Текст книги "Своими руками"
Автор книги: Алексей Данилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Заячья смелость
Илюшка вошёл в сад и вспомнил, что опоздал смотреть кино по телевизору. Знал, что будет тринадцатое мгновение весны. Потому-то и в деревне тихо: все сидят у телевизоров. Потому-то Катька рыжая и осталась у Князевых. Васька теперь тоже егозит на стуле, переживает за своих разведчиков. Завтра будет перебивать всех, рассказывать, что было.
«Сделали бы сто серий, – подумал Илюшка, – а то только „Восемнадцать мгновений“. Или семнадцать? А еще лучше тысячу мгновений. Вот бы здорово было! Всю жизнь смотрели бы и смотрели…»
Илюшка вдруг остановился и замер. Кто-то, как ему показалось, протопал справа и затаился за яблоней. Ему сразу вспомнились все шпионские уловки и хитрости, их коварство и расчётливость с бесчеловечной хладнокровностью и жестокостями. Стали плестись картины, как его хватают сзади, зажимая рот и втыкая в спину кинжал, как набрасывают на шею петлю – быть сразу убитым ему не понравилось, – связывают, сажают в машину, вернее, запихивают, увозят на аэродром и самолётом: отправляют за границу…
Стараясь шагать бесшумно, Илюшка двинулся дальше, решив: «Листва шевелится. – Но вспомнил что деревья уже голые, подумал о другом: – Ветки качаются или мыши под яблоньками. Ага, мыши падаль грызут».
Он старался не думать о шпионах, но дальше углублялся в сад, и назойливее лезли в голову мысли, стало казаться, что за каждой яблоней стоит по шпиону, и даже смелость отважного разведчика Штирлица не помогала ему оставаться смелым.
Всё же Илья дошёл до канавы, оставалось найти ракиту, под которой он спал, как вдруг из темноты перед ним возникло огромное чудовище. Илья встал словно вкопанный. Мелькнула мысль: бежать. Оглянулся – и в это мгновение чудище разразилось душераздирающим криком. Затрещало, захлопало по кустам и деревьям. Илье показалось, что оно рассыпалось по саду, окружает его и накрывает сверху…
Так быстро Илюшка никогда не бегал. Он остановился у столба, на котором горела лампочка, и почувствовал, как у него стали отниматься ноги. Появись сейчас здесь это чудище, он не сможет и на шаг отступить от него.
Вдруг он уловил слухом знакомые звуки. Там, откуда принёсся с быстротой олимпийского чемпиона, каркали вороны и трещали сороки. Илюшка разом вспомнил на канаве густой куст боярышника. В нём ночевали сороки с воронами. От обиды за свою трусость его прошибла горькая слеза.
Но назад он всё равно не вернулся, устало поплёлся домой.
«Пускай двойки ставят сколько хотят. Пускай из школы выгоняют. Возьму и сам брошу учиться, – с обидой думал он. – К Фёдор Михалычу помощником пойду. Он возьмёт. А подрасту – сам буду доить коров или ещё что научусь делать. Пускай…»
Дома все досматривали кино. На Илюшку никто не обратил внимания. Он покосился на экран, где суетились эсэсовцы, поднималась стрельба, звучала музыка, прошёл в свою комнату, разделся и лёг спать.
Телевизор гремел на весь дом. Илюшка в обиде глотал слёзы и под этот шум уснул. Сквозь сон слышал голос матери, звавшей его ужинать, а потом до утра, словно кино, смотрел страшные сны, забывшиеся сразу, лишь открылись глаза.
Из дому Илья ушёл раньше времени, тайком от отца и сестры, чтобы они не спросили, почему он без портфеля. Отойдя от дома, оглядевшись, он нырнул в сад.
На яблонях бусинками светлели капли от утренней измороси. Трава была мокрая и холодная. Илья без труда нашёл портфель и подошёл к боярышнику. Куст был белый от сорочьего помёта. Илья не удержался от смеха, вспомнив, как он испугался и быстрее зайца нёсся по саду.
«И на яблоньку не налетел, – подумал он. – Весь лоб расквасил бы».
В саду было тихо и безлюдно. Одни яблони стояли вокруг, и по ним сновали озабоченные синички, добывали корм, радостно посвистывали. Илюшка весело шагал к школе. Никто его не видел вечером в саду и не видит сейчас, не будут смеяться.
