Текст книги "Своими руками"
Автор книги: Алексей Данилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
На верёвке я узел вязала каждый день. Посчитала – одиннадцать узлов. Думаю: «Хватит ли верёвки на всю-то дорогу?»
В обед принялась доить Бурёнку, а левая рука не может, болит, опухолью стала облегать, под мышкой боль сказывается. Ещё горе. Шерстяную бы нитку – перевязать кисть, а её у меня нет. В село пришла, у сельсовета свернула к коновязи, собрала конского волоса на задирах. Вижу, в окно на меня люди смотрят. Подхватилась уходить, а мне кричит дядька, зовёт вернуться. От испуга меня холодом проняло. Зверья так не испугалась ни разу за всю дорогу. Вернулась. У меня слёзы на глаза.
– Зайди, – говорит дядька с пустым рукавом в гимнастёрке. – Мы тебя давно ждали и ждать уморились.
– Вот она, – сказал он, введя меня в помещение. – Посмотрите, героиня какая. Обтрепалась вся, на солнце сгорела, а идёт. Из такой настоящая медсестра вырастет, матерью родной солдату раненому будет. Только чего ты плачешь? Я затем тебя звал, что мать твоя просила нас, и военные тоже, помощь тебе оказать. Корову твою сейчас – в сарай, сена ей свежего, подоим, а тебя – в баню, нарядим, чтоб ты на себя была похожа, – и дальше пойдёшь.
– Бурёнку вы не подоите.
– Да ну, у нас такие доярки…
– Она только мне молоко отдаёт.
– Вот как? Тогда ты и подоишь. Ванька, вези травы, – скомандовал дядька парню, – да позеленее! К нам заскочи за подойником.
Вижу, тут ко мне со всей правдой относятся, слёзы утёрла, осмотрелась. Дядька спросил:
– А что у коновязи-то ворожила? Ты не колдунья случайно?
– Нет. Рука у меня развилась, жилки растянулись – волос брала перевязать кисть.
Взял он меня за руку, а я как крикну от боли.
– А ну, задержите Ваньку. К врачу её срочно. Тут если не вывих, то перелом. Развилась она у неё. Медичка какая, сама и диагноз поставила.
Посадили меня в телегу. Ванька сдвинул набок с курчавого чуба кепку, погнал лошадь по селу. Телегу трясёт. Рука болит, хоть кричи на крик. Закусила губу, терплю. Ванька глянет на меня, хлестнёт лошадь, спрашивает:
– Не больно?
Качаю головой, что не больно, слова не сказать.
– Я тебя встречать ездил и ночью с ребятами караулил, – сказал он. – А ты где руку сломала?
Я киваю ему и киваю, слов его почти не слышу. Здоровой рукой больную держу и света белого не вижу.
– Тпр-ру! – остановил Ванька лошадей. – Приехали…
В больнице, как руку правили, накричалась я. Дощечку мне к ней навязали, на шею подвесили на бинтик. Потом в бане меня тётка, жена дядьки-инвалида, мыла. Платье моё, гимнастёрку постирала. Ночевала я у них. На вечеринку меня звали хозяйские дочки, а меня так сморило, что за столом не высидела, заснула.
Утром мне обужонку нашли, сандалики. Носочки беленькие уговорили взять. Платье дали, заставили надеть, только я отказалась. Дядька – Иваном Егоровичем его звали – рассмеялся, когда узнал, почему я гимнастёрку надеваю, взял и ремень мне широкий дал подпоясываться, а от сельсовета справку написал, что корова со мной моя, и просил оказывать мне содействия всякие по пути. Только я опять сама никуда не ходила с этой бумажкой – стыдно было, а шла себе и шла на своих двоих. От Ивана-то Егоровича меня Ванька подвозил. Смотрел он всю дорогу на солнце, день надвое делил, чтобы ему засветло домой вернуться, – и проглядел всё на свете. Рассказывала я ему, как корову украла, – он смеялся, – как шла с ней, ночевала в сарае и ребят перепугала, а потом про нашу деревню басни сочиняла. Сказала, что у нас река большая и корабли по ней ходят. Он весь заёрзал, зачесался и говорит мне:
– Вот бы у вас на речке жить – я обязательно моряком стал бы. А тут озерко малое – дно видать.
