Текст книги "Охотничье братство"
Автор книги: Алексей Ливеровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
ИЛЬЮША
Все разнородные охотники должны понимать друг друга: ибо охота, сближая их с природой, должна сближать между собой.
С. Аксаков. Записки об ужении.
– Просьба у меня – посмотри, пожалуйста, собаку. Все у нее: кровь, выкормка, лад ы , чутьишко… Работал много. В чем дело – не пойму.
Удивила просьба друга. Илья – сын знаменитого собаковода, сам знаток подружейных, и вдруг: посмотри. Похвастать, что ли, хочет? Нет, исключено, не в его духе.
Как только начал спадать полуденный зной, пошел к Илье, жившему в доме доярки, на краю деревни. В комнате Селюгина на высокой пружинной кровати, на чистом одеяле под ярмарочным ковриком с красавицей и лебедями, положив лапы крест-накрест, в позе тигрицы в полудреме нежилась ирландка Лада. Перед ее носом на куске клеенки лежал недоеденный кусок колбасы. Узнав меня, собачонка приветливо постучала пером по лебедям, но с кровати не сошла.
Заметив мой взгляд, Илья поморщился:
– Ничего не могу поделать – Наташа балует ее со щенков, носится как с куклой, все на руках да на диванах. Сколько раз говорил, да разве… Пойдем, Ладушка.
Из деревни вышли в час, когда вот-вот снова закричит коростель и чайки летят с озера на берег: день на повороте к вечеру. Илья с собакой у ноги шел впереди легкой походкой лесовика. Длинные ноги, обутые в поршни, аккуратно перетянутые по оберткам тесьмой, казалось, не ступали, а спорко скользили по намятой обочине проселка. Когда он оборачивался и привычным жестом откидывал прядь не по годам темных и густых волос, я замечал досаду и озабоченность в обычно веселых и всегда чуть иронических глазах.
Разговаривая, мы не сразу заметили, что Лада отстала. Обернулись – стоит на мостике через открытую воду между двумя мочажинами. Стоит в напряженной и красивой стойке, высоко подняв, прямо задрав, голову. Вернулись.
– Посылать? Там вязель – нам не пройти.
– И хорошо, посмотрим, как она одна. Если не боишься, конечно.
– Что ты! Ни боже мой, нисколько.
Илья ласково стер с морды недвижной собаки серую массу успевших налететь комаров, скомандовал:
– Вперед, Ладушка, вперед!
Ирландка охотно стронулась, перескочила придорожную канаву, плавно повела, с трудом вытягивая тонкие лапки из бурой жижи. Шагах в тридцати от дороги, прямо по носу собаки, сочно крякнув, взлетел бекас. Лада обернулась к нам, помахала пером, ставшим похожим на палку, и вернулась на дорогу.
– Что тебе надо от первопольной? – не выдержал я. – Чутьиста, стойка крепкая, подводит легко, а уж вежлива…
– Мне надо, – ответил Илья, отскакивая от грязевого душа отряхивающейся Лады, – чтобы ты не торопился с выводами.
После гудящего комарами ольшаника, где вяло пели и рюмили зяблики, а в колеях на влажной глине, расправив крылья, сидели сотни голубых мотыльков, дорога стала круто подниматься. Открылся чудесный вид на лесные покосы. Свечи берез окаймляли десятки некошеных полянок, а дальше, в синей дымке еще жаркого дня, раскинулась просторная мшарина. Сколько раз я поднимался на эту высотку и всегда с душевным трепетом смотрел на любимые и зовущие места.
Ирландка плавно повела.
На первой поляне Илья пустил собаку. Лада весело пошла в поиск, – нет, это слово здесь не подходит, – она не искала, она бегала вокруг хозяина, часто останавливаясь и оглядываясь. Казалось, она гуляет или играет в детскую игру, где в главной роли он, а не она. В дальнем углу покоса Лада причуяла, вздрогнула и, не торопясь, пошла в кусты.
Мы нашли ее на небольшой чистинке в молодом лесу. Лада лежала, утонув в пестром цветочном ковре, и покусывала лепестки ромашки. Мне захотелось сказать: «Любит – не любит, плюнет…»
– Птица здесь, – твердо заявил Илья.
– Где здесь?
