем состоит времяпровождение умерших?

3) Могут ли умершие открыть нам, живущим, то, что нас ожидает в жизни?

4) Виновен ли Овсянников в поджоге кокоревской мельницы?

5) Действительно ли виновна игуменья Митрофания?

Все эти пять вопросов остались без ответа».

Четвертый и пятый вопросы медиума имели под собой реальную почву. В 1875–1876 годах большой шум в обществе и газетах возник в связи с процессом миллионера С. Т. Овсянникова, арендовавшего паровую мельницу В. А. Кокорева «и обвинявшегося в ее поджоге с корыстными целями, и процессом игуменьи Владычно-Покровского монастыря Митрофании (баронессы Прасковьи Григорьевны Розен), уличенной в выдаче фальшивых векселей» [408]408
  Прутков К.Полное собрание сочинений. М.; Л., 1933. С. 579.


[Закрыть].

Стихи о Глафире

В свое время сам Салтыков-Щедрин, как мы помним, обратил внимание читающей публики на то, что Козьма Прутков «всегда был большим эстетиком и моралистом». Будучи директором Пробирной Палатки, Козьма Петрович действительно заботился о нравственной чистоте своих подчиненных. В частности, его возмущала повсеместная практика гражданских, не освященных церковью, браков. Он полагал гражданский брак фикцией и строго следовал понятиям своего деда Федота Кузьмича: то, что совершается на земле, а не на Небесах, не может считаться истинным. Этот вопрос так глубоко задел Козьму Петровича, что он – уже в качестве духа – разразился стихами о девице Глафире, едва не поддавшейся чарам некоего улана – горячего поклонника гражданских браков. Впрочем, стихи эти нам давно знакомы.

Посмертное произведение Козьмы Пруткова

Последним всплеском лирического волнения Пруткова-духа, его завещанием и одновременно образцом гражданской поэзии стало большое стихотворение с усеченными до одного слога четвертыми строками, переданное медиуму в октябре 1907 года и немедленно напечатанное в «Вестнике Европы» (№ 11 за 1907 год). В октябре передал – в ноябре вышло в свет. С такой скоростью публикуют только классиков. Конечно, здесь сыграло роль то обстоятельство, что впервые стихи были присланы не с этого света, а «с того». Раскардаш в русском обществе, вылившийся в революцию 1905–1907 годов, отозвался в потустороннем мире. Эхо боев на Пресне докатилось и до иномирянина Козьмы Пруткова и всколыхнуло его дух, в последний раз отозвавшийся стихами на события земной жизни.

Посылая стихи редактору «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу, Алексей Михайлович Жемчужников пишет:

«12 октября 1907. Тамбов.

Душевно уважаемый, дорогой Михаил Матвеевич, посылаю Вам только что написанное стихотворение. <…> Оно должно появиться вместе с открытием третьей Думы. Русская неразбериха дошла до того, что кому-то пришла мысль обратиться за советом даже к Пруткову; и я, 86-летний старец, нахожу, что, хотя, без сомнения, очень ограниченный, но вполне искренний член черной сотни былого времени должен отнестись к актам нашего времени именно так, как отнесся к ним вызванный спиритом почтенный К. Прутков. <…> В стихотворении часто цитируются подлинные мысли и слова Пруткова. Так как его сочинения пользуются большой известностью, то это не пройдет незамеченным» [409]409
  М. М. Стасюлевичи его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. IV. С. 421.


[Закрыть].

Формальным поводом откликнуться послужило обращение неизвестного спирита (вероятно, того же медиума, генерала N. N.) к Пруткову-духу с просьбой наставить и помочь. Козьма Петрович не остался безучастен к просьбе спирита.

ПОСМЕРТНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ КОЗЬМЫ ПРУТКОВА

 
Спирит мне держит речь под гробовую крышу:
«Мудрец и патриот! Пришла чреда твоя;
Наставь и помоги! Прутков! Ты слышишь?» – Слышу.
                         Я!
 