– Да поедем к нам, – приглашаю его.
Вздёрнулся Ванька, кепку на другую сторону свернул, посмотрел на меня, подумал и ответил:
– А правда, поедем! Эх, жалко, что с коровой не разогнать лошадь, – мы в три дня докатили бы.
Стал он меня пытать, где жить у нас будет. Я ему хоромы барские нарисовала, сказала, что корабли под нашим берегом пристают, что садись и плыви в любой край. Ванька на солнце перестал смотреть, подёргивает вожжи, шаг прибавляет лошади. Вижу, Бурёнке моей трудно поспевать за телегой, головой мотает, потная и слюна не держится, говорю ему:
– Вань, потише можно ехать? Корова потом покрылась. Сверни к воде, покормим её, подою и дальше поедем.
– Долго так ехать придётся, – ответил Ванька. – Холод наступит, корабли перестанут плавать.
– У нас они круглый год плавают, – говорю ему.
Смотрю, мой Ванёк задумчивый стал. Я ему байки сказываю, самой смешно до ужаса, а он улыбнётся криво так и опять думает да вздыхает тяжко. А солнце садиться стало, он и говорит:
– Знаешь, Олька, я не поеду сейчас. Иван Егорович меня в тюрьму за лошадь посадит. – Колхозная лошадь-то у него.
– А она цела будет, – говорю ему. – Напишем письмо, пускай присылает нарочного и берёт свою лошадь, а ты останешься.
Уговариваю его, а сама мечтаю, как хорошо-то нам будет. Ванька хоть и не мужик пока, а на лошади работать годится. Огород пахать будет, дрова возить, сено. На корабль-то кто его возьмёт? Остановились ночевать за деревней у омёта. Легли на телеге головой к голове. Разговариваем. Первый раз я так спать под открытым небом устроилась и не боюсь никого. Ноги у меня не гудят. Корова только сразу легла и вздыхает, наморилась шибко. Много километров мы проехали.
Наговорились. Я помечтала, что теперь легко и скоро доедем, порадовалась и заснула. И не знаю, долго, нет ли спала, только слышу: будят меня. Проснулась. Темень ещё, прохладно. Ванька перед глазами.
– Вставай, Оль. Я домой вертаюсь. Во сне мать видел. Она подошла и сказала вернуться, потому что дядю Ваню из председателей сельсовета снимут, а ему с одной рукой другую работу нельзя исполнять. Ты, – говорит, – иди потихоньку, дойдёшь. А я весной к вам приеду сам. Ты только мне письма пиши.
Ни слова я ему не ответила, слезой зашлась, лица не показываю. Отвязала от телеги Бурёнку, взяла мешочек и пошла без оглядки. Он мне кричит:
– Оль, ты не обижайся! Я тебя отвёз бы, только так нельзя. Оль, ты напиши, когда дойдёшь. Сразу напиши…
Дотопала я до дома и без его помощи и Бурёнку довела в сохранности. Ничего с нами не сталось. Посчитала я узлы на верёвке. Двадцать один день, ровно три недели шла я до дома. Мать уж вся исплакалась. Иван-то Егорович ей телеграммой сообщил, что скоро я приду, а меня после того опять нет и нет. Всякие думы ей в голову лезли, рассказывала. Там-то край война не трогала, люди коров держали, а на нашей земле немец проклятущий всех порешил. «Ох, – говорит, бывало, – как подумаю, что ты не дойдёшь. Не коровы жалко, а только бы тебя дождаться». Как встретила-то, ругала меня и плакала, радовалась мне, а про корову и забыла. Сёстры мои всё висят на мне, прижимаются личиками, смеются и молочка просят. Мать на них с бранью: «Сестре родной отдохнуть не дадут, мерзавки». А я их жалею, меньшую на руки, тискаю, а она от меня рвётся, не признаёт за свою. Мать просит рассказать ей, как я шла, не пугал ли кто меня дорогой. А я и не знаю, о чём рассказывать. Будто я и не уходила из своего дома, не видала ни волков, ни цыган, ни ребят-драчунов.