– Это уж другое дело. Установить можно. Она не пойдет в сторону птицы. Сейчас найдем.
С этими словами Илья пересек чистинку и позвал. Лада охотно поднялась. Илья скомандовал: «Даун!» – и пошел в другую сторону. Все повторилось в том же порядке. Наконец он позвал собаку, подойдя к одинокому корявому дубку на опушке. Лада не встала, прижалась к земле, голову в траву спрятала.
– Ко мне, Лада! – громко приказал Илья.
Собачонка не пошевелилась. Под дубком зашуршала трава. Резко хлопая крыльями на подъеме, взлетел выводок тетеревов – матка, второй, четвертый, седьмой – сама девятая. Лада скусила еще один лепесток ромашки и пошла к хозяину.
– Дурочка, – сказал он, – все равно не спрячешь. – И добавил для меня: – Теперь будет хуже – совсем оробеет.
Пошел слепой дождь, такой теплый и солнечный, что не захотелось от него прятаться, но птичьи наброды он смыл, и мы долго ходили попусту, хотя знали, что поблизости еще есть выводки.
– Пойдем к большому сенному сараю, – решил Илья, – там выводок позднышков, цыплята с дрозда, чуть побольше, – далеко не уйдут. И место узкое, найдем сразу.
Еще не дошли до сарая, Лада почуяла, легла, тут же вскочила и принялась взволнованно рыть землю. Тонкие лапки мелькали часто-часто, трава и песок летели в разные стороны.
Я догадался:
– Здесь выводок!
– Рядом, – отозвался Илья.
Мы молча наблюдали, как быстро росла и углублялась яма.
Илья невесело улыбнулся:
– Могилу роет. Выроет – убью.
– Пальцем не тронешь. Сами виноваты: в одной кровати спали, из одной тарелки ели, вырастили комнатную собачку – птичьего взлета боится. Не тронешь.
– Нельзя собаку бить, – согласился Ильюша и улыбнулся так добро, так искренне, что и я вслед за ним, хотя и был раздосадован собакой, весело рассмеялся. Так со смехом и шутками домой пошли.
Мягкий, добрейший и радостный человек Илья Владимирович. Удивляться приходится: ведь с детских лет жизнь поворачивалась к нему довольно острыми гранями.
Родился Ильюша в городке малом на реке Великой, что берет начало с Бежаницкой возвышенности, голубыми четками озер украшает лесистое верховье, принимает со всей Псковщины уйму быстрых и тихих речек, вольно и полноводно разливается в устье. И по всему-то течению Великой – так издревле было – хороши охотничьи угодья. В лесистых верховьях – глухарь и белая куропатка, заяц-беляк; в холмистых, напольных местах – тетерев, русак, серая куропатка; в поймах реки – бекас и дупель; в разливном островитом устье – утиное царство. И много-много по всему течению Великой было охотников, воскресных и подлинных.
Природным охотником был отец Ильюши – Владимир Александрович Селюгин. Вспоминает о нем Н. П. Пахомов: «Судьба поступила с Селюгиным довольно жестоко. До революции он почтен был избранием в городские головы маленького городка Опочки… Эта почетная должность в невзрачном захолустном городке сделала его лишенцем, хотя, как он мне писал, землевладельцем ни он, ни отец его никогда не были и происходили из крепостных графа Разумовского…» [15]15
Пахомов Н. П.Портреты гончатников. (Охотничьи просторы, 1958, № 4.).
[Закрыть]Трудное то было время для Селюгина-старшего. Любовь к охоте и гончим спасла его от пагубного пристрастия. Мрачный период жизни окончился. Он сделался одним из самых крупных специалистов-кинологов того времени. Судил на выставках и полевых испытаниях, печатался в охотничьей литературе. Известно, что островск а я стая англо-русских гончих, принадлежавшая Листаку и Тихомирову, сыграла большую роль в становлении и развитии породы русских пегих гончих. Там же Н. П. Пахомов пишет: «Стая эта – поистине детище Селюгина».
Не удивительно, что сын Владимира Александровича Илья с малых лет стал ярым охотником, а при своей вдумчивости и чувстве ответственности – большим знатоком гончих. Впрочем, не только гончих: в Опочке, где провел молодые годы, увлекались и легавыми.
