Текст книги "Своими руками"
Автор книги: Алексей Данилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Куриный доктор
Известно, что мальчишки заядлые спорщики. Спорить они любят и по делу, и без дела. Особенно в спорах отличаются такие, кто на глаз шустёр да на язык востёр. Такому ничего не стоит доказать другим, что со вчерашнего вечера солнце стало садиться на востоке, а всходить впредь будет с запада. Он будет даже биться о большой заклад, что он прав, и запугает сверстников вызовом: «А не веришь – давай поспорим на сто рублей!»
Попробуй тут не испугаться, заслышав о такой сумме. А вдруг проиграешь?
Где столько денег возьмёшь на расплату? И хоть знаешь, что всё-то он тебе врёт, но в спор вступать опасаешься, подумаешь: «А вдруг он прав». Начнёшь вспоминать прошедший вечер и не можешь вспомнить, в какой стороне вчера солнце садилось. Да так и отступишь от настырного спорщика.
Однажды мне самому пришлось слышать такой нелепый спор и разрешать его, но не в пользу заядлого спорщика.
Была уже осень. Всё городское население отхлынуло из деревни, стало тихо и малолюдно. Городской люд надоедает: и загремят транзисторы по улице, затрещат мопеды, послышится буханье по волейбольному мячу. Будто всего этого они лишены в городе. Так иной проведёт лето и ни птичку не услышит, ни стрекот кузнечика, только пухнут барабанные перепонки от джазовой какофонии да кликушных эстрадных певиц. А чтобы куда-нибудь в иной край совершить поход, поработать хотя бы в своём саду, помочь бабке с дедом – на это ни догадки, ни энтузиазма не хватает.
Осень нынче оказалась очень урожайной на рыжики. Но я не знал мест, где, как слышал, рыжики можно косой косить. Я мог бы за кем-нибудь увязаться следом и попасть в те места, но счёл это неудобным. Однако случай помог мне. Я встретил в лесу ребят с корзинками. Они шли по лесной дороге, беспечно болтая о чём-то, не глядя по сторонам, где в зарослях сосняка можно было срезать один-другой гриб, да не какой-нибудь подосиновик, а белый.
Как водится, мы обменялись приветствиями и окинули взглядом лесную добычу друг друга. У ребят в корзинках не было ни одной грибной шляпки.
– Ну, грибники! – произнёс я.
– Ай, а вы-то чего набрали! – почти в один голос высказались юные грибники. – У нас такие и не берут.
– То у вас, – ответил я. – Вы, видать, господских кровей, только царскими грибами питаетесь. А нам каждая солонушка пригожа. Да у меня тут есть и беленьких с пяток.
– Ну, сейчас рыжики нужно брать, – сказал один из ребят. – Мы за рыжиками ходим.
– И рыжиков мне с пяток попалось.
– Это не рыжики. Мы вот сейчас сразу по корзинке нарежем.
– Пойдёмте с нами, – пригласили меня.
Отказаться от такого предложения было трудно. Я направился за ребятами следом, глазея по сторонам и набрасываясь на каждый мухомор, принимая его за благородный гриб. Сначала ребята обращали на меня внимание, но потом забыли, что я тащусь за ними. На лесной, заросшей травой и местами заболотившейся дороге они вдруг заспорили. Из-за чего, казалось бы, можно спорить на лесной дороге, но они нашли спорный предмет, из-за которого готовы были чуть ли не сцепиться за грудки.
Меня заинтересовал их спор. Я прибавил шаг и сократил расстояние между ними, чтобы отчётливее слышать их слова.