 
Пером я ревностно служил родному краю,
Когда на свете жил… И, кажется, давно ль?!
И вот, мертвец, я вновь в его судьбах играю —
                         Роль.
 
 
Я власти был слуга; но, страхом не смущенный,
Из тех, которые не клонят гибких спин,
И гордо я носил звезду и заслужённый —
                         Чин.
 
 
Я, старый монархист, на новых негодую:
Скомпрометируют они – весьма боюсь —
И власть верховную, и вместе с ней святую —
                         Русь.
 
 
Торжественный обет родил в стране надежду
И с одобрением был встречен миром всем…
А исполнения его не видно, между
                         Тем!
 
 
Уж черносотенцы к такой готовят сделке:
Когда на званый пир сберегся сонм гостей —
Их чинно разместить и дать им по тарелке —
                         Щей.
 
 
И роль правительства, по мне, не безопасна;
Есть что-то d’inacheve… Нет. Надо власть беречь,
Чтоб не была ее с поступком несогласна —
                         Речь.
 
 
Я, верноподданный, так думаю об этом:
Раз властию самой надежда подана.
Пускай же просьба: «Дай!» венчается ответом:
                         «На!»
 
 
Я главное сказал, но, из любви к отчизне,
Охотно мысли те еще я преподам,
Которым тщательно я следовал при жизни —
                         Сам.
 
 
Правитель! Дни твои пусть праздно не проходят;
Хоть камушки бросай, коль есть на то досуг;
Но наблюдай: в воде какой они разводят —
                         Круг?
 
 
Правитель! избегай ходить по косогору:
Скользя, иль упадешь, иль стопчешь сапоги;
И в путь не выступай, коль нет в ночную пору —
                         Зги.
 
 
Дав отдохнуть игре служебного фонтана,
За мнением страны попристальней следи;
И, чтобы жертвою не стать самообмана, —
                         Бди!
 
 
Напомню истину, которая поможет
Моим соотчичам в оплошность не попасть:
Что необъятное обнять сама не может —
                         Власть.
 
 
Учение мое, мне кажется, такое,
Что средь борьбы и смут иным помочь могло б…
Для всех же верное убежище покоя —
                         Гроб.
 

С тех пор (октябрь 1907 года) дух Козьмы Пруткова, руководимый его опекунами, не тревожит более земную юдоль, однако память о Козьме Петровиче жива, что подтверждается регулярными переизданиями его творений; присутствием в нашей речи его афоризмов, давно ставших нарицательными; что подтверждается, наконец, выходом в свет этого жизнеописания, выдвигающего нашего «эстетика и моралиста» в ряд выдающихся мужей России, в череду исторических личностей, прославивших отечество (хотя бы в части юмористических досугов). И, кажется, Козьма Петрович вписывается в этот ряд с естественностью неординарной натуры, со всей своей внушительной фигурой и фактурой – такой, что его, как говорили, хоть в губернаторы ставь!

Между тем путь от безвестности к славе и у Пруткова был, как положено классику, загогулистым и тернистым. Прежде чем сложился Прутков канонический, все отведенные ему прижизненные мытарства испытал Прутков исторический. Собственно цель нашего жизнеописания и состояла в прохождении этого пути: от безвестности к славе, от истории к канону.