Охота – увлечение. А жизнь? Жизнь человека можно представить в виде кривой: подъемы, спуски, резкие или пологие изгибы… Жизнь Ильюши лучше всего представить в виде прямой: короткое (прерванное не по его вине, – сын лишенца) учение – и шофер всю жизнь, до пенсии. Совершенно прямая – две войны, это не изгибы, а взлеты той же прямой. Его трудовая книжка – длиннейший перечень благодарностей и поощрений. Все в той же должности и на том же месте, – менялась только принадлежность его организации к разным объединениям и ведомствам.
А жизнь? Каждый день – недели, месяцы, годы! – поездка с молочной цистерной (далеко ли, близко ли от города) в колхозы и совхозы. Из шумного города в сельскую тишину и обратно. Дорога, дорога, дорога… Кажется, просто: ровная лента асфальта, привычка, мастерство, ухоженная машина – кати спокойно. Нет. Не всегда так. Бывает гололед, туман, заливные дожди, лихие обгонщики, утомительное перемигивание фар в темноте, подъездные пути, размешанные в зыбкую глубочайшую грязь. Дорога, дорога, дорога – бесконечная лента обочины, за ней в медленной годовой перемене то задутые снегом спящие поля и леса, то первые проталины, ручьи, бурный ледоход, широкие разливы, потом нарядная зелень лугов и рощ, краса осеннего разноцветья, грусть листопада, первый иней утренников…
У лесного костра рассказы Ильи… (1974 г.).
Час за часом наедине с машиной. Одиночество? Отрешенность? Нет! Напротив: друзья в гараже, знакомые на фермах и в придорожных деревнях, попутчики. В обширную кабину «молокана», конечно, попадали люди. Наверно, это запрещено инструкцией, но не могу представить, как Ильюша промчится мимо старушки, что бредет с клюкой из одной деревни в другую, откажет подвезти больного. И при этом помыслить нельзя, чтобы деньги взял.
В выходные дни, если сезон, – с охотничьей компанией за город. И вот тогда – по дороге в машине, у лесного костра или в избушке лесника – рассказы Ильюши. Нет, не про себя – он человек обыкновенный, и жизнь у него такая же, ничего примечательного. Вокруг него – это дело другое. Еще в компании отца были дела, и случаи, и замечательные люди, а сегодня попутчик интересный попался, а в гараже сменщик…
Быстрый ум, наблюдательность охотника, большой жизненный опыт и слегка иронический взгляд на жизнь позволяют ему замечать и запоминать интересное. Рассказы самые разные: взволнованные и раздумчивые, живые и степенные. Если веселые, хитроватые, то это обычно от сменщика по «молокану»:
– Вот у моего сменщика, Петра Ивановича, был полушубок – шерсть росла. Семь лет его стриг. Спрашиваю: «Часто ли?» – «Два раза в год, говорит, приходится». – «А ты брось». – «Рукава зарастают, руку не просунуть». Я заинтересовался: «Приду посмотреть». А он: «Нельзя, вчера украли».
Нет! Трудно передать! Тут нужен спокойный, правдивый тон, милое выразительное лицо Ильюши, глаза с хитринкой. Левый, кажется, даже подмигивает!.. Но вернемся к рассказу:
– Сменщик мой парень шутной и замечательно умеет подражать разным голосам. Раз шел из бани, запихнул в водосточную трубу сверток белья, наклонился, мяукает. Люди подходят, интересуются, а он будто тащит – «она» не идет, фырчит, царапается. Кучу народа собрал. Надоело – взял сверток под мышку, раскланялся и пошел.
Подселили Петру Ивановичу в квартиру кляузную бабу, – житья не дает. Решил проучить. Принялся носить пустые кастрюли на чердак и там хрюкать. Пришел участковый, поднялись на чердак – там пустой чистый закуток: «Вот видите, какой она вредный человек? И что пишет!»
Серьезные, даже грустные жизненные случаи передавал Ильюша со слов попутчиков, или происходили они на местах, в деревнях, где он брал молоко. Охотничьи байки – тоже не от себя, чаще всего от знакомого в детские годы приятеля отца и земляка, пана Гарабурды. Я записал несколько таких рассказов, добавил свое, и вот в альманахе «Охотничьи просторы», а затем в книжке «Радоль» появилась небольшая повесть «Из рассказов о пане Гарабурде». Посвятил эту работу Илье Селюгину.