Борисок – бухгалтершин сын
Его звали Борисом. Но в деревне все стали называть Бориском.
Он приехал с матерью-бухгалтершей из какого-то города к колхозному механику, Евгению Матвеевичу, бросившему свою первую семью с двумя ещё маленькими сыновьями.
Они поселились на втором этаже старинного кирпичного дома, называвшегося конторкой, потому что в нём когда-то была контора машинно-тракторной станции, потом колхозное правление.
Илюшка сперва дружил с Бориском, ходил к нему в дом, где они жили по-городскому, без скотины и птицы, квартиру устелили и увешали дорогими коврами и держали учёную собаку – бульдога Жданку.
Борисок и прозвал сразу Илюшку Лапшой, всем надавал прозвищ. Дома у себя он любил командовать, заставлял ребят носить из сарая дрова, мыть собачьи миски и пылесосить ковры, а сам надевал боксёрские перчатки, садился в кресло, словно на отдых после боя на ринге, и следил за работой друга. Иногда он показывал боксёрские приёмы: больно смазывал по скуле или давал под дых.
Илюшка в начале их дружбы не обращал внимания на выходки Бориска, но потом понял, что тот не друг, а наглец, раздружился с ним…
Борисок шёл к школе следом за Илюшкой, окликнул его:
– Лапша, стой! Откуда ты?
Илья не отозвался, подошёл к дверям школы, у порога встретился с рыжей Катькой.
– Илюшка, здорово, – пропела она. – Чего-то ты, как летом, нараспашку?
– А лето и есть. Не видала, мухи летают? – ответил Илья. – На нос тебе насели.
Катька замахнулась на Илью, но не ударила, спросила:
– Скажи, Илюш, что у тебя случилось? Ты из-за двоек вчера расстроился?
– Нашла ещё из-за чего! Подумаешь, две двойки, – ответил Илья.
– А не мне это надо знать, – сказала Катька. – Сам знаешь, кому интересно. Анечке твоей. Ладно, потом поговорим. Старый твой дружок идёт.
– Замшевый, – добавил Илья и подтолкнул Катьку в дверь.
– Лапша, задержись, – повторил Борисок.
– Некогда, Замшевый, – ответил Илья.
– Ну и пижон ты…
– Жуй свои подошвы, – проговорил Илья, захлопнув перед носом Бориска дверь.
Он готов был дать ему оплеуху, но побаивался его боксёрских приёмов, а подговаривать ребят отлупить зазнайку не хотел. Будут неприятности директору, как уже было раз. А было так.
Борисок однажды принёс в школу жевательной резинки, оделил ребят – и на уроке литературы началось жевание. Это было в пятом классе, весной. Галина Васильевна объясняла урок и вдруг увидела, что все перед ней жуют. Она говорит, а они жуют, жуют, молча глядя на неё бессмысленными глазами. Ничего в рот не кладут, а жуют, словно коровы жвачку.
– Ребята, вы чем заняты? – спросила Галина Васильевна.
– Жуём.
– Жвачку.
– Заграничная, – посыпались ответы.
– Хотите, Галина Васильевна, я и вас угощу? – спросил Борисок.
– Сейчас же идите и выплюньте эту гадость, – сказала Галина Васильевна. – На моём уроке чтобы этого не было. Вам в ум ничего не идёт.
– Ещё как идёт, – заверил Борисок.
Девчонки стали выходить из-за парт, выплёвывали в мусорную корзину резинку.
– Борис, тебя не касается? – напомнила Галина Васильевна. – Ребята, я жду.
Борисок в ответ выдул изо рта отвратительный розовый пузырь, похожий на безобразно распухший язык. В классе поднялся смех. Ребята, кто ещё не расстался с резинкой, занялись тоже выдуванием пузырей, не обращая внимания на слова учительницы.
Урок был сорван. На шум в класс пришёл директор и начал разбираться с ребятами. Галина Васильевна, обиженная, ушла из класса.
Николай Сергеевич молча смотрел на ребят. Все, кроме Бориска, прятали резинку: выплёвывали под рубахи, совали в карманы, в пеналы и учебники, прилепляли к партам. Борисок смотрел директору в глаза и жевал.
Николай Сергеевич молча стал ходить по классу, о чём-то думал, вдруг остановился и сказал рыжей Катьке сходить в учительскую за Галиной Васильевной.