Они спорили из-за следов на дороге. Следы принадлежали крупным парнокопытным животным. Нельзя было сказать, что наследили кабаны. Один из спорщиков утверждал, что по дороге гуляли (он так и говорил: гуляли) лоси. Второй (как потом выяснилось, сын ветеринара) возражал ему, говорил, что следы коровьи, что от колхозного стада отбились тёлки и пропадают где-то в лесу. Они и проходили здесь. Я согласился с сыном ветеринара, считая, что, верно, он перенял отцовскую науку, умеет отличить коровий след от лосиного, но в спор не вступал. И конечно же, охотник-охотовед, который назвался сыном охотника, знает лосиные следы как свои пять пальцев. Он выкинул руку и предложил спор на сто рублей. Юный знаток ветеринарии сдался, да мало того: ещё и отцу его попало, что он якобы корову от лошади не отличит, что и лечить он не умеет никого. Дошло до прямого, опять же спорного вопроса:
– А скажи, скажи: гуся или утку твой батька вылечит?
– И гуся, и утку, и любую птицу вылечит, – ответил ветеринаров сын.
– А вот и не вылечит. Спорим, что не вылечит.
– Спорим, что вылечит. На рубль, – предложил сдавшийся в первом споре парнишка.
– Нет, на сто. Не вылечит.
Опять эти магические сто рублей. И рука противника опустилась вниз. Я приблизился и взял задиру-спорщика за руку, сказал:
– Спорю на сто – вылечит.
Мой противник опешил, но не сдался. Он встряхнулся сам, тряхнул мою руку и назвал новую сумму заклада:
– Спорим. Только на сто пятьдесят. – И тут же поправился: – Нет, на двести!
– Считай, что я выспорил, – ответил я.
– Нет, на триста, – прибавил он, не сдаваясь.
– На тысячу, – добавил я.
– А-а, – протянул спорщик, – на тысячу не пойдёт.
– Почему? – спросил я.
– Где вы столько денег возьмёте? И не отдадите, я знаю.
Он отнял руку, оставаясь убеждённым, что выиграл бы в споре.
– Много выспорил денег-то? – спросил я.
Его приятели рассмеялись, сказали в один голос:
– Ничего не выспорил. С ним никто и не спорит.
– А напрасно не проучите заядлого спорщика. Может быть, тут когда и проходил лось, но эти следы коровьи. Это во-первых. А во-вторых, я вам расскажу случай, как я сам вылечил курицу, но научил меня этому ветврач. Дело было так…
Я рассказал ребятам одну историю, случившуюся год назад.
Однажды проездом в деревню зашёл я по делам к приятелю, живущему в нашем районном городе. Поднялся на пятый этаж, позвонил. Мне открыли дверь и сразу же предупредили: не заходить на кухню.
– Вы ремонтом занялись? – спросил я.
– Да нет, хуже, – ответил мне приятель.
– А что такое?
– Ай, – махнул он рукой. – Сказано – не заходить, значит, не заходить.
– Зверя какого приобрели?
– Да нет, хуже зверя, – твердит своё хозяин.
– Что может быть хуже ремонта и зверя? – пытаю я.
– Цыплята там, – зло буркнул приятель. – Если не боишься грязи, можешь идти.
– Цыплята! – воскликнул я. – И много их? А я всё собираюсь купить, да не выходит. Посмотрим! Нашёл тоже, чем пугать.
Я приотворил осторожно дверь. В нос мне шибануло, словно из настоящего птичника, запахом куриного помёта. Пол был так запятнан, что ноге ступить было некуда.
– Так сколько же цыплят-то? – спросил я.
– Четыре, – опять буркнул приятель и добавил: – Было пятнадцать. Подохли…
– Инкубаторы? – спросил я.
– Не «куку-де-малинь» и не «плимут-рок», – ответил он. – Простые.
– Ты и в породах разбираешься?
– Будешь разбираться, когда не знаешь, что с ними делать.
– Так ты что, на балконе решил их водить?
– Участок взял садовый, хотел туда отнести, да сарай не построил ещё.
– Ну и что теперь?
– А, не знаю, – отмахнулся он.
– Давай я их в деревню отвезу.
– Вези, – обрадовался птицевод, но тут же и замялся: – А вообще-то, нельзя отдать. От Наташки слёз не оберёшься.