Большой мастер охотничьего дела был пан Гарабурда, любому охотнику не зазорно взять у него совет. Жалуется молодой гончатник: «Кровного щенка вырастил – и вот досада! – работать не принимается, не понимает ни следа, ни зверя. Что я ни делал… даже так: стропил зайца, заметил, в кусту лежит, потихоньку подвел выжлеца, взял на руки и кинул прямо на спину русака. Не помогло – заяц в одну сторону, гончак в другую». – «Не так надо, не так, – посоветовал Гарабурда, – аж и у меня был гончий, русский, кличка Финиш, тоже два года не принимался. Я его свел в кусты, вынул из мешка здорового русачищу, живого, – к соседу в хлев забежал – и ка-ак дал этим зайцем по Финишу. Обидчивый был выжлец, бросился за русаком с голосом, – да каким породным, трехтонным! И пошло. Аж надо не выжлецом по зайцу, а зайцем по выжлецу».
Укоряет Гарабурда спутника: «Ты что это? Бах да бах! Лес гудит, а все мимо. Говоришь, в густом вылетел? И я был рядом, только первым выстрелом всегда в гущарке просеку вырублю, вторым – аж как на чистом».
Надоели легавые гонялы. «Мне нужна собака с мертвой стойкой», – заявил в компании молодой охотник. Гарабурда головой покачал, говорит: «Не дай бог! Аж была у меня ирландка с такой стойкой, и, скажи, почуяла бекаса на островине, потянула вплавь через протоку, все тише, тише – и стала мертво на глубоком. Утонула! Аж забыть не могу, до сих пор жалко – богатое чутье у сучки было».
Как я уже сказал, В. А. Селюгин, отец Ильюши, был кинологом, экспертом высокого класса. Сам Илья к судейству не стремился, однако знатоком этого дела стал отличным. Стоя с ним на выставках у канатов ринга, я неоднократно убеждался в верности его прогнозов. Если судья квалифицирован и нелицеприятен, собака, примеченная Ильей в начале судейства даже в самом хвосте ринга, подвигалась вперед неукоснительно. И натасчик он отменный.
История с Ладой, рассказанная мной в начале, чтобы показать мягкость характера Ильи, в какой-то мере случайна. Поставленные им собаки отличались вежливостью и, можно сказать, добровольным послушанием. Не раз мы встречались с Ильей на картах Пробы и Владыкина, занимаясь одним и тем же любимым делом – обучением молодых собак. Неторопко, заложив руки за спину, идет он по высокой уже отаве. Ни плетки у него, ни прутика, даже поводок спрятан в карман (ударить собаку – избави боже!). Следит за ученицей и все время негромко с ней разговаривает:
– Хорошо, хорошо, ну вот, а это зачем? Брось! Птичка! Тише! Тише! Тут надо поаккуратнее, бекас не дупель, разом столкнешь. Тише!
Понимает работу легавой. Помнится, я решил показать ему работу только что поставленной в поле ирландки. Недолго мы ходили по болоту: он смотрел на работу собаки внимательно, не отрываясь. Сказал: «Будешь дипломами баню оклеивать». Оказался прав: это была будущий всесоюзный чемпион Искра. Совсем не значит, что Илья снисходительно подходил к оценке полевого досуга собаки. Крепко запомнил я обидный для меня, собаковода, случай.
Была у меня гончая, англо-русская выжловка Радоль. Илья слушал ее, когда выжловочке не было еще года. Сказал: «Работать будет, старательная, но… голос, голос – льет хорошо, двоит, но писк, доносчивости нет. Нельзя таких в породу пускать: у гончих первая цена голос, а тут…» Прошло несколько лет. К тому времени Радоль имела четыре диплома первой степени, дважды – звание чемпиона области и всесоюзную известность за второе и третье места на межобластных состязаниях при твердой семерке за голос.
Чемпион Радоль Ливеровского на выставке.
На наших встречах друзей-гончатников Илья твердил свое. Мне казалось это обидным и неверным, говорил: «Ильюша, ты Дольку первопольной слушал, она же щенилась, взматерела – послушал бы теперь, а?» Он был не против. И вот так сошлось, что в охотничий сезон мы вдвоем оказались на охоте в новгородской деревне Изонье, что на реке Увери. Удивительная вещь – человеческая память! Бывает, что года не вспомнить, какой он был и что в нем было, а бывает день – так врежется в память, будто вчера все случилось. Так запомнился мне один красивый день первозимья.