Прутков выступал как литератор трижды: в «исторической форме» в 1854 году и в начале 1860-х; в «канонической» – в 1884 году, ставши автором Полного собрания сочинений. Генетически он вырос из устной дворянской поэзии: из поэзии каламбуров, эпиграмм, дружеских посланий, комических описей – в общем, всяческих юморесок, вышедших из домашнего круга, дошедших до круга светского, но вовсе не претендовавших на печатную популярность. Алогичное начало, так сильно развившееся в Пруткове и сделавшее его одним из родоначальников современного абсурда, оставалось несомненно аполитичным и не позволяло использовать имя автора в литературной борьбе. Зато его пародийность, конкретные точечные уколы в адрес поэтов-дворян воодушевили литераторов-разночинцев, теснивших дворянскую литературу. Пруткова рассматривают как антипода «чистого искусства», невзирая на то, что его создатели – принципиальные защитники лирической чистоты. В силу этого литераторы-дворяне приветствуют опекунов Козьмы Пруткова, но не вполне благоволят к нему самому, а литераторы-разночинцы, напротив, приветствуют Козьму, но настроены оппозиционно к его попечителям. Видимо, устав от такой дискуссионности, опекуны решают прекратить деятельность Козьмы Петровича и отпустить его на вечный покой.

В течение двадцати лет казалось, что Прутков забыт. Однако с выходом Полного собрания сочинений все о нем вспомнили, причем ситуация в России настолько изменилась – сдвиг влево и ответная правая реакция оказались столь радикальными, – что «антидворянская» направленность прутковских пародий утратила свою остроту. На первый план вышли потешная алогичность и добродушный юмор. Отсюда в 1884 году позиции прежних его сторонников и противников меняются. Аристократы признают Пруткова абсолютно своим, а разночинцы от него открещиваются. Дальнейший ход истории снимает и эту оппозицию, хотя бы потому, что ни аристократия, ни разночинство на арене советской России уже не фигурируют. Целые пласты общества уходят в историческое небытие, а Козьма Прутков – яблоко их раздора – снова является бесконечными переизданиями своих творений.

Отсюда снова уместен вопрос: кто сохраняется в памяти потомков? Что остается от литературного наследия?

Пример Козьмы Пруткова свидетельствует: остается оригинальный, художественно состоятельный образ, рожденный спонтанно, непреднамеренно. При жизни в пылу борьбы разные стороны могут приписывать его себе или отвергать, но когда пена времени опадает, пыл иссякает и от самих «сторон» остаются только тома спорящих друг с другом мемуаров, на поверку важными оказываются чистота помыслов героя, его доброта, его естественность и честность, его этическая чуткость и точность воплощения в слове всех этих благодатей.

В 1863 году, в тот самый год, когда душа директора Пробирной Палатки переселилась с петербургской Казанской улицы, 28, в мир иной, в Дрездене состоялась свадьба Алексея Толстого и Софьи Миллер, принявшей фамилию Толстая. Шаферами со стороны жениха были его друг граф Бобринский и двоюродный брат Николай Жемчужников.

После женитьбы Толстой продолжал вести привычный образ жизни. Он много ездил, часто бывал за границей, где лечился от разных недугов, незаметно к нему подкравшихся.

Он пишет свою драматическую трилогию, издает сборник стихотворений, заступается за обиженных, страдает от хозяйственных махинаций доверенных лиц в его имениях и тем не менее предпочитает деревенскую жизнь столичной, творческое уединение – светской суете.

Вслед за сочинительством любимым занятием Толстого остается охота. Он не жалеет красок, описывая в письмах свое восхищение ночным и рассветным лесом. Он зовет, зазывает, заманивает друзей к себе в Красный Рог.

Из писем Маркевичу:

«Сейчас ночь, жарко, громыхает гром и идет дождь, но, если небо прояснится, я сразу же сажусь на лошадь и еду в лес вместе с доктором (А. И. Кривским, жившим в усадьбе. – А. С.)стрелять глухарей. <…>

Hast du Begriff von Oed’ und Einsamkeit („Знакомо ли тебе безлюдье и одиночество?“ – Строка из „Фауста“ Гёте. – А.С.), но не у Фауста, а в весенних лесах? А потом все просыпается, журавли трубят в горн, утки дуют в трубы, дрозды играют на гобоях, а соловьи – на флейтах.