Наташке исполнилось семь лет. Я решил, что гибель одиннадцати цыплят – дело её заботливости. Не одно живое существо гибнет из-за детской прихоти. И всё же я увёз цыплят в деревню, где их постигла тоже нелёгкая участь: нахождение на летней кухне, потом в бане, пока не был построен птичник и не подросли они, что их можно стало на день выпускать на улицу.
Оперились мои цыплята, выросли. Из них были три петуха и курочка. Петухи стали задирами, гонялись за всеми, лезли в драку. Курочка оставалась очень ручной. Но однажды она не слетела с насеста к корму, вешала клюв и больше сидела. Видно было, что она приболела. Что в таких случаях делать, я не знал. На счастье, по деревне проехала машина ветпомощи. Мои домашние погнали меня за ветеринаром, но я проводил машину взглядом на несколько домов, где она развернулась в обратный путь и остановилась. Я тогда тоже не верил, что кур можно лечить. Откуда могла быть наука по куриным болезням?
Курица не корова, если и истратится, то потеря не велика. Но жена была убеждена, что всякое живое существо должно получать помощь от человека. Она сбегала к машине и попросила ветеринара зайти к нам. Он скоро явился и, видимо прочтя в моём взгляде недоверие, сказал:
– Где курица? Несите её сюда.
Мы забегали по двору, но курицу найти не удалось.
– Что с ней? – спросил куриный лекарь.
Я объяснил ему симптомы куриной болезни и проговорил:
– Беспокоят людей. Кто и когда лечил кур?
Ветеринар смерил меня презрительно-уничтожающим взглядом и дал совет:
– Найдёте её – попробуйте попоить слабым раствором марганцовки, как сами пьёте при отравлениях желудка. Посмотрите зоб. Возможно, у неё вздутие зоба. Тогда подержите её вниз клювом и помассируйте от груди к голове, чтобы у неё вышло всё оттуда, а потом молоком попоите.
– Спасибо, – поблагодарил я и бросился искать курицу.
Нашли мы её под крыльцом, куда она забилась, видимо, уже на вечный покой. Ощупал я её зоб, оказавшийся твёрдым и больше теннисного мяча. Я проделал все манипуляции – курица выжила. Осенью, при отъезде в город, я подарил её бабушке-соседке на племя.
Но на этом я не успокоился. Зашёл как-то к своему районному приятелю и попросил у него почитать что-нибудь про птицу. Он дал мне несколько книжек, из которых я узнал, что ещё задолго до Октябрьской революции ветеринары лечили птицу. А в наши дни огромные птицефабрики никак не могут обойтись без куриного доктора.
У птицы, как и у животных, случаются различные заболевания и бывают даже повальные болезни.
Признаться, мне очень хотелось стать ветеринаром, но годы мои уже не те. Вот был бы я в возрасте заядлого спорщика, я обязательно выбрал бы себе работу ветеринара.
Я расстался с ребятами на перекрёстке лесных дорог. Корзины наши были переполнены рыжиками. Я считал, что не за здорово живёшь узнал грибные места. Во-первых, я разрешил ребячий спор, во-вторых, рассказал им, хотя и не полностью, о почётном звании: ветеринар.
Разорение богача
Это было давным-давно, когда в России были богатые помещики.
В богатстве своём они могли позволить себе любые причуды, недоступные беднякам. Вот один из случаев, о котором я услыхал ещё в детстве от старика, прослужившего у богача помещика долгие свои годы. Рассказ этот, как я помню, начинался так.