В ночь была перенова – на довольно глубокий уже снег пала легкая порошка пальца на полтора. Мы с Ильей и Радолью-Долькой на поводке спустились с деревенского бугра на поле по Чебеневской дороге. Солнце встало и зажгло в снегах искры. Разноцветные. Мне особенно приглянулась одна, густо– и ярко-красная. Захотелось посмотреть, как это получается. Не поворачивая головы – иначе искра пропадала, – я присел как можно ниже, убедился, что горела льдистая пластиночка – скорее иней, чем снега, – и… опрокинулся на спину: Долька рванулась на какой-то след.
– Держи, держи, – закричал Илья, – не спускай!
С поля вышел и потянулся по дороге свежайший малик. Вот отчего так дернула выжловка.
– Держи, – повторил Илья, – бог знает сколько он пройдет по дороге, набросим – отстанем.
Илья внимательно пригляделся к следу, сказал:
– С поля пришел; подумалось – не с черным ли надхвостьем? Нет, гляди, беляк.
Я посмеялся:
– В книжках теперь и беляков принято с черными хвостиками рисовать.
– Это точно. Мать-дорога!
Илья поскользнулся, совершил в воздухе немыслимый поворот и грохнулся во всю свою немалую длину. Ружье с оборванным погоном отлетело далеко в сторону.
– Жив? Не ушибся?
– Ничуть. Хорошо, ГАИ поблизости нет. Твердый прокол.
– За что?
– Покрышки лысые, рисунка протектора не видать, и занесло – скорость не обеспечивала безопасности. Подожди маленько: ремень подвяжу, есть веревочка.
Кончились поля, дорога идет вдоль склона в лиственном молодняке. Долька попискивает и тянет. Прошли с полкилометра. И вот она, скидка! Издалека заметили сияющую голубую лунку за обочиной. Подошли. Налево березняк вплотную. Направо, начиная с дороги вниз, долинка, открытая до опушки леса. На скате два густых ивовых куста, малик уходит к первому, а дальше…
Илья потихоньку смеется:
– Гляди! Ну и нахал! Рядом с дорогой…
Сверху нам хорошо видно: от первого куста ко второму цепочка концевых прыжков – и все. Дальше вокруг чистейший ровный снег. Принудить Дольку стоять со снятым ошейником, как полагается перед набросом, было трудно. Гоном молотит, попискивает, с трудом заставил, наконец:
– Арря! Давай!
Выжловка бросилась по следу, обошла первый куст и перед вторым стала. Ну прямо легавая! Гон задран и неподвижен, передняя лапа поднята. Снежный прах с легким шуршанием запылил в ветках куста – на открытое выкатился большой, чисто выкуневший беляк. Посовываясь на резком ходу в рыхлом, он выбрался к опушке, справился и бойко замелькал между деревьями. Рыдая и захлебываясь, навзрячь мчалась Долька.
Зарядили ружья. Илья предложил:
– Постоим на дороге: наверняка сюда выпрет.
Заяц на дорогу не вышел. Ровный неумолчный гон то приближался, то отдалялся, шел внизу в заснеженном лиственном лесу, куда очень не хотелось идти. Пришлось, да и зазябли, стоять, хоть мороз и небольшой. Болотистый хламной лесок был исхлестан во все стороны следами зайца и выжловки. Передвигаться здесь было трудно: тонкий лед под снегом то и дело не выдерживал, сапоги с хрустом проваливались в черную жижу. И густо, только кое-где небольшие плешины рубок. Илья сказал:
– Гляди, дрова у бабы рублены: сто раз топором стукнуто, пни на конус, как у бобров. Эх, бедолаги! Мужиков-то раз-два…
Подстоять не получилось. Настойчивый звонкий гон проходил иногда совсем рядом. В прогалах мелькали пестрые бока Дольки. Два раза я слышал легкий шорох, видел в гущине осыпь снега – по тому месту, неистово трубя, проносилась выжловка. Рядом за белой стеной глухо хлопнул торопливый дуплет. Желанное «до-о-шел!» не последовало. Я вышел на боковую опушку леса, откуда не раз доносился голос Дольки, и обрадовался: на поле по кромке березняка шла натоптанная тропа, целая канава, – видимо, не раз тут проходил гон. Лаз неплохой – стал прямо на следах. Гон приблизился. Далеко в поле заметил выжловку – шла с голосом в мою сторону. Где же заяц? Подумал – и тут же увидел: он близко и бойко катил по тропе мне в ноги. Срываю с плеча ружье – досада! – он заметил, скинулся в два прыжка в кусты. Бесполезный выстрел вдогонку. Долька промчалась, срезав угол.