– Хорошо, – говорю, – дошла. Меня то подвозили, то провожали.
– Замерзла, поди? Ночи холодные стали.
– И ни разочку не замёрзла, – отвечаю ей. – Меня Бурёнка своим теплом согревала.
– Неужели нечего тебе рассказать матери?
– Некогда мне, мам, – говорю. – Мне идти надо.
Спохватилась: что мелю-то я. От матери идти куда-то надо. Это дорога в голову засела. Мать рассмеялась и говорит:
– Не уйди смотри от меня ночью. Закрыть тебя надо под запор.
Корова моя ревёт. И не понять мне, радуется она или от своей деревни отчуждается. Сестрёнки мои траву ей несут, а она рогом на них замахивается. «Беды бы не было, – думаю. – Расскажу им, как она меня от ребят-драчунов спасла. Они опасаться будут».
И рассказала им. Шла когда я, уже после встречи с Ванькой чубатым, который моряком хотел стать на нашей реке, в одной деревне три чумазых поглядели на меня, спрашивают: «Эй, девка, ты чья?» Я иду себе и не гляжу на них. Один камнем швырнул, по ноге Бурёнке стукнул. Тут бабка встретилась, заругалась на них. Они её осрамили. «Ну, – думаю, – не отстанут они от меня, если старого человека не почитают». Иду и не знаю, что делать. Они как собаки: побежишь, увидят, что боишься их, – погонятся следом. Наступишь на них – испугаются сами. «Девка, отдай звёздочку, – требуют они, – не отдашь – с пилоткой отнимем».
За мной следом дядька верхом ехал. Бабка сказала ему заступиться за меня. Он отпугнул их. Спросил, откуда я и куда иду, поехал своей дорогой. А я вижу, что эти головорезы не унялись, мимо домов за деревню бегут. Не придумаю, что делать. Остановиться в деревне и ждать? День потерять. Решилась: пойду. Присмотрела палку суковатую на дороге, подобрала: иду, что будет. И как гадала, так и вышло: за деревней они на меня. В руках тоже хлобыстинки у них. «Отдавай пилотку!» – требуют. «Подойди только, голову размозжу!» – пригрозила я. «Нищая побирушка», – дразнят меня. «Тронете – из нагана стрельну, – пригрозила им. – Узнаете меня». Двое запутались, отстали на шаг, а самый задира ко мне. Я его по руке палкой. Он взвыл, отскочил и – с разбегу на меня. Я – Бурёнке под шею. Она как махнёт рогом по салазкам ему, как рявкнет и – на него. Рванула верёвку из вывихнутой-то моей руки. Рука хоть уже не болела, а досточку-то я не снимала. Вырвалась да за ним. Двое уж у крайнего дома, а третий рукой хватается за щеку, летит, падает. В канаву прыгнул. Бурёнка потеряла его, остановилась. Так вот и спасла она меня. А говорят, что коровы глупые, только и знают молоко давать. Рассказала я это своим девкам, бояться они стали и сколько времени прошло, пока привыкли.
Матери потом все дорожные страхи рассказала. Сперва про всё хорошее, а потом и о недобрых приключениях. Их мне тоже хватило. Сколько лет прошло с тех пор, а мать сойдётся с бабками и рассказывает им про эту историю и всё дивится, как это я в такие годы сумела довести корову и сама в живых остаться. И я теперь часто дивлюсь сама тому же.