Много их, богатых чудаков, живало на нашей земле. Один на собаках с ума сходил. Разведёт псарню: и гончие у него, и борзые, и легавые, и пойнтеры с сеттерами, и лайки, и таксы. Свора тебе на волка, свора на медведя, на барсука, на вальдшнепа с бекасом, на белку с тетеревом. День прокормить все псарни с псарями – телка хорошего подавай. Другой дерева невиданные выписывал, вместо хлеба на земле сажал, тень наводил; третий музыками болел, театры строил; тот с лошадьми занимался. А мой барин молочным делом заболел. Всё был барин как барин, пока за границу в Швейцарию не съездил. А там говорит как-то мне: «Погляди, Яков, направо и налево и скажи мне, что ты там видишь». Поглядел я на все стороны и говорю ему: «Вижу, барин, коровок. Коровки на травах пасутся. Невелика невидаль. Ваше стадо, барин, побольше будет». – «Ничего ты, Яков, не увидал. Слеп ты и неразумен. Смотри ещё да не льсти мне ответом».
Повертел я головой, будто и не рассмотрел всё разом, а опять главного не говорю, но речь веду: «Вижу, барин, луга у них травянисты и коровёнки смирны, без пастуха кормятся». – «Коровёнки, говоришь?» – спрашивает барин. «Коровёнки, – твержу ему. – Без пастуха. У нас этого нет». – «Ну, ещё разок погляди, Яков. И не скажешь истины – эко я по твоей спине кучерским кнутовищем прогуляюсь».
Не всяк холоп лыком бывал шит. Иной барин сам слеп да глух, а холоп его видит и слышит за двух. Вздохнул я, не хотелось мне болячку барина трогать. Наслышан был от него, что коровёнки в его стаде только корм переводят, а маслом с сырами не кормят и на мясо худы. «Не обессудь, барин, слугу твоего верного. Знамо мне, что усмотрел ты в коровах тутошних. Ростом велики они, и вымена под ними ведёрные». – «То-то же, Яков. Вот и будем мы с тобой такую породу приобретать. Удивим соседей и обогатим наш край российский доброй скотиной». – «Как знать-стать, барин, – отвечаю ему. – Денег, поди, больших будет стоить. На ветер бы они не пошли». – «Молчи, Яков. Я вот закрыл глаза и вижу этих коров на своих лугах, в своих ворках[1]1
Ворок – летний загон для скота, ограда из жердей.
[Закрыть] и коровниках. И тяжёлыми вёдрами бабы молоко от них носят. Реками молоко льётся. Маслом подвалы заполнены. Лабазы сыров под навесами. И сам царь шлёт провизоров[2]2
Провизор – поставщик, тот, кто запасает съестные припасы.
[Закрыть] своих. И от купцов отбою нет». – «Загадывал, барин, мужик один поймать зайца, шкурку содрать с него и продать на базаре, на деньги купить курочку, дождаться от неё яичко, а от яичка цыплёночка да ещё цыплёночка. Разбогател мужик на словах. Зайца он не поймал, шкурки не содрал, курочку не купил, беден до сей поры». – «Я же не бедняк, Яков. Я поеду в банк, возьму деньги и куплю на них этих коров, а дальше всё пойдёт само собой. Молись за удачу нашу, Яков».
Свернули мы к фермам ихним, нашли хозяина, и мой барин торг зачал. Лопочут они чужим языком, долго лопотали – долопотались, вижу. Вино пили, а потом строения смотреть пошли и работника лошадь запрягать послали, на коров смотреть поехали. Вернулся мой барин довольнёшенек. Со мной будто бы с братом родным обходится. А я гляжу на их жизнь, и сомнение меня берёт, что скотина ихняя приживётся в наших краях. Сказал барину: «Сдаётся мне, барин, впросак мы попадём с нашей покупкой». – «Почему так думаешь, Яков?» – спрашивает он. «А языка нашего русского они не разумеют, обхождения нашего не поймут, голодать будут», – хитрю перед ним. Барин рассмеялся и ответил: «Глуп ты, Яков. С какими людьми большими ты при мне виделся, разговоры умные слушал, а умом не вырос». – «Ум, барин, не словом сказывается – делом, и не для показу он даётся, а на дело». Посмеялся барин над моими словами, философом меня обругал и на своём дело оставил.