<…> В этих стихах („Песня о походе Владимира на Кор-сунь“. – А. С.)вы найдете что-то весеннее, если, может быть, вы почувствуете в них запахи анемонов и молодых березок, как чувствую их я, так это потому, что писались они под впечатлениями от молодой природы, до или после прогулок в лес, весь наполненный криком журавлей, пением дроздов, кукушки и всяких болотных птиц. Я теперь всегда в час ночи сажусь на лошадь и еду за десяток верст в лес, где у пылающего костра жду зари, чтобы стрелять великолепных глухарей (Tetrao urogallus или Auerhahn, как называют их немцы). Третьего дня я брал с собой и жену, и она была в таком восхищении от всех услышанных лесных звуков, что ей не хотелось и возвращаться. Стояла полная луна и заря еще не занялась, как лес начал петь.Цапли, дикие утки и какая-то птичка из породы бекасовых проснулись и завели свой музыкальный галдеж. Даже доктор, пресловутый кровосмесительный любовник шпанских мух и всяких жесткокрылых, каким Вы его знаете по моим стихам, ему посвященным (цикл шуточных „Медицинских стихотворений“. – А. С.),даже он при всей своей толщине и при всем своем филистерстве не в силах противиться этому всевластному очарованию. Он вместе со мной ездит верхом – наслаждаться поэзией этой простой и дикой природы» [410]410
  Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1963. Т. 4. С. 274–275.


[Закрыть].

Биограф сообщает о том, что, проживая в усадьбе Красный Рог, Толстой «ходил или ездил на охоту и участвовал в прогулках родственников жены с приезжающими к ним гостями. К нему приезжали кн. Гагарин и Аф. Аф. Фет (как вам нравится это „Аф. Аф.“ в контексте упоминания об охоте? – А. С.).Но чаще всего он сидел у себя в кабинете за крытым зеленым сукном простым деревянным белым столом и упорно работал.

Графиня Софья Андреевна (женщина книжная. – А. С.)не вмешивалась в хозяйство. Сам Толстой понимал в нем очень мало. Существует много анекдотов, вроде того, как он предложил просившим у него дров крестьянам вырубить находившуюся подле усадьбы липовую рощу и как эти крестьяне, не заставив себя долго просить, быстро воспользовались этим разрешением. Эксплуатировали поэта не только лица, заведовавшие его финансовыми делами и управляющие имениями, но даже слуги. Были случаи, когда проворовавшихся лакеев и камердинеров прощали, вновь брали в услужение и даже возили за границу.

Заметную роль в доме играла miss Fraser [411]411
  Агтус Фрезер, гувернантка племянников и племянниц С. А. Толстой.


[Закрыть]. К обеду все мужчины в доме, кроме самого хозяина и доктора А. И. Кривского, должны были переодеваться, несмотря на убийственную иногда жару, во фраки и мундиры; на окнах спускались шторы; на столе зажигались свечи; дамы появлялись в бальных платьях (а может быть, дело не только в церемонности miss Fraser, но и во вкусах главы семейства – известного выдумщика и эстета? – А. С.).Возле прибора хозяина клался листок бумаги, и если суп оказывался хорошим, на листке этом появлялись иногда экспромты.

Так описывал обычаи Красного Рога живший там в течение двух лет д-р Кривский» [412]412
  Кондратьев А. А.Граф А. К. Толстой: Материалы для истории жизни и творчества. СПб., 1912. С. 70–71.


[Закрыть].

Этот «д-р» был, по-видимому, мишенью постоянных юмористических упражнений Толстого. Последнего очень забавила пара «врач – священник»: лекарь тела – лекарь духа. В обиходе большинства людей телесное врачевание связывалось тогда с пилюлями, клизмами, пиявками и прочей незатейливой методой, а духовное целительство – с церковно-приходскими увещеваниями, наставлениями на путь истинный. Надо иметь в виду, что по своему культурному уровню вообще мало кто мог идти в сравнение с одним из первых поэтов России. Вот он и оттачивал на духовенстве и врачах юмористический дар; впрочем, оттачивал, как правило, вполне безобидно, скорее дружески подтрунивая. Так доктор Кривский стал героем целого цикла из пяти «Медицинских стихотворений». В одном из них Толстой сводит медика с пономарем.