Город какой-то я проходила, мужик один ко мне привязался, спросил, куда я путь держу, а я уж и забыла наказ деда Афони, сказала ему. Он и назвался попутчиком моим, повёл меня на ленинградскую дорогу, ведёт и заговаривает меня. Посмотрела я на него, а он как будто безглазый. Глаза есть, а пустые они. И руки нетерпеливые. Снуёт он ими, не знает, куда девать. Жутко мне стало. Спросила у него:
– А мы этой дорогой-то идём? Я спрошу…
– Не спрашивай. Этой. Не веришь дяде? Я по ней сто пар сапог стоптал.
Вроде поверила и не поверила. Вижу, улица хуже пошла, никакой дороги не видно. Колдобины на проезде и навоз всякий. Дома все за заборами, и людей не видно. Смотрю, дядька навстречу показался с сумкой, как у военных, в руках. Я к нему. А этот за руку меня цапнул.
– Куда, малютка? Не приставай к прохожим!
Не сказал он, а прошипел и как кожу содрал с меня. Я – кричать:
– Дяденька, дяденька, скажите мне: эта дорога на Ленинград?
Он свернул на нашу сторону, глянул на меня и сразу на этого.
– Скажи ей, неверующей…
– Скажу, – ответил дядька и спрашивает: – Она кто вам?
– Племяша, племяша родная, – отвечает попутчик. – На ленинградскую дорогу вывожу.
– Нет, дяденька, я не племяша. Я эвакуированная, в Ленинград иду. А он чужой. На улице встретился.
– Пройдёмте в милицию, – говорит дядька, показывает что-то и представляется: – Уполномоченный опергруппы.
– Ой, дяденька, я вам правду сказала, – заплакала я. – Не забирайте меня. Крест господний, я домой иду.
– Я тебя не забираю, – ответил он, а сам за тем следит и руку в карман опускает. – Идите, гражданин, вперёд.
– Да ты что, начальник, – завопил он. – Я живу тут. Меня каждый пёс знает. Какое ты имеешь право на улице задерживать честного человека?
– Я не задерживаю – приглашаю. Через пять минут вы будете отпущены. Разговор закончен, вперёд!
В милиции опрос с меня сняли. Я всё до словечка рассказала. Потом его привели и спрашивать стали. Он всё меня племяшкой называет, а потом и говорит:
– У меня привычка такая – всех маленьких племяшками звать. – Он заплакал и сказал: – Потому я такой нежный с ними, что у меня в блокаде племяши погибли.
Ему посочувствовали и увели, а меня на главную улицу проводили и за город на шоссейную дорогу вывели.
А ещё цыгане меня в табор свой зазывали. На четырёх подводах они ехали. Обогнали меня, а потом остановились и ждут. Назад вернуться – далеко, впереди деревни не видать тоже. Цыганки – ко мне и залопотали:
– Красавица, долго шла и далеко идёшь. Угости молочком, а мы тебя подвезём.
– Нету молока, – говорю им. – Я за деревней доила.
– Не лукавь, красавица. Коровка всегда молочко носит.
Вижу, бабка-цыганка идёт с ведром. А эти верёвку у меня отнимают.
– Садись в телегу, красавица. Ночевать с нами будешь. Мы люди добрые.
Слышу, ведро громануло и старуха кувыркается и орёт. Впереди какие были – махнула на них рогами Бурёнка. Отскочили они от меня, закричали. Два старых цыгана бегут. Я повернула назад. Хоть куда-то бежать надо. Они – за мной. Бурёнка тянется, не разогнать её. Вижу, цыгане остановились. А навстречу мне подводы едут, целый обоз. Вижу, военные на возах. От радости и сил лишилась. А цыгане – на телеги и к лесу погнали свои подводы. Кинулась я к первому, выпалила ему всё. Он винтовку схватил да стрельнул вверх сколько-то раз. Привязал Бурёнку за телегу, посадил меня на мешки – поехали. В самый Ленинград они зерно везли. Я с ними до города и доехала.