Обернулись мы из-за границ – и коровушки швицкие за нами в имение прибыли. Барин рад. А я взглянул – коровки за дорогу исхудали заметно. Вымя под ними мешком болтается. Зашумел наш барин на скотников: корму срочным делом задавать велел гостьям дорогим, пойло подносить. Те в суматохе великой мечутся, а коровы подняли головы, раздувают ноздри, воздух улавливают, смотрят по сторонам и ревут на всю округу – ни на корм не смотрят, ни к пойлу губы не тянут.
«Привыкнут, – утешается барин. – После дальней дороги и человека смаривает, на еду не тянет. Будет у нас швицкая порода жить».
Слова барина сбылись. Швицкая порода утвердилась, только год от году мельчать она стала да и поборолась нашей великорусской. Скотники на барском дворе народ пройдошный был, всё норовили поменьше поработать да побольше поесть. С чего свои-то породы худы бывали? По нерадивости. Всякая скотина уход тёплый любит да ласку материнскую. Говорится же про лошадку: «Не гони коня кнутом, а гони овсом». И на коровку присловье было: «Не дои Бурёнку под батогом, а дои под стогом».
Увидал мой барин свою промашку, кинулся в Москву, книжек добрый воз понаскупал и читать засел. А когда начитался, объявил: «Едем, Яков, опять в Швейцарию за симменталками. Есть там кантон Берн, там-то мы и найдём этих симменталок. Скотников я новых для них поставлю. Должны будем развести у нас настоящую коровью породу». – «Ой ли, барин, – отвечаю ему, – только ли в скотниках дело? Может, им клевера наши не по зубам, а солому они там и во сне не видали». – «Не отговаривай, Яков, господина своего в добрых намерениях. Сказано – едем в Берн, значит, едем!»
Откупил мой барин и симменталок. Загляденье, а не коровы. Сколько прожил, а они всё перед глазами моими стоят. Словом, красоты их и не передашь. У барина моего ровно крылья выросли. Соседей забыл, в дворянство ни ногой, с гостями краток, вина пить бросил. Глаз не спускает со своего стада. Сам за пастуха, и ветеринара выписал умного, при себе постоянно держит. Наладил с симменталками, заказы ему пошли. Казалось, веди дело, а он опять мне: «Едем, Яков, в Англию за шортгорнской коровой. Мясо будем производить». Показал он мне эту самую шортгорнку – я ахнул: «Не прокормить, барин, нам такую гору. – Припомнил ему: – Швицкие-то видал, по каким травам гуляли да горную водицу пили, а наши корм-пойло не по заграничному брюху». – «Заведём новый скот, и корма новые вырастим, Яков», – обрезает меня барин и везёт за тридевять земель в аглицкий Дургам к братьям Коллингам.
Скажу вам, что всякое дело может стать человеку болезнью, азартом какая зовётся. Возьми хоть любую птицу: гуся, курицу, утку с индюшкой; свиньями увлекись, овцами, лошадьми – верно, в азарт войдёшь. А азарт к добру в любом деле может помехой стать, осмотрительность при нём теряется. Вот и тут было: братья Коллинги приняли нас учтиво, да за коровок по двадцать тысяч нашенскими рублями запросили, а быки и под сорок за голову.
«Рискованно, – говорю, – барин, деньгу такую бросать. Погодить стоило бы». Барин мне в ответ: «Яков, нам вернуть эти деньги – что раз плюнуть. Ты своими глазами видал на весах годовалого телка, сам на тридцать пять пудов гири ставил. Считай, какие деньги в год можно будет брать: лопатой греби». – «Лопат, барин, не наготовиться будет. Стачиваются они об деньги скоро». – «Молчи, Яков!» – сладко закончил барин разговор и ударил по рукам с англикашками. И хоть бы поторговался, дипломацию проявил, как наш великий князь Горчаков дела с ними вёл. Нет же, сам их руки золотом засыпал и ещё мне шепнул: «За такой товар торговаться – божий гнев на себя вызывать».