Ребята встали и извинились перед Галиной Васильевной. Не встал и не извинился лишь Борисок.
– Садитесь, ребята, – сказал Николай Сергеевич. – Надо помнить, где чем можно заниматься. А ты, Борис, встань. Нам надо с тобой побеседовать отдельно.
Николай Сергеевич увёл Бориска в свой кабинет на беседу.
А через два дня в школу приехал из роно инспектор разбирать дело по жалобе матери Бориска, Веры Семёновны, о плохом обращении с её сыном в школе. Мальчик сделал добро для друзей, а его за это выгнали с урока и несправедливо обвинили в нарушении дисциплины.
Борисок в тот день ходил героем.
Илье не терпелось рассказать ребятам, что Аньки Князевой отец организует кружок дояров, но боялся, что об этом узнает Борисок, не даст насмешками проходу, отобьёт у ребят охоту заниматься в кружке и Фёдор Михайлович перестанет впредь доверять тайны. Но на первом же уроке Илья получил по немецкому двойку и обо всём забыл. Двойку по немецкому! На прошлом уроке он не слушал объяснение – из головы не выходило намерение отца продать корову. Дома не открывал учебник.
Бывало так: когда Илья Лапшин назубок знал уроки, его по неделе и дольше не вызывали к доске. Теперь же все учителя словно сговорились: первым отвечать Лапшину. В журнал вкатились, словно на новеньких великах, ещё две двойки, а когда на четвёртом уроке он с места отказался от ответа, его «потащили» к директору.
У Николая Сергеевича была особая привычка разговаривать с учениками. Он сажал провинившегося на своё директорское место, за стол, ходил по кабинету и вёл разговор. Илья тоже занял директорское кресло. Он отказывался садиться, но Николай Сергеевич вежливо за плечо подвёл его и заставил сесть.
– Ты, Лапшин, главное, не стесняйся, – сказал он. – Я с отвращением вспоминаю, когда мне приходилось стоя, как кол в классном журнале, торчать провинившимся перед старшим. Тем более сидя, как ты знаешь, я никогда не разговариваю с людьми, с достойными, разумеется.
– Я не стесняюсь, Николай Сергеевич, – ответил Илюшка, выползая из глубины кресла на самый краешек.
Николай Сергеевич остановился перед окном и засмотрелся на улицу. Илюшке захотелось тоже посмотреть, что там интересного. Но сейчас не встанешь, хотя и сидишь, как большой, за директорским столом, не подойдёшь к окну полюбоваться улицей.
– Герой наш, товарищ Князев, пожаловал, – сказал Николай Сергеевич. – Неугомонный человек, не правда ли?
– Правда, – ответил Илья, стыдясь разговаривать о Князеве после злополучных двоек.
– А вот ты как, не завидуешь ему? – спросил Николай Сергеевич.
– Завидую, – буркнул Илья.
– Ему многие завидуют. А чем человек взял свою славу? Трудом, Илюша. Честным трудом! Да-да! – ответил он на стук в дверь. – Войдите.
– У вас не заседание? – спросил Фёдор Михайлович, остановясь в двери.
– Нет, нет. Проходи, дорогой.
– Здравствуйте. – Фёдор Михайлович шагнул к столу, протянул руку Илье, подошёл к директору. – Что не заходишь? Чайку со сливками погоняли бы.
– Будет время, – ответил Николай Сергеевич, – на чаёк загляну. Как с молоком, с делами?
– А знаешь, начало хорошее. Удои выравниваются. Тревога была напрасная. Известно ведь, что с переходом на стойловый период, на зимний корм, у животных перестраивается организм, соответственно и с молоком колебания, Ну, а теперь о нашем деле.
– Надеюсь, не секретном? – спросил Николай Сергеевич.
Илья, подав руку Фёдору Михайловичу, остался стоять, насторожился на разговор о «несекретном».
– Илюша знает, о чём пойдёт речь. Мы с ним вчера об этом беседовали, – ответил Фёдор Михайлович.
– За чайком со сливками? – поддел теперь Князева и Николай Сергеевич.
– Был и чаёк, и сливки, и творожок со сметанкой.
– Да, теперь ясно, – глядя на Илюшку, проговорил директор. – Какие-нибудь новые идеи пришли в голову?