 
«Верь мне, доктор (кроме шутки!), —
Говорил раз пономарь, —
От яиц крутых в желудке
Образуется янтарь!»
 
 
Врач, скептического складу,
Не любил духовных лиц
И причетнику в досаду
Проглотил пятьсот яиц.
 
 
Стон и вопли! Все рыдают,
Пономарь звонит сплеча —
Это значит: погребают
Вольнодумного врача.
 
 
Холм насыпан. На рассвете
Пир окончен в дождь и грязь,
И причетники мыслете
Пишут, за руки схватясь.
 
 
«Вот не м и нули и сутки, —
Повторяет пономарь, —
А уж в докторском желудке
Так и сделался янтарь!» [413]413
  Толстой А. К. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1963. Т. 1. С. 403.


[Закрыть]
 

В этом стихотворении есть идиоматическое выражение, смысл которого для современного читателя может оказаться темен:

 
И причетники мыслете
Пишут, за руки схватясь.
 

Кто такие причетники? Что значит мыслете!И много ли напишешь, держась за руки?

Причетники,по В. И. Далю, – клирики, церковнослужители: дьячки, пономари, звонари, относящиеся к одному и тому же приходу (мы бы сказали: «сослуживцы»). Они составляют причт, их причитывают или причисляют к общему приходу, поэтому слово причетникв словаре Даля надо искать по глаголу ПРИЧИСЛЯТЬ [414]414
  Даль В. И.Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1982. Т. III. С. 460.


[Закрыть]. Напившиеся на поминках врача причетники бредут, схватившись за руки, по грязи, чтобы не упасть. Качаясь и шарахаясь в разные стороны, они выписывают ногами букву «М», которая в старину произносилась как мыслете.Здесь двойной эффект. Во-первых, буква «М» зрительно воспроизводит походку пьяных причетников: вперед – наискось назад – наискось вперед – снова назад… А во-вторых, какое уж тут «мыслете», какая мысль?..

Тому же Кривскому посвящена изящная миниатюра «Берестовая будочка»:

 
В берестовой сидя будочке,
Ногу на ногу скрестив,
Врач наигрывал на дудочке
Бессознательный мотив.
 
 
Он мечтал об операциях,
О бинтах, о ревене,
О Венере и о грациях…
Птицы пели в вышине.
 
 
Птицы пели и на тополе,
Хоть не ведали о чем,
И внезапно все захлопали,
Восхищенные врачом.
 
 
Лишь один скворец завистливый
Им сказал, как бы шутя:
«Чт о на веточках повисли вы,
Даром уши распустя?
 
 
Песни есть и мелодичнее.
Да и дудочка слаба, —
И врачу была б приличнее
Оловянная труба!» [415]415
  Толстой А. К. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1963. Т. 1. С. 404.


[Закрыть]
 

В ту пору за неимением стетоскопа врач прослушивал дыхание больного, либо просто приложив ухо к груди, либо приставив к ней оловянную трубку. Под «завистливым скворцом» автор, надо думать, изобразил себя – песнетворца, ревнующего к дудочке врача, так очаровавшей «птичек»…

Между тем слава Толстого продолжала расти, в том числе и слава европейская. Итальянский драматург, историк литературы, языковед и критик Анджело де Губернатис – большой поклонник творчества Толстого – прочитал во Флоренции в конце марта 1874 года, а затем опубликовал лекцию «II conte Alessio Tolstoi» («Поэт Алексей Толстой») [416]416
  «La Revista Europea», 1874, vol. 2, fasc. 3, maggio.