Повёл дело мой барин и с аглицкими коровами. Меня отрядил лечебному делу по скотине обучаться. Дворы особые построил. А сам ходом в другие страны подался – Голландию объехал, Данию, Германию. И появились у нас и голландская порода, и ангельнская, и фюненский скот, и красный немецкий – «немками» у нас их назвали. Остановиться бы тут-то моему барину, ан нет – азарт есть азарт. На остров Джерзей он пробрался и джерзейскую породу выторговал. Это уж и не корова, а живой маслозавод. Узнал он там, что американцы за этой коровой охотятся, цены большие тож на них подняли, опять по двадцати тысяч за голову, – шапку об пол, по-нашенски, по русскому горячему нраву, сторговал три головы маток да быка с ними, пополнил свою ферму. Устоять перед такой диковинкой ему нельзя было. Каждая такая коровка до восьми пудов масла за год давала. Как сами понимаете, не маслом доилась, молоком тоже, только молоко-то от неё за пять процентов жирности, от сливок на глаз не отличишь.
Расходы мой барин большие понёс, а доходов не дождался. Прослышал я, что одно именьице степное заложил и в кредиты влез. Я тогда уж в науку ветеринарную влез, по книжкам узнал, как капризна на переселение коровка-то. Много их пород разных, и каждой породе особый климат нужен: горной, скажем, горы, низменной – низины да влага большая, а степной степи подавай. Вот ведь какое дело-то. Глаз на всё завидущ, только без науки и псарни хорошей не вывести. Разорился мой барин как есть. Ну, а наш русский человек как поскользнётся, так уж и покатится. Запил он с горя да позора. И мне работы у него не стало, пришлось в другую экономию поступать. Был у нас помещик в Моховом, взял меня практику у него держать. Водил он нашу породу, великорусскую. Порода эта тоже не из худых, корми её полным рационом – и от неё тебе и молоко с маслом будет, и в мясе достаток будешь знать.
Барин мой прежний дожил до первой мировой войны и революцию встретил. Дворы его к тому времени опустели. Удержалось там несколько коровёнок поместных, – глядишь и вышла бы из них какая особая порода, новая, но барина революция не пощадила, а с ним и хозяйству его пришёл конец.
Да, большое богатство на ветер было пущено. Барин не только на породистую скотину деньги тратил – они машины разные выписывал, механизмы. Можно сказать, барин был хозяйственным человеком. С него и другие пример брали, к хозяйству руки прикладывали. Что касается бар, господ, то их поделом наказали, а хозяйство их поберечь стоило бы, на пользу народу обернуть, да где тогда по неграмотности думать было об этом?
Всё под метлу смели, огню предали. Потом сколько бедствий терпели, пока жизнь заново наладили… Годы мои прошли, только советчиком и быть мне теперь, да кто будет стариковские советы слушать, но одно буду говорить, что и чужой язык корове вреден. Припоминал мне мой барин мои слова, говорил не раз: «Мудрый ты, Яков. Ни швицкая корова, ни ангельнская, ни шортгорнская с джерзейской, никакая другая нашего языка не поняла. Какой наш язык пастушеский? Дубинка. А там ласковое слово и простор, простор для них. У нас овраги, полынь горькая, а на поле хлеба и у межи пастух с дубинкой. Хватит её метко по боку, кожа вспухает – и плачет она потом, жвачку не жуёт и молоко убавляет». При этих словах и заплачет, бывало, мой барин. Жалко его станет. На добром деле разорился человек. А всё потому, что, не спросив броду, сунулся в воду.
Такой вот рассказ остался в моей памяти с детства. Давно нет на свете деда Якова, умер он от старости. Я записал его рассказ как память о нём. Может быть, кому-нибудь, кто посвятит жизнь разведению животных, он и послужит уроком в деле.