– А пришли, – ответил Фёдор Михайлович. – Мы решили… Ты, дорогой друг, только не пугайся. Это дело тебе, твоей успеваемости не повредит. Мы решили организовать кружок дояров…
– Что, что? – закричал испуганно Николай Сергеевич, обхватил голову, закрыв ладонями уши, и заходил по кабинету. – Ты решил окончательно погубить меня.
– Да послушай, отчаянная голова! – взмолился Фёдор Михайлович. – Не кипятись. Я объясню тебе, в чём дело, почему у Илюши срыв получился. Мне стало известно…
– А что мне от твоих знаний? Мне пятёрки нужны в журнал, а не объяснения за каждую двойку. Вы попили чайку со сливками, о кружках переговорили, а моему ученику двойки в журнал посыпались. Докатиться до такого… – Николай Сергеевич гневно взглянул на Илью. – Сидеть! – приказал он. – Сидеть и слушать!
– Не клокочи, Сергеич, – вмешался Фёдор Михайлович. – У него дело действительно серьёзное. Не вечный же он двоечник. Я от своей Аньки знаю. Они вроде за одной партой сидят.
– Ну, что там у него ещё за серьёзные дела? У бездельника серьёзные дела, – смягчился Николай Сергеевич.
– Видишь ли, дорогой, его батька решил продать корову. А Илюшке жалко, не хочет он оставаться бескоровным. Выхаживал её с телёнка – порода хорошая: от моей коровы потомство. Мальчуган переживал – отсюда и двойки.
– Они что, бедствуют, что корову продают, или более важная причина? – спросил Николай Сергеевич.
– Причина сверхважная. Видите ли, Вера Семёновна их настраивает на магазин, рекомендует переходить на городской образ жизни, – пояснил Фёдор Михайлович.
– И тут Вера Семёновна. – Николай Сергеевич зло махнул рукой, обратился к Фёдору Михайловичу: – Откуда вы такого работника выкопали? Ты знаешь, что она у меня организует кружок собаководства?
– Что ты говоришь? – удивился Фёдор Михайлович. – То-то моя Анька спрашивает у меня книжечек про собак, но не сказала зачем.
– Будем разводить собак. Вы не подсчитывали, сколько их у нас сейчас по селу?
– Много. А считать и в голову не приходило, – ответил Фёдор Михайлович. – Тявкают, брешут – и ладно.
– А я прикинул, – сказал Николай Сергеевич. – На каждого хозяина приходится по полторы собаки. Это же достижение в хозяйстве. А научимся разводить – удвоим или утроим поголовье, как крупного рогатого скота.
– Собака тоже дело хорошее, друг человека, предана ему, дом сторожит, сад. Но и корова не враг человеку. Так вот, дорогой Николай Сергеевич, пусть Вера Семёновна занимается собачьими науками, а я буду учить ребят своему делу. Надеюсь, они охотно пойдут в мой кружок. Правда, Илюша?
– Правда! – радостно отчеканил Илья, встав, словно за партой. – Я первый запишусь, и Васька Трутнёв пойдёт…
– А с учёным псом по улице прогуляться вечерком нет желания? – спросил Николай Сергеевич. – Вера Семёновна будет учить разводить породистых собак, не простых дворняг.
– Когда тут гулять? Просто так побегать некогда, – зачастил Илья.
– Вам забота – побегать, а на меня Вера Семёновна грозилась сочинить жалобу, что я против служебного собаководства. Понимаете, слу-жеб-ного! И сочинит, и пошлёт, если ещё не отправила… Да ладно с Семёновной и с её собаководством. Ты, Илюша, можешь идти на урок… Хотя… минуточку. Надо тебе охранную грамоту выдать.
Николай Сергеевич взял лист бумаги и написал:
«Прошу Лапшину Илье не выставлять в журнал отметок до будущей недели.
21/Х-80 г. Директор школы Н. С. Мерцалов».
– Пусть положат в журнал. До понедельника, надеюсь, ты подтянешься. И впредь не распускать нюни. Если что не так, заходи ко мне. Свободен.
Николай Сергеевич переставил к столу свободный стул, сел на него и показал депутату на кресло:
– Садись, Михалыч, поговорим. Есть серьёзное дельце.
– О дровах? – спросил Фёдор Михайлович.
Илье очень не хотелось уходить из директорского кабинета. Послушать бы их серьёзный разговор, а то живёшь и настоящего слова не слышишь, только и оговаривают: «Ты ещё мал взрослые разговоры слушать» или: «Любопытной Варваре в дверях нос оторвали». Но надо было возвращаться в класс, если приказано.