[Закрыть]. Готовя лекцию, Губернатис обратился к Толстому с просьбой рассказать о себе. В ответ в начале марта из французского Ментона, где Толстой находился на лечении, во Флоренцию было отправлено письмо, в котором Толстой изложил основные события своей внешней и внутренней жизни. Компактно собранные самим автором, они заслуживают того, чтобы еще раз вместе с поэтом пройти главные этапы его человеческого и творческого пути. Воспроизведем этот документ полностью, за исключением преамбулы и прощальных поклонов.

ПИСЬМО ГУБЕРНАТИСУ

Я родился в С.-Петербурге в 1817 году, но уже шести недель от роду был увезен в Малороссию своей матерью и дядей с материнской стороны г-ном Алексеем Перовским, впоследствии попечителем Харьковского университета, известным в русской литературе под псевдонимом Антоний Погорельский. Он воспитал меня, первые годы мои прошли в его имении, поэтому я и считаю Малороссию своей настоящей родиной. Мое детство было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания. Единственный сын, не имевший никаких товарищей для игр и наделенный весьма живым воображением, я очень рано привык к мечтательности, вскоре превратившейся в ярко выраженную склонность к поэзии. Много содействовала этому природа, среди которой я жил; воздух и вид наших больших лесов, страстно любимых мною, произвели на меня глубокое впечатление, наложившее отпечаток на мой характер и на всю мою жизнь и оставшееся во мне и поныне. Воспитание мое по-прежнему продолжалось дома. В возрасте 8 или 9 лет я отправился вместе со своими родными в Петербург, где был представлен цесаревичу, ныне (1874 год. – А. С.)императору всероссийскому, и допущен в круг детей, с которыми он проводил воскресные дни. С этого времени благосклонность его ко мне никогда не покидала меня. В следующем году мать и дядя взяли меня с собою в Германию. Во время нашего пребывания в Веймаре дядя повел меня к Гёте, к которому я инстинктивно был проникнут глубочайшим уважением, ибо слышал, как о нем говорили все окружающие. От этого посещения в памяти моей остались величественные черты лица Гёте и то, что я сидел у него на коленях. С тех пор и до семнадцатилетнего возраста, когда я выдержал выпускной экзамен в Московском университете (это были экзамены «из предметов, составляющих курс наук словесного факультета для ученого аттестата на право чиновников первого разряда» [417]417
  Русская старина. 1900. № 12. С. 686.


[Закрыть]– А.С.), я беспрестанно путешествовал с родными как по России, так и за границей, но постоянно возвращался в имение, где протекли мои первые годы, и всегда испытывал особое волнение при виде этих мест. После смерти дяди, сделавшего меня своим наследником, я в 1836 году был, по желанию матери, причислен к русской миссии при Германском сейме во Франкфурте-на-Майне; затем я поступил на службу во II Отделение собственной Е. И. В. Канцелярии, редактирующее законы. В 1855 году я пошел добровольцем в новообразованный стрелковый полк императорской фамилии, чтобы принять участие в Крымской кампании; но нашему полку не пришлось быть в деле, он дошел только до Одессы, где мы потеряли более тысячи человек от тифа, которым заболел и я. Во время коронации в Москве император Александр II изволил назначить меня флигель-адъютантом. Но так как я никогда не готовился быть военным и намеревался оставить службу тотчас же после окончания войны, я вскоре представил мои сомнения на усмотрение Е. В., и государь император, приняв мою отставку с обычной для него благосклонностью, назначил меня егермейстером своего двора; это звание я сохраняю до настоящего времени. Вот летопись внешних событий моей жизни. Что же касается до жизни внутренней, то постараюсь поведать Вам о ней, как сумею.