На опушку вышел Илья. Ну и вид – шапка и плечи белые, на выпущенных сверх голенищ брюках бугрятся черные наледи. Заметил мой взгляд, улыбнулся:
– Даже в карманах снег. Промахнулся?
– Ага. Дурацкий случай. Дуплет твой?
– Мой. Стрелял по какой-то бешеной тени в густом. Видать, она нажала – он и намылился. Слышишь гон?
– На грани слуха. Давай чай пить.
– Это можно. Далеко угнала. Отстает сильно. Не удивительно: он верхом – она впровал.
– Впровал не впровал – все равно трудно.
Желтоватый огонек в снежной ложбинке придал уют случайному месту у старой сушины.
Солнце чуть поднялось над вершинками берез – и все равно день разгорелся. На опушке цветущая яблоня с красными плодами; томно посвистывая, в заснеженных ветках копошились снегири. Высоко над нашими головами по голубизне пролетела стайка косачей. Илья проводил их взглядом, сказал с восхищением:
– Красивые кавалеры, во фраках, только фалды закручены.
Я возился с костром, заваркой чая и раскладывал на куске пластиката еду. Ильюша ножом соскабливал с брюк пласты грязного льда. Приговаривал:
– Ну и проклятое же место! Болотина, ивняк, а на островках еловая поросль – не продраться. Думалось, вот сейчас на медвежью берлогу напорюсь. Говорят, летом все вокруг деревни шастал. Не слышно Дольки – пожалуй, все, не вернет. Вот спасибо – к месту чаек, не обожгись… – Ильюша неожиданно рассмеялся: – Про медведя вспомнил. Вернулся сменщик с Карельского перешейка. Был у знакомых егерей в Сосновском хозяйстве. Там новый начальник – отставной полковник. В охоте делает вид, что понимает, а так старательный, порядок любит. Доложили ему, что в хозяйство пришел медведь, держится в одном месте, яму вырыл, мох таскает. Начальник сказал: «Ясно, наметил берлогу». Скомандовал: «Подвезти стройматериалы!» Пригнали самосвал бревен, досок, веток – свалили у ямы. Медведь ушел.
По дороге, заглушив все лесные звуки, прошел трактор. Не успели мы выпить по второму стакану чая, как услышали далекий-далекий гон, и тут же в Изонье загремел многоголосый собачий хор.
– Так, – сказал Илья, – в деревню вогнала. Как от дворняг отделается? Бросит?
– Едва ли. Сами отстанут. Больше не будешь пить?
– Хватит… Смотри, смотри!
На дороге, в двух выстрелах от нас, замелькали черные кончики ушей – и вот он, заяц! Желтоватый на фоне чистого снега обочины, он мчался по накатанному следу трактора. Два раза посидел, слушая, скинулся у одинокой большой березы и покатил чистым полем к речке. Скоро показалась Долька. С полным, уже чуть хрипловатым голосом, поблескивая на солнце пегими боками, она уверенно гнала и свернула, не пропустив скидки. За ней появился лохматый черный пес. Выбежал из леса, покрутился у придорожного столба и повернул домой в деревню. Гон быстро уходил со слуха.
– Ну, как тебе моя Долька?
Илья минуты не задумался, поднял большой палец:
– Когда придет, подними за хвост и поцелуй в торец. – Добавил: – Надо, Леша, снимать, запорем выжловку. Четвертый час по трудной тропе…
– Сказать легче, чем сделать.
– Дай рог.
– Бесполезно. Надо идти за ней. Может быть, на сколе поймаем.
Мастер трубить Ильюша – чистый высокий звук полетел над полем к дальнему лесу и повторился в ближнем.