Ну, а от Ленинграда к нам много народу тянулось. И военные часто сновали по нашей дороге. Полтораста километров прошла без приключений, домой целёхонька явилась. Мать меня уже знамо как встретила. Стали мы жить с Бурёнкой в счастье да радости. Земля наша не пахалась, не сеялась. Травы много выросло. Мать хоть и не чаяла дождаться меня, а сенца накосила. А тут мы все взялись миром сено таскать – много наготовили. На молоко потом и хлебушек выменивали, и картошку, а грибов с ягодой сами насобирали. Зиму перезимовали, а весной свой огород подняли, выжили все.
А главное тут – коровка. Не привела бы я её – не знаю, как бы мать прокормила нас. И многим деревенским мы помогали. У всех были маленькие ребята, а коровы три осталось на тридцать дворов.
Поездка в Москву с живой коровой
Быль
Бывают же незадачливые коровы! На моей памяти у нас не было такой ни раньше, ни после неё. Оказалась она у нас по одному случаю. Когда она была телёнком, наша корова, её мать, вдруг стала бодать овец: замахнётся острым рогом на овцу – бок и располосует. За лето не одну овцу ранила. Не любят таких коров в деревнях, какими бы они породистыми да молочными ни были. Поначалу таким колодку на рога насаживают, а потом выберут базарный день да сведут на базар и продадут. Не каждый может терпеть долго корову с деревянным брусом на рогах. Случится такое, злые языки и на смех поднимают, и в малейшей ссоре без упрёка не оставят, а то и наговорить могут, что ушибы причиняет корова колодой овцам. И пришлось нам расстаться с нашей кормилицей, отвести на базар, а дочку её оставить ей на смену.
Потужила мать, что канитель лишняя вышла. Раньше времени корову менять пришлось. И молочная была, и молодая. От новой-то не известно чего дождёшься. Но всё же принесла и она нам телёночка, бычка, маленького, красивенького. Мать моя обрадовалась, потому что примета такая есть: если корова первым бычка принесёт, то молоком зальёт, а придёт с тёлочкой – молоком не накормит. Примета хорошая, но, видно, не на каждую корову она приходится да не пришлась и на нашу. Пойдёт мать утром с подойником – вернётся с кружкой молока, что телёнку мало, начнёт вздыхать да богу молиться, а на второй день снова без прибавки. К деду-колдуну сходила, но не выколдовал и он лишнего молока.
Хороший хозяин такую корову и дня не держал бы. Может быть, и мы с матерью так же поступили бы, но кто её, такую молочницу, с руками, как говорится, возьмёт. Надо было продать, а другую купить. Но за ту цену, которая могла быть нашей коровёнке, лучшую не купишь, надо было доплачивать. А где взять доплату, когда прошло лишь два года с окончания войны, всё разрушено. Решили ждать осень. Мать рассчитала, что вырастим телёнка – вот и будут деньги на доплату.
Весна тогда была тёплая, погожая. Люди радовались жизни, а у нас одни вздохи. Телёнку молоко пополам с водой, самим и щи забелить нечем, а тут ещё надо было сдать в государство триста двадцать литров, а потом и телёнка законтрактовали в колхоз. Все наши расчёты и рухнули.
Лето мы прожили без молока. Да и хлеба не было. Питались подножным кормом, что в поле да в лесу найдём. А осенью нежданно-негаданно нам вдруг повезло. Приехали из Москвы шофёры на машинах вывозить зерно колхозное на элеваторы, узнали о нашем несчастье и вызвались помочь нам, отвезти нашу корову в Москву и продать. Сговорились, сколько денег будет отдано нам, а остальную выручку они берут себе.