С шестилетнего возраста я начал марать бумагу и писать стихи – настолько поразили мое воображение некоторые произведения лучших поэтов, найденные мною в каком-то толстом, плохо отпечатанном и плохо сброшюрованном сборнике в обложке грязновато-красного цвета. Внешний вид этой книги врезался мне в память, и мое сердце забилось бы сильнее, если бы я увидел ее вновь. Я таскал ее за собою повсюду, прятался в саду или роще, лежа под деревьями и изучая ее часами. Вскоре я уже знал ее наизусть, я упивался музыкой разнообразных ритмов и старался усвоить их технику. Мои первые опыты были, без сомнения, нелепы, но в метрическом отношении они отличались безупречностью. Я продолжал упражняться в течение многих лет, совершенствуясь насколько мог, но печататься начал лишь в 1842 году, причем дебютировал не стихами, а несколькими рассказами в прозе. В 1855 году я напечатал впервые в разных журналах несколько лирических и эпических стихотворений (самое первое стихотворение «Бор сосновый в стране одинокой стоит…» было опубликовано в 1843 году. – А.С.), позднее же помещал свои стихи ежегодно в «Вестнике Европы» и в «Русском вестнике».

Так как Вы желали иметь характеристику моей духовной жизни, то скажу Вам, что, кроме поэзии, я всегда испытывал неодолимое влечение к искусству вообще, во всех его проявлениях. Та или иная картина или статуя, равно как и хорошая музыка, производили на меня такое сильное впечатление, что волосы мои буквально поднимались на голове. Тринадцати лет от роду я совершил с родными первое путешествие в Италию. Невозможно было бы передать всю силу моих впечатлений и тот переворот, который произошел во мне, когда сокровища искусства открылись моей душе, предчувствовавшей их еще до того, как я их увидел воочию. Мы начали с Венеции, где дядя мой сделал значительные приобретения в старинном дворце Гримани. В их числе был приписываемый Микеланджело бюст молодого фавна, одна из великолепнейших вещей, какие я только знаю; в настоящее время он находится в С.-Петербурге и принадлежит графу Павлу Строганову (На самом деле голова смеющегося сатира – фавна – изваяна не Микеланджело, а Баччо Бандинелли. В начале XX века вместе с коллекцией Строганова она поступила в Эрмитаж [418]418
  Старые годы. 1912. № 4.


[Закрыть]. – А. С.)Когда его перенесли в отель, где мы жили, я не отходил от него. Ночью я вставал посмотреть на него, и нелепейшие страхи терзали мое воображение. Я задавал себе вопрос, что я смогу сделать для спасения этого бюста, если в отеле вспыхнет пожар, и пробовал поднять его, чтобы убедиться, смогу ли унести его на руках. Из Венеции мы отправились в Милан, во Флоренцию, Рим и в Неаполь, и в каждом из этих городов увеличивались во мне энтузиазм и любовь к искусству, так что по возвращении в Россию я впал в настоящую тоску по родине– по Италии, в какое-то отчаянье, отказываясь от пищи и рыдая по ночам, когда сны уносили меня в мой потерянный рай. К этой страсти к Италии вскоре присоединилась другая, составлявшая с нею странный контраст, на первый взгляд могущий показаться противоречием: это была страсть к охоте. С двадцатого года моей жизни она стала во мне так сильна и я предавался ей с таким жаром, что отдавал ей все время, которым мог располагать. В ту пору я состоял при дворе императора Николая (в 1843 году Толстой получил придворное звание камер-юнкера. С 1851 года он – церемониймейстер. – А. С.)и вел весьма светскую жизнь, имевшую для меня известное обаяние; тем не менее я часто убегал от нее и целые недели проводил в лесу, часто с товарищем, но обычно один. Среди наших записных охотников я вскоре приобрел репутацию ловкого охотника на медведей и лосей и с головой погрузился в стихию, так же мало согласовавшуюся с моими артистическими наклонностями, как и с моим официальным положением; это увлечение не осталось без влияния на колорит моих стихотворений. Мне кажется, что ему я обязан тем, что почти все они написаны в мажорном тоне, тогда как мои соотечественники творили большею частью в минорном. В старости я намерен описать многие захватывающие эпизоды из этой жизни в лесу, которую я вел в лучшие свои годы и от которой теперешняя моя болезнь оторвала меня, быть может, навсегда. Теперь же могу только сказать, что любовь моя к нашей дикой природе проявлялась в моих стихотворениях так же, по-видимому, часто, как и свойственное мне чувство пластической красоты.