Не торопясь пошли тонным следом. Один раз я испугался: след подвел к речке – на льду темное пятно. Заяц проскочил, под выжловкой лед обломился: текущая вода, битый лед. Выскочила! – на той стороне след двойной.
С трудом по поваленному дереву перебрались на другой берег и разом услышали голос Дольки. Мы стояли на бугре над разбежистой долиной, на ней лохматые древесно-земляные валы. Мелиорация. Там гон, туда дорожка. Илья пошел по ней, я – в обход. Вижу, прямо на него бежит заяц. Илья целится, стреляет, кричит:
– Дошел!
Подхожу. Илья отжимает на колене небольшого беляка с коричневым пятном на голове. Поздравляю. Илья недоволен:
– Сколько раз собирался, как ты, – сначала крикнуть, потом стрелять. Никак не получается.
Смеюсь:
– Жадность.
– Какой там – просто, как говорит наша бабка, терпления нет. Ни я, ни жена зайца не едим. Гляди, белячишка не тот, не гонный – как гончатники называют, чумовой.
– Похоже. Точно, смотри куда гон пошел – на старое место. Дьявол! Опять через речку!
Снова мы в проклятом болотном березняке, становимся на тропах, пробитых до листвы или льда. Гон идет на малых кругах, непрерывный, настойчивый. В голосе Дольки мне чудится новое: то ли победные нотки, то ли вопль отчаяния. И так час за часом и без пользы.
Вечерняя зорька позеленила снега на закатной стороне. Мы вышли из леса на дорогу. Далеко впереди выбрался с поля и пересек дорогу зеленоватый заяц. Мы побежали туда наперехват собаки, стали по сторонам следа. Скупо подавая хриплый, похожий на кашель голос, пришла Долька. Не вышла на твердое, легла в рыхлом снегу кювета. У меня екнуло сердце. На что была похожа собака! Черные ноги и грудь, даже на ушах примерзли шлепки болотной грязи. На спине у гона клок шерсти дыбом. Не встает.
– Придется нести, – сказал Илья.
– Подожди – думаю, отлежится.
В избе жарко, и это очень хорошо: сидим в исподнем, на ногах валенки – от двери по полу тянет холодок. Все верхнее распихано по горячим местам у подтопка. На плите закипает картошка. Блаженствуем, сидя за столом в предвкушении ужина. У печки на коврике просыхает и отдыхает Долька. Во сне дергается и попискивает. Она там еще, в лесу. И мы там же, разговаривать поэтому легко – не надо много слов.
Илья:
– Совсем рядом; вижу кусты пылят – не успел. И она за ним близко.
Я:
– Подхожу – черное пятно, и вода течет. Подумал – конец.
– И я испугался.
Помолчали, и дальше такой же разорванный разговор.
Илья:
– Зайца много. Шумовые были. Не переменила. Такая и не переменит, ни боже мой! И знаешь…
С подоконника звучно потекла на пол струя воды: оттаивает на стеклах наледь. Звонко заплескала на красную плиту кастрюля с картошкой. Ильюша снял крышку, вернулся, продолжил:
– Знаешь, если бы не снег, она бы его сгоняла. Это факт. Бывает?
– Бывает, не часто. Если прибылой. Старый после долгого гона прячется в завал, под бревна, в деревню, в дома, из куч хвороста за уши вынимал.
– Частенько путают. Отберут словленного, хвастают – «согнал» или «согнала». Отличить просто: подними согнанного за задние лапы – он, как флаг на ветру, не гнется. Знаешь?
– Знаю, проверял.
– Удивительная выжловка. Вязкость и чутье смертельные… И все равно, не сердись, Алеша, я бы ее в племя не пустил – слабый голос, а это основа. Потеряли мы голоса! Ой, как вспомнишь – рев и музыка!
Каково мне было это слушать. И за Дольку обидно. Но не в характере Ильи менять свои решения, и судит он обо всем по-своему.