Великие страдания Лапшиных
Корову продать было решено окончательно. Отец-Лапшин сводил её на весы, взвесил. Вера Семёновна подсчитала барыши: сколько за неё дадут денег, если она пойдёт на сдачу через Заготскот, и сколько следует просить у частных покупателей. После работы она зашла по пути к Лапшиным, принесла вина.
Илюшка усиленно учил запущенные уроки и новые. Мать была на работе. Сестра где-то болталась. Отец уже пришёл с работы, сидел у телевизора.
– В этом доме гостей принято принимать или как? – спросила гостья, переступая порог.
Илюшка ни разу не слышал, чтобы Вера Семёновна постучалась в дверь. Такая у неё была привычка – заставать хозяев врасплох. Деревенские бабки и то долго нарочно громко топчутся на крыльце, шаркают ногами, а иная покашляет или поговорит сама с собой, потом дверью сенной хлопнет и поскребёт избяную дверь, будто не находит скобку. Он ходил со своей бабушкой в чужие дома – рванётся, бывало, с ходу к двери, а она его за полу: повремени, дай людям перед гостем оправиться, красоту навести.
– Верочка! – обрадовался отец. – Заходи, душа! Заходи, ласточка наша весенняя.
Илью от отцовского заискивания передёрнуло. Если бы отец знал всё про эту ласточку…
– А у нас что-то есть такое, чего не у всех найдёшь, – пропела гостья, поставила на стол сумку и плюхнулась на стул, глухо заскрипевший под ней. Она сразу закурила, сунула спичку в вазу со старыми цветами, которые давно пора было выбросить, но Илюшка назло не выбрасывал. Матери не до этого было, а Ленке с отцом в голову не приходило, глаза не замечали и носы не чувствовали, что из вазы несёт давно протухшей водой и окурками. Следом за брошенной спичкой Вера Семёновна стала стряхивать в вазу пепел.
– Так какие на горизонте, Лёшенька, новости? Здравствуй, Илюшенька, – бросила она Илье. – Говорят, взвешивал корову? Посчитаем, посчитаем…
Илья суматошно отправился убираться по хозяйству, сыпанул птице корму, задал корове с овцами сена и принёс в избу дров на утреннюю топку, наносил воды. Возвращаться в избу не хотелось. Вера Семёновна без конца курила, и вонь от её сигарет была для него невыносима. Но надо было ещё много учить уроков, ведь не на всю жизнь дал ему защитную грамоту директор школы. По геометрии двойку он исправил и получил четвёрку за новый урок. С геометрией у него ладилось. Хуже было с литературой и русским языком. Немецкий шёл легче.
Отец уже пировал с Верой Семёновной, по-прежнему ссыпавшей табачные искры в цветочную вазу.
– Илюшенька, голубчик, ты знаешь, что я открываю у вас кружок собаководства? Но ты не подумай, что это будет простой кружок. Он будет носить военный характер. Понимаешь, голубчик, служебное собаководство! А знаешь, сколько в прошлую войну собаки спасли раненых, подорвали гитлеровских танков и вообще какие это разумные существа?
– Умнее человека, – буркнул Илья.
– Да-да, голубчик, умнее. Вот наша Ждана – я вас с ней скоро познакомлю…
– Я сейчас уроки делаю, – буркнул Илья.
– Голубчик, и ты каждый день их делаешь? Мой Боренька дома никогда учебника не раскрывает. Он всё усваивает в школе.
– Он у вас способный, – сказал Илья, – гений.
– Очень, голубчик, способный. Ты напрасно не стал с ним дружить, не ходишь к нам. С ним тебе легче было бы учиться. Ты знаешь, о чём он сегодня разговаривал с вашим Мерцаловым?
– Не знаю. Я ушёл сразу из школы домой, – ответил вежливо Илюшка.
– Так он у Бореньки спрашивал, не отказалась ли я от кружка, и говорит, что если согласна вести, то только по субботам, сразу после уроков.
– По субботам не пойдёт, – заявил отец. – Он тебя надувает.
– Я, Алёшенька, без надувания толстая, – всерьёз ответила Вера Семёновна. – А примется надувать – сам лопнет.