Была глубокая осень, когда настал день отъезда в Москву. На машину наставили кузов из жердей. Досок тогда негде было взять. Корову завели по покатому настилу из дверей, закрыли борта, привязали её на старую верёвку, положили сена. На дорогу позавтракали. Мать благословила меня в дальнюю дорогу – пожелала удачи и счастливого пути – и проводила за порог.
Шофёров было двое. Мне место оставалось в кузове, чему я обрадовался, потому что из кузова смогу увидеть всё на пути от деревни до самой Москвы.
Мать стояла у избы, смотрела вслед машине и держала у глаз угол платка, вытирала слёзы, словно провожала меня на войну или ещё куда-то. В конце деревни дорога свернула влево, понеслись навстречу поля, перелески, деревни с посёлками, овраги и речушки. Дул встречный ветер в лицо, радовал быстрой ездой, обновлял думы новыми для меня картинами. Но больше всего меня занимало то, что я увижу Москву, куда я ехал впервые.
Деревни были убогие, ещё не отстроившиеся после сожжения немцами. Скотины было мало, и почти не было собак, потому что люди голодали сами и собак нечем было кормить. Попадались ещё землянки, в которых жили люди. Ребята встречались оборванные, будто беспризорные. Они даже не гнались за машиной, не цеплялись за борт кататься, – видимо, не хватало сил.
Мы ехали через Чернь. Меня ни разу не брали в этот город, дорога не была мне потому знакома, и я решил проехать её стоя, чтобы запомнить. Коровёнка поела сена, легла. Дорога её не беспокоила, как будто она всю жизнь разъезжала в кузове машины, привыкла к переездам.
Я смотрел на корову. Мне казалось, что она обижена на меня, что я увожу её от дома куда-то в Москву, где нет таких лугов, как в нашей Каменке, ручья, где в любое время можно пить светлую и вкусную воду. Мне стало жалко её. Пусть бы жила у нас, а для молока молочную корову завели бы. Я мечтал, как можно было бы на другую корову заработать денег: я всю зиму делал бы салазки на продажу, сани в колхоз, вязал бы оконные рамы, а весной насеял бы за дорогой у погреба табаку, вырастил бы, срезал, нарубил мешка два, продал бы в Москве или Туле – вот и деньги.
Мечтать всегда и легко, и просто, а исполнять мечты бывает трудно и невозможно, как невозможно было бы по законам держать двух коров, занимать землю, кроме отведённой под огород, рамы не из чего было вязать, а за сани в колхозе не платили деньгами – писали трудодни, на которые почти ничего потом не выдавали.
Мы проехали просёлочные дороги, выбрались на большак, добрались до булыжного шоссе и покатили быстрее, потому что не приходилось объезжать дорожные ямы и колдобины с грязью от осенних дождей.
Корова закрыла глаза, пережёвывала корм. При виде незнакомых деревень я сравнивал их со своей деревней, не находил в них ничего похожего и близкого и скучал, как будто уезжал я из неё навсегда.
С утра, когда мы выехали из дому, светило солнце. А теперь небо заволокли тучи, погода хмурилась. Над землёй собирался туман, и всё вокруг окрашивалось в серый цвет. Мне казалось, что такая скучная погода стоит лишь в чужих деревнях, а в нашей по-прежнему тепло и солнечно. Я вернулся бы назад, но приходилось ехать справлять порученное дело.
В одной деревне машина остановилась. Шофёры посмотрели в кузов, спросили, как дела, не замёрз ли я.
– Корова спит. А мне тепло, – ответил я.
– Вечером в кабину сядешь, а пока держись. Двадцать пять километров проехали. Скоро на хорошую трассу выберемся.
Машина снова тронулась в путь. Корова поднялась, встряхнулась и копнула сено, потом посмотрела за борт. Позади осталась деревня, проехали поле, спустились к речке и стали подниматься через другую деревню в гору. Машина двигалась медленно.