Наша компания любила собираться у Ильи Владимировича в маленькой темноватой квартирке во дворе на улице Чернышевского. Где охотники – там споры. Горячие и путаные по причине некоторой вольности обращения с фактами, присущей охотничьей среде. Говорю это не в упрек, ибо сам охотник и понимаю, сколь трудно иногда оставаться на позициях принижающего разума в общении с таинственными силами природы. И надо сказать, что мы частенько обращались к хозяину дома за разрешением неясного. В компании нашей, наряду с людьми рядовыми, были и преуспевающие, и высокопоставленные по различным линиям. Никто из них не пренебрегал возможностью спросить совета у Ильи Владимировича – и не только по охотничьей и автомобильной части, а и по разным житейским вопросам. Многие называют его просто Ильюшей, за честь почитают, отнюдь не уничижительно.
Кое-кто из дальних знакомых ставил Илье в упрек любовь к застолице. Выпивал он довольно крепко, особенно после смерти Наташи – жены, с которой душа в душу прожил тридцать два года. Под хмелем становился разговорчивым, еще более упрямым в суждениях, но никогда – крикливым и задиристым. И, что совсем удивительно, наутро всегда был в полной форме. Курит безудержно, в жизни я не видел еще такого курильщика. Сколько бы он ни запасал, сколько бы ни захватывал с собой любимых сигарет, все равно очень скоро просил у курящих: «У меня все».
Детей у Ильюши не было. Может быть, потому он любит возиться с чужими. Без всякого сюсюканья, обращается с ними как с равными. В деревне типичная картина: где-то внизу, задрав голову, карапуз; наверху Илья, склонив голову, слушает и советует: «Говоришь, не клюет? И не удивительно, – что за крючок? Багор! Погоди, я схожу домой, принесу, навяжем какой надо».
Раздумывая о жизненном пути моего героя, я испытываю двойственное чувство: любуюсь человеком и досадую на то, что он ничем высоко почетным не отмечен, – медалей и тех немного. Годы безупречной работы, две кампании – не в тылах, чернорабочим войны, два ранения…
– Ильюша! Как тебя первый раз ранило? В атаке?
– Да нет, по-глупому. Вез раненых с какого-то, уж не помню точно, в общем, Ярви. Он вышел из леса на лыжах и с автомата вот сюда, – палец упирается в грудь под правой ключицей, – и насквозь, пуля на спине под кожей.
– Кто же раненых дальше повез?
– Сам. Еле-еле.
– Почему нет отметки в воинском билете?
– Долго лежал, сами не поставили: надо было идти – не до того было.
– В Отечественную был ранен?
– У Замогильной, под Гдовом. Выходили из окружения – пулевые в обе ноги.
– И как?
– Добрался, вышли к Сланцам, а оттуда меня в Буй. Лежал.
– Опять не отметил?
– А зачем?
– Ильюша! Шел к тебе – внизу, в парадной, объявление, регистрация участников Великой Отечественной к сорокалетию Победы. Записался?
– Зачем?
– Как зачем? Ну хоть прикрепят тебя к особому магазину…
– У меня все есть.
И опять думаю. Сколько людей, мало сделавших в жизни, считают себя обойденными, обижаются, сердятся, напористо хлопочут. Противно. Но… видимо, такова жизнь, что иногда нужно о себе напоминать.
Пишу об Илье и боюсь, очень боюсь момента, когда он прочтет эти строки, – застесняется, запротестует. А я его и не спрошу.
Есть у Владимира Высоцкого песня о шофере. Вы помните: «Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом. С людьми в ладу, не помыкал, не понукал. Спины не гнул, прямым ходил, и в ус не дул, и жил как жил, и голове своей руками помогал».
Как она подходит к Ильюше!
Перед пенсией Илья Владимирович купил в новгородской деревне на берегу красивой тихой Увери избушку. Теперь каждое лето живет там подолгу, до осени. Жизнь простая: с утра надо спуститься к реке, помыться, принести попутно воду, убрать комнату, сварить завтрак и обед себе и собаке, а потом, потом – покой, созерцание. Выходит Ильюша из дома, садится под окнами на лавочку – справа ирландка Веста, слева банка из-под сайры в томате для окурков. На ногах домашние кожаные тапочки на босу ногу. Сидит не шевелясь; сузит глаза, приглядываясь, что за машина запылила за рекой по дороге, куда полетела стайка диких уток. Все видит, ничего не пропустит. Заметит, кто, столкнув с берега лодку, отправился блеснить щук, кто по спешной надобности пошел в лавку, чья корова не вернулась со стадом, куда крадется соседский кот.