– Надувает, – стоял на своём отец. – Суббота, банный день. Кто нам баню вовремя сготовит, если вы моего там будете оставлять дополнительно? И других тоже?
– Меня это, Алёшенька, не касается. Пусть только этот Мерцалов не создаст мне группу – я знаю, куда написать. Теперь на письма реагируют. Вот так, голубчик. И никто не имеет права запретить мне учить ребят ласково обращаться с животными, пусть это будет просто собака.
– Не имеют, – поддакивал отец. – Теперь с охраной природы строго стало. А собака – это тоже природа.
– Вот именно, природа. Золотые слова, Алёшенька, – радовалась поддержке Вера Семёновна.
Илья ушёл в сестрину комнату, сел за стол и попытался учить литературу, но в голову ничего не лезло. Через дверь из тонких досок доносился голос Веры Семёновны, её смех и кашель, до ненависти злившие Илью. Он закрыл учебник, хлопнул по нему рукой и лёг на диван, стал разглядывать потолок, оклеенный киношными журналами с артистами и артистками, а в глазах стояли слёзы.
Илье показалось, он задремал и проспал очень долго. За окном было темно. Из-за двери пробивался свет полосками между досок и овальными кружочками через дырочки от выдавленных сучков. В доме было тихо. Проснулся Илья от ужасного сна. Артист в шлеме с перьями превратился вдруг в быка, слез по стене на пол и боднул Илью, пропорол ему шею острым рогом и опрокинул ухом на что-то острое.
Сон Илья разгадал сразу. Артист оставался на месте. Просто от подлокотника заболела шея, а когда повернулся на бок, то придавил ухо и проснулся.
Спал он не долго, но гостья ушла. Отец дремал за столом, – как говорила мать, пахал носом клеёнку. Работал телевизор. На будильнике был восьмой час. Илья выключил телевизор, схватил вазу и, отворачиваясь, не дыша, вынес её на крыльцо. На улице чувствовался холод, морозило. Небо было многозвёздное. Илья поискал спутник, не нашёл. Любил он заглядывать туда, в высь, находить плывущую яркую точку и думать о космонавтах, желать им удачи.
На скотном дворе работала доильная машина, и её шмелиный гуд далеко разносился над землёй. Илья подумал, что звук этот должен быть слышен космонавтам и им от него радостно. Наверное, они и Фёдора Михайловича знают? Может быть, им и ордена вместе давали?
Илья услышал, что кто-то подходит к дому. Он спрятался, чтобы можно было видеть поднимавшегося на ступеньки, узнал сестру. И лишь она взялась за дверную скобу, рявкнул так, что Ленка влетела в дом, будто ею выстрелили из пушки. Когда он вошёл в дом, сестра набросилась на него и стала колотить по спине кулаками, вымещая за испуг.
– Кто шумит? – забормотал отец. – Прекратить сейчас же.
– Ой, папка, историю расскажу. Слушай. К Субочевой бабке «скорую» вызывали. А знаешь из-за чего? Из-за ихней Лариски. Внучка-то ихняя. Когда дед живой был, она и зимой и летом у них жила, а теперь её заставлять стали помогать слепой бабке с коровой, а Лариске это не понравилось. Она и говорит: «Чего эта бабка не продаст корову да не уедет куда-нибудь». Ну, знаешь, у нас люди какие – всё до словечка бабке передали. Она за сердце схватилась и чуть не померла. Жадная бабка, правда? Куда ей одной корова?
– А Лариска без молока будет? А отец её, мать – тоже без молока? – спросил Илья.
– Чего, им не купить в магазине или у соседей? – тоже спросила Ленка. – Легче купить, чем ломать горб всю жизнь на одну корову. Правда, пап?
– Чего ты там трещишь? Кого учить вздумала? – спросил отец.
– Своего балбеса, – ответила Ленка.
– А, его надо учить. – Отец встал из-за стола и направился к дивану. Скомандовал: – Сын, телевизор мне включи. Стой, стой, а куда ваза со стола делась? Ленка, ты убрала?
– Да ты что, пап? – удивилась Ленка. – Зачем она мне?
– Мать не вынесла цветы менять? – спросил отец. – А ну, включи там свет, выгляни. С водой оставит – размёрзнется, а она хрустальная.