Корова вдруг мотнула головой, оборвала верёвку, попятилась и прыгнула, словно заяц через плетень в сад, за борт кузова. Я и глазом моргнуть не успел, как она оказалась за придорожным кюветом, приземлившись на все четыре ноги. Но тут же она всем туловищем подалась вперёд, припала на передние коленки и разом встала, оглянулась на машину, отъезжавшую от неё, и пошла по мокрой траве. Я в оцепенении смотрел на корову – спортсменку по прыжкам через барьеры, не сообразив сразу, что она может убежать, пропасть, а когда дошло до меня такое сознание, я заколотил изо всех сил по кабине.
Машина остановилась. Шофёр спросил:
– Что там? Не дал на гору выбраться. Живот, что ль, заболел?
– Корова… корова выпрыгнула!
– Куда она могла выпрыгнуть? – заглядывая в кузов, спросил шофёр. – Ты не шути.
– Я и не шучу. Вон она пошла, – показал я на выгон.
– И правда, Иван! – удивился шофёр. – Хватит дремать. Хватай верёвку, бежим ловить. Надо же на гнилой обрывок привязать!
Я вылез из кузова. Шофёры поспешили наперехват корове. Она остановилась, понюхала воздух, видимо, не почувствовала своего выгона, поняла, что деревня чужая, повернулась да и пошла к машине. Она подошла ко мне, лизнула мою руку и приткнулась лбом к моему боку.
– Держи её, не отпускай! – крикнул один из шофёров. – Ввязались мы в дельце. Никакой выгоды не возьмёшь от такой скотины. Через борт, на ходу выпрыгнула!
Они подходили с натянутой верёвкой. Я разглядел, какие они оба жадные и злые от жадности. Такие никому не сделают добра за так, бесплатно, за простое человеческое спасибо.
– Держи, чего ты её не держишь! – сказал старший.
Он обругал меня. А корова при его ругани толкнула меня в бок, словно заказала не связываться с ними, вернуться назад. Мне на глаза сбегались слёзы. Я пожалел, что согласился ехать в Москву, но назад уже было не вернуться. Шофёры набросились на корову, вдвое сложив верёвку, затянули петлёй на шее. Выбрали пологий съезд в кювет, сдали задом машину. Открыв борт, завели её снова в кузов и крепко привязали на прежнее место. Старший ударил корову по ребристому боку, сказал:
– Попробуй у меня ещё раз выпрыгнуть! – Он обернулся ко мне: – А ты что плачешь? Боялся, убежит? От нас не сбежишь.
До Москвы я не промолвил больше ни слова, сидя на мешках с картошкой, закрытых брезентом, сожалел, что корова не убежала домой, как-нибудь мы прожили бы и с такой. Я готов был не брать в рот молока, если бы она вернулась назад. А машина ехала быстро. Я не видел, как проехали Чернь, и не увидал Москву. Шофёры жили в каком-то подмосковном посёлке. Под утро они разделались в сарае с коровой, свезли мясо на рынок, потом, вернувшись, отсчитали мне деньги, выговаривая, что они оказались в большом убытке, чему я не верил, а потом услышал случайно разговор старшего с женой, что поездка их в колхоз оправдалась, что так жить можно, что в другой раз они будут искать корову помясистее, что малому можно было бы недодать сотню, запутать – деньги он считать не мастак, – да чёрт с ним.
Ехать с ними в машине в Москву на вокзал я отказался, ушёл на станцию и сел в электричку. В Москве купил билет и вернулся домой.
Мать встретила меня со слезами. Она спохватилась, что не узнала адреса шофёров, что они могли со мной сделать всё что угодно и негде было бы меня искать. И вырученные за корову деньги она приняла без радости, не похвалила меня за эту дальнюю поездку, забыла от переживаний. Двор наш некоторое время стоял опустевший без коровы. Казалось, что в её закуте кто-то поселился жить невидимый и страшный. Казалось, я слышал там иногда вздохи, чесание о дубовый столб и скрип сенной решётки, и не заглядывал туда, пока мы не привели с базара новую корову.