Что касается нравственного направления моих произведений, то могу охарактеризовать его, с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой – как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое. Впрочем, я полагаю, что оба эти отвращения сводятся к одному: ненависть к деспотизму, в какой бы форме он ни проявлялся. Могу прибавить еще к этому ненависть к педантической пошлости наших так называемых прогрессистов с их проповедью утилитаризма в поэзии. Я один из двух или трех писателей, которые держат у нас знамя искусства для искусства, ибо убеждение мое состоит в том, что назначение поэта – не приносить людям какую-нибудь непосредственную выгоду или пользу, но возвышать их моральный уровень, внушая им любовь к прекрасному, которая сама найдет себе применение безо всякой пропаганды.

Эта точка зрения прямо противоречит доктрине, царящей в наших журналах, и потому, делая мне честь считать меня главным представителем враждебных им идей, они осыпают меня бранью с пылом, достойным лучшего применения. Наша печать почти целиком находится в руках теоретиков-социалистов, поэтому я являюсь мишенью для грубых нападок со стороны многочисленной клики, у которой свои лозунги и свой заранее составленный проскрипционный список. Читающая же публика, наоборот, высказывает мне несомненное расположение.

Моим первым крупным произведением был исторический роман, озаглавленный «Князь Серебряный». Он выдержал три издания, его очень любят в России, особенно представители низших классов. Имеются переводы его на французский, немецкий, английский, польский и итальянский языки. Последний, сделанный три года назад веронским профессором Патуцци в сотрудничестве с одним русским, г-ном Задлером, появился в миланской газете «La perseveranza». Он очень хорош и выполнен весьма добросовестно. Затем мною была написана трилогия «Борис Годунов» в трех самостоятельных драмах, первая из которых, «Смерть Иоанна Грозного», часто шла на сцене в С.-Петербурге, а также в провинции, где она, впрочем, запрещена в настоящее время циркуляром министра внутренних дел. Шла она с большим успехом и в Веймаре в прекрасном немецком переводе г-жи Павловой. Существуют ее переводы на французский, английский и польский языки. Вторая часть трилогии, «Царь Федор» (переведенная на немецкий и польский), была запрещена для постановки, как только появилась в печати. Это – самое лучшее из моих стихотворных и прозаических произведений, и в то же время оно вызвало больше всего нападок в печати. В связи с этим я должен упомянуть выпущенную мною брошюру, где даны указания к ее постановке и где, между прочим, опровергнуты доводы, на основании которых она была запрещена для сцены. Третья часть трилогии называется «Царь Борис»; на сцену она тоже не была принята (по решению дирекции императорских театров, даже вопреки разрешению цензуры. – А. С.).

Есть также собрание моих лирических и эпических стихотворений, к которым присоединена драматическая поэма «Дон Жуан», переведенная на немецкий язык г-жою Павловой. Со времени издания этого сборника я написал много баллад и лирических стихотворений, рассеянных, главным образом, в «Вестнике Европы» и в «Русском вестнике»; из них я намерен в скором времени составить новый сборник. Лучшею из своих баллад считаю я ту, которая называется «Легенда»: она напечатана в «Вестнике Европы» за 1869 год (имеется в виду «Былина», первоначально озаглавленная «Змей Тугарин». – А. С.).Среди стихотворений, не вошедших в сборник, есть одно под заглавием «Поток-богатырь», в котором в сатирической форме изложены мои социально-политические взгляды. Оно имело огромный успех по всей России и навлекло на меня целую лавину оскорблений со стороны журналов. Три года назад оно было упомянуто в Вашей «Rivista Europea».