– Да ну, пап. Цела будет ваза. – У Ленки была давняя привычка от всех дел отговариваться долго и упорно, пока от неё не отставали. Она терпела и не обижалась даже, если её ругали за отговорки. – Вон Илюшка пусть сходит. Мне поужинать ещё надо и в клуб спешить.
– Сын, выйди. Эту улитку не дослаться.
Илья вышел на крыльцо, взял вазу и вынес её на улицу. Выбрасывать из неё мусор за Верой Семёновной ему не хотелось и было противно. Вернувшись в дом, он сказал, что не нашёл вазу.
– Удивительное дело! Может, кто входил, захватил? Ваза денег стоит. Я её из Москвы привёз. Могла и Семёновна взять – от хрусталя тоже не откажется. Ты, Илюха, не видал, когда она уходила?
– Я спал, – ответил Илья.
– Так нет, погоди. Я же её провожал, – вспомнил отец. – Не видать у неё лишнего было. Спрятала разве? Будет нам от матери.
Ленка похватала из кастрюль, что подвернулось под руку, ушла в клуб. Отец стал ходить по дому в поисках вазы, сокрушаясь, куда она могла деться. Илья сел за уроки.
Мать сразу обнаружила пропажу вазы. Вернувшись с работы, она вошла в дом и, не раздеваясь, спросила:
– А ваза где? Вымыли?
– Да какой тебе вымыли, – запричитал отец. – Понимаешь, как дело вышло. Семёновна зашла. Посчитали мы с ней, сколько корова нам может дать выручки. Потом хватился, а вазы нет. И никого посторонних не было. Ребята не брали… Оказия и только. Настоящее ЧП.
Мать долго смотрела на стол, повернулась, взяла подойник и ушла доить корову. Отец поворчал со вздохами. А Илья улыбался, как говорится, в усы. Он решил до утра о вазе не говорить.
Илья ужинал всегда с матерью, после её прихода с работы. Он подавал на стол еду, тарелки с ложками. За ужином рассказывал о школьных и деревенских новостях. В этот раз отец тоже присел к столу и заговорил:
– Семёновна посчитала, что мы можем взять за нашу Лыску от государства рублей тысячу двести – триста. Продать кому-нибудь – возьмём все полторы тысячи.
Мать молчала, о чём-то думала. Илюшка понял и обрадовался, что матери этот разговор не интересен.
– Я решил сразу купить тебе шубу, – продолжал отец. – Поедем в Москву – купим.
– Из искусственного меха, – заметила мать.
– Да ты что! Из настоящего, – вскипел отец. – Чтобы ты да ходила в искусственной шубе…
– На хорошую шубу не одну корову надо. Теперь шуба дороже дома стала, а не то что коровой обойдёшься, – сказала мать.
– Не может этого быть! – возразил отец. – Когда это корова так дёшево стоила? На корову дом покупали, семья обувалась-одевалась вся с ног до головы. На неё можно было целый год прожить…
– А с коровой всю жизнь люди горя не знали… Знаешь, что я слыхала? С Нового года на закупку цены прибавят. Люди говорят, что мы спешим и прогадываем. Я думаю: не подождать ли нам?
– Ерунда, – возразил отец. – На копейку прибавят, а она к тому времени вес скинет и сена поест на двести рублей. Решили: продаём! Семёновна говорит…
– Перестань ты со своей Семёновной, – оборвала мать. – Ты лучше спросил бы у неё: она когда-нибудь хоть мизинцем притрагивалась к корове, хоть раз каплю молока выдоила, парным молоком дышала?
– Так ты на попятную? – спросил отец.
– И на попятную. Стоит повременить, – ответила мать. – Я ещё одну новость узнала. С Нового года будут давать участки под сено. Имеешь корову – получай участок на лугу и коси. Не надо будет сшибать по жомке, когда где урвёшь.
– Враки, – заверил отец. – Такого никогда не будет. Завтра иду в сельсовет и беру справки на сдачу.
– Дело твоё, – ответила мать. – Только потом не тужи.
– А чего нам тужить? Возьмём и другую купим, если надо будет, – сказал отец.
– Все, кто продали, других не купили и не собираются. В одних заботах можно век прожить, а наживать их заново вряд ли кому захочется…
Интерес к материнским словам у Ильи пропал, лишь она произнесла «дело твоё». И сразу после ужина Илюшка побежал к Фёдору Михайловичу, сказать ему о намерениях отца.
На дорожке под окнами захрустела под ногами листва, ложился мороз.
С неба глядели звёзды, – казалось, что и на них мороз. Илюшка не обратил на эту погоду внимания, побежал к Князевым и лишь у их дома вспомнил, что замёрзшая вода разрывает всякую посуду – разорвёт вазу. Он хотел вернуться, вылить из неё тухлятину, но махнул рукой: пусть что будет.
Князевы заканчивали ужин. Фёдор Михайлович пригласил Илью за стол, но он отказался.
– Дядя Федя, я к вам только на одно словцо. Мне некогда.
– Если срочные дела, не будем неволить. Говори, – сказал Фёдор Михайлович. – Я выяснил, что твоя мать неохотно расстаётся с коровой. Сбивает её отец, а его, в свою очередь, наша всеми уважаемая Вера Семёновна Борисюк.
– Отец завтра пойдёт в сельсовет, договариваться сдавать корову, дядя Федя, – сообщил Илья.
Фёдор Михайлович улыбнулся чему-то, вытер салфеткой руки, заговорил:
– В сельсовет ему идти уже бесполезно. Я вчера выяснил, что заготконтора пока не принимает скот от колхозников: запретила ветслужба. И никому частным порядком пока продать не удастся. Главное – оттянуть, умерить горячку, а там время само покажет, как поступить. Так что ты успокойся, Илья Алексеич. Завтра я буду у вас в школе, проведём наше первое занятие, – как говорится, сдвинем воз с места, а дальше он сам покатится.
Илья радостным бежал домой. Трава с листвой похрустывала под ногами сильнее. У дома он отыскал несколько стеблей обмёрзшей крапивы, взял вазу, вывалил из неё содержимое в канаву, сходил к колодцу, вымыл с крапивой и внёс чистую в дом.
– Берите вашу вазу, – сказал Илья, ставя её на стол.
– Смотри, отец, ваза, – сказала мать. – Где ты её, сынок, нашёл?
– На улице у крыльца стояла. Я сходил её вымыл. Только больше окурки в неё не бросать, – предупреждал Илья. – Меня от них чуть не вырвало, когда я её мыл.
– Да это вот батюшка гостью себе приобрёл, – показала мать на отца. – На неё смотреть противно, когда она сосёт эти сигареты. Теперь мужики не все к куреву тянутся, а она пристрастилась. После неё три дня дом не проветрить.
– Отчего она курит? Растолстеть боится, – стал оправдывать отец Веру Семёновну.
– Чтобы не толстеть, надо больше работать, земле кланяться, – возразила мать. – День на стуле просидеть, вечер – у телевизора без движения – тут хоть искурись, не спасёшься от ожирения.
– Вот и ты, мам, растолстеешь, когда корову продашь, – сказал Илья.
– Да, уж я об этом подумала, – ответила мать. – Скучно без коровы будет. Словно нищие сразу станем…
– И двор тогда не нужен будет, – добавил Илья.
– Прекратить разговоры! – потребовал отец. – Сиди и смотри кино, отдыхай. О делах моей голове думать.
Утро было морозное. Трава, кусты и деревья стояли в сказочном инее. Похоже было на зиму. Илья уходил в школу по морозному утру. На лужах хрустел и трещал лёд, но пруд ещё не замёрз, по нему плавали чьи-то гуси.
В школе Илья прочитал два объявления. В одном сообщалось, что в этот день сразу после уроков будут занятия кружка машинного доения коров, занятия будет проводить Герой Социалистического Труда дояр колхоза Князев Ф. М. Второе объявление призывало ребят записываться в кружок служебного собаководства, вести этот кружок будет главный бухгалтер колхоза Борисюк В. С. Занятия кружка будут проводиться по субботам.
У доски объявлений стояла с тетрадью Ленка и призывала каждого записываться в кружок собаководства. Когда Илья читал объявления, сестра терзала Катьку рыжую, звала учиться разводить собак.
– Зачем они нужны мне, твои собаки? – спрашивала Катька.
– Дурочка, пойдёшь куда вечером – тебя с собакой никто не тронет.
– А меня и так не трогают, – отговаривалась Катька. – А тронут – я и сама могу цапнуть кого угодно. Время тратить, да ещё по субботам. Я в этот день дома убираюсь и баню топлю. Тебе, Ленка, можно с собаками возиться, за тебя всё братец делает, а у меня его, к сожалению, нет.
